У камина

Над дачным поселком сгущались сумерки, оставляя в расщелине между фиолетовым и бурым только одну полосу розового на западе. На эти обои накладывались дрожащие серым деревья, а поверх всего-деревянная добротная рама окна.

— Спасибо тебе, драгоценный Павел Сергеевич, что вытащил меня из вонючего городишки! Спасибо тебе! Воздуха-то тут не надышаться, красот не насмотреться! И тишина! Какое блаженство. Блаженство! Умереть бы в таком месте! Подкинешь еще дровишек в камин? А что за веточки?
— Яблони, для запаха. Коньячку? Есть тут у меня в запасах два Арарата. После кофе как раз пойдет.

Павел достал бокалы, обтер их вафельным полотенцем и пристроил с коньяком и горьким шоколадом на низкий массивный стол темного дерева. Яков же начал обрезку сигар.

— Пепельницу еще подай. Ведь как же немного нужно человеку: тишина и добрый товарищ! А, Павел Сергеевич? Как хорошо, что мы так поладили враз. Там паштет в пакете у порога и багет, очень нам будет кстати! Принеси, пожалуйста. Я так утонул в кресле, что подниматься мне невозможно лень. Пакет Ашана, вон. Да, он. Так все просто: два товарища, добрый дом, камин. Подумать только, люди- такие странные существа. Все придумывают себе что-то, беспокоятся. Ни любить, ни дружить не могут. Только жалуются на жизнь.
— Так ведь профессия такая у тебя- психотерапевт. Так строитель может сказать, что люди только и делают, что строят.
— Прав, прав! Но ты пойми, ведь сколько они всего лишнего себе сочиняют. А так ведь- ищи человека, люби, роди детей, строй дом. Все уже придумано. Говорят, человек одинок. Почти всегда. Лишь в недолгие мгновения жизни он может почувствовать себя сопричастным, близким кому-то, нужным, понимаемым…Самым важным для кого-то или одним из самых важных. Все остальное время он остается наедине, даже в толпе людей, даже с кем-то под одним одеялом, даже со штампом в паспорте, который врет, что он не одинок. Все время человек мечется, ищет себе занятие, создает иллюзию общности с кем-то. Чаще готов даже на игру «неодиночество». Пусть кто-то все время пишет, звонит, приходит, шлет письма… Пусть кто-то спрашивает, как дела, что ты ел на завтрак? А если чаще всего спрашивает и приходит кто-то один, то он, наверное, близкий человек? Иногда, например, хочется, что бы он и приходил чаще и спрашивал больше, чтобы заполнять пустоту. И у кого-то получается, – Яков потер узловатый нос и резко махнул ладонью. — Ну, наливай же! Прости, у меня профдеформация- на сеансах-то я большую часть времени слушаю.

Коньяк аппетитно забулькал, в камине треснуло полено. Павел с бокалом откинулся в кресле.
— За что же выпьем, дорогой гость?
— За нас! За настоящих мужчин!

Мужчинам было за пятьдесят. Павел был сухощав и медлителен, Яков — толст, лыс и подвижен. Познакомились они случайно с пару месяцев назад и сразу подружились. Павел был отличным слушателем, а Яков был много более разговорчив, чем его товарищ.

— Мужчина-соль. Хозяин, отец. Все в его руках, Паша. Вот у меня жена, дочь, дом-полная чаша. Дочка сейчас в Лондоне изучает искусства. Талантливая моя Маруська. И за нее я любому перегрызу горло, будь уверен. Она у меня такая красавица, такой цветочек. Самое мое сокровенное в этой жизни. Все переживу, только бы она горя не знала. И смотреть как она меняется, взрослеет- такой кайф! Ведь у тебя нет детей?
— Нет.
— А надо, Паша, надо!

Павел разломил шоколад надвое прямо в фольге, отчего фольга, неприятно лязгнув, раскрылась. Он медленно и сосредоточенно отрезал четыре куска багета, намазал их густо паштетом, каждый раз проводя ножом по сероватой пористой массе паштета два раза к себе и два от себя. Сделав бутерброды, он исподлобья взглянул на гостя.

