Рынок «Лужники» образца 1994 года и сегодня мог бы поразить воображение гостя столицы России грандиозным размахом стихийной торговли и многонациональным смешением европейского и азиатского.
В 90-е годы редко кто вспоминал, что «Лужники» – это не только главная барахолка России, но и крупнейший в стране спортивный комплекс.
И лишь московские футбольные фанаты периодически напоминали о первоначальном предназначении стадиона, архитектурной жемчужиной которого была громадная спортивная арена, скромно называющаяся «большой».
Спортивные сооружения и обосновавшиеся здесь торговые площадки расположились в красивом парке. Рядом с ухоженными деревьями и кустарниками. Уже на подходе к высокой кованой ограде, к билетным кассам, стоял нескончаемый деловитый гул. Ровные пульсирующие звуки эти были похожи на приглушённое жужжание огромного улья.
В кассах, разумеется, можно было приобрести билеты на предстоящие футбольные матчи, но с утра до вечера билеты здесь покупали для прохода на рынок. Москвичи шутили: «Скажите спасибо, что не берут плату за выход».
В тот будний апрельский день людей на рынке находилось относительно немного, несколько тысяч. Время приближалось к двенадцати. Передвигаться по аллеям, ведущим к большой спортивной арене стадиона, между стационарных и разборных торговых палаток и столиков с товаром, между продавцами и покупателями можно было почти свободно.
Ухо быстро привыкало к негромкому постоянному гомону, спокойно реагируя на изредка раздающиеся из динамиков экзальтированные женские вопли отечественной музыкальной группы «Комбинация», перемежающиеся с бесполым обволакивающим мяуканием «Modern Тalking». «Америкэн бой, уеду с тобой!» – «You! To you… Dreams…», и снова надоедливо задорное: «Оо-оой»! – вскоре смолкало.
Пестрая, многоголосая, не останавливающаяся ни на миг толпа по большей части состояла из представителей всех новых независимых государств — республик бывшего Советского Союза. Но в «Лужниках» СССР словно продолжал своё эпохальное существование. Многие бывшие советские новой реальности ещё не осознали, принимать не хотели и по усвоенной с детства привычке считали себя гражданами одной великой страны, говорили в основном на русском и безошибочно угадывали «своих».
При ближайшем рассмотрении выделялись из этой интернациональной публики торговцы из бывших стран «социалистического содружества»*: худые узколицые вьетнамцы, почти не говорящие по-русски; более упитанные, желтокожие услужливые китайцы; быстрые улыбчивые корейцы в спортивных костюмах; дородные, вальяжные поляки.
Из представителей «дальнего зарубежья» больше всего бросались в глаза смуглые, с непривычнымоттенком кожи, словно чумазые, турки, вёрткими фелюгами плавающие в безбрежных волнах своего многообразного кожаного товара.
Безостановочной мимикой всегда сияющих угодливой доброжелательностью лиц; тёмными манящими,чуть на выкате, глазами; пухлыми сочными губами и широко расставленными, загребущими руками, то и дело переворачивающими то одним, то другим боком кожаные куртки, дублёнки, юбки, плащи, ремни и прочая, прочая, прочая, — эти непревзойдённые мастера торговли виртуозно заманивали в свои сети любого, проходившего мимо. Никто не покидал их палатки, павильоны, не отходил от их развалов одежды на столах неудовлетворённым.
— Купите у нас! У нас дешевле! Смотри: совсем смешной цена! Даром бери! – весело гудели турецкие ряды.
Наши соотечественники во всём старались подражать профессионалам торгового дела. Учителя и врачи, бухгалтера и продавцы универмагов, комбайнёры и крановщики, сталевары и шахтёры, военные и сотрудники спецслужб, — не сговариваясь, объединились здесь в едином порыве вокруг коллективного-бессознательного — прибарахлиться-обогатиться — также массово, как когда-то в борьбе за построение коммунизма.
Здесь покупалось и продавалось буквально всё. И – ничего российского.
Глаза разбегались от разнообразия товаров и иностранных названий: Gründig, Gold Star, Toshiba, Osaka, Levi`s, Wrangler, Lee, CalvinKlein, Armani, Adidas, Puma, Reebok. Рубашки, майки, туфли всех фасонов и расцветок, телевизоры и видеомагнитофоны, игрушки и продукты питания, произведённые в большинстве стран Европы и Азии, Америки Северной и Южной. Само собой, вожделенные во всех, без исключения, молодых постсоветских государствах джинсы всех возможных фасонов и расцветок; кроссовки: беговые, прогулочные, горные, со стоп-сигналом, с электроподогревом, с роликом….
