Рассказ на конкурс: Выть

  Автор: Марина Марьяшина

Они сначала заходят и живут с нами. Моют стены, забивают гвозди. Изгоняют дух нежилого. Все меняется, когда приходят люди. Пауки не ткут прозрачных ожерелий и занавесей – колыбелей для сквозняка, впархивающего в форточку. Солнце перестает заглядывать безмятежно в наши темные утробы. Одинокий волос паутинки разве что блеснет где-нибудь золотой нитью и исчезнет. Без людей нам тоже жизнь, хоть и скучновато бывает. Мы будто волю чувствуем и душевно распахиваемся, хулиганим сами для себя, порядки свои творим.

Вот вы видели дома без хозяина? Увидите – встаньте себе где-нибудь, затаитесь и послушайте. Мы тихонько говорим: пылинка падает на простыню света на полу, мышь скребется, доедает остатки людской засохшей пищи, ночью ветер играет музыку на горлышках мутных банок, обдувает гулкие кувшинные бока. А иной раз шарахается просто из стороны в сторону, бьется о стены и воет, как горький пьяница.

Как-то давно к нам одна девочка прибегала. Грустная была девочка, но любопытная. Варля звали. Встанет на носочки у окна и заглядывает в нашу утробу темную, в душу нашу необжитую.

– Длатвуйте, я Варля.

А мы молчим, конечно. Зачем дитя пугать.

Она в нас смотрела подолгу, а мы в нее. Скучно ей было, тягость в груди, как будто сухие тяжелые камни, а не слезы невыплаканные. Будто застряло на дне души детское горе, обросло впечатлениями, безделушками всякими, бабочками да сухоцветом, и лежит там, на дне, неслышно.

Варле было пять, а нам уж век стукнуло. Многое мы видели, многих помнили. Фотокарточки жильцов на стене у забытой иконы в красном углу с каждым годом становились все желтее, тускнели и расплывались дорогие лица. Никого не осталось после «войны». Многие хозяева это слово произносили, хоть и редко, и всегда замирали, запирая в себе что-то тяжелое. Будто терпели больной укол, задерживали дыхание, а потом, как ни в чем не бывало, шутили, любили, пили, дрались.

А после войны мы долго стояли одни, очень долго. Только ветер от дома к дому по заброшенной нашей деревне нес отзвуки детских голосов, запах молочной кухни и стираного белья. Но это была добрая весть. Сначала непонятная, облаченная в длинное слово «Ин-тер-нат», но потом каждый из нас стал понимать – за полем есть дом, где живут маленькие люди.

Мы ждали их всей деревней. Особенно когда приходила весна, старательно накапывали прозрачных на просвет звонких сосулек, выращивали младенческие волоски салатовой нежной травы у окон, дышали простуженными утробами из открытых дверей на кусты – только бы нарастить малины. Пусть маленькие люди придут и начнут жить здесь, пусть оживет деревня, подлатаются крылечки, по дворам зачнется новая жизнь. Мы тогда будто сбились в кучу, стали даже в гости друг к другу заскальзывать, принося по щепотке пыли с каждого двора в качестве гостинцев.

– Уху? Ук-ук-ук. Тук-тук-тук, – тихонько по стеклу. Значит, избушка напротив заскучала, бабушка моя. С детства помню, как говорила она, что все мы – духи дома – выть, то есть, воздух или пространство. Домовыми нас люди зовут, а между собой все мы – просто выть.

Беру кошачий ус, немного пыли с подоконника, мышиного помета жменьку – и под завалинкой за сарайками тенечком крадусь. Зайду, посижу. «Здорово, бабушка». «Здорово», говорит. Скрипят половицы, как больная спина, окошки мутные смотрят наивно и ласково, улыбаются.

Так и жили.

Варля однажды осмелела и вошла в полутемные сени, был уже вечер.

