Рассказы из сборника «Рыбий жир, мухоморы и сарафанное радио». Анастасия Перова

Маленький дождь

Город расплескивался на стены и фонари. И то, и другое заливало водой. Сначала не спеша, накрапывая, потом совсем быстро, всполохами, взмахами — вода била по фонарям, оставляя в темноте улиц и воздуха в промежутках между домами полосы света. Словно огни нисходят с неба и будят темноту, тревожат ее глухой сон.

Поздно.

Никого уже не встретить. Если бы еще оставались в этом городе собачники, которым самое время выгуливать своих четвероногих друзей, то и они бы не рискнули нос высунуть на улицу. И свой, и пёсий — пожалели бы.

А из домов, бетонных глыб, шифрующих стекла от пола до потолка, никому не разглядеть великолепия, водного торжества, отсылающего к мрачному средневековью. Много веков прошло с тех пор, утекла вода, не стояли часы, а мир природы продолжал баловать человека, незаметно и неожиданно — всегда дико, всегда красиво. Что-то удалось приручить, что-то — предсказать, но мы, люди, всегда любили изучать и  экспериментировать с доступным, подвластным материалом.

Животные давно стали вымирать.

Тогда мы обратились к своему виду.

***

…Ты сидел в кресле и тихо касаясь руки листал внутренний «контакт». Мимо мелькали лица, имена, возрасты и города, а ты все сидел и стирал из своей памяти запахи и звуки, погружаясь в виртуальные миры – наспех сколоченные доски с чужими разрисованными плакатами на них. Словно кто-то кого-то ищет.

Где-то сиял размазанный, растушеванный по листу акрил, и ты сразу дивился на искусственность лиц, вымышленность имен, даже кличек, которые девушки давали себе, заставляя задумываться о свободе, которое имя дает друг другу, словно ждали вольности в обращении.

Где-то внутренний взгляд, затуманенный для всего происходящего, будь то даже кот на руках, серая дымка шерсти которого уже успела слиться с сумерками, но в «умном» доме, до глупости которого тебе уже давно не было дела, все не включался, не щелкал способный разбудить тебя свет, натыкался на горящие, словно фонари лица, как будто разукрашенные детской гуашью – и в них светилась способность даже не к любви – к встрече с другим. Непредвзятой, не способной решать заранее, идущей напролом к другому человеку – и тем обеззараживающей. Ты успокаивался. Через мгновенье, длящееся долгие биты пульса в твоих руках, ты замирал: «слишком мала», – и листал дальше, больше не останавливаясь.

Иногда попадались и тонкие лица, такие, словно точно знаешь, что паутинка бровей, темная бирюза глаз и мрамор кожи вылеплены, расцвечены темперой. И это навсегда. Но ты, искушенный до всего, уже не замирал в восхищении, а просто проходил мимо, словно зная, что придет и их черед.

Большинство были простыми акварельками. Милыми, незамутненными чужими кляксами листами, на которых едва проступали контуры, но уже угадывались губы, печаль переносицы, глаза, водянистые и не чуткие, устремленные в невидимые глазу и тем более сердцу дали. Таких ты почему-то пропускал, словно прощаясь с самим собой. «Вот еще один человек родился, вышел в мир», – таким был твой суд.

К чему весь этот гомон лиц, возмущался бы кот на твоих руках, если бы давно не устал смотреть, как ты проводишь вечера: в погоне за чужим счастьем просто быть и наслаждаться присутствием в самом большом виртуальном пространстве континента. Звезды зажигались и гасли, глаза оставались чуть раскошенными, вперенными в внутренние пространства. Чип подавал сигнал прямо в мозг. Проматывать было удобно: просто держи руку на пульсе.

Никто не заставил сердце биться чаще, никто не напомнил об улыбке, внутренней простоте. Город молчал за окном, такой же серый и унылый, как чащи, которые снились тебе в кошмарах.