Время от времени то там, то здесь бойкая торговля приостанавливалась. Народ замолкал и расступался, пропуская крепких, коротко стриженых парней в кожанках, похожих на спортсменов. «Спортсмены» представляли на этой территории интересы администрации и «решали вопросы» с розничными торговцами. Они отдавали короткие веские распоряжения, без лишних церемоний выравнивали ряды торгующих и взимали договорную плату «за место».
Достойное, самое дорогое в денежном эквиваленте место, нашлось здесь и для бывшего первого руководителя великой и могучей державы. Владимир Ленин, по традиции, сложившейся за семь десятилетий советской власти на просторах «одной шестой части суши планеты Земля», возвышался на центральной аллее комплекса над рыночной идиллией и с интересом взирал со своего гранитного постамента на то, во что «продолжатели его дела» превратили столицу страны Советов. Огромный памятник вождю мирового пролетариата, как ни странно, гармонично вписывался в это колышущееся людское море. Ильич пребывал в своей стихии. Фигура «шествовала» в гуще масс, без кепки, и даже демисезонное пальто было демократично расстёгнуто, как у многих. По погоде.
Весна, подгоняемая задорно бьющим в глаза солнцем, яркими лёгкими одеждами юношей и девушек, пронзительной голубизной высокого неба и новорождённой зеленью деревьев, торопилась согреть всё и всех своим мягким тёплым дыханием, сама была на рынке одним из главных действующих лиц. Она вносила в деловитый пересчёт купюр, разбухших от прикосновений тысяч натруженных ладоней, и в безостановочное перемещение товаров жизненно важные при большом скоплении людей покой и умиротворение.
— Эх, разойдись плечо! Раззудись рука! – рыночный трудовой день набирал обороты.
Апрельская погода переменчива до «наоборот». Яркое весеннее солнце, только что весело и легко игравшее на полосатых узбекских халатах и серебряном шитье тюбетеек, на цветастых цыганских юбках и атласных рубах, на сверкающих перламутром, омытых утренним дождём иномарках, зашло за набежавшие суетливые тучи, выглянуло, сверкнули, и словно насупившись, окончательно прикрылись кисеёй серого зябкого тумана.
Краски поблекли, но лишь на полтона, будто командир роты связи Вячеслав Иванов, не спеша дефилирующий в гражданской одежде в свой законный выходной по одной из аллей рынка, надел только что купленные по случаю «фирменные» солнцезащитные очки. Очки, весьма удачную недешёвую подделку под Дольче Габана, он нёс на груди, заколотые дужкой за молнию чёрной, удлинённой кожаной куртки.
Глаза его расслабились в блаженной тени. Взгляд Вячеслава отметил боковой алее нечто странное. Тяжело ступая между торговцев, раскинувшихся свой тряпичный товар из разряда «подешевле» на картонках прямо на асфальте, и таких же небогатых покупателей, осторожно и неумело пробирался офицер с погонами капитана, в серой, не первого срока носки шинели и в потерявшей форму, явно большеватой ему меховой шапке. Он передвигался, несколько скособочившись под тяжестью видавшего виды раздутого до последней крайности портфеля, для надёжности перетянутого багажным ремнём.
Военный категорически не вписывается в картину праздника жизни бьющей ключом, а точнее – рублёвым и валютным фонтаном –новой русской столицы, будто пришелец из другого мира, или персонаж из военного кинофильма «28 панфиловцев».
Его обветренное загорелое лицо, шинель и шапка выглядели такими древними и потёртыми, низ одной из пол шинели был даже слегка подпален, будто капитан только что героически отразил танковые атаки немцев в снегах под Москвой. Однако снега растаяли недели три назад.
— Откуда он такой взялся? — вскользь подумал Иванов, — или «партизан»*, или стройбатовец. Похоже – командировочный.
Форма Вячеслава, висевшая сейчас в шкафу всего в часе с небольшим езды отсюда на электричке, в военном городке, давно уже была другого серо-зелёного цвета и нового фасона. И переход на летнюю форму одежды в Московском военном округе тоже завершился две недели назад.
Вокруг порхали голуби, воробьи увлечённо чирикали и даже умудрялись подраться за большую хлебную крошку чуть ли не в самой гуще народа. В прозрачном воздухе витал сладковатый аромат начавших распускаться первых пронзительно зелёных клейких листочков.
Наверное, так бы странный офицер прошёл мимо своей дорогой — сколько их в Москве, чудаков, да и приезжих полно! – но когда тот подошёл поближе, Вячеслав разглядел пушки* на его чёрных петлицах и рассмотрел военного внимательно.
— Мерецков?! Не может быть!.. Володя?! Как он здесь оказался?!
И Вячеслав вдруг и сразу вспомнил три года своей нелёгкой, через-день-на-ремень, офицерской службы после окончания военного училища в затерянном в снегах Сибири закрытом военном городке. Вспомнил, как проверял караулы и в них — небритых, обрюзгших, одичавших от одиночества солдат — месяцами не сменяющихся из-за нехватки личного состава.
