Он стоял на балконе многоэтажки. Взгляд его рассеянно блуждал по огромному пространству пустого двора. Медленно пересёк стоянку машин. Равнодушно миновал мусорные баки; ежедневно копошащиеся в них, давно примелькавшиеся фигуры. Выхватил вспорхнувшую над зеленью деревьев стайку сизых голубей и устремился в безмятежное синее небо.
Мужчина на балконе блаженно зажмурился от лучей яркого летнего солнца и… проснулся. Ещё не успев открыть глаза, привычным жестом начал поднимать руку, чтобы посмотреть на часы.
Но едва смог приподнять веки. И руку поднять смог не сразу.
— З-з-з, — кольнуло возле локтя. Гадкая фиолетовая шишка, видная на оголённой руке, почему-то испачканной землею, светилась из-под кожи и дёргалась изнутри…
— Разбудила, — пронеслось нечётким пунктиром в его мозгу, — нарыв…Так задремал под утро.
И, вдруг окончательно проснувшись, с ужасом понял, что видит себя со стороны. Как в тумане.
Тело своё, в чужом бесформенном, словно выпотрошенном, замызганном пуховике. Распоротый насквозь рукав. Неузнаваемое лицо, поросшее неровной щетиной. Грязный кусок стылого мяса, обтянутый изуродованной кожей, в синяках, в ссадинах с запёкшейся кровью. Брошенный на что-то холодное, шершавое. Мерцающий полумрак вокруг.
Сквозь склееные гноем веки человек увидел слепящие фары. Огромный КамАЗ в полной тишине медленно надвигался на бесформенную гору картонных коробок.
— Коробки! Я же — под ними, — пронеслось в мозгу лежащего.
Но человек тут же забыл об опасности и медленно перевёл взгляд на свою уродливую руку. Тяжёлую, страшно тяжёлую.
— З-з-з. З-з…
— Смогу ли я поднять её? Чтобы достать… Вот эту белую булку. Надкушенную всего один раз: белое, мягкое — наружу. Вот она — за кочкой.
Булка валялась на разъезженном склизком черноземе. Чужеродно белая и чистая.
— Бред. Так не бывает.
Нос был разбит, свёрнут на сторону. Внутри что-то оторвалось и мешало дышать. Но он всё же чувствовал невозможный запах свежего хлеба.
— Как можно бросить хлеб?!
Судорогой свело слипшийся от голода желудок.
— Запах. Этот сумасшедший запах! Как я слаб…
Но желудок приказывал ему:
— Встать!
Вслед за своим разбитым носом лежащий нацелился на это белое, поджаристое, масляное, сочное… Он приподнялся на локтях. Сделал судорожное движение ногами, будто изготавливаясь для прыжка. Несколько серых хвостатых тварей бросились врассыпную из под коробки рядом с человеком.
— Крысы… Сколько их тут… Серые, мерзкие. Я им не дам мой хлеб. Почему так медленно? Нет сил — встать. Колено….
Приподнявшись, он заторможенно потянулся всем изломаным, избитым телом, воспалёнными слезящимися глазами, непослушной рукой. И тут же неровная, тупая боль накрыла его. Она то вспыхивала, то гасла в мозгу.
Но запах не отпускал. Человек ловил его через вонь, смрад.
— Чудный! – вспыхнуло слово из другой, зияющей чёрным бездонным провалом, жизни.
— Хлеб!
— Эрр-хр, — услышал он непонятный рычащий, клокочущий звук и, налетев на что-то смрадное, громадное, кулём упал в грязь и погрузился в темноту.
— З-з…З.
Открыв глаза, упавший увидел серое текучее небо, огромную тёмную фигуру, удаляющуюся с его хлебом в руке. И тут же почувствовал, как чьи-то пальцы скребут холодную жижу, камни, что-то мягкое….
— Картон.
Увидел руку. Длинная, грязная, она шевелилась в луже на помойке.
Эта помойка, свалка мусора, не удивила его и не испугала.Она была…
— Всегда?..