Ты было пробовал вставить себе новый, еще один чип – на этот раз добавив еще одну микросхему к «контакту» и управлению домом, единому-доку. Но искусственно создаваемые сновидения оказались таким же управляемым сном, к которым ты уже приучился. Скучные, лишенные соли неожиданности или зловещей повторяемости, лишенные даже вещности и привычности снов, которые насылает на человека здоровое отключение уставшего сознания, искусственные сны не приносили ни покоя, ни отдыха.

Ты отказался и от них, и вежливо желая обмануть собственное тело, листал, листал, листал и проматывал все новые изображения лиц «контакта».

День подходил к концу.

***

День подходил к концу, и ты впадал, словно в кому, в иллюзии и мечты: когда-нибудь обрести хорошего друга, домочадца, – свою любовь. Эту тягу, зов крови заменял тебе проникший в твое тело «контакт». Окно в мир других, таких же разряженных беспощадной реальностью людей.

Или уже больше, чем людей.

С тех пор, как началась всеобщая цифровизация, ты запомнил, как медленно отдалялись отец и мать, когда-то любящие, как медленно уходили в просторы внутренних сетей друзья и знакомые. Каждый оставался один, медленно погружаясь в океан без теплых подводных течений, без круговоротов, с одними лишь застоявшимися участками, похожими на мусорные свалки, – лиц и ничего не значащих имен, сообщений о пустых новостях и сводках погоды, которыми почти не пользовались, так как город надежно защищал своей серостью стен и душным облаком выхлопных газов от каких-либо изменений погоды.

Ветра не было.

Ты молчал.

***

Пока ты молчал, я звала и плакала. Кричала.

Когда крик сходил на хрип, а хрип заканчивался на каком-то лучике жалости к себе, я предавалась побегу из пересекающихся коридоров, лабиринтов теней и труб. Места мне не было. Пространство давило, и я бежала от него в глубины своего сознания, но там не было тебя, и я терялась от ужаса и сдавленности своего существа.

Время молчало. Немело вместе со мной. Часы давно встали, словно похоронный бой их тиканья прекратил отмерять вещность моей жизни и оставил наедине с собой. Связи с внешним миром были разрушены. Словно маленький вепрь билось за жизнь сердце.

Глухота останавливала шаги, скрип ботинок по нехоженым путям коридоров немел и таял в пустоте. Стены наваливались, не давая дышать, и я кричала снова, медленно переходя на шепот.

 — Где ты?

***

Очередное беспамятство дороги, и снова тебе снится вязкая топь, по которой ты идешь, перекликаясь с каким-то очень дорогим и близким тебе другом.

Слышишь то ли крик, то ли шепот ветра.

Просыпаешься, ты понимаешь это, когда в голове всплывает вежливая надпись, что на часах четыре утра. Понимаешь, что не можешь оставаться в постели больше, ни секунды не отдаешь раздумываниям – и поднимаешься. Время бежит за тобой, торопится сунуть тебе рубашку и брюки.

И город, город за серым, нелюдимым окном внезапно зовет к себе.

Ты идешь, немного пошатываясь – и тебе плевать на все комендантские часы на свете.

***

Я брела, заплетались ноги, руки уже начали цепляться за стены. Чтобы жить. Чтобы идти дальше.

Мне не хватало взгляда и голоса.

Вдруг голова уткнулась в зеркало, преграждающее путь. Дороги вперед не было. Я остановилась, но своего отражения в пыли и мрачной паутине не увидела.

Передо мной была черная гладь, почти пустая, с небольшими, синеющими чернилами кубами вдали, в глубине стекла.

Я пала, скатилась к его подножию.

***

Ты брел по улице, привычно занавешивая свое внимание от домов и живущих в них людей, прозябающих в стылой безызвестности. Мня себя нарушителем спокойствия в этот предрассветный, еще ночной час, ты поймал макушкой первые капли дождя. Разразился ливень.