Бессонные ночи, тревоги, учения уместились в памяти офицера в одной — всегда начеку — точке, вместе с запахом выхлопных газов, пороховой гарью и въевшимся в мозжечок чувством опасности. И напряжённые дежурства в боевой готовности «постоянной», когда до последнего не знаешь, пришёл тебе приказ на применение смертоносного оружия учебный или уже боевой тоже были в этой — критически малой точке. Но стоит тронуть её – всё это мгновенно оказывалось рядом. Вокруг и в нём, потому что давно уже стало частью его я.
Иванов вспомнил перевод в вертолётную эскадрилью, служба в которой всеми офицерами дивизии считалась «полной ж», бесперспективной, с круглосуточным заботами о комплектуемом по остаточному принципу «личном составе»* солдат и сержантов.
Первые свои полевые учения в авиации, когда лётчики «работали» в воздухе, а всё обеспечение, в которое входил и он, старший лейтенант, освобождённый секретарь комитета ВЛКСМ, выживало на 20-градусном колючем морозце с ветром, в брезентовых палатках, неумело поставленных в лесу.
Вспомнил, как пытались согреться припасённым заранее спиртом, но замёрзли в итоге только сильнее. Как спали в протапливаемом из-за нехватки солярки всего два раза за ночь «кунге», не успевшей уйти в городок засветло машины-столовой. Мужики, бабы без различения пола, возраста и чина, спали вповалку, напялив всё возможное на себя, под меховое лётно-техническое обмундирование. Голодные грязные, чумазые, замёрзшие.
Вспомнил свой первый парашютный прыжок, и — ещё, и ещё — за ним, всё сложнее и, как именно благодаря этой бесперспективной должности и прыжкам был замечен начальником политотдела Власовым.
И то судьбоносное совещание, когда прямо в присутствии двадцати таких же как он освобожденных комсомольских секретарей*, позвонили Власову из столицы: «Нужен офицер из войск». Грузный седой полковник обвёл тяжёлым взглядом притихшие лейтенантов и капитанов и буркнул именно ему, Иванову:
— Поедешь служить в Макарьево?
И своё замешательство: «В чём провинился, куда хочет спровадить строгий, скорый на суд и наказание начпо»*?
Вспомнил шёпот Мерецкова, которого и знал до этого только шапочно:
— Соглашайся, это Москва. Откажешься, я поеду.
Вспомнил, как начал прикидывать, и так и этак, а на другом конце провода через тысячи и тысячи километров необъятной России, конечно, заждались.
— Ну, — сердито буркнул начпо.
Вдруг сегодняшний Вячеслав Иванов ощутил лёгкий удар в бок и даже от неожиданности огляделся по сторонам. Рядом с ним не было ни души. И понял Слава, что до сих пор явственно помнит тот своевременный толчок товарища и свой сдавленный, поспешный ответ:
— Так точно, товарищ полковник! Поеду.
Офицер медленно двигался в своих растопанных, запылённых, явно на размер больше, ботинках. «Чтобы надеть лишние носки, для тепла», — подумал Иванов. И у него была такая сибирская привычка.
Володя осторожно обходил возникающую то там, то здесь толчею, медленно, словно неуклюжая, чужеродная в людской толпе, боевая машина пехоты. Он будто боялся каким-нибудь своим неосторожным движением раздавить раскинувших свой товар прямо на асфальте людей. Явно тяжёлый портфель свой, чтобы никого не задеть, Мерецков то переводил вперёд, то убирал за спину.
— Володя! – позвал Слава бывшего однополчанина, — Мерецков!
Офицер недоумённо покрутил головой по сторонам. Наконец, растерянный взгляд его блёкло-серых, будто выцветших глаз остановился на Славе.
Конечно, узнать в одетом по последней моде молодом щёголе прежнего своего сослуживца Мерецков смог не сразу. Тонкая чёрная куртка мягкой кожи, с эффектной серебристой молнией сверху до низу, дымчатые брюки-слаксы цвета мокрый асфальт, португальские нарочито громоздкие, брутальные, туфли псевдогрубой кожи, на самом деле очень мягкие и удобные, на каучуковой подошве, почти такой же толстой, как когда-то у Славиных парашютных ботинок. И причёска – слегка удлиненная, модная, не «бокс» и не «полубокс», как раньше носил он в полку, чтобы не вызвать нарекания начальства на строевом смотре*.
Мерецков узнал-таки его, обрадовано вскинулся, даже слегка взмахнул своим необъятным портфелем, пытаясь обнять. Но Слава опередил его и подал руку.