– Домовой-домовой, познакомься со мной, – зажмурив чайные, будто кошачьи, глазки и протянув влажно-соленые ладошки темноте, серьезно сказала она.

Захотелось поддаться: округлиться, проскользнуть по детской ладошке теплым кошачьим боком. Вот, мол, тут хорошо, оставайся, мы в обиду не дадим.

– Ой, – прошептала девочка, замирая, – мягко! – взвизгнула и бросилась наутек, стуча по доскам голыми пятками.

Но мы-то знали, что Варля только так испугалась, для виду. Может, придет еще. Что-то озорное было в ее сердце, когда убегала.

Так сосед у леса тоже нам передал послание. Мол, придут еще дети. У него там телеграфный столб и провода с войны еще сохранились, вот потому все новости по деревне – от Лешего, как мы этот дом зовем. Леший старше нас всех, с желтоватыми колоннами и мшистой крышей. Под ней зимуют птицы, а летом бегают по чердаку, перекатывая в темноте гальку, летучие мыши. На потолке зеленым и голубым разводом идет по лепнине плесень, огромная хрустальная люстра – обиталище паука Агриппы – мутно посверкивает в солнечные часы из выбитых окон, напоминая о былом величии.

Леший – старик благородный, выть дворянская.. Всегда все новости в точности передаст, да и путников сколько раз пускал переждать грозу. Боится он лишь красного петуха и бандитов, как боялся его хозяин – старый граф, бежавший от революции в нашу деревеньку.

Так вот Леший и передал: детям, как только вырастут они и если захотят остаться здесь, государство нас выделит как бесплатное жилье, а еще снабдит деньгами и материалом. Сетовал только,  что лешачиха обозлилась на новость об открытии тут лесопилки  и строительстве мебельной фабрики.

И правда. В деревню нашу в скорости приехал грузовик, а в нём – группа молодых людей. Деток только среди них не было. Говорливые все, шебутные. Разделились группами по двое и по четверо на дом.

К нам на жительство заселилась молодая пара – паренек с самодовольной походкой физкультурника, Алёша звать, и маленькая неказистая девушка в очках с толстенной оправой – Алина.

В первый же день поняли мы, что Алина хоть и вымыла дом с хлоркой, но хорошая: пауков потревожила, но аккуратно за окошко спустила, мышей травить не стала. А еще дала нам молочка и бараночек – за печь поставила и сказала «хоть и не верю, а будем дружить». Ну ладно, это нам приятно.

За уборкой сняла Алина очки, на подоконник положила и, смотрим, ходит, озирается невидяще. И видно, что не может она без своих стеклышек, все мутно кругом, только очертания от комнаты и остались. Так или нарушит порядок, или убьётся. Ну, что делать. Солнечного зайчика поймал и блеснул ей прямо в мутные ее глазки с подоконника – вот твои очки. Взяла и даже спасибо не говорит. Безобразие! Ну, ладно уж. Свет в бараночках был круглый  и питательный – так что, можно и без спасиба покамест.

А вот Алёша нам сразу не понравился. Если Алина возилась с интересными колбами – то семечко огурца туда поместит, то пыльцу цветочную на стекло и под микроскоп положит, то этот навтыкал нам в землю каких-то тревожных прутьев, вращал ими в почве, что-то писал в блокнот, зло сдвигая брови, а вечером, и ласкового слова не сказав хозяйке, уходил куда-то гулять. И так они жили, изредка встречаясь на кухне. Она его и накормит, и рассказывает что-то ласково, и смеется звонко, а он даже добро не скажет, выйдя из-за стола.

И тут Варля объявилась. Постучалась, Алина и впустила ее. Из ин-тер-ната своего Варля сбежала, потому как обижали ее ребятишки. Девочки ночью избили мокрыми полотенцами за то, что Варля лунатила и пугала их.