С содроганием понял, что рука эта – его. Плеча он не видел. Не осязал. Видел, ощущал саднящие, мёрзнущие в осенней слякоти, пальцы.
— Я жив?! Но булки нет. Нет хлеба! – хотел он крикнуть.
Но язык не послушался. Язык заполнил весь рот, как когда-то во сне. Настоящем, долгом покойном сне. А не в этом полузабытьи на вонючем рванье, на коробках.
— В настоящем сне — мягкая, белая… Белая, гладкая простынь, пружинящий матрац…
Но, закрыв глаза, лежащий увидел себя впервые очнувшимся на мёрзлой комковатой пашне. Где-то недалеко отсюда…
— Вчера? Или ?
Тогда ему показалось, что он лежал там всегда. Но было холодно, очень холодно.
Нижние зубы его были разбиты. Но эта боль не беспокоила его. Только в голове иногда – остро…
— Чем эти гады меня напоили? Сколько времени я здесь?
При слове «время» сознание человека начало проясняться. Он начал припоминать:
— Яркий солнечный день…
Но не долго. Непослушный мозг снова и снова обволакивала пустота.
— Хб,- послышался чей-то сдавленный стон. И с напряжением лежащий понял, что это голос – его; что это он просит хлеба. Голос этот вырывался прямо из его слипшегося желудка.
Он ухватился за что-то гладкое. Медленно подтянулся, пополз вверх и повис на остове помятого холодильника посреди свалки. Пронзительный, сырой поток воздуха разлепил его мутные глаза.
Низкие клочковатые тучи. Горы мусора шевелятся на ветру. Серая стая человеков, деловито движется за огромным рыжим мусоровозом. Впереди всех – прямой, высокий в лыжной шапке и мышиного цвета, длинном пиджаке, в спортивных штанах. За ним — согнутый крючком, в чём-то бесформенном на голове, в куцем пальто, с пакетом в руке — ещё один, то нагибающийся к земле, то суетливо подбегающий к первому, пытаясь заглянуть в глаза. Дальше – три полосы разномастных бомжей, готовящихся распотрошить то, что будет разгружено КамАЗом. Их медленно, переваливаясь, догоняет громила, который забрал его хлеб. Вот угловатое чудовище приостановилось и оглянулось.
— Хыб! – прохрипел желудок.
Что-то шелестящее, скользкое ударило стоящего прямо по заплывшему синяком глазу.
— Пакет!
Ноги подкосились. Человек упал на четвереньки и, как собака, и начал рвать целлофан зубами, прижав шеей к земле.
— Хлеб!
Чёрствый, с земляным плесневелым привкусом. Он грыз челюстью, распухшим языком, разбитыми зубами. Режущие дёсны куски размягчались, откалывались. Словно и не он ел этот хлеб, а слипшийся желудок сам со свистом всасывал едва смоченные слюною сухари.
Если бы не разбитый рот, он бы проглотил его целиком. А ещё эта мшистая отвратительная плесень. Спазм сдавливает горло. Хлеб чуть не выпал в грязь.
Остатки воспалённого мозга через острую похмельную боль и тошноту пытались его остановить:
— Нужно оставить на потом.
— Но я не ел… Сколько я не ел?.. Не помню. Где я? – Не помню. Пил что-то. Какие-то люди. Поезд… или? Пол, помню, качался. Что такое – помню?
Человек поглядел на запястье своей руки: кровоподтёки, рубец. Кожа ободрана.
— У меня сорвали часы! Я видел, как они блестели. Жёлтый браслет.
Сквозь то и дело затмевающую рассудок пелену мужчина вспомнил, как бросился на жирную тушу в кожанке, ударил головой перекошенную харю. Как что-то хрустнуло.
— Я помню. Да! Я помню, как зубами… Зубами! — укусил кожаного за ухо. Меня держали за руки! Зо-ло-той браслет… За-чем м-не часы? – мелькнуло в его угасающем сознании.
КамАЗ рыкнул. Обдал бомжа облаком чёрного дыма. Водитель с недовольным видом выкручивал руль, объезжая стороной нерасторопного новенького.