Гаденькая мысль промелькнула у него. Иванов словно побоялся испачкаться.
Рукопожатие всё же получилось обоюдно крепким.
— Ты служишь? – растерянно глядя на изменившегося Иванова, будто всё ещё не веря своим глазам, задал Мерецков не праздный вопрос. Ведь офицеры по всей стране уже начали всеми правдами и неправдами увольняться из армии.
Слава кивнул.
— В самой Москве?! – восхищённо уточнил Володя.
— Не в самой. Пока не заслужил. 100 км отсюда. Час с небольшим на электричке. Помнишь: в Макарьево меня Власов определил. А ты?
— Я всё там же. Приехал на совещание замполитов частей.
— С повышением тебя! Когда майора получишь?
— Ну. Не совсем повышение. Я теперь в понтонно-мостовом.
— Вот как? – искренне удивился Слава.
Понтонно-мостовой батальон считался в войсках чем-то наподобие стройбата. Конечно, по рангу намного ниже, чем боевой полк, и, наверное, эскадрилья.
— Ты же в полку на отличном счету был. Я потом думал ещё, почему тебе не предложили в Макарьево перевестись?
— Не знаю. Наверное, заменить было не кем.
Про перевод в понтонно-мостовой — промолчал. Иванов по недовольному взгляду товарища понял, что перевод этот не по доброй воле. Но расспрашивать не стал.
— Всё рассказывай? Как там в городке?
— Ты что же, ни с кем не переписываешься?
— Нет. Получил от друга открытку: «Поздравляю с праздником неудавшейся революции». Написал. Вернулось письмо: «Адресат выбыл». Узнал потом: перевёлся в другой гарнизон и уволился. Больше никому не писал. Не до этого стало.
— Ясно.
— Как начпо? Власов?
— Уволился за год до предельного возраста по здоровью. Сердце. Говорят: не вынес этого бардака.
— Говорят? – посмотрел в глаза Мерецкову Слава. Тот встретил пристальный взгляд, не мигая. Знал он, конечно больше, но сказать, видно, не хотел. Или – не мог.
— Говорят, — повторил, как отрезал.
Володя уже успокоился. И стал снова таким, как раньше. Слегка углублённым в себя и невозмутимым.
— Да. Держал нас всех в кулаке, — задумчиво произнёс Слава, — но мужик справедливый.
— Извини, я сегодня уезжаю, — перевёл разговор Мерецков, — ты мне не поможешь дочке платье купить на выпускной? Третий класс.
Лицо его при упоминании дочери расслабилось, черты стали мягче.
— Само собой. Это недалеко.
У Славы засосало под ложечкой. Позавтракал он в шесть утра, ещё в военном городке.
Ты не голоден? – спросил товарища и жадно потянул носом принесённый ветром запах жареного мяса.
— Да можно что-нибудь перекусить.
— Пойдём.
Они вышли на соседнюю, радиальную аллею стадиона. Картина рынка здесь была та же самая. Но почти у самих подтрибунных помещений спортивной арены народ толпился вокруг выставленных в шахматном порядке в два ряда 8-ми низеньких столиков. Над ними нависали бойкие вертлявые молодые люди. Рядом толпился разномастный народ. Почти за всеми столикапи кипела азартная игра. Катали шарики.
— Напёрсточники?! – удивился гость.
— Они самые, — с видом знатока ответил Слава.
Тут же товарищи заметили двух молоденьких старших лейтенантов милиции в форме. Старлеи медленно двигались вокруг игровой площадки. Казалось бы, каталы должны разбежаться, в спешке побросав свои столики. Но они не обращали на служителей порядка никакого внимания. Слава, повидавший в столице немало «перестроечных чудес» с удивлением понял, что служивые охраняют катал.
Возле дальнего столика вдруг возникла нервная толчея. Раздались недовольные возгласы, смех и матерщина. Какой-то мужичонка, помятого вида, похоже, приезжий, с дешёвой клетчатой китайской сумкой, крест на крест перевязанной скотчем, размахивал в воздухе свободной рукой, словно пытаясь что-то доказать. Милиционеры поспешили туда, подхватили незадачливого игрока под руки и повели прочь. Мужик пару раз пытался обернуть красное растерянное лицо назад, на столик, но быстро смирился. Когда его вели мимо, наши военные почувствовали явный запах перегара.
— Пьяный. Ничего теперь не докажет, — покачал головой Мерецков.
Однополчане переглянулись.
— Одно слово: Москва, — только и сказал Иванов в ответ на вопросительный взгляд товарища.
Иванов и Мерецков вышли на следующую аллею, вдоль которой стояли металлические продуктовые палатки. Возле каждой – несколько пластмассовых столиков. В ларьках варили из полуфабрикатов нехитрые блюда быстрого приготовления. В первую очередь – сосиски и аппетитно пахнущие поджаристые куриные окорочка. Толпы здесь не было. Но почти все столики были заняты обедающими. Ели стоя.
