…, как в море корабли
Полпоговорки
Если отчалить от пристани «Артилллерийская бухта», то по правому борту пройдёт Корниловская (почти дворцовая) набережная, отягощённая колоннами гостиница «Севастополь», наш Марриот-отель, Националь и Метрополь, театр, увенчанный музой, подступившая, как в Венеции, к самой воде ротонда бывшего Института физиотерапевтических методов лечения, бывшего Дворца пионеров, ныне же Дворца детского и юношеского творчества (ДДиЮТ), ещё дореволюционный морской фасад Института биологии южных морей. Всё белокаменное, помпезное, имперское, ампирное. А по левому – легкомысленная музыка, недолговечные летние кафе и рестораны, синий сплошь застеклённый высоченный и дорогущий дом-Утюг, как будто из американского фантастического фильма. Дальше же – городской пляж, бывшая детская Хрусталка. А потом уже большая бухта, тяжёлый мол, древняя Константиновская батарея. За ними – плашмя лежит необъятное море. До горизонта. До Трапезунда. До Синопа. До Константинополя. А по курсу – уже и Михайловский равелин, и пристань «Радиогорка».
На самом коротком, самом молодом маршруте Артбухта – Радиогорка всего две пары катеров: 3 дня «Ост» и «Вест», 3 дня «Уран» и «Меркурий» (норма 250 человек). Они одновременно каждые полчаса под вой своих сирен отходят от противоположных причалов, встречаются посреди бухты, на полпути, на створе, приветствуют друг друга коротким незаконным, строго-настрого запрещённым гудком и расходятся каждый своим курсом. А плаванья того – 7 минут. Тогда как вокруг бухты на автомобиле – 18 км.
Митя – капитан «Веста», а Аня – билетёрша на «Осте». Вообще-то Митя – штурман, три года назад закончил калининградскую мореходку. Там их готовили для мировых океанов. Да и Аня по образованию не совсем билетёр. Аня — выпускница иняза имени Мориса Тореза, испанский язык. Но – так уж сложилось.
Они работают в одном коллективе уже несколько лет, но знать друг друга не знают. Потому что видятся хоть и по многу раз в день, а всё мельком. Да и не видятся они. Ведь Митя у себя наверху, в рубке, смотрит всё-таки вперёд, а Аня внизу, в салоне, считает выручку. Тем более, что команда «Веста» живёт в городе, а команда «Оста» — на Северной. И соответственно, по месту жительства и оставляют ночевать свои суда.
Познакомились же они уже при новом активном и инициативном начальнике Павле Степановиче, который. с целью сплачивания экипажа стал устраивать ежемесячные корпоративы в ресторане «Тортуга», что на Приморском бульваре. Вот тут они и встретились, поскольку «Ост» и «Вест» Павел Степанович не без умысла и, как вскоре выяснилось, на свою голову посадил за один стол. А Дима и Аня уже совершенно случайно оказались визави, лицом к лицу, напротив. «Как наши катера», — пошутил ещё тогда Митя.
Первый корпоратив удался. Был бег в мешках. Были танцы. Была и художественная программа. Моторист Селедцов с «Нептуна» исполнил под гитару дворовую пиратскую песню: «Вышел в море он, чтоб жечь и грабить / Корабли, сошедшие с пути. / Очень трудно, невозможно даже / От пирата этого уйти». Даже чванливые, севшие отдельно «юпитерцы», которые чванятся тем, что единственные выходят из бухты и 10 минут идут по открытому морю к пляжу Учкуевке, отчего втайне считают себя экипажем дальнего плавания, спели, как бригантина поднимает паруса. А Роза Евеньевна с «Плутона» затянула акапеллой «Из-за острова на стрежень». Ей мрачно ответил сдвоенный хор «Норда» и «Зюйда»: «Все семьдесят пять не вернулись домой. / Они потонули в пучине морской. / О Мэри!» А мрачно — потому что позавчера их суда переименовали в «Пiвнiчь» и «Пiвдiнь». И уже распоясовшись, хором горланили: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца. / Йо—хо-хо и бутылка рома!» И конечно – «Легендарный Севастополь». Пели так, что им подпевали даже почуявшие добычу официанты и бармены.