Ты, считавший поначалу капли, не верил своему счастью.

— Вода – это передатчик информации, – думал ты.

— Что если в воде тоже на самом деле плавают маленькие электроды и узнают все на свете, перемещаясь в пространстве со скоростью туч?

Дождь смывал остатки одиночества, остатки дремы, остатки серого, беспробудного существования в городе, где на дверях висели тысячи замков, а в руках и головах людей бились электронные мысли, лишая сна, заменяя волю на мелкие удары током. Вокруг спали люди, покачиваясь в электронных, наспех выдуманных разработчиками фантазиях. Без тепла и света внутри, которые может дать только живой огонь.

Ты шатался от разобравшего тебя внезапного смеха, резкого, как клекот одинокой птицы.

***

Дождь уступил место туману.

Ты остановился перед большой витриной, и вдруг напряженный взгляд скользнул по твоему лицу. Ты удивился и присмотрелся, не веря своим глазам, но подскочившему пульсу.

На тебя смотрела я.

***

…Сны и иллюзии уступили место неторопливому течению капель, оставшихся от дождя. Твой кулак разбил витрину. Зеркало в моем сознании качнулось, разбилось, словно заколдованная льдина.

 — Ты живая.

***

Больше нам некуда было идти.

…Но мы шли вдвоем.

Звуча музыкой, напевая во сне

Девушка с виолончелью выходила за дверь. Чернота футляра как обычно слегка давила на плечи, наполняя их легкостью: от почти невесомой тяжести за спиной словно вырастали крылья, музыкальные, облаками перистые. 

Девушка с виолончелью за спиной закрывала за собой дверь. Прочь уходил дом, его жители – бабульки, после слов которых хотелось завязать уши бинтом, как будто после долгого лечения пора дать отдых зубам; коты, недовольные жизнью в городе; пушистые псы, запутавшиеся в жильцах и островках зелени под окнами и во дворе; едва видимые и поддающиеся половой дифференциации дети, не смеющие играть и хоть как-то выдать свой голос, выходя во двор и устраивая перекличку по номерам на рукавах курток.

Девушка с виолончелью направлялась далеко. Ее путь лежал через пустыри и дороги, мимо машин и поездов, людей, людей. В полной тишине и безвестности. Девушка с виолончелью молчала. Время от времени ее тянуло достать инструмент, привычным движением упереть его себе в колено, извлечь низкие, тяжелые звуки, но долгая дорога не давала времени на отдых. 

Дом крутился в порывах ветра где-то позади, словно закрывая перед ней возможность возвращения. Входную дверь уже не найти. Ее скрывали окна, заросли густой сирени под ними, камни, дворовые решетки. Девушка с виолончелью вздохнула и развернулась. Ветер снова стал подгонять ее, ударять в виолончель, расположенную позади, словно продолжение пыльника.

Девушка больше не останавливалась.

***

Наступали сумерки. Серые дымные полоски на небе слегка подкрашивались лучами усталого солнца. Дорога взбиралась на гору, мимо чужих, таких же закрытых домов. В них не было лазеек. Никто не знал никого, ни соседа, ни близкого, ближнего в лицо. 

Девушка с виолончелью поежилась. Слово, краски и музыка когда-то были для нее почти равносильными, равнозначными. Языки искусств. Многие пытались покорить их вершины, но в конце концов становились на их погосты. Кому нужны они сами, кого тронут их творения, если и так все оставались закрытыми, не прочтенными, словно их же дома, многоквартирные, многолюдные – потопленные корабли с задраенными проходами на палубу, где только и можно кинуть взгляд в небо, услышать глухой крик чайки, принять на себя удар ветра.

Девушка с виолончелью молчала. Слова давно для нее почти потеряли черствость. Она научилась их ценить, понимать их значение, важность. Словно вещь в себе, слова несли свое бытие, и она могла ими гордиться: когда получала или отдавала. Но пришло к ней это только после личного, недавнего знакомства с музыкой. Виолончель досталась то ли по знакомству, то ли по наследству, почти случайно. И сразу прижилась, словно бездомная кошка, привыкшая ластиться – даже к незнакомым.

