Автор: Илья Луданов
Старик лежал передо мной на земле и подвывал от боли. Вытирал порванным рукавом разбитые губы, плевал кровью и загибал ушибленную ногу. Я сшиб его с ног палкой, когда он пытался неуклюже бежать, ковыляя. Ну, попался наконец. Я посмотрел на сломанную монтировкой дверь террасы. В сумерках темнели распахнутые буфет и навесные шкафы.
– Как ты не вовремя. Завтра полно работы, сумасшедший день. А теперь с тобой возиться, в полицию тащить.
Старик что-то замычал в ответ и дернул рукой. Жалкое зрелище. Деревенский домик вскрывали около года, с регулярностью раз в пару месяцев. Технику, инструменты не брали, зато наголо подчищали продукты: крупы, сахар, соль, макароны – все, что я оставлял между приездами по выходным. Только вот замки ломали. Я удивлялся неэффективному воровству и, пожимая плечами, продолжал оставлять продукты после себя. В нынешнее тревожное время, как его называли у нас в законодательном собрании, это было забавно.
Так вот какой он, наш воришко. Худой, в обносках, с седой щетиной, торчащей пучками, старик заворочался и попытался сесть. Не помер бы тут еще.
– Ну что, дед, в полицию сейчас поедем.
Он взглянул на меня и стал ощупывать ногу.
– Вставай, а то отделение неизвестно где еще, в городе, наверное, а это тридцать километров, да по нашему бездорожью. Испортил ты мне, зараза, единственный выходной.
Я ухватил его за шиворот и потянул вверх. Старик приподнялся, но едва оперся на больную ногу, как замычал и осел на землю.
– Только не говори, что сломал ногу, я и бил-то несильно.
Старик замотал головой – не сломал.
Я зашел на террасу. Аккуратный вор, кроме замков, не сломал ничего. Застал я его уже под конец. Новенький китайский джип подъехал тихо, старик и не услышал, пока мы не столкнулись в дверях.
Я зажег свет, вернулся и помог старику добраться до террасы. Усадил за стол.
– Полтора часа дороги, чтоб тут с тобой возиться.
Старик молчал, но не с виноватым видом, как можно было ожидать, а с выражением, будто все понятно и говорить не о чем. Он обтер разбитые губы и посмотрел на руки. Они были в крови. Я подал ему старое полотенце.
– Ладно, поставим чая. Устал я с тобой.
Я достал электроплитку, налил чайник.
– Как ты плитку-то еще не умыкнул.
Старик закончил обтирать лицо и прохрипел, корявя звуки:
– Вещи не беру.
– Только еду? – усмехнулся я. – Я заметил. Каждый месяц одно и то же. Рискуешь тюрьмой за гречку?
Старик снова взглянул на меня и не ответил.
– Сейчас в полицию поедем. А то вечер скоро, темнеет уже рано. И холод.
– Вези, – сказал он. – Только нога совсем не ходит.
– Болит?
Он кивнул.
– Что ж делать. Погоди, так у нас же медпункт есть. ФАП называется. Я, кажется, сам его и открывал год назад. С шариками. Там фельдшер должен быть. Не знаю, работает ли…
– Работает, – хрипел старик.
– Так ты местный?
Он отвернулся.
Зашумел чайник. Я посмотрел в пустой шкаф.
– Чай там был?
Старик развернул набитый рюкзак и достал открытую пачку чая. Я заварил покрепче и смотрел, как в кипятке разворачиваются черные листья. Говорить не хотелось. На днях важное мероприятие, как указано в плане. Подготовка уже неделю идет. Первых ребят отправляем. Я от областной думы с внимательным лицом. Торжественное построение, гимн, напутствие, слезы родных. Моя задача – чтобы все прошло достойно, сочувственно, но не скорбно. Чтобы напутствие не превратилось в панихиду, а скупые материнские слезы – в плач Ярославны. Таких проводов еще много будет, нужно держать государственное лицо. Правда, эти первые. Ничего, всегда что-то впервые. Вот, впервые чуть не угробил старика. Калечить я его не хотел, он сам побежал, я его только с ног сбил палкой и в зубы двинул, чтобы не дергался.