Была сверх того подготовлена и показана маленькая юмористическая сценка о кораблекрушении двух столкнувшихся среди бухты катеров. Звучала звукозапись «Варяга», капитаны, отдавая честь, стояли на мостиках-табуретках и поторапливали, ждали, когда сойдет с борта последний пассажир. А вокруг по полу на чемоданах с колёсиками якобы плавали якобы приезжие курортники. Но всё в итоге заканчивалось благополучно, без жертв. Спасал всех пришедший на место крушения по воде, аки посуху, покровитель моряков св. чудотворец Николай Мирликийский (матрос Осетров).
Только Аня и Митя ничего этого не видели и не слышали. Всё это куда-то отступило, как-то исчезло. Весь вечер они смотрели друг на друга и говорили, говорили. Митя неожиданно рассказал Ане всю свою недлинную незамысловатую жизнь, а та ему – свою. Жизни, в общем-то, были похожие. Потом заговорили о музыке. И тут, слава Богу, вкусы почти полностью совпали.
Словом, гуляли до 2-х часов ночи, а потом городские «вестовцы» приласили отрезанных от домов морем северских «остовцев» на ночлег: капитан – капитана, матрос – матроса, моторист – моториста, билетёрша – билетёршу.
С тех пор, с того дня, точку встречи Митя проходит впритирку, злостно нарушает, льнёт и ластится к «Осту», а Аня стоит на прогулочной палубе, и Митя в своей рубке смотрит уже не вперёд, а влево-вбок. И они улыбаются и машут друг дружке. И Митя дает продолжительный выразительный гудок как бы не столько «Осту», сколько персонально ей, Ане. Капитан «Оста», хмурый добрый увалень Карпов, конечно, нервничает за вверенное судно, но коллегу понимает и относится с пониманием.
Новый начальник Павел Степанович, честно говоря, недолюбливает Митю, хотя всегда вставляет его во все рапорты и отчеты как самого молодого перспективного (Павлу Степановичу нравится это слово) капитана самого образцового судна «Вест». А почему недолюбливает? А потому что подтянутый горбоносый брюнет Павел Степанович, вроде как адмирал их маленькой эскадры, носит то синий, то белый кители, капитанскую с золотом фуражку, носит на тяжёлом волевом подбородке аккуратную ухоженную шкиперскую бородку, курит душистую пенковую трубку, пахнет крепким мужским одеколоном, на левой кисти имеет высокохудожественную татуировку в виде якоря и двух скрещенных нахимовских пушек. Митя же расрёпан и длинноволос, ходит в ярких майках, легкомысленных курточках, банданах, продранных на коленке джинсах. То есть позорит гражданский флот внутригородских и пляжных линий. А недавно Павлу Степановичу доложили, что Митя насмешливо сказал про него: «Ну контра, чисто Колчак».
«В прежние времена, — с досадой думает Павел Степанович, — я бы такого враз вычистил из партии (а в прежние времена Павел Степанович служил парторгом передовой долгой инкерманской линии). А теперь где та партия?! Эх! Довели страну!»
И ещё Павел Степанович, мягко говоря, недолюбливает Митю из-за Ани. Дело в том, что на том недоброй памяти корпоративе он оказался за соседним с ост-вестовским столиком, несколько наискось от команды «Оста». Сидел, вставал, произносил речи и тосты, поднимал и осушал бокал, руководил процессом, а сам всё думал: «Ну как же это я раньше не замечал этой чистой, практически ангельской красоты, этой непринужденной грации движений, этой всегда чуть задумчивой, чуть застенчивой улыбки, этих соболиных дугообразных бровей, этого головокружительного изгиба бедра, этой нескончаемой ноги под ним?!» «Ну как же это ты, дружище? Где были твои глаза, старина?» — думает Павел Степанович, потому что Павел Степанович частенько думает о себе вот так, в 3-м остраненном лице. Как равный о равном.
