Если всё в мире так серо и грустно, то откуда берётся прекрасное и яркое? Нужно идти опять в эту очередь и стоять, попрыгивая на месте, чтобы получить два килограмма сахара. Нужно есть зеленовато – серые, слипшиеся макароны на завтрак в школе. Нужно пить овсяный кисель. Где тогда хорошее?
А хорошее рождается вопреки плохому…
Во втором классе мамин ухажор дядя Гена Мустанг подарил Кристине Библию. Мустангом его называли из-за автомашины «Форд», приятного серо-голубого цвета, на которой Гена занимался частным извозом. Он робко приглашал Кристинину мать замуж, но та посчитала, что одной машины для совместного счастья мало.
Библия была детская, с красивыми лощёными полукартинками – полуфотографиями , сильно смахивающими на прочую иеговистскую литературу того времени. Когда Кристина принесла её в школу, изумлению учителей не было предела.
— Мы никогда не видели ТАКОЙ необычной книги!- покачала головой классная Лидия Васильевна, партийная активистка.
И на следующий день вызвала в школу Кристининого папу.
— Извините, мне некогда. Я делаю ремонт в квартире. – сказал папа, услышав про Библию.
Мать тоже не пошла. Папа ведь не пошёл…А матери оно надо больше всех?
— Больше в школу не носи, порвут страницы. — сказала мама Кристине.
Ну, хорошо, нет, так нет…
В девяностом году по квартирам ходили иеговисты. Не было никакой возможности запретить детям брать у них брошюры на божественную тему. Красивые книжечки : «Христос спасает всех» « Святые среди нас» «Божественная любовь в тебе», все эти брошюрки складывались Кристиной отдельно от других книг.
Когда бабушка услышала, что Кристина открывает иеговистам и берёт у них книжки она только сказала :
— Тех, кто крестится в чужую веру, называли раньше «перекрещенцы» Они и земли под собою не имеют. И нашим, и вашим. И любой бог им сват и брат. Негодные люди. Вечно шатаются.
Иногда Кристина раздумывала над тем, почему так мало святых среди её знакомых. Почему свет Христа не проникает из-за тёмных туч зимы девяностого года. Почему её не приняли в пионеры, как других…Не божье ли провидение ?Не око ли всевидящее мешает ей стать лучше, найти друзей и получать «отлично» даже по математике?
Она разглядывала Библию, послушно плелась в церковь за матерью и опускалась на холодные плиты среди нестарых бабушек и древних старушек, кашляющих и противно пахнущих плесенью и нафталином, в рюлексовых платочках фирмы « Чори», в трикотажных чулках и стоптанных валяных ботинках «прощай молодость».
Бабушки, как ей казалось, во все времена выглядели одинаково.
И их всегда было слишком много в её жизни.
Мать начала быть верующей после одного страшного случая с сестрой Нинкой, но Кристина не хотела вспоминать эти месяцы. Здесь, в церкви, вдыхая дух непрестанного каждения, она пыталась рассмотреть в окошечко под куполом Бога, или какое-нибудь знамение. Но там сидели любопытные вороны и заглядывали внутрь , как заглядывают в колодец дети, бросившие туда кошку. Выплывет? Нет? Кем люди в сизом фимиаме казались тем воронам? Может быть рыбками в не слишком прозрачной воде?
Кристина уходила из храма на ватных ногах и плелась за матерью домой делать уроки на понедельник, всё чаще, правда, отодвигая их и не очень стараясь.
Нинка уехала жить к новоиспечённому мужу Юрику, и прекратились скандалы и крики в доме. Но на смену им пришли подружки и друзья матери, молодой ещё женщины, очень активно желающей наладить свою личную жизнь.
Подружки, в большинстве подобрались незамужние, весёлые, и все, как одна, приличные выпивохи, что очень не вязалось с благопристойным образом матери. Как правило, Кристину раз- два в неделю отправляли ночевать к бабке, с которой стало тесно и шумно спать на одной кровати.
Однажды бабушка, посоветовавшись с дедом, купили тахту и у Кристины появилась собственная кровать.
— А перину? Перину мне постелили?- спрашивала Кристина, высыпая карандаши и фломастеры на стол, застеленный «Трудом» и «Комсомолкой», отодвигая в сторону дедовы очки, перевязанные на дужках синей изолентой.
