ОБЛАТКА

1.

    Филя 4 раза за ночь включала меня в розетку. И 4 раза использовала. А потом ненадолго погрузила в режим сна. Но с утра снова дважды подключила, а уж только после спустя рукава стёрла память, попустила совесть и прогнала на работу. Но Филя сегодня была со мной нежна и ласкова. Но и тревожна. Отчего-то была тревожна. Но вот отчего?

Мой мах слева – лучший на районе. Он был отмечен и замечен ещё на 2 курсе нашего спец-смерш-ЦПШ, на ежегодных межприходских квалификационных метлосоревнованиях. Отчего я и угодил аж в узбеки 1-й категории. А сегодня, а после-то Филиных 6 непозабытых опрокидывающих включений, я этим махом ох как бойко орудую. Во славу Божию! Хоть святых выноси! И вот я дометаю уже четвертую дорожку и вдруг вижу, что в тупике, в конце, в финале, на красной красноукрашенной пластиковой лавочке смиренно сидит о. Приходский в штатском. А я его в штатском первый раз в жизни вижу. «Может, — думаю, — дежа вю?» Но гоню, гоню от себя крестным знамением этот еретический грешный свой помысел.

«Ну здравствуй, сын мой, каин», — говорит он. «Здравия, Прощения и Воскресения в Царствие Небесное», — отвечаю по-положенному, по-писанному и земно кланяюсь. «Метёшь?» — спрашивает. «Мету, Ваше Высокопреосвященство. Нам как ни месть? Всяко месть». «Ну добре, — говорит, — присаживайся, сыне, исповедую. Во имя и пристно». «Благодать! Благодать!» — восклицаю тут я, отставляю метлу и сажусь. «Ну кайся, ирод», — как бы лениво говорит о. Приходский и рукополагает, и раскуривает для внутренней богоданной ему пронзительности вместительную конопляную трубку. Значит – дело предстоит долгое. Непростое предстоит нам с ним дело.

2.

    И я каюсь. «Окаянный соузник Голиаф, — говорю, — хулил богопротивно всуе золотые литые осиянные наши купола. Лучше бы, глаголил, ободрать их и раздать нам, сирым, убогим, кусками милостыней во славу Божию». «Лепо», — говорит о. Приходский. «Продолжай», — говорит. «Соузник Сатанаил, — говорю, — метет против ветра, и глумится этим, и куражится». «Неконцептуально, — говорит о. Приходский. — Старайся дальше». И я стараюсь. «Соузник Агасфер, — говорю, — подверг сомнению самые основы основ. Спрашивал: а есть ли Он, Всеблагой Порфирородный Президентище,  вообще? А если его нет, то есть ли мы?» «Тонко. Это тонко», — говорит о. Приходский и глубоко шумно затягивается. Он вообще у нас парень-гвоздь, наш о. Приходский. Он тот ещё парень. «А вот соузник сука Асмодей…» — разгоняюсь уже по полной в душе своей… «Ну ладно, — конкретно прерывает он, — Ты мне лучше про Филю исповедуйся». А как про Филю? Как я про Филю? А что Филя? Филя как Филя. Филя – хорошая. Воцерковленная. Призванная. Избранная. Возлюбленная. И что тут рассказывать? И я молчу рыбою об лёд.

«Ну ты, брат, давай-ка тут мне не крути, шайтан, говори как на духу», — говорит он. «Так я и есть вроде как на духу», — отвечаю. «Вот то-то и оно», — говорит он. И я безоговорочно капитулирую. И сижу, осунувшись, поникши, что твой Шопенгауэр. Сижу, сломавши крылья, что тот Врубелев Демон. И выкладываю ему и про 6 включений, и про поганые языческие наши стоны, и про орал, и про анал, и даже про недостёртую взыскующую совесть.

«Вот то-то, — речет о. Приходский. – Ты тут, изгоище, себе уже на 10000 земных наговорил. Но и у нас ведь Светлый Пресветлый Праздник. А нешто? И тогда так. Тогда слушай послушание, неслух». И я, как заведено, коленоприклоняюсь и внимаю. «Пойдешь нынче вечером в ХХС на великую ПС, — рече о. Приходскиий, — и смотри там в оба». «Так куда же мне в ХХС, батюшка? Я же расцерковленный. Реторточный же я», — изумляюсь. «А мы тебя временно, на сутки, всемилостиво воцерковим, — вещает. – Разоблачись, чадо. Склонись». И я разоблачаюсь и склоняюсь. «Чадо богомерзкое, чудо неразумное, сирота и тварь искусственнооплодотворенная, Богу и людям богопротивная — глаголит о. Приходский по уставу, — Всеблагая и Всемилостивая Мати наша РПЦ принимает тебя, недостойного и непристойного, в своё благое сладкое мягкое лоно сроком на 24 часа. Возрадуйся!» «Возрадуйся!» — троекратно восклицаю и нагой я. А тут о. Приходский поднимает меня с колен, лобызает и вручает 2 конверта. В правом – входной чип, а левый, говорит, съешь, сжуй и проглоти не разворачивая, на закате и непосредственно на паперти. «И метлу-то, метлу, — смеется, — кулёма, не позабудь».

3.