Позже он пригласил её на танец, который про себя, в уме, называл страстным аргентинским танго (а в глубине души Павел Степанович знает и уверен, что как мужчина для лиц противоположного пола он неотразим). В искрометном танце под летней дымкой ткани он нащупал и ощутил тугое, молодое, упругое тело. Его якорь стал уже было заякориваться на её бедре. Уже врастать в плотный, ласковый, как бы песчаный грунт. Уже стали обветренные губы нашёптывать в розовое ушко липкие нежности. Но – «Извините, Павел Степанович, я устала. Я, пожалуй, пойду сяду», — и грамотно так больно и незаметно ударила его в самый якорь. А тут подходит этот Митя со сжатыми до боли белизны кулаками и спрашивает Аню: «Всё в порядке?» Та кивает. «Капитан, будьте любезны, проводите даму к её банке», — командует Павел Степанович, выходит как бы покурить и ретируется по-английски. А веселье с его уходом – ещё пуще. Веселье в отсутствии начальства просто забило через край. Выплеснулось под пинии и ленкоранские акации.
Через неделю Митя набрался храбрости и пригласил Аню в кино в кинотеатр «Победа» на очередного «Гарри Поттера» на дневной сеанс. И там, в темноте зала, под страсти летающих чародеев впервые робко взял её за руку. Рука Ани была неподвижной, испуганной, прохладной и покорной. Так они и просидели до титра «энд», так и не узнав, чем там всё закончилось. А потом молча ели мороженое в кафе «Айсберг» на Большой Морской. А молча – оттого, что понимали, что произошло что-то важное, что начинается что-то хорошее, но неизвестное и тревожное. А потом стреляли в тире на Мичманском бульваре, и Митя мазал, поддавался. А уже вечером он проводил её до пристани. Но дальше провожать Аня запретила, по-товарищески пожала на прощание руку и бесплатно, сотрудником, уплыла на «Уране» на свою Радиогорку.
На следующий, второй, выходной день они ходили в панораму, в аквариум, в дельфинарий и опять беспрерывно ели мороженое. Но ходили уже держась за ручки. Можно было бы, конечно, пойти на пляж «Учкуевка» или «Омега», но они, не сговариваясь, поняли, что невозможно, что ещё нельзя, что стыдно им быть рядом в раздельных купальниках и плавках, лежать на соседних лежаках, бегать в переодевалки. И о пляжах хором не говорили. Только о море, но в высоком, в айвазовском плане. И снова она уплыла одна. На этот раз на «Меркурии».
Третий, последний, выходной они посвятили Херсонесу. Залезли на башню Зенона, заглянули в прохладную яму монетного двора, побросали камешки в прибрежный колокол, сходили в античный музей, посидели в Итальянском дворике и на горячих колючих древних камнях. Потом прибились к экскурсии, которую вёл сотрудник музея Фёдор Михайлович. Он знал о Городище буквально всё, и они слушали его, буквально разинув рты. На обратном пути зашли во Владимирский собор и поставили по свечке за здравие, по свечке за упокой. «Это за папу», — сказала Аня, ставя упокойную. «Это за маму», — сказал Митя. «Это за здравие мамы», — сказала Аня. «Это папе», — сказал Митя.
На пути к 10-му троллейбусу, на жаркой улице Древней, Аня взяла Митю под руку.
Павел же Степанович вернулся тем корпоративным вечером в свой холостяцкий двухкомнатный кубрик, где над кроватью прибит настоящий штурвал, а на кухне – настоящий спасательный круг, где постель застелена андреевским флагом, где в прихожей – настоящий гарпун для головного убора, а в ванной – настоящее весло непонятно для чего. Просто стоит весло. Стоит у воды.
Павел Степанович как всегда на ночь выпивает стаканчик крепкого пиратского рому и ложится. Он приучает себя, подобно Наполеону Бонапарту, засыпать и просыпаться на любое и в любое время – одним лишь усилием воли. Иногда, хотя редко, получается. Но не сегоня. Сегодня Павел Степанович ворочается с боку на бок (с борта на борт, как он о себе думает). Его душат обида и жажда мести. Более того, на 46 году жизни он обнаруживает, что влюблён с первого взгляда по уши и отчаянно яростно ревнует. Тогда он принимает ещё порцию рома, и ещё — но не помогает.