Чай насытился цветом. Я налил себе полную кружку, достал ложки.
– А сахар?
Старик снова полез в рюкзак и выудил полпачки рафинада. Я кинул три куска, гудела голова. Размешивая, не удержался:
– Сахар-то зачем? Ты голодаешь, что ли?
Старик молчал, не глядя на меня. И грустно, и смешно. Я хмыкнул, достал из буфета еще кружку и налил старику до краев. Он схватил и стал жадно пить.
– Бери уж… сахар-то, – подал ему ложку.
Он взглянул на сахар, поколебался и взял кусок.
– Налей лучше еще. Замерзаю.
Потом я подогнал к террасе джип и помог старику усесться. Он кряхтел от боли при каждом движении.
– Ого машина, – выдавил старик, – я такие только по телевизору видел.
Мне не хотелось говорить, я был зол на него за все это потраченное время. Ничего, упеку вот злоумышленника – полегчает.
Окошечко медпункта тускло светилось в густых сумерках октября. С темнотой резко похолодало. В своей худой курточке старик трясся, пока я выводил его из машины. Я заглянул в багажник. Одежды для него не было.
– Акимыч, ты чего это к нам? – встретила удивленно нас фельдшер – грузная, с толстыми рабочими руками и добротой в лице, она недоверчиво поглядывала на меня. По должностным обязанностям я привык с порога представляться, потому вынул депутатское удостоверение – заявляя авторитет государства в своем лице – и не грубо, но твердо потребовал оказать первую помощь, как это у нас называется.
– А мне что, депутат, не депутат, – вздохнула фельдшер, проводя нас в кабинет. – Депутатов много, врачей не хватает…
Я хотел как-то оборвать ее, как привык, должным образом, но вдруг не нашелся. Она помогла довести старика до кушетки, бережно осмотрела ногу, по которой расползлось огромное синее пятно. Попутно расспрашивала:
– Как там твои-то? Слышала, Ирочка никак устроиться не может?
– Худо, Валь, мелкий у нее совсем, не берут, – старик щурился на нее и усмехался от стеснения. – Декрет по закону-то.
– Отца-то не слышно?
Он только крякнул и махнул рукой, снова неловко улыбаясь.
– Ну, перелома вроде нет, Акимыч. Опухло не сильно. Ушиб, похоже. Снимок бы сделать.
– Вы можете? – спросил я.
– Что вы, это только в районной больнице, и то не в нашей, в соседний район ехать нужно.
Она густо замазала ногу йодом и дала старику обезболивающее. Меня все подмывало рассказать, что старик – вор, что нам сейчас в полицию, но я не говорил.
– А лицо-то где разбил? Когда упал?
– Угу, – прогудел старик.
– Где тут ближайший отдел полиции? – спросил я.
– Так это ж в городе. Оттуда к нам участковый ездит.
– И долго ехать?
– До асфальта как доберетесь, и там с полчаса. Но куда ж вам сейчас на ночь глядя-то. Да и дороги сейчас развезет.
– А что? – обернулся я к темному окну.
– Так дождь же.
Откуда она знает про дождь? Я вышел на крыльцо медпункта. Вокруг ни огня, чернота такая, словно весь мир замазали черной краской. В темноте слабо шумел дождь – холодный, по-октябрьски затяжной – он пах сыростью. На меня накатила волна слабости, как бывает, когда не чувствуешь сил. Захотелось бросить это все, уехать и забыть. Весь мой план выезда в деревенский дом, еще дедовский, привычное расписание каждого дня, словно сведенное в таблицу, скукожилось и оказалось ненужным. Без него я стоял здесь, как ребенок на пустой дороге, озираясь по сторонам. Как бывает в такие моменты, я почувствовал эту слабость и рассердился: что ты, ну что ты? Хватит! – и очнулся.
Фельдшер позвала меня. Она помогала старику подняться с кушетки.
– Сюда, Акимыч, давай, вот так.