— А как же!- радостно отвечала бабушка.- И перину, и подушку новаю!
Под рокотание телевизора Кристина засыпала тревожным и коротким сном, чтобы назавтра пойти в школу и там опять принять очередную порцию неприязни.
Приходя домой, она подолгу сидела на подоконнике, глядя на заснеженный сад. Ветви столетних груш и яблонь покрывались за ночь ледяной коркой, а утром на них налипал мягкий, лёгкий снег. Казалось, что так будет всегда. Всегда эти деревья будут стоять здесь, в глубоком покое и силе, осенять и защищать.
…
В доме, у матери, появились странные книжки. Многие из них про здоровье и тибетскую медицину. Малахов и Поль Брегг, Закон Божий и репринты Блаватской.
Кристина сразу- же выхватила себе Закон Божий и наскоро прочла от корки до корки. Особенно её поразила фотография Туринской Плащаницы.
Один раз Кристина принесла книгу в школу. После чего мать поругалась с ней так — же, как с Нинкой, по-взрослому,но без рукоприкладства.
Кристина из вредности забросила уроки, все, кроме истории и литературы, и любимым её занятием стала игра в куклы.
Иногда приезжала Нинка. Она кутила дней по пять с подругами и друзьями, до которых успокоенной матери уже не было дела. Мать была рада до безумия, что Нинку взял замуж такой человек, как Юра и не могла даже предположить, что Юра из Люберецкой ОПГ и сейчас занимается крупным мошенничеством и зарабатывает игрой в карты.
Мать же устраивала собственную жизнь.
Она подружилась с соседкой Моной из третьего подъезда, оригинальной дамой — хиппи, у которой дома жили два маленьких ребёнка и несколько высокодуховных особ. Старший сын ушёл жить к бабке и не желал знать родительницу. Младших детей он забрал спустя несколько лет, после того, как Мона попала в какую-то секту, побрилась налысо и оделась в жёлтый балахон. Но в то время она была ещё ничего. Гремела пудовыми ожерельями из необработанных самоцветов, носила деревянные браслеты и мыла голову гороховой мукой.
Рядом с Моной всегда оказывались некие «целители», китайцы, цыгане, неформалы с перкуссиями и бубнами, шаманы и ведьмы.
Мона приносила в дом Кристининой матери огромное количество книжек и брошюрок на тему вегетарианства и самосовершенствования. Сама она кормилась в аюрведической столовой и тем же самым кормила детей. Дети её выглядели маленькими грязными и стрижеными старичками. В сад она их не пускала, во дворе они играли возле подъезда и могли ходить в гости только к Кристине.
Кристину грозились оставить на второй год. Мать была спокойна, как танк.
— Не оставят. Не посмеют. -говорила она уверенно.
Как-то вечером пришли Мона и маленький китаец в кожаном пиджаке. Китаец взялся лечить маму, поводя у неё перед глазами растопыренными пальцами и шепча что-то непереводимое.
Кристина, обычно в это время занятая чтением, вышла в коридор и заглянула в гостиную, где было надымлено ароматными палочками.
Мона, китаец и мать сидели в тесном кружке перед пустыми чайными чашками. На журнальном столике лежали какие-то веера, бусики и несколько упаковок благовоний.
— А! Крыся!- крикнула мать, откинувшись от мановений китайца. -Иди сюда! У тебя ведь болит голова, а?
— Сейчас нет, не болит.
— Но, обычно, болит ведь?
— Обычно болит. На погоду, например. -буркнула Кристина и чуть попятилась в тёмный коридор.
— Иди! Иди сюда! -скомандовала мать и даже привстала.
Кристина уселась перед китайцем в кресло, с подлокотниками, изодранными кошками, вцепилась в них и замерла.
— Чем зялуютесь? –спросил китаец и блеснул золотыми зубами.
— Ничем. -ответила Кристина.
— Ты говори, говори, как есть. Это знаменитый целитель, Ким Сян, я его еле уговорила, вот так…Говори, что болит, он всё вылечит.
— Ничего у меня не болит. -сказала Кристина и слёзы навернулись у неё на глаза.
— У неё головные боли. –трагично сказала мать, стоящая позади кресла.
Целитель поводил руками перед лицом Кристины, поговорил на своём непонятном лающем языке, переглянулся с Моной, утопающей в дыму благовоний и заулыбался.