Все следующие выходные Митя и Аня процеловались в одичалых безлюдных боковых аллеях Исторического бульвара. Губы у них распухшие и растрескавшиеся, глаза сияющие. А Павел Степанович пьёт ром и страдает. Открылось, что у Павла Степановича необычайно богатое воображение. Он воображает их избыточный раблезианский секс: сплетенье молодых тел, глубокие долгие поцелуи. Слышит страстный шепот, робкое дыханье и томные вздохи, перемежаемые даже вскриками. И в голове его уже вьёт гнездо змея отмщения. Роятся осиные планы возмездия. «Аз воздам», — шепчет в полусне отвергнутый Павел Степанович. И план мести приходит к нему во сне. Как к Менделееву его таблица.
Митя теперь провожает Аню до самого дома, до угла Громова и Буряка, туда, где Радиогорка плавно перетекает из города в деревню, где кончается асфальт и блочные пятиэтажки уступают мазанкам времен чуть ли ни первой обороны. Они, как персонажи советского фильма 30-х годов, держась за руки, долго стоят у калитки, смотрят друг другу в почти не различимые во тьме глаза. «Идите в дом, хоть чаю попейте», — говорит из зарослей малины надтреснутый голос Аниной мамы. Но они делают вид, что не слышат. Или и впрямь не слышат.
Митя идёт домой на Суворова в ветхую однушку с папой, бывшим судовым механиком, а ныне пенсионером и алкоголиком. Но Митя папу любит. Даже иногда в исключительных случаях сбегает ему за шкаликом. Только ведь папе не расскажешь, что у него на душе. У папы у самого много чего на душе, которую он Мите, когда не спит, изливает. И Митя ложится спать. Но как тут спать. И он лежит в темноте с широко открытыми глазами.
На летучей планёрке, которой открывается каждая рабочая трёхдневка, Павел Степанович проводит необходимый инструктаж сначала на борту «Веста», а через полчаса – на борту подошедшего с Радиогорки «Оста». Говорит об экономии горюче-смазочных материалов, о технике безопасности, о противопожарных мерах, напоминает правила спасения на водах. Экипажи покорно слушают. Хмуро терпят, мужественно переносят это необходимое зло.
И вот уже и конец. Однако нет. Павел Сепанович сооружает ещё более значительное лицо, внимательно перебирает замусоленные бумаги. «А теперь переходим к организационным кадровым вопросам», — говорит он. Экипаж приходит в движение. Павел Степанович ещё некоторое время с наслаждением держит паузу и наконец начинает. «В целях улучшения качества работы на вашей линии, — говорит он, — руководство приняло решение предпринять некоторые отдельные кадровые перестановки на летний как минимум период. В частности, вы, Аня, ступайте сейчас домой, отдыхайте. А в четверг выходите тоже билетёром, но на «Меркурий». В зарплате, будьте уверены, не потеряете ни рубля. На «Ост» же с «Меркурия» впредь до дальнейших распоряжений того же руководства направляется Капитолина Антоновна». И тут чёртом из табакерки появляется толстая усастая Капитолина, известная хамка и хабалка, сквалыжница и стукачка. «А смысл?» — спрашивает капитан Карпов. «Руководству виднее», — отвечает Павел Степанович. Карпов обидно обидчиво хмыкает и отворачивается к морю. Аня пожимает плечами и сходит на берег.
Это и есть хитроумный план Павла Степановича, его менделеевская таблица. Его ход конём. Главное – разлучить влюбленных, лишить их возможности совместного проведения выходных. Ведь когда и пока Митя будет плавать, Аня будет на берегу. И наоборот. А там, глядишь, и чувства остынут, увянут, пожухнут в разлуке. А там, глядишь, придёт и его, Павла Степановича, черёд.
Аня в последний раз на «Осте» обилетила пассажиров и пошла побродить по пустому ещё утреннему городу. Она шла по их местам и вертела в руках бесполезный телефон. Бесполезный – потому что Митя на смене всегда отключает связь. «На мне ведь ответственность. До 250 человек на борту», — объяснял он Ане.
А Павел Степанович, как бы инспектируя, идёт на «Весте» на Радиогорку. Капитолине же приказывает подняться на прогулочную палубу, встать по правому борту и стоять толстым столбиком. Капитолина выполняет.