От одной из палаток Славу окликнули:
— Ты что здесь гуляешь? Тебя жена искала полчаса назад.
Разбитная блондинка с модным каре и ярко намалёванными губами стояла, подбоченившись, за прилавком рядом с пустой стеклянной витриной.
— А, Зина, привет! Да вот друга встретил.
Муж Зинки служил в одном городке с Ивановым, в соседней части. Они дружили семьями.
Блондинка, подчёркнуто внимательно окинув Мерецкова с ног до головы, комично захлопала длиннющими накладными ресницами и съязвила:
— Ой, вы с фронта что ли? Гдей-то у на теперь война идёт?
— Не умничай, — шутливо строго прервал её Слава, — Издалека приехал товарищ. Из Сибири. Сделай что-нибудь нам поесть.
— А всё кончилось, — развела руками Зинка, -только «Марс» и «Сникерс» остались. Спиртное, само собой. Ну, во ещё чай и кофе. Налить?
— Наливай. Мне чай, а капитану?
— Кофе.
Вдруг Слава почувствовал, что его легко приобняли сразу с двух сторон. Иванов от неожиданности испуганно мотнул головой. От него в облаке ароматного парфюма отступили две молодые высоких девушки, стильно накрашенные, в коротких кожаных куртках с красивыми причёсками, словно только что из парикмахерской.
— Здравия желаем, товарищ капитан!
Слава от не ожидал такого напора и покраснел. Но узнав девчонок, мгновенно взял себя в руки. Это были связистки из его части. Рядовые. Подружки. Две Ольги. Зимина – его подчинённая. Баранова – из соседней роты.
— Так. Сладкая парочка. Нарушаем субординацию значит, — поглядел сурово, но тут же расцвёл в широкой дружелюбной улыбке.
— Не видите, чай пью.
— Понятно. Супругу, значит, приехали проведать, Вячеслав Иванович?
— И супругу тоже.
Девчонки были в прекрасном настроении, перемигивались и беспрестанно улыбались
— Никак у кого-то скоро свадьба?
— Так точно! – кокетливо сказала Ольга Зимина и кивнула на подругу, — вот Костя предложение подружке сделал. За свадебным платьем приехали.
Ольга Баранова слегка зарделась. Скользнув глазами по шинели Мерецкова, она вмиг окинула опытным оценивающим взглядом Иванова, и остановилась на часах Славы.
— Ой! Товарищ капитан! – часы-то у Вас какие! – глаза Барановой расширились, она даже потянула руку, чтобы потрогать красивую вещь, но, смутившись, опустила, — Seiko?!
Иванов, довольный, приподнял руку, чтобы часы были видны всем, поблестел на снова выглянувшем солнце голубым перламутровым циферблатом.
— Часы как часы… Жена на день рождения подарила.
— Да, ладно, — присвистнула Ольга, подчинённая Славы, — такие стоят как вся моя зарплата.
— Ну, не вся… — протянул польщённый вниманием красотки Иванов, — но вообще-то…
Он посмотрел на бывшего однополчанина и смутился.
— Да, я сам толком не знаю, сколько они стоят.
— Ээй! Слава! Ты чего там с девчонками заигрываешь? Раздался голос Зинки из палатки, — всё жене расскажу.
Ольги как по команде посмотрели на палатку и обиженно демонстративно надули пухлые губы в сторону надоедливой дамы.
— Ты бы лучше за собой смотрела, — невозмутимо ответил Иванов, — с утра опять кокетничала с тем ментом, чернявым. А?
— Дурак! Ничего я не кокетничала. Это же наша крыша. – обиженно ответила та и покрутила пальцем у виска. Мол, зачем говоришь такое при девчонках из городка? Всё мужу передадут.
Ольги тем временем вспорхнули и, сверкнув голыми коленками в прозрачном капроне, и стартовали от столика, прощебетав на прощанье:
— Товарищ капитан! Мы совсем забыли. Нам же платье подшивают. На примерку нужно по времени. Пока-пока…
— Весело тут у вас! – подмигнул Мерецков Славе.
— Да уж, конечно повеселее, чем во глубине сибирских руд.
И словно нехотя объяснил:
— Это продуктовая палатка моей жены. И ещё одна есть. Дальше по аллее. А девчонки — мои подчинённые, рядовые из моего батальона. Одна вот женится на местном коммерсанте из городка. А я, Володя, уже второй месяц как командир роты, с позавчерашнего дня – капитан.
— Поздравляю. – протянул руку Мерецков.
Иванов, расплывшись в улыбке, пожал.