— Он говорит, что ты девушка скоро станешь. — сказала Мона. — И голова тогда пройдёт.
Кристина вспыхнула, вскочила с кресла и пулей выскочила из гостиной, раскинув бамбуковые занавеси на дверях так шумно, что они ещё несколько минут качались, провожая её негодование.
Мать пришла только поздно вечером, поцеловать её и накрыть одеялом.
Мона и китаец ушли, пообещав вернутся назавтра и сделать Кристине сеанс акупунктуры.
…
Но на другой день они не пришли. Что-то у них там не вышло и мать, загрустив, пошла в гости через дорогу, к соседке Любочке.
Любочка, мать Нинкиной одноклассницы, так-же, одинокая и томящаяся дама, была погружена в религиозные интересы. Она недавно начала ходить к некоему отцу Иоанну в Богородичный центр, где проповедовали странные священники и их последователи.Посещение этих благообразных мест было бесплатным, но литература, песенники, акафисты и прочие книжки стоили денег. Более того, отец Иоанн собирал пожертвования « в шляпу», пуская по рядам страждущих чернявеньких мальчиков в рясах и с огромными крестами.
Мать пришла от Любочки совсем не в себе. У неё горели глаза.
Она разбудила Кристину и, посверкивая глазами, горячо зашептала ей в лицо:
— Завтра, нет, в субботу…в субботу пойдём…Надо от этой скверны очищаться. Надо к истинному богу идти, надо к Христову Сердцу прислониться , а мы всю эту бесовщину повыведем, повыкинем.
Кристина не поняла, сперва, что хочет мать и испугалась.
— Мам…а…ты что? — спросила она робко.
— Я? Теперь я ничего! — торжественно заявила мать и ушла в гостиную.
Книжки по самолечению, самопознанию и самоуправлению были задвинуты в угол стенки, под самый телевизор и заставлены Шолоховым, Вересаевым и несколькими томами воспоминаний Жукова.
Кристина их и не искала. Она с лёгким сердцем поддалась на материны уговоры и обрадовалась, что Мона, провонявшая весь дом своими ароматизаторами, вечно непричёсанная и гремящая украшениями на старой шее и старых руках, больше не придёт.
Мона постоянно встречала Кристину возле дома и спрашивала, где мать, почему не звонит, почему не идёт.
Дети Моны таращились из-за её индийской юбки на Кристину.
— Пойдите с Майкой и Ванькой хоть поиграйте к нам.- просила Мона и улыбалась жёлтыми, словно испорченными древоточцами зубами, растущими веером.
— Мне уроки надо делать.- говорила Кристина и бежала в подъезд.
Она ждала субботы, словно та могла ей открыть нечто доселе запертое в душе под семью замками.
…
Декабрь в Москве всегда неприятен. Это сочево грязного снега под ногами, порою обнажающиеся от оттепелей горки мусора и дохлые кошки, да собаки, которых в начале девяностых никто не удосуживался убирать с улиц. Здесь, на окраине Москвы был заброшенный мир, прикрытый разве только буйными садами, заросшими пустырями и брошенными стройками.
Кристина плелась за матерью, поддёргивая рукава холодного синтепонового пальто, китайского происхождения, в то время очень модного и очень ядовито — голубого. На голове по — прежнему тесно сидела песцовая ненавистная шапка, но уже без платка. Кристина стыдилась этой детской шапки, в которой выходила всё детство и теперь перенесла её в отрочество на своей голове. Только через год, когда шапка упала на торшер и запахло палёным мехом, мать разрешила больше её не носить, грустно покачав головой, словно прощалась с последним Кристининым молочным зубом, или с чем-то дорогим, что уже не переживёшь, хоть тресни, над чем уже стыдно плакать.
Но мать была не из тех, кто слезливо жалеет кого –то или что- то, что не касается её самой. По-настоящему она умела жалеть лишь себя. Как будто отдавая дань своей личной недолюбленности и бессчастию.
Даже Кристина была только поводом, который можно было интерпретировать в пользу собственных неудач и горестей. А уж про Нинку, беду ходячую, не было и речи. Нинка, вообще, словно жила с клеймом беды на лбу и везде находила мелкие и крупные неприятности. Кристина винила в этом только мать, потому что мать усердно проповедовала и Нинке и ей худую жизнь и ковши слёз. Всё то, что пережила она, проецировалось на дочерей и им необходимо было пройти тем же путём. Мать настаивала на этом, чтобы они её «поняли».