— Лимона нет, — сказал он сухо.
— А и не надо его! Он только рецепторы перебивает и портит напиток. Николашка придумал эту дурную манеру с лимоном. Какой ты серьезный, Паша! Расслабься, отдохни. Совсем тебя измучило твое строительство-девелоперство. Тьфу, слово-то какое! Скажешь и уже замучаешься. Зато ты вон при фигуре, а я от сидения очень стал обширен, ремень еле купил подходящий. Стоил мне сеансов шесть или даже семь, — Яков задумчиво сощурил один глаз, — Точно, семь! Знаешь, в нашей профессии как нелегко тоже. Носишь в себе эти людские беды, а даже и сказать нельзя никому. Ну супервизор, вот и все.
— А супервизор- кто это?
— Вроде надсмотрщика. Ты ему рассказываешь, что и как применял, а он тебя поправляет и направляет. Но все не расскажешь.
— Почему же не расскажешь?
— Да как тебе сказать. Есть свои сложности. Скажем у меня есть свой принципиально новый способ лечения. Я очень хочу помочь, а традиционное не всегда помогает.
— И что же это за способ такой? — Павел налил еще.
— Да уж ладно, скажу. Скажу тебе как другу, да и человек ты неболтливый, — Яков осклабился, — Как-то раз я заметил, что во всяких нарушениях есть корень. Проще даже сказать, что есть одна проблема, из которой выросли все остальные. Это, конечно, очень условно. Если добраться до этой проблемы, то можно разобравшись с ней, решить и все. Точнее, они рассыплются сами, без корня- отомрут, отсохнут.
— Так тут нет же никакого новаторства.
Яков хитро ухмыльнулся:
— Ну, брат, подожди! Методу я не рассказал еще. Докопаться для главной причины не всегда получается. И не так важно, в самом деле, истинная это причина или нет. Главное, показать человеку, что вот эта твоя проблема-корень всех. Лучше если это будет что-то прямолинейное. И совсем необязательно настоящее.
— Не понимаю.
Яков вздохнул и похлопал мясистыми ладонями по подлокотникам:
— Можно внушить человеку проблему, обозначить ее как первопричину и решить ее, а дальше все само собой исправится.
— Так можно же проверить было ли такое или не было, не понимаю опять.
Яков наклонился к столу и потряс пальцем:
— Воот! Не все так просто. Люди много говорят, так устроен сеанс. Событие это, причина должны быть не связаны с ближайшим окружением. Участники там должны быть далекие, случайные. Так и справиться легче! Я столько раз это применял и всегда отличный результат.
— Какие же ты им внушаешь причины?
— Стараюсь не самые страшные: кто-то их обманул, обидел, ударил. Пару раз в запущенных случаях я срежиссировал для пациентов легкие формы насилия- к примеру, раздел их кто, потрогал в детстве. Это сработало на 100%! Так-то, так-то! Еще им немножко объясняешь про виктимность и дальше уже дело техники.
— А виктимность- что это?
— Такое поведение жертвы, которое навлекает на себя агрессию и насилие. Это если уж совсем сказать просто. Да ты не подумай, я же только добра желаю людям. Если бы я узнал, что мое лечение навредило, я бы, пожалуй, пустил бы себе пулю в лоб!
— Так уж и пустил бы?
— Пустил бы, не сомневайся!

На лице Павла играли красные тени от камина, он прикурил еще сигару, облокотил ее о край пепельницы и встал из кресла:
— Думаю, пора разнообразить меню.

Яков потер весело руки:

— Тащи все! Я ужасно голодный.

Он развернулся в сторону камина и нараспев продекламировал:
Наплывала тень…
Догорал камин,
Руки на груди,
он стоял один,
Неподвижный взор устремляя вдаль,
Горько говоря про свою печаль:
Я пробрался в глубь неизвестных стран,
Восемьдесят дней шел мой караван;

— Гумилёв, Паша, фантастический ювелир слова!

Когда Яков обернулся, Павел уже сидел в кресле напротив, держа в руках сложенный лист бумаги. Он протянул лист гостю. Яков растерянно пожал плечами, достал из кармана очки в тонкой золотой оправе, пристроил их на нос и открыл листок.

Письмо Лилии

Я не могу так больше. Я знаю всё два дня и это рвёт меня на части! Как мог ты так поступить со мной? Господи, я же была совсем ребёнком! Как ты мог использовать собственного ребёнка для удовлетворения похоти? Я тебе так верила, а что сделал ты? Психотерапевт вытащил это из глубин моей памяти. Но не волнуйся, он не понял, что речь о моем отце. Ты можешь дальше радоваться жизни! Моя смерть на твоей совести! Гори в аду!

Лиля

Павел медленно достал из кармана пистолет и тот тяжело лег на стол. Яков хмыкнул, поправил очки и вжался глубже в кресло.