— Ну. Что? Поесть нам не удастся здесь. У соседей лучше ничего не брать. Травануться можно. Пойдём к метро» Спортивная». Там классные российские бутерброды делают.
Слава суетливо взглянул на часы.
— О! Через два часа жена приедет. Мне нужно помочь ей, продукты разгрузить.
— Хорошо, хорошо. Только вот мне бы ещё платье младшей дочке…
— Конечно. Без проблем. Можно было бы ещё в Детский мир доехать… Там — лучше. У тебя сколько времени до поезда?
— Шесть часов.
— Ладно, это на метро нужно. Хоть и не далеко, а всё же — Москва. Да и со временем у меня…
Платье на соседней аллее подобрали с трудом. Предложение было небогатым. Будний день всё-таки. Но подогнать по фигуре можно. Мерецков, успокоившись, что выполнил просьбу жены, облегчённо вздохнул.
Остановились у входа в метро «Спортивная». Оба, зверски голодные, взяли сразу по три, источавших божественный аромат, горячих аппетитных бутерброда с настоящей украинской мясной колбасой, листьями свежего изумрудного салата, жареной картошечкой и хрустящим солёным огурцом, сдобренных любимым обоими «Краснодарским» томатным соусом.
— Не хуже, чем в Макдональдсе, — похвали Иванов.
— Обижаете. Лучше, — улыбнулся, подавая им свою продукцию, представительный мужчина в роговых очках, похожий на профессора.
— Вижу: неплохо тебе служится в Макарьево, — задумчиво произнёс Мерецков, — по командной линии решил пойти?
— Да уж решил. В Макарьево попал я замполитом* роты. Потом переделка эта. Разогнали парторганизации, политорганы*. Насмехаться стали многие офицеры. Наконец-то, мол, вас, дармоедов, власти лишили. А сверху всё конспекты шлют для полит, ну, теперь для правовых занятий: Всемирно-историческая роль Великой Октябрьской революции, противостояние инсинуациям в истории… А я эти «инсинуации» ещё в военном училище знал. Нормально нам преподавали, без вранья. Ну, почти… А тут – опять. И ещё про усиливающуюся заботу правительства об армии. Это они вам в Сибирь могут втирать про заботу. Мы же тут рядом с ними. Знаем. О себе они заботятся. И начальство наше в столице… Инопланетяне: «Мы только о вас и думаем. А вы — не цените». Приезжают с комиссиями, а сами только и смотрят, чем бы поживиться. Мяса с подсобного хозяйства, из военторга дефицита на халяву… Проверки! Боевой подготовки нет. А на занятиях врать нужно!
Мерецков с пониманием кивал головой. Было это почти всё сибирскому капитану и самому известно. На своей шкуре, образно выражаясь, испытал.
— Но ты так вроде бы нашёл выход. С идеологией завязал. Совесть спокойна теперь. Вот жена у тебя – бизнесмен. Карьеру делаешь, не думая, так сказать, о хлебе насущном.
— Так-то оно так. Да и не так. Пережил бы я эти политзанятия показушные. Всё равно их всё время отменяли. Некомплект личного состава. Дежурства. Наряды. Разгрузка вагонов – то ли для военторга, то ли для коммерсов*. Вот женщин вместо солдат теперь набирать начали…. В ротные меня звали давно. Я отказывался. И поставили мне командира роты тогда – пьяницу. Покуролесит и — на больничный. Даже солдатские зарплаты пропивал. И с ним весь батальон пил, пока не сократили половину. А я всё время – Врио. Жизнь заставила командиром стать. Как только алкоголик этот уволился, гм, по здоровью, я сам напросился в ротные. Так что не всё так просто. И с женой тоже. Она в столице. А я в военном городке. Близко вроде, а не наездишься.
— А дети?
— У её матери пока.
Иванов замолчал.
— Да, что там про меня, да про меня. Ты-то как?
— Тяну лямку. Куда деваться. Мне ведь и до малой пенсии недалеко уже. У меня ведь часть службы – год за полтора*.
Мерецков снял шапку. Голова его была, как снег, белой. .
Иванов присвистнул и задумчиво пропел:
— И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…
Потёр переносицу.
— Тебе сколько лет? Ты же меня на два года, кажется, старше.
— А тебе?
— Мне двадцать восемь.
— На шесть. Я тебя на шесть лет старше.
— Вот это да – щуплый ты, как мальчишка. Только седой.
— Это я жилистый, — усмехнулся Володя, — будешь как мальчишка. Со службы не вылезаю.
— Да. По тебе видно. Судьба вот. Ты капитан, и я – капитан.
Мерецков расстегнул верхнюю пуговицу шинели. Отхлебнул чаю из пластикового стаканчика.
— Что про нас рассказывать. Ты когда перевёлся?