– Оставайся у нас, – украдкой смахнув слезу, сказала Алина, – я ведь тоже детдомовская. Правда, у нас экспедиция тут. Мы геодезисты и аграрии. Приехали изучать местную почву, чтобы понять, хорошо ли здесь все растет. Так что ты можешь пожить с нами, если некуда идти. Алеша – мой коллега – против быть не должен. Ты же не будешь шуметь?

– Не буду. Только я лунатик. Вы только не бойтесь. Это не заразная болезнь.

– Совсем не заразная, лунать на здоровье. Главное не упади никуда, а-то твои воспитки потом с нас спросят.

– Они меня ненавидят и только рады будут, если я пропаду. Я нахер ненужная.

– Это кто так сказал?

– Воспиталка теть Наталка. Нахер ты говорит никому не нужная, вот.

– Не говори так. Это плохие слова. Вот, видишь эту травку. Что это?

Варля аккуратно взяла из рук Алины растение за стебелек и покрутила между подушечками большого и указательного пальцев, – В поле вон растет. Сорняк?

– Не сорняк, а донник лекарственный. Из него и мед, и настои от гнойных ран, и мази от воспалений.

– Ну и что? – недоверчиво и скучно продолжая крутить стебелек травки в пальцах, спросила Варля.

– А ничего. Все мы для чего-то живем на этой земле. И раз не умираем, значит зачем-то кому-то нужны и полезны.

За девочкой так никто и не пришел. Алина стала с ней совсем как мама с дочкой или сестрички. Собирали травы и рассматривали их в микроскоп, размазывая по стеклышкам и растирая в пыль новые и новые листики. Вечерами пили чай с заготовленной самостоятельно в нашем же саду малиной, пекли пироги. Приносили из леса грибной дух, влагу и землю, обстукивая у порога резиновые сапожки. У нас вообще часто жили женщины. И собирались вот за этим круглым столом на кухне чуть что – поминки ли, свадьба, гадания ли на святки. Бывало, смотришь так из-за печки на Варлю с Алиной, а чудятся другие – смешливая кареглазая Дуняша – вот-вот как Варля, а Пея – маленькая, худая, горбоносая и сутулая за работой – уж очень напоминает Алину. Еще была когда-то баба Марфа, последняя наша хозяйка. Тяжелые ноги с венами, дух по стенам травянистый и чужой, больничный. И белый платок в красных маках, а под ним – пустая голова, оболочка от человека. И котики, что потом, как уж улетела наша баба Марфа сквозь форточку, долго плакали, ожидая на крылечке знакомый звяк железных мисок с кормёжкой.

Алеша только с утра жарил сам себе яичницу, таскал воду из огородного колодца и, вечерами, раздевшись по пояс, взбирался на самодельный турник, и крутился, играя мускулами на фоне заходящего солнца, как медный солдатик, согнутый пополам.

И не очень-то был из себя красавец этот Алеша – роста небольшого, коренастый, пружинистый и правильный весь, трусливый даже. Всё думали, побежит в интернат рассказывать про Варлю – а он только презрительно шепнул за чаем Алине, когда в первый вечер Варля ушла спать на чердак: «делать тебе нечего».

Так они и жили. Днем Варля уходила к попу учиться. Попом звали у нас большой дом с круглой, будто вспученной крышей, на которой примостилась полая трубка с крестом и  деревянной луковкой купола. Тут были хозяевами еще до революции поп с попадьей. Потом их угнали, а ребятишки их, пять или шесть штук, сгинули где-то. Теперь же дом важничал, считая себя церковью, потому как хозяин поп добавил к прохудившейся крыше подобие купола с крестом. Жили в домашней церкви, получается. В дом стали бегать ребятишки, потом у них появилась учительница – девка из команды тех приезжих ученых-аграриев.

