Автор: Мария Косовская
Во дворе ее знали как старуху-кошатницу, но имя ее было Софья Петровна. Бывшая учительница математики, а теперь уже пятнадцать лет пенсионерка, она жила на первом этаже в девятиэтажке на улице Профсоюзной. Летом некоторые кошки запрыгивали к ней в окно, проскальзывая между прутьев решётки, а зимой ждали в подвале, где было сухо и тепло.
Софья Петровна выходила утром, часов в девять, с пакетиками «Китикет» и вываливала коричневые комки в миски, которых было пять штук, в шестую, большую, наливала свежей воды из бутылки. Коты и кошки сбегались отовсюду и, нетерпеливо крутя хвостами, ждали своей очереди подойти к еде. Рыжие и серые, полосатые и облезлые, они мурчали и шипели друг на друга, но не дрались, Софья Петровна следила за тем, чтобы соблюдалась гуманная, отличная от природной, субординация: сначала она кормила котят, потом слабых и больных, затем кошек и только в конце — матерых котов.
— Васька, куда лезешь? Жди своей очереди, бесстыдник. Сначала Мурка, потом ты.
— А ну отойди, кому говорю. Лезет он. Пусть сперва Кузя, с лапкой у него видишь что? Имей совесть! — разговаривала она с котами, то и дело докладывая в миски «Китикет».
В обед Софья Петровна выходила с сухим кормом, а на ужин выносила молоко или кефир — рацион у бездомных кошек был разнообразный. Софья Петровна тратила на кошачье пропитание двадцать процентов пенсии, но и оставшихся денег хватало. Маленькая, сухощавая, она ела мало, обходилась почти без мяса, которое не могла жевать. Крупа да картошка, по праздникам винегрет и макароны с сыром. Иногда присылала денег из Германии дочь, нашла способ. Но Софья Петровна после каждого перевода звонила дочери по «Ватсап» и, стесняясь, просила больше этого не делать, потому что ей хватает. Но дочь, тоже стесняясь, переводила разговор на другую тему.
Были и другие темы, на которые они старались не говорить: острые, царапающие, как рваный край консервной банки. Мать и дочь чувствовала внутри себя эти углы, стараясь не задевать в разговоре. Но даже так время от времени в беседах возникало такое напряжение, от которого Софья Петровна долго потом не могла отойти.
Когда Лида уезжала с мужем в Германию, она успокаивала мать:
— Мне до тебя три часа на самолете. В любой момент сяду и прилечу. Билеты стоят пять тысяч. Мам, ну правда, мир давно уже перестал быть огромным. Сегодня здесь, завтра там. Все доступно. Жить в Тюрингии все равно что в Тульской области или в Смоленске.
Старушка плакала, почему — сама не могла понять. Не то что бы она не верила дочери, верила, конечно, но материнское сердце болело. Прошло шесть лет, и стало понятно, почему. Сперва пандемия, потом война. Софья Петровна не видела дочь четыре года, не видела внука, которого Лида недавно родила. Летом Лида хотела привезти Алешу, но дорога через Турцию выходила такой дорогой и сложной, что они с мужем отказались от этой идеи.
Но самое страшное было даже не в расстоянии. Софья Петровна чувствовала, как дочь отдаляется от нее, становится чужой, напряженной. Лида уже не раз заявляла, что боится ехать в Россию, и лучше увидеться в Турции или в Черногории, или еще где-нибудь. Софья Петровна, у которой не было загранпаспорта, уверяла, что в Москве хорошо. И хотя каждую весну по-прежнему перекладывают асфальт, облагородили парк рядом с домом, и медицина стала лучше, а общественный транспорт такой, что удобнее, чем на своей машине. Лида не верила. «У вас беспредел, — говорила она. — Ты просто пенсионерка, вот тебя и не трогают. А молодые, как я, для российской власти — расходный материал: или бизнес отожмут, или за комментарии посадят, или отправят как пушечное мясо на войну».
Софью Петровну ранило это «у вас», она злилась, сама не зная, на что. Лида считала Россию жутким, чуть ли не фашистским государством. Софья Петровна не могла этого понять. Она мало смотрела телевизор, больше читала книги, зрение пока позволяло, поэтому мнение дочери, что телевизор запудрил ей мозги, Софью Петровну обижало, будто она сама не могла осмыслить, что происходит. София Петровна понимала, зачем воюет Россия, и считала, что другого выхода не было, рано или поздно пришлось бы воевать, потому что Америка вкладывала миллиарды, чтобы рассорить украинцев с русскими. Софья Петровна верила в это не из-за телевизора, просто никак иначе она не могла объяснить, почему люди, так тесно переплетенные связями и родней, вдруг принялись убивать друг друга. Но Лида считала, что Россия — агрессор, дикая страна, в которой все, от президента до дворника, съехали с ума от бешенного патриотизма, и Софья Петровна тоже, по мнению дочери, зомбирована пропагандой. Такая разница взглядов разделяла их сильней, чем границы и расстояния — будто какой-то роковой ветер помимо воли растаскивал их к противоположным берегам, и общая картина мира уходила в прошлое, а в новой все сложнее становилось найти общий язык.
