«Семь восемьсот», автор Екатерина Блынская

По вечеру, когда ветер ненадолго стихал, мы шли на берег смотреть дымы. Там , в жилом селе топили печи и дымы столбушками подымались ввысь.
Они колебались от сонного прозябшего воздуха ноября.
Каждый хотел к дыму и огню, потому что мы изожгли последние дрова и теперь мёрзли.
Давно не снимали одежды взрослые, обтрепались и завшивели, а самые младшие дети, которые досюдова дошли, вымерли все.
Померших мы таскали в ров, за иссеченные пни, где от степи можно было подышать травой, а с болот, окруживших наше спецпоселение доносило свежесть и запах воды.
Только через шестьдесят лет я узнал, что там лежит семь тысяч восемсот человек. Половина из них- наши.
Я не помню нашего языка и как мы жили у моря. Стал говорить грубо, принял на себя другую личину и имя прикипело ко мне своей русскостью и втесалось в мои поступки. Но вот, во сне, однажды, я так ясно увидел отца, всего раз в жизни. И он назвал меня : майн либе Франц.
Я так испугался, святые угодники!
Проезжающий мимо конвой гонял нас, детей, от огорожи, которую мы тайно разбирали, чтоб сходить в пролесок за валежником. Благодаря отцу, сохранившему прадедово кресало, можно было от нас всем соседям зажечь костер и обогреться.
Наступала зима. В середине ноября она уже прочно укрыла наши халабуды снегом и стало немного теплее после голой и голодной осени, унесшей последних трудпоселенцев на наших болотах.
Сюда отца и других послали строить шахты, но когда их привезли, начались болезни и за месяц, пока ждали привоза продовольствия, половина людей перемерло. В этих болотах их выпустили умирать, все так и поняли скоро. А про шахты сказали, что разведка ошиблась и уголь на пятьсот километров ближе к горам. Но довезти туда людей не было никакой возможности.
Но ещё раньше было сказано, что тут готов нам стройгородок, кормят и есть бараки. Это написал нам отец ещё из пересылки, потому мы и сорвались из нашего Судака.
С нами ещё несколько знакомых баб с детьми поехало. Но те пропали уже через неделю такой здешней жизни.