И вот Варля дни стала проводить не у нас, а у попов. Алина занималась опытами и все пыталась угодить Алеше. То баню ему с работы натопит, то пирог вишневый с утра на стол выставит. В глаза смотреть стесняется и как-то все молча. Уходит он на работу, а она к окну подойдет и из-за шторки смотрит тихонько на дорогу. И тоска над головой у нее клубится.
Вечером опять Варля приходит, Алинка ей косы заплетет, потом читают, смеются. Алеша на турннике красуется, потом пьет холодный квас, моется из железной ванны на огороде, надевает белое – и в клуб.

Ночью пришел, бродил в огороде, как маятник. На шатких ногах, с надвое разорванным сердцем – то больно, то бежать куда-то, убивать, мстить. Глаза его светло-голубые, и без того казавшиеся мутными, теперь будто заволокло гиблой тиной. Змий зеленый – говорили когда-то наши женщины, многих и многих одолел, проще жить бабьим домом, самим все делать… Войдя на порог, сбросил лакированные туфли, запуталася в ногах, споткнулся о тазики на порожке.

– Понаставили, суки!
– Ой, Алеша, вы вернулись! – выбежала в сени на грохот заспанная Алина. Бросила растерянный робкий взгляд, – да как же так, да что ж вы… ой, ну не надо, ну что это…

И случилась у них какая-то дурная любовь. Вздохнул я за печкой, да скрылся, от стыдобы глаза пряча. Пауки с мышами и те приховались, затихли под полом, расползлись по укромным щелям.

Ночь лунная и беззвездная стояла тогда. Стекла в сенях влажно бликовали, и большие квадраты света недвижимо лежали на выкрашенном полу. Сверчки сошли с ума и пели до утра, далеко за поселком в темной зелени кувшинок гортанно квакали лягушки, и эти звуки оплывали темную утробу дома. Внутри было прохладно и тихо. Двое лежали на кровати.

– А что дальше? – с деланным безразличием выдохнула Алина, подтягивая повыше одеяло. Ей было стыдно лежать с ним голой. Будто не ее тело, чужое. И все неудобно. Нельзя обнимать, пусть первый. Может, обнимет?

Алексей лежал на спине, подложив локоть под голову. Голова муторно болела, тошнота подкатывала к горлу волнами. Налетит – и, если подавить, отступит, уйдет вглубь тела. Если не думать об этом, может и не вырвет.

– Не знаю. Мне херово, давай не сейчас.

– Но было же хорошо? – тихо то ли спросила, то ли сказала утвердительно.

– Не придумывай. Ладно?

– Ладно.

– Потом поговорим. Херово мне, Алин.

– У меня таблетка есть. А в холодильнике огурцы там, рассол. Принести?

– Принеси.

Он пил рассол прямо из банки, по шее текло. Вена за ухом вздутая, идет змейкой. Такие толстые вены ты помнишь на руках у деда. Играла ими – отодвигала вместе с кожей, натягивала ее, перемещала плотные бугорки вен, и они послушно стояли, как веревки под тканью. Стало жаль его. “Чужой, одинокий. Не любит никого, да и его никто не любит. Трусливый и выскочка. К чему все это? И зачем он полез. Знал, что не откажу, знал, что нравится”, – подумала.

– Спасибо, – сказал Алеша, вытирая рот ладонью. Поставил пустую банку на пол, дикими глазами порыскал по темной комнате в поисках трусов. Не нашел.

Алина села на край кровати.

– Дай сигарету.

Закурили. Когда курят в доме, нам тревожно. Дымный холодок – это всегда к переменам запах, и вот над этими двумя – молчание собиралось в углы, колечки, острые фигуры, и плыло вверх, к лампочке. Не выдержав укусов табака, я чихнул.

– Ой, что это? – округлив в темноте глаза, Алина инстиктивно жалась к Алеше.

Он осторожно отстранился. – Мыши, что еще-то.

– Короче, мне не нужны отношения. Ты хорошая. Прости, прости дурака пьяного. Но нет. У меня в городе другая.

– Уедешь? – помолчав, спросила она тихо.