После разговоров с дочерью Софья Петровна так остро ощущала одиночество, что у нее пропадало желание жить. Она ложилась на кровать и вспоминала дочь в детстве, удивляясь, что так мало событий может в подробностях воскресить. Софья Петровна корила себя за то, что не ценила этих моментов раньше, зачем-то злилась на детские Лидины вопросы, не находила времени играть с ней в лото или ходить в школу на детские концерты. Времени действительно всегда не хватало, ведь Софья Петровна делала, что могла, чтобы одной вырастить и воспитать дочь. Сейчас бы она села напротив Лиды и слушала ее, слушала, пусть даже та говорит плохое про Россию, про власть — да что угодно, Софья Петровна просто любовалась бы ее лицом или лицом внука, которого она, может, и не увидит никогда кроме как в экранчике телефона.
Думая об этом, Софья Петровна начинала плакать, и постепенно на нее наваливались слабость и безразличие, она лежала весь день и ночь, и следующий день, забывая есть и впадая в сонное, омертвелое состояние. Кошки, оставленные без корма на пару дней, принимались мяукать под окнами, а некоторые, порезвее, запрыгивали на подоконник и скреблись в окно. И Софья Петровна, услышав их, вставала, ругала себя за то, что поддалась смертной слабости, одевалась, шла в магазин за кормом и раскладывала его у подъезда по мискам. «Ешьте, ешьте, мои хорошие. Вы простите меня, дуру старую, забыла про вас».
А недавно Софья Петровна сдружилась с Варей, недоразвитой тридцатипятилетней девочкой. Варя жила в третьем подъезде и в хорошую погоду подолгу гуляла на улице. Синяя болоньевая куртка, шапка с помпоном, завязанный сзади на узел шарф — его повязывала Варе мама.
Варя сидела на лавочке или бродила по газону: сутулая, полная, коротконогая, в детских сапожках и с дебильной свирепостью на лице. Она постоянно о чем-то разговаривала сама с собой. Если кто-то из прохожих обращал на нее внимание, она тут же задавала вопросы: «Куда ты идешь? Зачем? Там метро?» или «У тебя шапка хорошая. Я ее отниму и в тюрьму сяду». Прохожие пугались Варю, а все, кто жил в доме, старались ее избегать.
Однажды она пришла к десятому подъезду и увидела, как Софья Петровна раскладывает кошкам еду.
— А что ты делаешь?
— Котиков кормлю.
— Так не пойдет. На улице зараза.
— Они есть хотят. Смотри, вот это Мурка, вот Васька, а это — Кузя, хулиган.
— Хулиган малолетний. Я не могу уехать. Мама сказала. Как мне уехать?
— Куда ты хочешь уехать?
— На дорогу. Машины едут. Кого они возят?
— Они возят людей. По делам. Кому куда надо, туда и везут, — терпеливо объясняла Софья Петровна, хотя Варя ее не понимала.
— Скажи еще что-нибудь, — просила она.— У тебя голос хороший.
— Ты умеешь читать?
— Нет. Не помню.
— А считать?
— Один, два, три, пятнадцать.
— Ты перескочила.
— Не могу никак.
— Ладно. А что можешь? Какой сегодня день недели?
— Не знаю. Желтый день.
— Правильно. Потому что осень. А завтра какой день?
— Не знаю. Какой?
— Понедельник.
Так они сидели на лавке и говорили о разном и бессмысленном, вокруг грелись на солнце кошки и коты, а Софья Петровна думала, что может она действительно зомбирована или сошла с ума, раз ее собеседники теперь только умственно отсталая женщина и бездомные кошки.
С того дня Варя, выйдя на прогулку, шла к десятому подъезду и вместе с котами ждала Софью Петровну, чтобы говорить с ней о странных вещах и понятиях, которые обычно кружились в ее голове случайным ворохом, но рядом с Софьей Петровной будто оседали, проясняя ум. И Софья Петровна, даже если на улице было холодно или накрапывал дождь, увидев Варю в окно, выходила.
Я увидел в этом повествовании срез нашего общества, когда в вакууме молчания собираются приспособленцы и почемучки. Потом стало интересно: а кем в таком случае являюсь я в рамках города, в котором живу. Думал-думал, и пришёл к выводу, что первым. Только приспособленцы в моём городе не закидывают вопросами, не высказываются в местной группе, не обрывают телефоны московских сми, а иногда даже не пытаются разобраться в ставшем привычным происходящем, а просто живут — не нравится неофициальная работа по 12 часов на территории бывших заводов и фабрик, так есть вахты и заработки. Так и выкручиваются, приспособившись под условия, что диктует им жизнь, умудряются строить дома, растить детей, которых обычно редко видят, но живут ведь. Далеко мне до них, но я, наверное, с их линии фронта.
Вот так бывает: рассказ прост, а вот ассоциации дарит чересчур глобальные.