После осени отец ходил в ров и приносил оттуда куски мяса для нас. Сам он это мясо не ел, а плакал, лицо его стало вдвое шире, он жевал кору горького дерева и мох, старался больше пить, но его голод не утихал, рыба на уду не шла, придавленная холодами, опускалась на дно и не из чего было сделать сеть.
Каждый день говорил отец про то, что привезут муку, а оставалось нас все меньше.
Кто из мужиков мог, тот ушел, но ВОХРа за ними даже не гонялась. Работники из бежавших были уже никудышние, лечь да помереть, а через болота ещё никто не проходил.
Наши охранники жалели на нас даже пуль, полагая, что мороз и волки сделаю за них подлую работу, уже такой подлой сразу за забором не казавшейся.
Однажды отец принес нам мяса снова, но у нас не было костра сварить его, а кресало сломалось.
Комендант нашего поселения уехал в городок по воде, перед ледоставом, мы ждали баржу с продуктами, но теперь уже она не могла войти к нам. Надо было дожидаться зимнего хода.
В тот день в соседней халабуде, где жила семья Рейзер, все замёрзли.
— Иди, Франц,- сказал мне отец,- ты уже старшой , у меня нет сил, обери их, принеси одежду.
Я и брат Пауль пошли за тряпьем к Рейзерам.
Они все лежали навзничь, белые и тихие, будто уснули только недавно, но по двоим младшим девчонкам, по их щекам, вырос иней, пушистый и почти синий в сумерках. На вид они были черно- белые, как на открытках, что присылала нам тётушка Анхела из Потсдама, до войны.
— Далеко теперь ходить не надо.- сказал Пауль и сглотнул слюну, глядя на девочек.
Мы перевернули их окостеневшие тела, чтоб развязать истрепанные платки и
Оставили их только в платьишках.
Ихняя мать приехала летом, вместе с детьми, к своему мужу Рейзеру, который в Судаке был цирюльником и самым ловким брадобреем, как говорил отец. Они рисковали, как и мы. Думали, тут выжить лучше, чем у нас дома, где уже люди сами голодали, заключенные во временные пункты и всех собак поели по дворам.
Их отец Рейзер, сидел в углу мертвый, мать свернулась у остывшего костра.
Мы принесли тряпье домой и укрыли им нашу мать, а потом сели ей на ноги греть ее. Она уже не вставала и говорила только шепотом.
— Зима уже, замёрзла речка то…- бубнил себе под нос отец.- туда можно.
Пауль заплакал, как девочка. Мне стало стыдно, я ударил его в лоб кулаком , но Пауль вдруг задышал, как заезженный лошак и выпучив глаза скакнул на меня.
Он целился куснуть меня, чтоб оторвать кусок мяса, но отец его пнул и сам упал от слабости.
Пауль выбежал из хатки на улицу.
— Вернётся…- равнодушно сказал отец.- поест и вернётся
Я тоже хотел плакать, но это бы отняло у меня силы и я сдержался, сунул в рот рукав и пожевал.
— Конвойры то наши только завтра с проверкой придут…- слабо сказал отец,- иди, лёд встал, да обходи синие льды, там промоины… Иди по белому, а как почуешь стук , то ползи.
Как к людям придёшь, скажи, что звать тебя Федька, а фамилия твоя Яковлев. Что ты не от нас…а потерялся. Русский ты знаешь, а про наш забудь. Совсем лучше не говори, потом, поучишься, послушаешь и уже говори. Но не по- нашему! По их говори.
— Я вам еды принесу,- всхлипнул я.
— Нет, пристрелят. Найди Пауля и иди с ним
— Боюсь я его! — крикнул я из последних сил, — боюсь его!
Отец, будто улыбнулся. Мелькнуло на его голубом лице как будто сожаление.
— Что ж…жалко… Иди, сын. Роди детей, за всех нас, чтоб их много было, слышишь? Много роди, люди будут, они за нас поживут…
Я подполз к отцу, погладил его по колючей пухлой щеке, потом к матери. По лицу ее пешком ходили вши, глаза она уже не открывала, они слиплись под жёлтой коркой. Мать чуть слышно сжала мне руку и другой рукой дала мне старый свой нательный крест. Он у нее всегда в руке был, а теперь лег мне в ладонь и стал, как родной. Ева её звали. Вот это я боялся забыть более всего на свете.
Я вышел на свет и защурился.
Во всем поселении никто не подал бы мне, все бы только ждали, что я сам помру.
Я вышел на лёд, омочив сразу у берега ноги. Они уже с утра ничего не чувствовали, потому и вода ледяная меня не напугала. Но дальше лёд был толще и белее и я пошел.
— Ева, Ева, Ева…-шел я и замерзающими, словно бы деревянными губами наговаривал пеоред своим долгим молчанием, чтоб наговориться до оскомы.
С другого берега был слышен петух и чья — то незлая брань на скотину.
Я представил, что мне дадут молока и пошел ещё быстрее.
Потом представил наши синие горы и на них замок, и синь вдали. К морю мы ходили редко, много работали с отцом,собирали по полу мусор, жгли его в кубах, шили разную обувку, словом, учились ремеслу нашего рода. Потому и было оно мне дорого, это не насытившее меня море.
Но на полпути реки, я обернулся, словно услышал внутри себя чей — то голос.
За мною шел Пауль. Глаза у него блестели, он уже подошёл ближе и на лице его грязь засохла напополам с кровью.
Я пошел скорее, отходя от него.
Пауль что то замычал, застонал своим ломающимся голосом и мне стало ещё страшнее.
Я не глядя назад, спешил не отрывать ноги ото льда и все шел и шел, хоть лёд стал прозрачным и затукал.
Слышал я ещё, как треснуло за мной и голос Пауля, который говорил ещё, но я давно не понимал, что.
Оглянувшись, я только увидал одну руку, красную и дрожащую, что обламывала лёд снизу из- под реки и быстро высунувшись раз пять- шесть, она исчезла и все стало тихо, только из- подо льда несколько раз что-то ударило с силой.
Я упал на лёд и пополз, глядя под воду, где все от солнца было видно и былинки подводной травы и спинки мелькающих рыбок, больших и маленьких.
Так я достиг берега, заполз на косогор и на четырех костях пошел за хребет, откуда виднелись жилые дома и дымы над дерновыми крышами.
А небо из молочного стало голубым, прояснилось.
Я сорвал сухую траву и пучком сунул в рот.
Сразу мне стало приятно от травы, пришел горький вкус ее в голову, и в нем был дух нашего Судака, сухой и пряный дух, и так я дошагал до ближнего дома, где на задках баба в сером вязаном платке бросала лопатой дымящийся навоз.