– Да пусти, я сам… – волновался старик, вырываясь из ее рук.
Она отступила. Он остался стоять посреди кабинета, пугливо оглядываясь и словно не понимая, сам ли он стоит. Сделал мелкий шажок, покачнулся, я двинулся к нему поддержать, но старик устоял. Сделал еще шаг и еще.
– Денек-другой похромает, а после бегать будет, – фельдшер довольно вытирала руки полотенцем.
– Спасибо, – зачем-то сказал я. – Сколько мы должны? – И вынул кошелек.
Она махнула рукой.
– У нас же медицина бесплатная… Вы ж Акимыча довезете? А то до их Ильинки километра четыре, да по грязи…
– Справимся, у меня джип, – я проводил Акимыча до машины, прикрываясь от дождя, и вспомнил, что забыл в медпункте куртку.
– Спасибо, что помогли Акимычу, – прошептала фельдшер, когда я вернулся. – Кто поможет… У нас и так нелегко, а старикам… Тут еще и дочка с ребенком на руках… – мялась она, словно не могла выразить мысль, потом совсем запуталась, пытаясь разглядеть, понимаю ли я, о чем она говорит.
Я сделал участливый вид.
– Да, да. Не нужно… – улыбнулся я, как делал всегда, чтобы отойти от навязчивых просителей.
Вся эта нелепая история вконец мне надоела, и я только и думал, как избавиться от старика. Тот стоял под дождем у машины.
– Ты чего не садишься?
– Боюсь сломаю тут чего у вас…
– А двери ломать ты не боялся?
Я завел машину, мы тронулись, буксуя в колее. Включил внедорожный режим и прибавил ходу. С трудом пробираясь в моросящей тьме, мы ехали вдоль села.
– Это другое, – бурчал старик, кутаясь глубже в куртку.
Дороги развезло, маслянистая грязь обволакивала колеса и, словно голодное болото, хотела поглотить машину.
– Это ты в полиции расскажешь, в чем другое.
Мне приходилось резко крутить руль, чтобы удержать машину и не выскочить на пашню, где мы бы тут же увязли. До полиции мы не доедем. Грязь, дождь, темень, и я вот-вот закопаюсь в какую-нибудь трясину. Что было делать? Снова накатила волна слабости. Я остановил машину и стал колотить по рулю.
– Черт бы тебя побрал, дед! Черт бы тебя побрал!
Я глубоко дышал, как после забега.
– Да вот никак не прибирает. Другие заботы у него, видимо, – прохрустел из куртки дед.
Я глянул не него. Наружу торчал крючковатый иссохший нос, и поблескивали глаза, смотрящие в пелену дождя. Еще раз, для вида, чертыхнувшись, я свернул к дому.
– Сгинешь тут в вашем захолустье. Придется утром везти тебя.
Старик не ответил. Он был словно лист, плывущий по реке, принимал все как есть, не сопротивлялся и словно не задумывался, куда несет его вода.
Холодно и сыро в доме. Скрипит сломанная дверь. Еще и ночь с этим чудаком. Не вздумает ли он сбежать или напасть на меня? Представилось (как показывают в детективах), под покровом ночи старик, блестя глазами в темноте, с бритвою в руке подходит сзади к изголовью кровати, секунду смотрит на спящего, после чего бросается, желая разрезать мне горло. Я вдруг развеселился от этой фантазии. Развели огонь, и старик поковылял к печи. Вскоре в комнате стало теплее, а изнутри мы согрелись чаем. После обезболивания старик приободрился, подносил дрова и возился с печкой.
– Вы в Ильинке живете? – спросил я.
– От рождения. Как мать на кровати у печки родила, так и живу.
– Я бывал там в детстве, когда приезжали на лето с бабушкой, – вспомнил я. – Деревня же совсем небольшая?
– Дворов с дюжину. Было когда-то. Две старухи остались и мы. Летом пяток дачников наездами.
Лампа вдруг погасла, потом заморгала и разгорелась, но слабее, и мы оказались в приглушенных сумерках.