— Вот вырастете, хапнете, как и я!- говорила она с каким-то высокомерным упорством, с кровожадной гордостью.- Думаете, вы другие? Неет…вы другими быть не можете, вы моё порождение. И будете жить, как все. Как я!
«Как все», означало жить очень грустно. С тех пор, как Кристина начала слышать эти слова, а ей едва ли было тогда лет пять, она решила изо всех сил не быть как все. Только не это!
Через полтора часа они были где-то на севере Москвы. Где-то около неизвестного Кристине кинотеатра, возле которого толпились бабки и бородатые мужики, словно их отобрали, все, лет под пятьдесят или шестьдесят, или около того. Люди толкались, ломились в открытые двери кинотеатра, из которых жёлто бил свет, оттого, что парадная была выкрашена жёлтым. И от всех лиц шёл пар, крепкий и лёгкий, пышущий пар, как от задохнувшихся бегом лошадей.
Кристина с матерью вошли в холодный зал кинотеатра, где в выходные дни ещё показывали фильмы, а в будни здесь царствовал «Гербалайф» и «Богородичный центр». Люди, которых было много, разошлись по рядам и встали в проходах. Все были воодушевлены и у каждого в руках яркой оранжевой обложкой горела книжка с песенными текстами. Сесть не получилось. Бабки, мужики, дети и их рьяные мамашки в платках, блеклые, но певучие, затянули какие-то гимны, облепившие со всех сторон невнятным, ватным мотивом, глухим и однозвучным. Кристина дрогнула, увидев, как мать тоже роется в книжечке, спрашивая у огнеглазой старухи-соседки, какую песнь ей исполнять.
На сцену вышел священник и все отбросили книжки и стали аплодировать. Пригасили свет. Теперь он слабо светился откуда-то из-за кулис и дюжие ребята вынесли на сцену стол с подсвечниками.
Свечи мягко осветили священника, довольно молодого, густобородого, черноглазого мужчину, с высокой митрой на голове, похожей на патриаршую, вышитую крестами и серафимами. На груди его висел огромный крест, в центре которого поблескивал медальон с изображением Богоматери.
Священник, а это был как раз идейный вдохновитель Центра, отец Иоанн, воздел руки вверх и растопырив пальцы, провозгласил :
— Восстань, народ, пред лицем истинной церкви Пресвятой Матери Богородицы и слушай глас Ея.
Все, кто случайно присел на кресла, тут — же вскочили и запели что-то быстрое и речитативное.
Сам отец Иоанн тоже запел приятным баритоном.
Окружающие люди пели в лад, всё больше расходясь и некоторые стали покачиваться. Кто-то из бабушек притопывал ногой. Мать, в полумраке разыскивала нужные песнопения и тоже подтягивала.
Шли часы. Кристина почувствовала голод и холод, ползущий по ногам. Мать, словно зачаровалась своими радениями и ничего не слышала и не видела.
Кристина пыталась подпевать, привставая на цыпочках и глядя в материну книжечку. Так было удобнее пережидать время, тянущееся бесконечно долго и тяжело.
Отец Иоанн, прекращая петь и дирижировать руками, вызывал к себе из зала разных людей. В основном инвалидов и старух. Он водил над ними руками, кричал молитвенные слова, а потом громко рявкнув : «Во имя Пречистой!!!», толкал несчастного в грудь и тот, пригнув шею, крестился и целовал ему руки.
Где-то в середине богослужения, из зала вытолкнули некую хохочущую и визжащую даму. Отец Иоанн тут- же потерев руки, принялся изгонять из неё беса. Набежали его прислужники — послушники, в чёрных рясах, крепкие и безбородые ребята, похожие на иностранных батюшек. Они держали «бесноватую», а народ из зала выкрикивал молитвенные слова, восторженные реплики и всё смешалось в один одобряющий гуд, похожий на звук пчелиного роя.
Мать уже не смотрела на Кристину, как в первые часы. Сперва она подталкивала её в бок, чтобы Кристина не приседала на край кресла. Сейчас, полностью поглощённая увиденным, мать прижимала к груди книжечку и алчно смотрела на сцену.