— В 91-м, в марте уже был здесь.
— Понятно. Нам еще до 92-го довольствие платили. А потом враз перестали. И военторг опустел. Ты же знаешь, снабжение у нас было московское. Всё привозное. А тут, как отрезало. Только хлеб на прилавках. И ничего больше. Ни-че-го. И денег – шиш. А дежурить надо. Наряды. Караулы. Техника. Оружие. Кто успел жён отправить, все уехали с детьми на большую землю к родителям. А кто не успел. Голодали. Пили с тоски всякую гадость. Увольняться пытались. Нельзя. Нет такого закона, чтобы офицер сам по доброй воле до пенсионного возраста уволился.
У вас хоть подработать можно, а у нас – где? Посёлок маленький. Да местные сами привыкли продукты покупать в Военторге. Своего хозяйства не держали.
— Я-то очень редко могу подшабашить. У меня же бойцы. Личный состав, — уточнил Слава, — а те, кто дежурит, с дежурства — сразу сюда. В Лужники.
— Там полный голяк у нас с работой. Местный шпалопропиточный и то закрылся. И так полтора года. И паёк ещё перестали давать.
— И как же вы?
— Да как?! Сам о себе не позаботишься, никто не позаботится. Посоветовались мы с мужиками, Володя перешёл на шёпот, — на дежурство заступили, и не ушли.
— Как это?
— Смена пришла, а мы не сменяемся.
— Врёшь!
-Не вру. Сказали: «Пока за полгода довольствие не отдадите и паёк, и форму по срокам носки, не сменимся.»
Иванов ошарашено смотрел на бывшего сослуживца.
— Знаешь как это называется? – понизил он голос, — За это же трибунал!
— Знаю, — тусклые глаза его сверкнули лихорадочным весёлым огнём, — А в голодный обморок упасть и не выполнить боевую задачу – можно? – и опять сверкнули жёстко, — Было в полку и это. А детей чем кормить?
Слава отвёл взгляд… Помолчали.
— Ничего. Мы тоже боялись. Но до края дошли. Почти.
Знал по себе Слава что это такое: почти до края. Но выход нашёл. Жена нашла.
— Вот это да! Не сменились…
— Да уж. От воинской службы мы не уклонялись. Наоборот.
— И что?
— Деньги привезли на вертолёте твои коллеги на следующий день. За три месяца сразу. Потом начали платить чаще, сволочи. Куда бы они делись! Сейчас задержка два — три месяца, и командировочные мне дали семьдесят процентов. Да. Ещё участки совхоз выделил под картошку.
— Боевые офицеры картошку должны сажать? Когда?
— То-то – когда, — вздохнул Мерецков.
— И что, без последствий?
— -У всех по-разному. Но в целом с рук сошло. Там уже такое начиналось! — едва слышно продолжил товарищ, — на базе обеспечения за день до этого солдат сержанта подранил. В другой части Стёпка Тюленин спецмашину перевернул. Пьяный сел за руль..
— Тюлень?! Он же ещё при мне рапорт на увольнение написал. Помню, как его дисбатом* пугали.
— Какой там дисбат? На губе месяц отсидел и снова в часть. Служить некому.
До штаба армии дошло. А может быть и до столицы. А тут ещё мы… Повезло. Понимаешь? Другого выхода не было.
Слава всё думал, представлял себя на месте Мерецкова в полку. Смотрел на товарища и кивал.
— Меня вот в понтонный перевели с понижением. Дядька помог. Он у меня в штабе армии тогда служил. Но теперь опять в воспитательные работники. Опять на майорскую должность. Больше нет желающих.
Иванову вдруг стало жалко себя, Мерецкова, страны своей и армии поруганной. Горько стало на душе. «Что же это делается такое? – думал он, — Не тех пугают трибуналом, кто разворовывает страну и армию до ручки довёл, а хороших ребят, настоящих офицеров, которым детей нечем кормить? А их – под трибунал?!»
В отчаянии Слава опёрся локтями на стол и положил подбородок на сжатые кулаки: «Не могут мои товарищи бросить оружие и продать его не могут, как эти паразиты, народные заводы и фабрики. Им нужно… Нам нужно Родину защищать».
Мерецков молча допивал второй стакан чая. Иванов решился: «Эх! Найдёт благоверная помощников разгрузить!»
— Слушай! Поехали в кабак! У меня времени – вагон! У тебя – пять часов до поезда. Посидим, как люди. Не могу тебя так отпустить. Когда ещё свидимся?!
Слава инстинктивно взглянул на часы. Мерецков молчал.
— Так что? Поехали! Хороший ресторан.
— Ты извини, Слава. Мне ещё на почтамт надо, жене позвонить.