– Акимыч… Аким… не помню, мы летом ребятами в Ильинку купаться ездили.
– Был у нас пруд. Сейчас, считай, болото. Акимыч – это по батьке, царство ему небесное, меня-то Сергеем зовут. Комбайнером всю жизнь при колхозе.
– Комбайнером? – издалека всплыл гул огромной желтой машины с косилкой, крутящейся, как барабан, поле золотистой пшеницы уходило за край неба.
– Комбайн, дом с желтой крышей, необычно яркий цвет такой?
– Желтой, точно, – усмехнулся старик. – Братушка, царство ему небесное, краски на заводе уволок бидон, вот и применили. Была желтой, тридцать лет назад. Сейчас грязная.
– Там девочка жила, мне ровесница, мы играли все вместе, на великах гоняли, купаться ездили… Ира, кажется… с отцом жила, здоровый мужик такой.
– Подсдал, наверное, уж, – хмыкнул старик.
Сумрак комнаты перед моими глазами стал переворачиваться и сменился ярким летним днем. Жарко, дети плещутся у пруда. Мальчишкой он с ними, резв и задорен. Чтобы казаться сильнее перед девочками, чуть выпячивает хилую грудь. Ему нравится высокая худая девочка с длинными в купальнике ногами и прозрачными светлыми глазами. Она чуть старше и редко глянет на него из бурлящей стайки девчушек – а когда глянет, зачем-то смеется. Тогда он чувствует не смущение, но радость. Помню и сейчас ту радость, желание понравиться, тепло дня, искры брызг в воде. После купания они несутся по деревенской дороге, мелькают травы и цветы, курчавятся облака. Он изо всех сил давит на педали – выпало счастье везти на раме перед собой ту девочку – руки лежат на руле по обе стороны от ее рук, чуть не касаясь, и раз, подскочив на яме, он прислоняется грудью к ее спине и чувствует ее тепло. Не помню, какой точно это был год, кто были те дети, даже лица той девочки не помню, а помню тепло ее прикосновения.
– Да, я помню ваш дом, – сказал я.
Старик только махнул рукой.
– Было хорошо тогда.
Он молчал.
– Та девочка, Ирина, ваша дочь? Фельдшер спрашивала.
Старик закивал, как болванчик, мелко и часто, снова не отвечая и глядя в топку печи.
– Надо же, та девочка – ваша дочь. Как все тогда было по-другому!
– Да, по-другому, – прохрипел старик и бросил полено в топку.
Он замолчал, точно выдохнул скудный запас слов.
Вся моя работа и жизнь были говорение. Я не был от природы оратором, политика развязала язык – день за днем, годами, я готовил и произносил речи, особенно в последние, депутатские годы, когда речи раздулись пафосом, как воздушные шары, мы зазывали молодежь отдать долг родине, как это называлось в наших обращениях. Говорение стало моим заработком, капиталом. В этом я и мои коллеги преуспевали. Отрежь мне язык – и на другой день я бы обнищал. И вот теперь в этой темной, сырой комнате, у печи, с этим стариком, слова иссякли, точно что-то надвинулось на меня – не воспоминания или картины ушедшего, а словно одно большое, полное чувство, как бочка с водой, накатилось сверху и придавило. Под этим чувством все мои слова показались пустословием и закончились. Теперь я глядел на мерцающее в топке пламя и молчал.
Не скажу, сколько мы просидели так. Только с того момента словно все поменялось. В груди образовался теплый круглый комок, и в центре его было лето, купание, девочка с прозрачными глазами.
Я повернулся к старику. Ежась в куртке и боясь упустить тепло, он уминал что-то за столом. Во мне не было злости. Передо мной сидел жалкий, нищий старик, вся жизнь которого свелась к прокорму. И тут же я знал, что должен сдать его полиции.
Я бросил старику спальный мешок на диван, закутался в одеяло на кровати у печи и с уверенностью, что он не сбежит и не зарежет меня во сне, удивительно легко и быстро заснул.