— А? Может и мне пойти? Вылечит? А? Недуги мои сердечные вылечит?- шептала мать, словно спрашивая саму себя.
На исходе седьмого часа песнопений, радений и выступлений, похожих на телесеанс Кашперевского, Кристина почувствовала, что её мутит. В зале стало душно. У Кристины выступил холодный пот на лбу и она только и мечтала, чтобы выйти на улицу на свежий воздух.
— Мам…пойдём…мам…-говорила она, робко тормоша мать за рукав колючей мохеровой кофты.
— Никто не идёт! До конца будем. Все пойдут и мы пойдём.- сказала мать строго и продолжила петь и неотрывно следить за текстом.
Казалось, что происходящее начинает ей нравиться всё больше. Казалось, что она сама вот- вот вырвется на сцену и там станет склонять голову, рыдая и колотясь перед красивым отцом Иоанном. Кристина предполагала, что мать так и сделает. На следующем ли радении или через одно.
Восемь часов тянулись необычайно долго. Кристина стала успокаивать себя тем, что это страдание во имя веры, во имя Богородицы, и что нужно потерпеть. Это полезно для души. Дать телу страдание, всё равно что облечь его в сияющую пелену…Так, кажется, говорил отец Иоанн.
Между рядов ходили черноризцы с жестяными подносами, на которые верующие жертвовали от щедрот своих. На издание книг, на аренду помещения, на кухню для голодных.
Мать тоже положила потную мятую «трёшницу», которую давно держала в руке.
Менялись свечи на сцене, отец Иоанн то визгливо обличал, ту певуче — ручейно вещал, то провозглашал, сверкая безумными глазами, трясся и рассказывал притчи, которых знал наизусть целую прорву.
Кристина внимала, но чувствовала, что действо перестаёт быть ей интересным и гнала от себя эти бесовские мысли.
— Так не должно быть. Это бес меня искушает. Это бес мною хочет завладеть, чтоб я хохотала и тряслась.- думала она.- Но я его осилю.
Наконец, отец Иоанн немного выдохся. Он стал благословлять верующих, которые стали в одну смиренную, серую очередь, чтобы поцеловать ему руку. Кристина, прижавшись к стене в проходе, ждала, когда мать сходит и поцелует руку тоже.
Кристина молча переваривала всё увиденное, услышанное и тихое смирение побороло все её сомнения. Она решила, что раз уж попала сюда, то это судьба.
Домой возвращались пешком до метро. Ехали на последнем поезде, в пустом вагоне. Шли через пути, домой, под мост, в кромешной темноте.
Мокрый снег летел в лицо и некуда было увернуться от него. Мать молчала. Кристина тоже. Без приключений они добрались до дома и вошли в пустую квартиру.
— Мам…а мы ещё пойдём? — спросила Кристина.
— Обязательно! Так хорошо на душе, словно маслицем помазали. Иди, спи.- сказала мать и поцеловала Кристину в макушку.
Это был, наверное, первый поцелуй за последние месяцы.
В понедельник одноклассников Кристины принимали в пионеры в школьном музее. Её должны были принять в последней пятёрке и для того, чтобы выучить пионерскую клятву, она сидела в Красном уголке с классной после уроков и слушала её рассуждения о пользе партийной работы для октябрят, пионеров и комсомольцев.
— В наше время за развязанный галстук могли родителей в школу вызвать! За грязный воротничок, за потёртые манжеты!- строго проповедовала классная.
Она была доброй, маленького роста дамой средних лет, учительницей рисования, любящей матерью единственного сына — алкоголика. Но партийная работа занимала её больше личной жизни. Накрутив жёсткие кудри, похожие на свёрнутые колечки деревянной строганины из кабинета труда, Алла Леонтьевна всегда была везде и всюду одновременно. Она и Лидия Васильевна, передавшая Кристину дальше в пятый коасс, любили говорить о политике, немного поплёвываясь. То, что Кристина увлеклась религией их пугало.
— А ваши книжки нужно в печку.- сказала она Кристине, когда та с запинками рассказала ей пионерскую клятву.
— Ваши тоже. — холодно ответила Кристина и побледнела.
Алла Леонтьевна выгнула спинки бровей, почти доставшие до корней выжженных волос.
— Что? Что ты сказала, Смекалова? Что ты сказала сейчас, повтори!