«Ост» и «Вест» сближаются. Близится сладкий миг торжества и расплаты. Павел Степанович в рубке конспиративно меняет свою заметную фуражку на неброскую бейсболку и весь обращается в зрение. Он видит, как, не помахав, бессильно опускается Митина рука, как растерянность, удивление, тревога и ужас искажают черты его лица. А Капитолина стоит себе истуканом, грызёт семечки, поплёвывает в горсть лузгой.
На «Меркурии» выходные дни её стали пусты. Как некая романтическая Ассоль (а вернее – горемычной балаклавской рыбачкой), она с утра стоит на причале и из-под руки вглядывается, не появится ли, не выходит ли из Артбухты долгожданный «Вест». И вот «Вест» подходит. И ей хочется побежать навстречу по волнам. Но «Вест» и сам причаливает. Однако Митя никак не может даже на минуточку сойти на берег. Митя наблюдает за посадкой. И они просто смотрят друг на друга. Она – снизу вверх, он – сверху вниз. А потом Митя даёт печальный прощальный гудок и «Вест» уходит.
По ночам они до утра, до конца денег и батареек, говорят по мобильной связи. Так и стоит до рассвета над бухтой пульсирующая, вибрирующая крутая микроволновая их дуга. А о чём говорят – не наше с вами дело. Известно только, что первогодок вахтенный радист ракетного крейсера «Санкт-Петербург» матрос Щукин, случайно поймав, набредя на их волну, позабыл обо всём на свете и слушал с открытым слюнявым ртом и слезами на глазах, в результате чего получил 5 суток строгой гауптвахты. Но он эти 5 суток разгружал из стратегических вагонов колбасу сервелат и на жизнь не жаловался. Тянул свою подневольную продовольственную лямку. Пил всласть и вдосталь обменный портвейн.
Однажды глубокой безлунной ночью Митя понял, что не усидеть ему дома. И рука его сама собой потянулась к холодильнику, к заначенной папиной водке, а ноги понесли по пустынным лестницам, по брусчатым спускам, по пыльным тропинкам и принесли в Южную бухту, к причалу, где ночами до утра дремлет его «Вест». Митя зашёл в сторожку к склонившемуся над сканвордом Петру Порфирьевичу и молча выставил бутылку. Петр Порфирьевич столь же молча выложил краюху арнаутского хлеба, 4 молодых картошины, 1 малосольный огурец, 2 крутых яйца и гранёный стакан. «По чуть-чуть», — сказал Митя. «Понятно, что по чуть-чуть», — несколько даже обиженно сказал Петр Порфирьевич. Они выпили, и некурящий Митя вышел на воздух как бы покурить. Он постоял над неподвижной водой, посмотрел на огни противоположного берега, пососал от водки леденец.
Когда он вернулся, бутылка была пуста, закуска нетронута, а Петр Порфирьевич спал с улыбкой счастья на загорелом морщинистом лице. «Нельзя», — прошептал он во сне кому-то, но Мите показалось, что именно ему. Тем не менее он снова вышел, отшвартовал «Вест» и самым малым без огней вывел его на фарватер. Он разогнал «Вест» по Южной, беззвучно, как Летучий Голландец, одной инерцией пересек рейд и ошвартовался на Радиогорке.
Митя перелез через шаткий забор, постучал в тёмное окно. Аня открыла сразу и сказала: «А я сижу тебя жду».
На следующий день «Вест» вышел на линию в 11.45. вместо 06.15 «Опаздываем», — с мрачным удовольствием сказал поджидающий на пирсе Павел Степанович.
Дело было шумное. Но дело замяли. Все же догадывались о причинах, и не поднималась карающая рука. Сначала сгоряча грозились за угон, за срыв отдать под суд, дать срок, но всего лишь разжаловали в матросы на том же «Весте». Это, по мысли Павла Степановича, делается в воспитательных целях: чтобы больше позору было от своих. Но Митя экзекуцию перенес легко, только изо всех сил старался не улыбаться на правеже, потому что улыбаться по ряду внепроизводственных причин очень хотелось. А команда уважительно жала ему руку.