Снилась мне всякая чертовщина, как бывает на свежем воздухе. Точно домыслы и фантазии перемешались с памятью, изобразив загадку. Лето, жаркий день, пшеничное поле. Я одет в нацистскую военную форму, которую я не видел, но знал, что я в ней, стою в поле и поджигаю созревший урожай. Тут появился ярко-желтый комбайн и стал гнать меня, грозя разрубить косилкой. Внутри его сидел здоровый мужик с черными усами и шаловливо подмигивал мне черным глазом. Я бежал по полю, рожь хлестала мне по ногам. Вдруг я упал в пруд и переплыл на другой берег. В тени плакучих ив на меня выплыла девочка из детства, но не подросток, а зрелая девушка, с пухлыми губами и открытой полной грудью. Глаза ее были не прозрачные и светлые, а зеленые и холодные. Водоросли блестели на мраморной коже. Она смеялась, плескалась, и я увидел вместо ног рыбий хвост. Вокруг веселились такие же девушки и парни с хвостами. Я тоже засмеялся. Тогда она схватила меня и потащила в заросли, стала целовать ледяными губами и расстегивать черный китель. Я не сопротивлялся, наоборот, хотел ее и не мог понять, как сделать это, если у нее хвост. Увидев мою слабость, она разозлилась и потащила меня на самое дно, шепча, вернее шипя что-то на ухо. Холодные глаза ее сверкали от ярости, как изумруды. Я никак не мог услышать, что она шипит, казалось, от этого зависела моя жизнь. Но так и не услышал. Она бросила меня на дно и сверху надвинула на грудь тяжелый камень. Из моего рта большими пузырями стал выходить воздух, я стал что-то кричать. Она только смеялась. Тут лицо ее переменилось. Это была уже не девушка из детства, это была Вика, с которой мы прожили два года, собирались пожениться и расстались пару месяцев назад. Вика тоже смеялась, распушив в воде густые каштановые волосы, освещенные солнцем, что пробивалось через толщу воды. Я понял, что воздуха больше нет, ощутил, как в легкие затекает вода, и проснулся.
Было так холодно, что стыли кости. В мутном окне занимался сизый рассвет. Я вскочил и стал махать руками, чтобы хоть как-то согреться. Чугунная голова гудела, то ли от свежего воздуха, то ли от этого жуткого сна, который не получалось забыть. И еще в мозгу зачем-то застряла Вика. Самый близкий мне человек. Как она ушла от меня. С трудом я дошел до умывальника. Плеснул в лицо ледяной водой. Она обжигала руки, но лицу было приятно. Может, потому я и уехал в эту глушь, в этот полуразваленный дедовский домик? Ото всех. Вика, Вика. «Как ты так можешь?» — сказала она в тот раз. Я поднял лицо. Передо мной висело старое мутное зеркало. Изображение тускнело и расплывалось в нем. Вместо заросшего щетиной лица в зеркале появилось лицо Вики. Она говорила мне в тот раз – как ты можешь, как ты можешь оставаться в этом, там ведь гибнут дети, там горят целые города! Она смотрела не с укором, словно я был его недостоин, а будто хотела сказать – так же нельзя, так же просто нельзя. Смотрела и молчала, и у меня не получалось забыть Вику, лицо, ее взгляд, как не получалось забыть девочку из детства. Они смотрели на меня. Я шлепнул себя по щеке, чтобы вернуть в зеркало свое отражение. А когда вернул, стало гадко. Я ударил себя еще и еще, сильнее, и стал бить себя по щекам и шипеть с бешеной злостью:
– Сволочь, сволочь, сволочь!
Пока не увидел себя настоящего, слабого, бесполезного.
Вернувшись в комнату – старика нигде не было, – я сварил на кухне большую чашку кофе. Кутаясь в куртку, с кружкой в руках я вышел с террасы. Старик стоял у изгороди и смотрел на лес в тумане: через небольшой луг от деревни, на возвышении, подернутый темно-желтыми и бордовыми тонами осени. Из-за тумана лес выглядел, словно отражение в мутном зеркале.
– Какое прекрасное утро. Как красиво, – сказал старик, не оборачиваясь.