Иван Петрович Белкин
Иван Петрович Белкин родился от честных и благородных родителей в 1798 году в селе Горюхине. Покойный отец его, секунд-майор Петр Иванович Белкин, был женат на девице Пелагее Гавриловне из дому Трафилиных. Он был человек не богатый, но умеренный, и по части хозяйства весьма смышленный. Сын их получил первоначальное образование от деревенского дьячка. Сему-то почтенному мужу был он, кажется, обязан охотою к чтению и занятиям по части русской словесности. В 1815 году вступил он в службу в пехотный егерской полк (числом не упомню), в коем и находился до самого 1823 года. Смерть его родителей, почти в одно время приключившаяся, понудила его подать в отставку и приехать в село Горюхино, свою отчину.

1 комментарий

  1. Почему ты пишешь? На этот вопрос можешь мне не отвечать. Не потому, что тебя сейчас здесь нет, а потому, что этот вопрос должен прийти сам к тебе. Либо через посредника, либо через саму себя. «Зачем я пишу?» — это важный вопрос, который стоит задавать время от времени каждому писателю, не автору, а писателю. Так как писатель — это тот, кто пишет и пишет много. А автор? На этот вопрос каждый находит свой ответ, свой путь. Но одну подсказку дам. Автор -творец, что-то вроде инженера своего произведения. Автор должен знать, как всё в его произведении устроено, что за что отвечает и т.д. Для писателя важно сузить свой взор. Иначе — это много слов, много текста, много чувств, много наблюдений, сотворений, труда, которое никак не примет окончательную форму Автора. Писатель Должен Увидеть и принять в Себе Автора. А будет ли автор хороший или плохой, зависит от того насколько он разобрался и принял себя. А больше от того, что в нем сохранилось от его сотворения. И это не религиозный или божественный мотив. Это просто — каждый рождается и начинает терять свои части и искать свои части, а также звучать из того калеки, который остался.

    У тебя много в тексте деталей. Много наблюдений, много интересных слов, много необычных сравнений и историй — все то, что должно быть! Это хорошо. Но что не хорошо — все это закиданно в один бесцельный котел.
    Котел повторения, самоистязания. В котел, который готовится по кругу, раз за разом меняя ингредиенты и пропорции.

    Во многом в этих рассказах боль и раннее оторванное взросление, грязь и грани начинающегося безумия и то ли проклятия, то ли кары господней. Кажется Бог лишь отвернулся на миг, а этот миг обернулся для героев их жизнью, в которой за ними никто не приглядывает, в котором нет отца, а есть только мать, нет веры, а есть безверие, и нет хорошого, которое красивое, а есть плохое, которое блеклое и разъедающее как внутреннее ,что сохранилось, так внешнее, что видится, на что смотрится.

    Для меня Самое болезненное как читающего рассказы — это не видеть красоту. Смотреть на мир глазами, изъеденными жизнью писателя. Красота в твоём рассказе истязается, её насилуют, словно маленькую девочку. Бросают. И отбирают остатки кислорода. «Больше углекислого газа!» — говорит действительность. Это больно, когда под снегом — мертвые животные, когда чирьи на ветках, а не почки из которых на свет появятся вначале листья, затем цветы, а потом и сами плоды жизни. Дети. Я не хочу сказать, что под снегом не может быть
    животных, а небо не может быть серым, а блин всегда молодец, а не комом. Но это лишь одна реальность, одна из… Человек может видеть и вмещать больше реальностей. Больше, чем одна, две, три. И не в каждой калеки, попы, грязь, смерть и проклятье с обреченностью, соревнующиеся кому первым из них молодую расцветающию девушку пригласить на танец, чтобы закружить в водовороте повторений.

    Если рассматривать рассказ «Семь восемьсот» как карму, то там наблюдается история о том, как кто-то пережил ужас, голод, мрак, имел свой родной язык( род), как сбежал ( сменил личину), но так и остался беженцем двух сторон. Одна тяжким грузом убивает его изнутри, но хранит его сердце. Вторая ужасом раскрытия губит его настоящее, но хранит для него будущее. Это голос твоей красоты, добра, души.

    Мой тебе совет.
    Задай вопрос Зачем ты пишешь?
    Мой тебе совет.
    Найди героя и через него выскажи всё, что внутри, не щади его, изрежь сверху и до низу, измучай, лишь для того, чтобы закончить эту ересь и вернуть свою душу.

    Твои герои возвращаются в то место, в котором ничего нет, даже если смогли вырваться. Место разрыва их тянет назад, потому что там их чувства, любовь, красота. Другими словами, рождение. Многих людей тянет туда. Но мир не единица, а 2,3,4 и отсчет постоянен.

    Из моей любви к тебе я вижу драгоценный камень. Тебе нужно его подвергнуть огранке, где подвергнуть — не верное слово, губящее всё начинание, лучше сказать — сотворить.
    Сотворить огранку себя.

Оставить комментарий