На вакантное Митино место из резерва прислали одноглазого ветерана, старика Егорыча, бывшего торпедного катерника, орденоносца, капитана 2 ранга в отставке. Он явился с допотопным милицейским громкоговорителем через плечо, со спиннингом в правой морщинистой крепкой стариковской руке, в шлепанцах, в шортах, в майке с надписью «Отстаивайте же Севастополь!», в колониальном пробковом шлеме и в чёрной повязке на левом отсутствующем глазу.
«Громкоговоритель мне необходим, чтобы слышать самого себя. Глаз же я утратил не в сражениях, а по пьянке. Так что вы не очень-то благоговейте. Если бы не глаз – был бы сейчас адмиралом в отставке», — так начал свою тронную речь Егорыч, которого весь личный состав внутригородских и пляжных линий за глаза и так зовет Адмирал Лорд Нельсон. «А так – работайте как работали. Нормально ведь работали», — закончил он. «Служим флоту!» — хором кричит команда. «Да ну вас», — безнадёжно машет рукой Егорыч.
Матрос Митя сбрасывает швартовый конец с кнехта и машет Егорычу: «Пошёл!». Тот дает гудок. «Вест» отчаливает. «Эй, разжалованный, эй, юнга, — на траверсе памятника затопленным кораблям громко сквозь громкоговоритель говорит Егорыч, — а ну давай мухой в рубку». Митя захлопывает любимую книжку «Остров сокровищ» и взлетает по трапу. «Ты тут порули, а то я что-то устал, притомился», — говорит громкоговоритель. Митя делает шаг к родному штурвалу. «А сумеешь? Не посадишь нас на риф и в галошу?» — вслед и всё ещё через громкоговоритель громогласно на весь «Вест» спрашивает Егорыч. Пассажирская публика паникует. Митя останавливается как вкопанный в палубу. На его спине просто печатными буквами написана обида. «Ну шучу, шучу», — говорит уже своим голосом Егорыч и начинает ненатурально храпеть в громкоговоритель.
И так у них дальше и пошло. Митя швартует и отшвартовывает «Вест» и бежит к штурвалу. Егорыч смотрит телевизор, «Поле чудес», или вотще закидывает с кормы спиннинг, или пьёт крепчайший чай из побитого, видавшего виды термоса. Аня ждёт Митю на пирсе и 15 минут стоит рядом с ним. Капитолина пытается убить её хоть взглядом. Егорыч же Ани и не видел: он всегда деликатно отворачивается и внимательно рассматривает ноздреватый заветренный фас Михайловской батареи.
«Я вас заставлю стать лучшим экипажем!» Это Павел Степанович тем временем взял «Меркурий» под личный особый пристальный неусыпный контроль. Там он галантен, элегантен, эрудирован, изыскан и предупредителен. Особенно с Аней. Митя из недр праздной толпы на Айвазовского (бывшей Рыбной) видит Павла Степановича, стоящим бок о бок с Аней и экскурсоводчески размахивающим руками, о чём-то рассказывающим, что-то объясняющим, мешающим работать. А Аня смотрит в сторону, не слушает его, и лицо у неё страдальческое. И Митя не подходит. Он идёт совсем в другую противоположную сторону — к Анжелике в «Тенистый дворик», где с тоски выпивает сотку. Хотя Митя практически не пьёт. Тем более водку. Тем более летом.
В ту среду, в тот памятный последний рейс последнего третьего дня, на полупустой «Вест» нагрянул Павел Степанович в сопровождении верной Капитолины, которой якобы на автовокзал на свадьбу к джанкойской племяннице. А на самом деле, — соображает Егорыч, — понятно, понятой. Видно, думает Егорыч, просочилась информация.
Митя отшвартовывает «Вест» от стенки и вопросительно смотрит на Егорыча. «Чего встал, олух Царя Небесного, — ворчит тот. – Ступай на своё место, салага». Митя идёт к трапу. «Нарушешь, уважаемый заслуженный Василий Егорыч, своевольничаешь, блажишь на старости лет. Судно должен вести капитан», — говорит Павел Степанович и загораживает Мите путь. «Ты, юнга, приказ-то расслышал? Или ты, юнга, туп? А ну-ка!» — обращается Егорыч к Мите. А весь флот знает это Петровичего «А ну-ка!» И тот, Митя, от всей души и со всей дури бьёт высокое начальство левым сбоку, а через 5 секунд даёт протяжный торжествующий гудок.