Я морщился от сырого холода и мелко глотал горячий кофе.
За ночь дорога укрепилась изморозью, и минут через пятнадцать мы остановились у двора старика. Я все время молчал, мне стало трудно говорить с ним. Старик ждал, куда его привезут. Дорога спускалась с холма, шла по плотине и поднималась к дому с крышей грязно-желтого цвета.
Пруд был на месте, только зарос кустами. На воде, словно живое существо, шевелился туман. Летом, наверное, здесь кувшинки. Нужно было на всей скорости слететь с бугра на велосипеде и проехать по плотине, держась в колее и не съехав в горланящее лягушками зеркало воды. Пруд из моего сна, каким я помнил его в детстве, – широким, чистым, с округлыми ивами на берегах.
Мы вышли из машины. Поднялось солнце, лучи его переливались разноцветными искрами на мокрой траве и в густой паутине высоких лопухов. Как хорошо.
Старик бегло оглядывался по сторонам, точно это был не его дом.
– Ступай, дед. Иди.
– А полиция?
Я не ответил, вернулся к машине и хотел ехать, когда хлопнула деревянная калитка и к нам выскочила женщина в одной футболке и наспех натянутых джинсах.
– Папа, папа, ну как же ты?! Мы всю деревню обегали. Господи, ты где расшибся?
Она взглянула на меня.
– Вы его нашли? Как благодарить-то вас! Мы уж думали пропал. Ходит все где-то. Боимся, забредет куда-нибудь и дорогу назад забудет.
Те же прозрачные глаза. В лице больше сухости и морщин, лет двадцать прошло, нет, больше, но то же, светлое и живое.
– Ну что же вы стоите! Папа! Ну как же так?! – она не знала, плакать ей или смеяться, и стояла между нами, глядя во все свои большие глаза.
На порог вышел мальчик лет шести, в одних трусах, потирая глаза.
– Мама, ты где? А куда дедушка уходит?
– Куда это я ухожу? Никуда, – оживился старик и, быстро ковыляя, точно подпрыгивая, пошел к мальчику. – Ты чего на холоде голышом?! А ну давай-ка в дом!
Женщина снова повернулась ко мне.
– Спасибо вам, спасибо! Ну что же вы стоите, пойдемте в дом, у меня завтрак готов. Не бог весть что, ну чем богаты, тем и рады.
Нужно было что-то отвечать. Я с трудом выговаривал слова, точно клещами вытаскивал их из себя, через противление организма.
– Нет, спасибо, мне нужно ехать.
Главное, не сказать, кто я такой, главное, не сказать.
– Извините. Вы где-то рядом живете? Я вас тут не видела.
– В соседней деревне. Не живу, так, дачник.
Я хотел отойти от нее и не мог. Стоял и смотрел, не в силах отвести глаз.
– А, да, да… – помялась она. – Спасибо, что подвезли его. Будете рядом, заходите всегда, заходите.
Я кивнул, нашел силы улыбнуться, чтобы отойти от нее. От дома старика отъехал с облегчением. С каждым километром, когда я вырулил на асфальт и мой грязный китайский джип влился в поток машин, становилось легче. Скоро я вновь был депутат законодательного собрания, нужно было спешить, впереди трудный день, беготня, подготовка, ведь завтра мы отправляем первых ребят на передовую, и нужно подготовить оркестр, отредактировать все напутствия, проверить список школьников, которые будут их читать, и трехцветные гроздья шариков будут взлетать в небо, и будет много торжественных слов, и напомнить родне, чтобы не хлюпала носами на проводах, а улыбалась, для этого мы объявляем меры поддержки бойцам и семьям погибших, такие меры, что живи и радуйся, и землю дадим, и льготы, и детям обучение, а какие выплаты раненым – все расписано, проверено, утверждено государственной печатью. Только бы глаза ее не мешали. Стоят передо мною, плавность черных бровей, изгиб губ, розоватые в рассветном солнце волосы. Какая она… только не сейчас, не мешай мне.
Май – август 2023