Девушка с виолончелью приучилась ставить инструмент так, чтобы становиться с его музыкой, вибрацией единым целым, двигать смычком так, чтобы руки плыли плавными линиями, не нарушая гармонию звука, петь душой, а не по нотам, которые она только-только начала читать. И виолончель отзывалась. Ее голос рассказывал о далёких странах, о величавых караванах, шествующих по пустыням, о бороздящих воздушные просторы дирижаблях, о лавинах, сметающих все на своем пути и обрывающих свой путь в горных ущельях, а когда девушка останавливалась, чтобы передохнуть, смычок напряженно указывал е   й на одну-единственную дорогу, лежащую перед ней – прочь из дома.

***

Она шла и шла. Дорога словно раздвигала невидимые преграды, до того существовавшие в ее сознании, в ее мыслях и чувствах. В домах нельзя было орать, шаркать ногами, стучаться в двери соседей и заводить канареек. В домах многое было под запретом. В них страшно было даже спать: мигающий в коридорах свет не давал сосредоточиться на мягких пространствах дрёмы, раскинувшихся между сном и явью, и даже во сне жильцы ходили по лабиринтам сквозных квартир.

Она шла, и мимо проходили города, люди и реки. Шла – и наверху, в небе замирали птицы. Синица подлетала и хотела погреться, когда она доставала ломоть хлеба, чтобы перекусить.

Шла – и путь привел ее к новым стенам. Низкие, чистые, кирпичные, они принимали, а не отталкивали. Девушка с виолончелью постучала в ворота. Дверь открыла седая монахиня.

— Это монастырь. Проходи. Вечереет, едва успела.

По дорожкам ходили коты и мирно соседствовали с мелкими птицами. Пространство между покрывавшим их гравием было отдано цветам и небольшим яблоням. Монахиня отвела девушку с виолончелью в трапезную, а оттуда – к кельям, где можно было переждать ночь.

***

Утром была служба. Тихо мерцал первый снег, горели лампады, свечи поднимали свои ладошки-огоньки к небесам.

Девушка с виолончелью решила остаться.

Ей поменяют имя, она знала. Но больше не поменяют музыку ее снов.

история про дедушку, который выписывал журналы

Жил-был один дедушка, в деревне жил. Свою бабушку он похоронил давно, внуки и дети давно раъехались по городам, по домам, правнуков еще не нарожали, чтоб могли хоть летом приезжать к нему погостить. Вот и сидел он один, грустил. И падали осенние листья на его избужки, летел с неба мелкий дождик, а ему было по-вечернему тоскливо и светло на душе.

Как-то раз он решил, вспоминая свою бабушку, прогуляться. Но не по парку, который упирался в тропинку к деревенскому кладбищу, а на почту. Домик, в котором она располагалась, был аккуратным, с сине-белой вывеской, окошками, из которых лучился свет и порядок. Уютно стало на душе у дедушки, и он решился войти.

Внутри было тесно от разнообразия конвертов, коробок для посылок, открыток, пухлых томов с номерами газет и журналов для подписок. В углу высился автомат с пакетами молока и  шоколадными батончиками с орехами, стояла этажерка с тетрадями и календарями. Все можно было найти на деревенской почте!

И дедушка раззадорился. Сделал еще пару шагов к витрине, по направлению к прилавку, за которым сидела пожилая продавщица, работница почты и по совместительству соседка. В глаза ему бросились толстые томики подписных изданий, книги и толстые журналы для мужчин, тонкие, глянцевые — для женщин. Он решительно подошел поближе — посмотреть. Гляз решительно вперился в слова и названия. Да так и остался на добрые полчаса среди широты выбора изданий, посвященных любым темам. Сельское хозяйство, корабли, охрана природы, воспитание детей — все волновало дедушку, со всем хотелось познакомиться, чтобы быть на одной волне с происходящим в мире.