— Сказала, что ваши книжки паршивые нужно сжечь.- выпалила Кристина и опрометью побежала в двери, а из дверей в класс, а из класса, захватив портфель и пальтишко – на улицу.
За ней целую остановку бежала Алла Леонтьевна, с криками : «Вернись, негодная! Завтра же в школу мааать!»
Кристина прибежала домой, кинула портфель в углу прихожей, сбросила сапожки и мелко дрожа, упала на диван, не снимая формы.
— И пусть. Пусть ругают. Это мне только на пользу. Душа всегда рада, когда её мучают. Чем больше мучаешься, тем больше бог тебя любит.- думала Кристина и слёзы текли из её глаз, заползая за уши горячими и щекотными ручейками.
Вечером за ужином Кристина сказала матери, что её вызывают в школу.
— Чего? Меня? Что ты там всё время делаешь, что они постоянно меня вызывают!- удивилась мать, запивая чаем кусок белого хлеба с маслом.- Мне надоело уже.
— Я сказала, чтобы они своего Ленина в печку бросили.
Мать поперхнулась и рассмеялась. Какая она была хорошая, когда смеялась!
— Кого? Ленина? -но тут- же нахмурилась. -Кого, ты сказала, Ленина?
— Да. И в пионеры, наверное, меня не примут.
— Чего?
— Не примут, наверное, меня в пионеры…-замямлила Кристина.
Мать , прищурив нос, как всегда делала в гневе, вскочила.
— Да ты что! Да ты, засранка, чего натворила? Да тебя же исключат! А я на госслужбе! Меня же попрут с работы! Что мы будем жрать ?Как мы будем жить?
И мать нависла над Кристиной грудью и аккуратно завитой в бигуди головой.
Кристина сжалась на табуретке и молчала. Она не могла понять, почему теперь, когда у них с мамой есть такая защита, бог, отец Иоанн и Центр, Ленина нельзя в печь, кстати, в печь, которой нет.
Мать с трудом уладила школьные дела.
По субботам они с Кристиной по-прежнему, одевались в тёплые свитера и шерстяные брюки, чтобы не замёрзнуть в зале кинотеатра и ехали в Центр. Каждое их возвращение представляло приключение, «на авось», потому что разгулявшаяся шпана могла пришибить их где-нибудь под мостом, или того хуже, раздеть. Сами они никому не нужны были. За одежду же тогда убить могли.
Глухие Печатники в это время спали.
В одну из суббот, Кристине стало плохо на богослужении. Она схватила мать за локоть.
— Мам, мне тошнит.
— Ничего, пройдёт. — отрезала мать и уткнулась в книжечку с песнями.
Кристина села в кресло и несмотря на шиканье соседок уже не вставала до конца. С утра она ничего не ела и теперь перед глазами скакали яркие мушки, будто нарезанные из фольги конфетти.
— Ну ты, даёшь! -прошипела мать.- Позоришь меня, да и всё.
Кристина втянулась в эти субботние походы, в заунывное нескладное пение, в холодящий ноги сквозняк, удивительно переходящий в тепло и духоту . В серую массу бабок и мужиков, в аромат свечного угара и запах ладана и неизвестной смолки, дышащей из кадил, от которой кружилась голова и пересыхало во рту.
Мать стала спокойнее и почти перестала ругаться, вздыбив пук волос на макушке. Кристина замечала, что когда мать злится, она всегда забирает волосы. Может, это как то влияет на характер? Когда она накрашена и завита, одета в джинсовое заграничное платье и каблуки, то почти всегда : жди добра. А то и похода в «Детский мир» или парк. Но нет, теперь всё реже парк, «Мир», теперь всё больше кинотеатр с этими попами.
Кристина учила Закон Божий, принесённый матерью от Моны. О, у Моны чего только не было! И Высоцкий, и Бродский, и Набоков. Бло немного жаль, что они перестали общаться.
Теперь Мона жила с толстым парнем, похожим на олигофрена, косым и молчаливым, моложе её лет на двадцать. Одну комнату сдавала цыганам. Завела пять собак дворовой породы, лохматых и очень злых. Мальчик – олигофрен выгуливал их всех сразу, они путались поводками, гавкали,визжали, рвались и тянули его за собой в грязный, замусленный бензином и копотью снег вдоль дороги.