«Я тебя, хулигана, в тюрьму упеку, — кричит с палубы распростёртый Павел Степанович. – Капитолина! Видела? Засвидетельствуешь?» «Угу», — между двух семечек говорит Капитолина. «И ты, Василий Егорыч, тоже официальный свидетель», — говорит поверженный Павел Степанович. «Да какой из меня, одноглазого да ещё в темноте свидетель. Ничего я не видел. Не рассмотрел», — усмехается Егорыч и идёт на корму удить. А Павел Степанович садится писать объяснительную докладную записку. Проще говоря — донос. То есть, кранты.
На этот раз Егорычу впервые и почти сразу везёт. Такой уж, видно, нынче рейс. Что-то дёргает и водит лесу, что-то там, в пучине, отчаянно бьётся. Словом – клюёт. Егорыч грамотно подсекает, что тот твой Хэмингуэй, подводит и выдёргивает из тёмной хляби средних размеров упитанную, светящуюся в лунном луче рыбку. Примерно таких он видел через маску, дружественно патрулируя Красное море. Егорыч снимает её с крючка, бросает в пластмассовое наполовину полное водой пустое рыбой ведро и снова азартно забрасывает уду.
«Отпустил бы ты меня, старче, — слышит он вдруг из ведра. – Я отблагодарю. Исполню любое желание». «Рыбы немы», — естественно думает Егорыч. Но та опять. «Ты кто?» — осипнув, спрашивает Егорыч. «Кто – кто… Золотая я Рыбка. Читал, небось, в детстве?» — чуть шепеляво от ранения говорит она. «Да какое в детстве. Только позавчера правнуку. «Ей с поклоном старик отвечает…» «Смилуйся, государыня рыбка». Давай-ка я тебе губу-то йодом. Тут есть на корме в аптечке. Ты уж извини», — извиняется Егорыч. «Бывает, — говорит Рыбка. – Мажь. Валяй». Егорыч обрабатывает ей верхнюю легко пострадавшую губу. Рыбка попискивает, подрагивает, но терпит.
«Ну вот и всё, — говорит Егорыч. – Теперь плыви». «Ну уж нет, — возмущается Рыбка, — мы, Золотые, — честные. В долгу не останемся. Давай желание». «А у меня три», — говорит Егорыч. «На три не договаривались», — говорит рыбка. «Ну и сиди тогда в ведре, жди ухи». Так отрезал ей Егорыч. «Ну ладно, ладно, старче, не кипятись. Ну три так три. Давай три. Диктуй», — смертно пугается Рыбка.
«Во-первых, — говорит Егорыч, — давно хочу накормить команду тройной эксклюзивной наваристой ухой. Я уж и перец, и соль, и картошечку, и лучок, и лавровый лист с собой который день ношу. Но не клюёт. Так что подавай мне шаланды, полные кефали. «Ну это легко. Ну-ка, братья и сестры», — отвечает Рыбка, и на всех 24-х крючках его, Егорычева, спиннинга уже бьюся отборные рыбины.
«Во-вторых, — говорит Егоры а можно ли этих убрать куда подальше и чтоб без возврата?» «Ха!» — отвечает Рыбка. И тут Егорыч изумлённо видит, что Павел Степанович и Капитолина Антоновна бросаются друг другу в объятия, взлетают вертикальным взлётом, в вышине, чадя, разделяются, как разделяющиеся боеголовки, и одна летит в Арктику, поваром в палаточный лагерь на льдине, а другая – в Антарктику, горничной на станцию «Мирный». И это при том, что они оба любят крымское тепло.
А недописанный донос сдувает ветром в море. И там его жрут голодные мелкие дикие дельфины-афалины..
«Ну ты и рыбка! Всем рыбкам рыбка!» — только и крякает Егорыч. «Ты давай, старче, третье, а то уже задыхаюсь в твоей синтетике», — молвит, моля, Рыбка.