И все было бы ничего, но внезапно, листая очередной женский журнал, дедушка наткнулся на фотографию девушки, которая до боли напоминала ему жену. Его бабушку. Красивые глаза, зачесанные волосы, высокие скулы. И он побледнел, омертвел на мгновенье, и рухнул на стул, на котором до того сидел прямо, с военной выправкой. Грустно ему стало. Одиноко, до тоски, до черноты в глазах.

Подошла к нему пожилая работница почты, принесла стакан воды. Еле отпоили его потом чаем бабушки-соседки, которые случайно проходили мимо и вызвались проводить старичка до дома. А он все сидел, пригорюнившись, в своем кресле и, казалось, дремал. Бабульки посовещались, о чем-то своем посудачили и ушли тихонько, как настал вечер, подкрашенный бликами фонарей на снегу.

***

Прошла зима, прокатилась весна, а летом, в самом начале июня, привезли в деревню к дедушке первую его правнучку. Похожая на скворушку, чернявая, с двумя косичками, Поля долго улыбалась деду, протягивала ручки, смеялась, улыбалась кривыми еще молочными зубами.

Все лето они не расставались. Вставали с рассветом, ухаживали за дедовской козой, завтракали неспешно. Потом сидели, болтали, в тени, ожидая, пока пройдет время солнцепека и можно будет полоть грядки да поливать помидоры. Иногда копали червей и шли на реку — ловить рыбу. По вечерам дед читал привезенные столичные книги и правнучка засыпала спокойно и легко, весело.

А когда пришла пора забирать ее обратно в город, и приехали родители-внуки, привезли они с собой в конверте документ для дедушки. Дедушку подписали на два журнала, о спортивных успехах молодежи и, конечно, о рыбалке. Дедушка обрадовался и долго благодарил, а потом целый месяц ждал свои журналы в почтовом ящике, за которым предварительно поухаживал — чтобы в нем цвел тот же порядок, что и на деревенской почте.   Каждый день проходил окрашенным новостями, прибаутками из мира спорта, картинками удочек и поплавков. Дед ходил гордый, а читал по страничке в день, растягивая удовольствие. Он знал, что теперь его ждут каждый месяц — журналы, а каждое лето — правнуки, подрастающее поколение.

И жил он со своей козой тихо и мирно, не печалясь больше.

***

А солнышко вставало над лесом за рекой, шли дожди, то опадали, то набухали почками листья на деревьях, сновали в лесу мелкие пташки. И было на душе у людей, кто это видел, светло и радостно.

И шли года. И оставалась земля родной и прекрасной, и хранили память об ушедших, об истории люди, пели птицы, воспевая небеса и поля, и становилось легко на сердце после каждой бурной грозы, каждого чудачества грома.

И переворачивали страницы календарей, выписных журналов дети по утрам, собираясь в школу. Все росли и думали о смыслах и песнях, о высотах гор и глубинах морей. И красивой была жизнь, с Боженькой, босиком по лугам росистым бегающим, пока не видно.

Не только так

1.

Тася совсем не знала, что делать дальше. Всю свою жизнь она придумывала воображаемые миры, а потом обитала где-то на их обочине. В ее голове, скачущей от биполярного расстройства к однополярному, как она шутила, не было места ей самой. Ей нравилось наблюдать. И в этом была одна из самых диких загадок, которые ей подкидывала природа: как оставаться собой, если на это «себя» не хватало ни сил, ни времени. Тася создавала придуманные ей миры, на клочках бумаги, в старых, потерпанных, пожелтевших, когда-то попавших под дождь или служивших подставкой для стаканчика с кофе блокнотах, изгрызанными карандашами черкала имена и родовые линии, намеки сюжета. Намеки, полутени и чертежи воссоздавали тонкие профили героинь и пушистость незнакомых солнц, странные города, наполненные призраками. Тася не любила смотреть, что будет дальше, как не любила знакомить с своим едва оформленным творчеством других. Она просто была. Была в каждом из своих героев, находила себя на проторенных дорожках их жизней — и свидетельствовала, они есть. Самой себе она не казалась живой или достойной жизни. Она даже не смогла бы сделать выбора между словами «существование» и «активность», как ее альтернативами. Она не замечала себя.