…
Так прошло два месяца и первые весенние ветры стали рябить оттаявшие лужи во дворе. Повеяло древней, вязкой весенней тоской и обнажилась земля и асфальт.
Весело было идти по оттаявшему асфальту и чувствовать под ногами его твёрдость и сухость.
Всё — таки приняли Кристину в пионеры в составе пятёрки «двоечников». В ту весну она была последней, кого приняли в пионеры вообще. С того года началась другая жизнь для всех.
Кристина иногда приходила к бабушке, надеясь увидеть папу, но тот скрывался от неё. Кристина чесала бабушкину косу, рисовала деда, читающего газету в двух парах очков, смотрела старый чёрно-белый телевизор, на котором стоял фарфоровый дулёвский конь с вызолоченной гривой. Тоскливо перебирала пуговицы в банке из-под икры и шла домой, так и не дождавшись, что папа поднимется этажом выше, оторвавшись от своих досужих хлопот.
Кристина шла домой, стараясь не плакать, и часто молилась. Всю зиму ей так и не удалось стать своей в классе, щедро разбавленном новенькими девчонками из спортшколы. Девчонки взяли первенство во всём. Их было восемь. Четверо дылд -баскетболисток, терроризирующих теперь «стареньких» и четверо отличниц — красавиц. Кристина совсем растерялась. Даже старые подруги, с которыми она хоть как то ещё находила общий язык, стали обзывать её и гнать из своих стаек.
Снова собираясь посетить богослужение, Кристина с матерью стояли на остановке под пронизывающим злым ветром и ждали троллейбус. Кристина замёрзла и пальцы её покраснели.
— Мама, я решила кое-что…- сказала она тихо.
— Что? -спросила мать.
— Я, наверное, уйду в монастырь.
Мать пожала плечами.
— Ну…ну, а почему?
— Учусь я плохо, друзей нет у меня. Я уйду в монастырь. Если мне разрешать взять туда книги и пару кукол.
Мать отвела глаза и улыбнулась в песцовый воротник.
— Это вряд ли. Ты подумай ещё. Да лучше подумай…надо ли?
— Но если мы с тобой так верим в бога, то почему нет? Ты вот и в церковь ходить перестала. По воскресеньям дома сидишь.
— Это я…потому что…потому что мне некогда. -отрезала мать и до дома они ехали молча.
***
Тем не менее, бог помогал. Кристина приходила в школу, молча сидела за последней партой, щурясь на доску. Слушала шум и гам класса во время перемены. Только история волновала, да ещё немного литература. Одеваясь в раздевалке в своё истрёпанное бурным детством пальтишко, над которым откровенно смеялись все отроки класса, Кристина пыталась молиться, чтобы сдержать гнев и не стукнуть кого-нибудь промеж глаз. Однажды на неё плюнул одноклассник. Кристина вытерла рукав, и забыв про христианскую мораль влепила ему оплеуху, за что снова в школу вызвали мать.
Цокая каблучками, мать прошлась по школе, заглянула к завучу в учительскую и, не дождавшись его подошла к кабинету рисования, чтобы поговорить с классной. Как раз была перемена и Кристинин класс оттирал стены коридора, некоторые девчонки прыгали через резинку, а Кристина стояла поодаль, забросив руки назад и опираясь на стену. Она ждала начала урока, такого- же скучного, как все остальные. Ждала звонка.
Мать смерила взглядом Кристину и подошла.
— Ну? Снова озорничаешь, да? — спросила она строго, теребя пальто, наброшенное на руку.
Кристина вздрогнула, выпучила глаза и оторвалась от стены.
— Я? Мама?
— Меня снова вызвала директриса.
— Они меня просто не любят.- сказала Кристина мрачно.
— Почему?- раздражённо спросила мать. — Почему это всех любят, а тебя нет? Ты что, хулиганка?
— Нет.
— Двоечница?
— Ннет…
— Вобщем, Кристина, я сейчас не буду разбираться кто прав, кто виноват. Сегодня пятница. Завтра я пойду на литургию одна. И не буду ждать твоих училок. Меня с работы отпустили на полчаса, так они уже прошли!
И мать склонившись над Кристиной поцеловала её в лоб, развернулась на каблучках и поцокала прочь.
Прозвенел звонок. Кристина было собралась бежать следом за матерью, но её как приклеило к полу. Как это : одна? А монастырь? А бог?