«А третье такое, — говорит Егорыч. – Хочется мне сыздетства старинную подзорную зрительную трубу, но труба подождёт. А этим — хватит уж им ходить встречным курсом. Пора уж и параллельным». И тут, кто на борту не спит, тот видит, как среди груд Капитолининой подсолнечно-тыквенной шелухи как бы из тёмного ночного воздуха материализуется Аня. В ситцевой мятой ночнушке, простоволосая, босиком, заспанная. Трёт кулачками глаза и спрашивает: «А где Митя?» «В рубке твой Митя. Где же ещё и быть капитану», — невсерьёз хмурится Егорыч. И та шлёпает вверх по трапу. «Вест» гудит, как марал, и рыскает по курсу. Но тут занавес опускается.
«Порок наказан, добродетель торжествует», — резюмирует про себя Егорыч.
«Исполать тебе, Рыбка», — говорит не ведающий, но займущий уже завтра начальственное, ещё тёплое Павла Степановича мягкое кресло Егорыч, бережно дружески жмёт двумя пальцами её правый плавник и выплёскивает её самоё в ночное чёрное Чёрное море. На волю. «Смотри, больше не попадайся», — думает он ей вслед. А сам идёт варить уху. На груди же его, покачиваясь, весомо висит увесистая зрительная труба.
Неожиданно! Думал будет история «убил молодого мулата седой безобразный мулат», а тут — хэппи энд. Но вот… чорт… опять мысли не веселые. Получается, хороший финал бывает только в сказках. Кабы не рыбка, чалиться бы молодому капитану Митьке в узилище, а прекрасной Ане тихонько рыдать, сидя на краешке измятой постели под настоящим штурвалом, и испепелять ненавидящим взглядом спину отвернувшегося к стенке и уже похрапывающего Павла Степановича.
И вот еще, не именно по рассказу, а вообще. Читая оба текста подряд, невольно задумываешься, скоро ли Аня и Митя заплывут за тот самый буй?
Вслед за Гомером к нам Еврипид приплыл) Развязка типичная «deus ex machina». Хотя можно, например, предположить, что Егорыч просто перебрал. Видения у него, как наяву. В этом случае рассказ вписывается в концепцию «гипнореализма», и уже этим хорош. Но мне почему-то жаль недописанной истории в духе реализма. Мещанское во мне хочет благостной, оптимистичной, но правдоподобной концовки. А так получается некая издевка над романтичным читателем, который жаждет рифмы «розы»… Особенно хочется отметить образ Павла Степановича, такого живого и близкого в своих страстных метаниях и хладнокровных подлостях. И жалко же его.
Почему-то с текстами А.К. у меня почти всегда складываются одинаковые отношения: я сначала очень ими очаровываюсь (в первой половине рассказа), а потом наоборот, разочаровываюсь (в финале). Возможно, это происходит из-за того, что автор любит жизненные начала и ненавидит жизненные «концы»:)? И ему хочется финала сказочного или в духе голивудского боевика, или еще в каком-то необычном духе. Может быть, обычные, тихие человеческие радости удовлетворения автору не приносят?… Или не придают тексту той показной и несколько фееричной концовки, которая, как залп из всех орудий, заставит читателя умереть в конце от восторга?…
Да в общем, что я… Мне понравилось. Прям глоток свежего морского воздуха. Пусть даже финал сказочный — по-фиг. Я за это лето столько всего читала, и вот по языку, по тонкости сатирической интонации, по свежести ее и по удовольствию, с которым прочла, этот текст — лучшее из всего.
предвкушаю буи)
Павел Степанович, Капитолина, Егорыч — хороши, реальные. А Митя и Аня слились в моем восприятии, оставив образ влюбленных вообще. Развитие их отношений классно прописано. Описание двухкомнатного кубрика 2 раза перечитывала — душевно. Весь корпоратив — ну просто прелесть что такое. Насыщенно, однако, граждане отдыхали :) Концовка оказалась для меня неожиданной, но порадовала. Видимо потому что созвучна — хочется в последнее время закрытых финалов и победы добра над злом :)
Вечная античная драма на лоне вечного эклектичного Крыма с piscis ex machina в финале и корифеем Егорычем. А где хор?
Картина маслом! Какие краски вкусные! Какая аппетитная Капитолина!
А рыбка то, своих сдала)))))