Вот уже долгое время ее единственным спутником был одинокий старый кактус в белом фарфоровом стаканчике, который должен был защищать ее от всех невзгод и пыли, что выбрасывал ноутбук. Она разговаривала с ним — не в минуты, когда жизнь казалась чересчур непроходимой или сим-карта телефона — лишенной родных и близких имен.

— Хэй, дружище, да на тебя целая Сахара просыпалась! — при чересчур неловкой попытке довершить приготовление кофе.

Или.

— Весь солнечный свет в твоем стакане! — и буркнуть на слишком щедрый на тепло и радость луч, пробившийся сквозь темные шторы, которые то и дело забывала раскрыть.

Она не коротала дни. Казалось, и не замечала вовсе, как шло время. Оно для нее и остановилось. Незаметно, может быть, еще на первых курсах института, а может, и в школе, во время прогулки по лесу или за очередным составлением плейлиста. Она прекратила стареть — или еще можно сказать, взрослеть. Так и осталась с широко распахнутыми глазами, улыбкой, которую так легко вспугнуть, и нервным дрожанием пальцев, стоит ее заметить.

Дни проходили, а она засекала только приходящих к ней персонажей. Беглое знакомство оставляло след на бумаге, если хватало сил, и они разбегались по своим углам во вселенных, которые можно было считать придуманными, но никто не мог быть до конца уверенным, кто был реальней — Тася или ее воображаемые миры.

2.

На стене можно было размазать картинку — раскидистое дерево с висящими на нем яблоками-шарами было выполнено масляной пастелью, совсем не подходившей к обоям и угрожавшей потенциальным гостям остаться запачканными краской, стоит облокотиться. Но Тасе не было до этого никакого дела. Она сейчас пела песню и занималась уборкой в книжном шкафу — единственном собственном достоянии.

Вывалить книжки на пол и долго сидеть, трогая пальцами корешки, чуть мятые, где-то — совсем старые, потрепанные страницы тихо трепещут, не решаясь вновь напомнить о голосах и скрытых в них лицах. Тася знает толк в таких моментах и совсем не торопится заканчивать. Ей хочется подольше побыть в окружении старых знакомых, вспомнить что-то свое украдкой. Она не страшится завтрашнего дня, когда книги уже будут протерты и возвращены на полки ее заботливой рукой. Сейчас время сидеть на циновке и любоваться сокровищами.

Книги дивно пахнут, даром что совсем не из лавки букиниста или старьевщика. Но все равно старые. Старые от времени, проведенного с Тасей, от ее пальцев, порой липких, порой грязных, но всегда внимательных к каждой странице. Они улыбаются ей, сияют, говорят, что прочитанные. И им не страшно лежать на полу, не страшно стоять по шкафам. Они ее единственные друзья. Были. Пока не появился кактус.

3.

Кактус, книги, кофе и Тася еще долго могли бы существовать вместе, не подозревая о внешнем мире. Если бы не случился карантин. Такой ряд слов на «К» даже Тася не смогла выдержать и впервые словно высунула нос из-под одеяла. Она открыла ноутбук — не для рисования, а для письма. И скачала программу, попавшуюся на глаза — программу для медленного обмена сообщениями. Как будто почту кто-то придумал для компьютеров и интернета. Тасе не было интересно, что будет дальше. Она как будто делала что-то, что было привычным на ее границе миров, и совершенно не заботилась ни о себе, ни о впечатлении, которое могла бы производить на окружающих. Как это обычно бывает, впечатление было самым диким и поэтому самым что ни на есть искренним.