Мать ушла рано утром в субботу.
Кристина оделась в спортивный костюм, повесила на грудь ключи от квартиры и пошла гулять. Несколько часов она просидела на яблоне, на которую уже можно было лезть без страха сорваться со скользкой коры. Ствол и ветки просохли, и кое -где уже проклёвывались белые, похожие на созревшие чирьи, почки.
— Яблоня цветёт, подростки «цветут», всё цветёт, а потом сохнет и вянет. -подумала Кристина и вытащив из за пазухи Библию, принялась разглядывать рисунки в тысячный раз удивляясь, как можно было так нарисовать. Она ещё не побывала в музеях, не видела никаких картин, кроме репродукций в школьных учебниках по литературе на тему которых обычно предлагалось написать сочинения. Но то были картины другие. Летние деревья, зимние дали, подраненные начавшимся половодьем, всевозможные пионеры и октябрята, румяные и мордатые, и непременно белобрысые. Саманта Смит с советскими школьниками. Вот Саддако Сасаки со своими бумажными журавликами. А таких картин, как в Библии больше нигде нет. Нигде! Один Даниил во рву чего стоит! Или повисший на дереве Авессалом?
Пошёл дождь, брызнув на страницу. Понесло вечерними ароматами со станции аэрации. Кристина слезла с дерева и нехотя поплелась домой. Скоро всё расцветёт, потеплеет. Затопит подвал. Кристина вздохнула. И это её жизнь. Противная, серая и совсем не героическая. Лучше уж монастырь.
Мать почти влетела в квартиру. Она была в сильном возбуждении. Кристина, прислонившись к стене, смотрела, как она ожесточённо моет руки и смывает тушь с глаз.
— Неет…нет. Ну и дела! Какой он всё- таки, а?- возмущалась мать, намыливая круглое лицо.- Ноги моей больше не будет там! Да как так, вообще! Всё. Бара — бир. Конец.
— Да что там было то?
— Ох, я сама дура. Да нет, я просто дура, что пошла туда. Предсталяешь, ребёнок заплакал!
— И чего?
— И чего! Чего! Он кричит, вроде, унесите это дьявольское создание, которое орёт во время литургии!!!Если оно орёт, оно семя дьявола. Божечки мой…Всё. Завтра в церковь .Завтра поедем в Калитники. Надо утром, чтобы успеть причаститься — исповедоваться. Всё.
— Да кто сказал то?
— Отец Иоанн!- сказала мать со страстью.- Этот вот отец Иоанн! Сказал на ребёнка, что он это дьявольское создание! И все так зашумели, так одобрительно закивали, что согласны, да, если орёт, его бесы заставляют!
Кристина скривила рот.
— И чего… мы больше не будем ходить туда?
— Ни при каких обстоятельствах.
Мать ожесточённо намыливала лицо и шею. Тушь чёрными ручейками бежала по гладким щекам.
— Я поджарила биточки.- сказала Кристина.- Ты ешь, а я пойду спать. Голова болит.
— Хорошо, моя умница.- сказала мать, расчёсываясь.
Кристина залезла под одеяло и уснула почти мгновенно, не считая на потолке блики от проезжающих машин, не разглядывая сиреневые розаны на шторах, не подслушивая телевизор за стеной. Она немного успокоилась.
…
После воскресной службы что-то в голове матери встало на место. Кристина, вернувшись из церкви, съела просфору и села за уроки.
Её преследовал дух какой-то душистой смолки, куримой в церкви. Он был терпкий и сладкий и волосы пропахли им. Кристина долго сидела над контурными картами по истории и географии, заполняя все пропущенные за три четверти страницы, внимательно читая задания, закрашивала страны, рисовала стрелочки отступлений и наступлений войск, зевала над историей древнего мира, извиняясь перед самой историей за то, что ей интересно, но спать хочется больше.
Наконец, кончив уроки, Кристина замерла. Вот тот угол стола, где лежала всегда её Библия. Одна. Она завалена книжками и учебниками .Библия завалена книжками. Кристина откинула учебники, как если бы она была медсестрой на войне и откидывает тела убитых с подавшего стон раненого. Выхватив Библию из –под книг Кристина поставила её над столом за стекло на полку.
Библия простояла там несколько лет, пока Кристина с матерью не затеяли переезд.