— Ну что, доктор, не хотите ли пустить себе пулю в лоб? — Павел грубо толкнул пистолет вперед.
Яков резко положил на него руку.
— Ничего себе, дружок. А ты не думаешь, что пулю получишь ты, а? — он нервно усмехнулся.
— Мне все равно. Но я подстраховался- у меня есть два настоящих друга в Москве и Лондоне, которым я должен звонить каждый день в определенное время. Если звонка нет, один идет в полицию с моим заявлением, а другой идет к твоей дочери с письмом Лили и моим. Я ждал этого почти три месяца, восемьдесят дней.
— Ну так я подожду пока ты позвонишь, выстрелю и у меня будут сутки, что бы моя дочь ничего не получила и меня никто не нашел. Хреновый ты стратег, Павлуша. — он взял пистолет в руку и направил на хозяина.
— Хм. Я всегда знал, что с подонками проще иметь дело, потому что ясно, что от них ждать.

Яков быстро нажал на курок, выстрела не было, нажал еще раз- тоже самое. Он вскочил:
— Ты не имеешь права устраивать самосуд! Ты не имеешь права! Ты вообще не имеешь никакого права! — взвизгнул он и устало опустился в кресло, поерзал в нем, оживился, вскочил, вскинул руки, — Я-старый человек, посмотри на меня! Ее ты уже не вернешь. У меня семья. Деньги, у меня есть деньги!
— Сядь, не позорься! Сохрани хотя бы остатки достоинства. Да и теперь у меня есть доказательства.
— Какие же?
— Да вот все то, что сейчас ты мне рассказал.

Яков искал глазами магнитофон, телефон, забыв закрыть рот от неожиданности. Лицо его раскраснелось, под носом выступила испарина. Павел ухмыльнулся недобро:
— Не ищи. Облачные технологии слыхал? Вся твоя исповедь уже в интернете в надежном месте, пароль знают два человека, с тем и пойдут.
— Я вспомнил ее. Она была суицидальная с самого начала, — зашипел Яков, брызгая слюной, — Да пойми ты, не всякий человек покончит с собой. И она меня запутала. Я хотел всего лишь помочь! Запутала она меня! Запутала! За-пу-та-ла!
— Ты-шарлатан и убийца.

В комнате стало намного темнее. Огонь в камине почти угас. Яков покрутил пистолет в руках, приблизил к глазам:
— Глок 17, хорошая машина, девять миллиметров. Тоже мне, агент спецслужб. Ох, Паша, Паша. Что же делать-то теперь? Как же быть-то?

Он убрал очки в нагрудный карман.
— За мной приедут завтра сюда?
— Да.
— Как это будет? Заберут меня с полицией, следствие? Дочь все узнает, и жена?

Павел кивнул.

— Понятно. Коньяк еще остался? И я бы съел что-нибудь. Не откажи уж арестанту, — он вытер пот со лба, — какие-то хреновые дела. Как-то глупо все, глупо. А что было бы, если бы я в себя попытался стрелять? Ведь не было же патронов!
— Не знаю, было бы что-нибудь другое.
— Ты издеваешься?
— Еда в холодильнике, коньяк на полке буфета справа. Я буду спать в передней комнате, если ты спать сможешь — наверху спальня.
— Что, вот так и уйдешь?
— Именно так и уйду. Устал я, да и беседовать больше не о чем.

Спать Павел не собирался, но, несмотря на отсыревшее холодное белье, быстро провалился в черный сон, как в бездонную яму. Среди ночи он услышал какой-то невнятный звук. «Вот скотина пьяная, сшибает углы» — подумал он. Звонил своим товарищам он обычно в восемь по Москве, но теперь звонить было не нужно, хотя рефлекс, выработанный за два месяца, все равно поднял его в семь.

Павел нашел гостя в верхней спальне повешенным на ремне Луи Виттон. Лицо Якова было темно-синим, раздутым. Все было исполнено технично: ремень был закинут на потолочную выступающую балку и затейливо стянут, так что Павел даже рассматривал его какое-то время.
— Добре, — сказал он, медленно сошел по лестнице, закрыл каминную вьюшку и набрал МЧС.
— Мой друг повесился на ремне на даче. Нет, причин не знаю. Ночью, точно время не скажу. Да, запишите адрес.

После этого он набрал по очереди своим товарищам и дал окончательный отбой по делу.

В распахнутую дверь упал холодный воздух утра. Павел присел на ступеньку и, жмурясь от солнца, смотрел как переливаются листья ближайшей вишни, смотрел как летает суетливо шмель, как качается высокая шелковая трава вдоль тропинки. Курил и смотрел на красивый и пустой для него мир.

Оставить комментарий