Тася написала что-то вроде двух строк: о своем городе, архитектуре и дизайне. Как она среди них зачиталась книгами и комиксами, стала рисовать, а потом уснула за чашкой кофе и поняла, что ей требуется собеседник.

Все хорошие люди, оставшиеся взаперти, тоже вздохнули. Ее идею поняли все: пора общаться.

4.

Первое время Тасин ящик ломился от лайков и сообщений, пестревших словами «my interest is…», «what I love…», «how nice…», и так еще много раз в разных вариациях. Тася не унывала, она привыкла почти не читать — ничего важного она тут заведомо найти не могла. И она это понимала.

Но в один из понедельников, как всегда дурацких, потому что делать было нечего, кроме как открывать ноутбук и садиться за работу, она потянулась, как элегантность во плоти, и с расширенными от удивления зрачками прочитала сообщение, которое заставило ее улыбнуться, проснуться, вспомнить об этом мире. Она чуть не заплакала на последнем привете, чуть не вострепетала, узрев кнопку «ответить». Ответить ей было почти нечего, но как всегда бывало, неродной язык, любящий черный юмор и золотую вежливость, позволял быть оранжевой рыбкой в голубых бассейнах садов Ив Сен Лорана в Марокко. Так ей казалось. И она поспешила написать маловразумительный, но продолжающий жизнь ответ.

5.

Переписка шла. Уже не медленной почтой, но в мессенджерах. Потом и по телефону. Тася красилась перед тем, как ответить на звонок, все прилежней думала об одежде (точно не о пижамах), бурча, натыкалась на кольца и сережки, спрятавшиеся россыпями по квартире. Когда-то ей было дано верить. И она набрела на миры, в которых жемчужины росинок приветствовали солнце по утру или грозы шумели майскими вечерами, надвигаясь почти неожиданно и бесшумно. А потом, когда она приучилась ждать, ей было дано чудо. Чудо жизни вместе со старым кактусом и книгами, кофе в турке по утрам, небольшими перерывами в работе, чтобы поваляться на полу или попеть дурацкие песни.

Когда на всю землю свалился новый метеорит испытаний, этакая граница границ — локдаун, когда не было больше возможности путешествовать или даже ходить в гости, Тася перестала выделяться из рядов таких же почти одичавших в одинокой жизни людей. Но если  раньше она хотя бы отстаивала свою независимость, то сейчас она почти не стала бороться. Вместе со всеми она стойко отправилась пытать свое счастье — и вот, нашла нечто, на него похожее.

Мир оставался стройным. У ее ног он терпеливо претерпевал изменения, буксовал на виражах. Дети не ходили в школы, их родителей увольняли, а Тася сидела дома и переживала первый в своей жизни серьезный роман.

И ей все нравилось.

Конечно, потом ей мерещилось белое платье, которое она кокетливо прикрывала в воображении белой майкой с джинсами и кедами, куча детей, также гогочущих от любой возможности поваляться на полу или попеть вместе песни, горы немытой посуды, когда все — и уже определившееся все — попили какао или кофе, если не изменять привычкам. Конечно, где-то у этих фантазий был повод.

Но Тася ощущала в своем сердце любовь. В ней появилось устойчивое «мы», устойчивая нежность к своим картинкам на гранях миров, мечты о будущем били крыльями в надежде воплотиться. И она очень много красоты находила в этом состоянии, в своем женском поле, определившемся, чутком.

И однажды он прислал ей сообщение, после которого они встретились.

И однажды они остались друг с другом так, что больше и не нужно было расставаться.

И дорога снова стала легка, не виляя, а держа курс, а кактус обрел новое пристанище и пару деток (оказалось, его можно было разводить).  И не правда, что кактусы редко цветут.