– Поселок будут сносить. Земли ни на что не пригодные. Ни к какой посадке в промышленных масштабах. Соленые почвы.  Ну, ты знаешь. Ничего не получается, и не получится. Уезжай. Девчонку в детдом. А этого не было всего. Поняла?

Потом это повторялось еще раза три, она уже не спрашивала, что дальше. Ждала и думала, что в нем переломится что-то, перемкнется. И тогда он ее полюбит. Станет ласковым. Просто давала тепло, отгоняя от горла клубки тяжести вглубь тела. Там был уже целый склад тяжести этой. И от этого стали вять цветы, теряться вещи.

Просто когда мы перекладывали вещи, она думала не о том, что вот должен прийти Алеша, и что он скажет, и как все будет, а на том, где вещь. А садинкам в горшках всегда тяжело вместе с человеком. Просто вода реагирует на все, вода умеет читать души и отражать все, что внутри.

Мы помогали ей. Мы много раз не пускали его домой и приманивали Варлю. Чтоб не нашла нужного платья, в чем пойдет гулять, но побыла рядом с Алиной, заняла заботой и женской воркотней. Бабам всегда легче вместе.

Алексею ставили загородки, чтоб не шел домой. Нечего там делать. Мысль о доме тоже разная бывает. Дом постылый, где нелюбимая – ничего не поделаешь, и ноги не идут. Бродишь плетнями, зайти не хочешь, тягостно колет жало вины в самое сердце. Мы не шли ему в голову как мысль о доме. Были местом, чтобы выспаться, переправочным пунктом. Дорожные тапки, немытый стакан на письменном столе.

Алексей жил наготове уехать. Вот это и случилось. Алина только сказала “пока” и отвернулась, ушла к Варле в комнату, потом стала протирать колбы и стекла, навела порядок на столе.

– Пока. Прости дурака, – шутканул на дорожку в рифму, взял рюкзак и упруго зашагал к калитке. Это будет отличный ученый. Умница, спортсмен, у всех на хорошем счету.

А потом и Алина с Варлей решили уезжать. Мы поняли это, когда перестали в их головах быть домом и тоже превратились в переправочный пункт. Места потеряли свою укромность, вещи сдвинулись с мест. Пауки и мыши больше не хотели жить здесь, на свету, на голых, заметных глазу местах. Леший нес тревожные вести – рев машин силу и запах солярки.

Девочка послушно паковала вещи. Подтягивала углы коробок, держала, что было нужно держать, клеила и откусывала зубами прямоугольные ленты скотча, бросая на Алину благодарно-теплые взгляды.

Вынесли чемоданы и присели на дорожку. Неужели, не возьмут? Все вверх дном, пыльное, пустое, чужое… Да что ж это делается, девки? Взяли б заново расстелили все, поставили по местам, и жили дальше. Неужто плохо?

– Ухууууу – завыла печная труба бабушки-избушки. Одиноко, тоже уехали.

– Ууууу – поймал я осенний ветер в водосточной трубе, обволок его и провыл, что есть мочи.

– Дождь, что ли, собирается? – подойдя к окну, спросила Варля в надежде задержаться.

– Пойдем, на автобус опоздаем.

– Спасибо этому дому, пойдем к другому, – еще раз обведя взглядом комнату, грустно, прямо как старая бабушка, скахала Варля, – Домовой, пойдем со мной.

Неведомая тяга поволокла меня в корзинку с яблоками. Спелые, душистые. У нас такие давно не растут. Свернулся я  калачиком в укромной темноте под платочком и пропал будто. Только на краешке ума шел тревожный сон про то, как больно трещат стены под железным кулаком гири, как большие машины подминают доски… и слышал я, как плачут оставленные дома, как гудит живая выть в опустевших жилищах, и как рушится и гибнет наш старый мир.

Мне было спокойно под козьим платком. Яблоки сладко пахли, а сверху припекало солнце. Под дном корзины монотонно и убаюкивающе стукало, и я сам стал стуком. Поездом, его нутром.