— Успеешь! Такси возьмём! Деньги есть! – Слава похлопал себя по карману.
— Нет, – твёрдо ответил гость, — не буду тебя задерживать. Да и одет я не для ресторана. Весь взмок в шинели. Поеду. Дорога – вещь серьёзная.
Мерецков надел шапку, поднял с асфальта свой портфель. Иванов с досадой понял, что убеждать товарища бесполезно. Он был зол на себя: «Сразу надо было в кабак идти! Ничего теперь не изменить».
В отчаянии Слава снял с руки новые часы и клацнул массивным стальным браслетом по столу:
— Бери! На память.
— Нет!
— Почему? Бери! От души я!
— Не уговаривай! Тем более, подарки не передаривают.
Иванов понял, что точно: поздно. Увидел, точнее виском почувствовал, как блеснул алчный вороватый взгляд бомжеватого мужичка, который отирался через столик от них. Не глядя, сгрёб часы в кулак и убрал во внутренний карман…
Обнялись.
— С Богом!
Слава не помнил, как по дороге в «Лужники» перешёл в два светофора сплошь занятую машинами автостраду; как медленно шагал огромным парком, обходя чаши неработавших фонтанов, киоски «Мороженое» и столики мгновенной лотереи, как перекупщик тянул его за рукав, предлагая билеты на футбол – «лучшие места». Он машинально улыбался, что-то отвечал, даже показал какой-то женщине, где находится Хамовнический вал…
В редких непросохших после утреннего дождя лужах, то сверкало, то пряталось неугомонное солнце. Из динамиков на фонарных столбах звучала светлая блюзовая мелодия, полная лёгкой, но всеобъемлющей грусти. Луи Армстронг бархатисто, ласково рычал, убеждая Москву: «What a wonderful world»… «Как прекрасен этот мир!» Но немногие, знающие английский пешеходы участливо понимали, что на то он и блюз, чтобы выразить тоску по прошлому, уходящему безвозвратно. Но и на прекрасную музыку Иванов не обращал внимания.
Он вспоминал, как переезжал из Сибири в Москву, заранее отправив жену к её родителям. Ехал нарочно поездом, чтобы подольше отдохнуть, собраться с мыслями, отоспаться.
В замызганном окне вагона четверо суток подряд крохотные полустанки сменялись многочасовыми перегонами. Гомон частников, торопливо предлагающих домашнюю еду на коротких остановках в однотипных серых районных центрах, и эхо объявлений о прибытиях-отправлениях на промозглых вокзалах крупных городов сливались вместе с постукиванием колёс по шпалам в однообразный убаюкивающий дорожный шум.
И снова – бесконечная российская равнина. Леса, степь, холмы, чахлое редколесье. Огромная, без конца и края страна. Провинция, которая защищала и кормила вот эту, слетевшую с катушек свою столицу.
Вокруг шёл безостановочный торг. Продавали и покупали. Москвичи и приезжие. Дети и взрослые. Со столиков, с рук, из-под полы.
Иванов подошёл ко входу на рынок и остановился возле неработающей кассы. Неуютно стало ему в своей удобной куртке, в уродливых модных ботинках. Заходить на территорию не хотелось.
Точно: не он был виноват, что товарища его и ещё тысячи и тысячи, таких же, как они с Мерецковым, военных бросила на выживание, на произвол судьбы эта, с утра до ночи пересчитывающая вагоны денежных знаков, Москва. Но было Славе почему-то горько и стыдно.
Ведь чиновники-то, от которых зависело судьба страны и армии и которые могли бы перестраивать всё по-другому: толком, без спешки, — многие и в армии-то не служили.
Спросить их, ответят: «И нам тяжело. Инфляция. Последствия перехода к рыночной экономике».
Думал он: «Тяжело-то им, тяжело, а всегда есть возможность приработка. И не одна квартира в столице, которую можно дорого сдавать, и первоочередная доля в приватизации самого ценного имущества. Если не взятка, так – благодарность. В этих же Лужниках работы и денег – не меряно! Квартиры в Москве стоят, как годовое денежное довольствие боевого полка! И многие иномарки – тоже. И покупают же, не стесняются.
А думают они, что и военные так могут. Откуда им знать про жизнь в военных городках?! Да и зачем? Своя рубаха ближе к телу!»
И стыдно командиру роты было оттого, что он про житьё офицерское знает всё, а товарища встретил – замараться побоялся. Не окопной грязью, не дорожной пылью, а неудачей. Тяжёлой армейской долей. Потому что удачливые все здесь: в Московском военном округе.
«Поторопился отделаться от товарища. Окажись ты на месте такого вот чинуши*, – забудешь про своего однополчанина. Значит и ты – такой же», — корёжила капитана Иванова безжалостная несговорчивая совесть.