    Я грешен. Шестьсот шестидесяти шестикратно зверски грешен.  И будь я проклят, отлучён, расстрижен  и прилюдно анафемствован! А потому что утаил, скрыл от светлого о. Приходского, что разумею ихней мудрёной грамоте. Что знаю по письменному. Но ведь как признаешься, когда это Филя противозаконно научила? И я, как только обмыл и обмёл метлу, так сразу же в закутке левый пакет и распечатай. А там – облатка. А к ней – инструкция. Сопроводиловка.

И вот я читаю. «Совершенно секретно. Только для архиклира. Аминь. Слава КПСС. «Электросталин», — читаю я, — новейшее и действеннейшее бого-благоугодное фармосредство ото всех внешних и внутренних наших бед. «Электро» — суть янтарь, солнце, молния, природное Максвеллово электричество – до предела обострит ваши чувства и мысли. А «сталин» сделает вас просто Сталиным. Тут ноу коммент. Принимать 3 раза в день перед едой. Изготовлено под эгидой Министерства Святой Тяжелой промышленности. г. Святоэлектросталь, Святомосковской обл.».

Ну я тогда лёг, умиленный, под куст и заснул. И снились мне Тибетские голубые горы, и аравийские пески, и Стена плача. А проснулся аккурат на закате — и принял, поскольку не завтракавши, не обедавши. И, каюсь, запил. И внял я неба содроганью, и горних ангелов полет, и гад морских подводный ход. Словом, всё я с этой облаткой в себя внял. Включая и силу Самсонову, и меткость Давидову. И вот, оказывается, как страшна жизнь! Просто ужас и кошмар! Вот иду потихоньку бульварами к ХХС – и вижу паству насквозь. Наскрозь. Как в рентгенкабинете. Вон у того источил душу червь сомнения, а ту разъедает червь алчбы. А вон – солитеры гордыни, сперматозавры похоти, иглистые глисты агрессии, сороконожки поверхностности. И все – ко храму. Попался по пути даже один облезлый воробей с маленьким червячком пространственного трехмерного высокомерия.

А ещё они все несут гуманные легкопластиковые камни для побивания пусь. Кто в кульке, кто в руке, кто полны карманы, кто подмышкой. И все судят да рядят, кого нынче назначат и рукоположат в пуси. А и торгуют этими безопасными камнями на обочинах такие, у которых уже не черви, а змеи. Страшные торгуют мертвые такие души.

А вечер благостный. А люд улыбчив. А луна в полнеба. А и всяк сверчок славит Всевышнего. И уже засиял в конце бульвара золотой шелом ХСС. И тут в озарении и в просветлении электросталинском вдруг открылось мне, что ночь эта – последняя. Что не блеснет уже мне наутро луч денницы. Что поглотит меня Тьма Египетская.

4.

    Во храме звучит дивное ангельское пение, сияют святые лики, дрожат лепестками свечи. А паствы – ну адамову яблоку негде упасть. Но амвон ещё пуст. И души в телах трепещут радостно и тревожно. А ещё бы. Ведь пуси уже где-то здесь, среди нас. Уже изготовились на злое своё дело. Уже мнут нервно в карманах мерзкие личины. И я вижу в первых рядах одну чёрную душу, а внутри её – жабу, истекающую мутной ядовитой слюной.

«А ты что же это, брат иуда, без камня за пазухой? – слышу за спиной. – Неправедно это. Не по-людски». И, не оборачиваясь, внутренним взором прозреваю, что это пришла смерть моя, грозный о. Приходский. И вот предстал он передо мной, ликом гневен, взором слепящ. И сила от него исходит в 5 примерно порций электросталина. И гнет мою душу в дугу и к земле. И вложил в руку мою камень халцедон. Но не ложный, фальшивый, а увесистый. И перстом указал на жабу.

Тут грянули бубны и литавры, забренчали струнные, забили поганые тулумбасы – и выскочили на святой амвон 4 нагие пуси в непотребных личинах. Выскочили – и ну задирать ноги, ну ходить колесом, ну бесноваться и куражиться, ну трясти неприкрытым срамом. И поют истерически: «Втрём Гоб! Втрём Гоб! Втрём Гоб!» А и паства, и клир как бы застыли как бы шоке. Как бы от неожиданности. И только души мечутся в ребрах.

Но тут прогремел, тут перекрыл хуления трубный глас о. Приходского: «Лжицы! Бог жив!» «Кощуницы! Кощуницы!» — раздались редкие и робкие до поры голоса. «Сплочайтесь, праведные! Сплочайтесь!» — прошелестело по рядам. И вот уже сплотились локоть к локтю, бок о бок, плечом к плечу и грянули на мотив известного гимна: «Сплочайся, сплочайся, народ богоносный!» И я узрел, как паства безо всякой фармакологии производит высококачественный электросталин, как насыщается им святой храмовый воздух.

И тут полетел первый камень. Началось Большое Ежегодное Побивание.

А пуси уже не беснуются, а приседают, прикрывая руками головы и груди. А камни хоть и бутафорские, но, брошенные праведной гневной рукой, синяки ещё как оставляют. И летят всё гуще и гуще. И тогда о. Приходский подходит прямо к амвону и указует мне на жабу. Наводит на цель. И я, зачарованный, мечу со всего маху ей прямо в замаскированный лоб. Как Давид. И – как Давид – попадаю. И она падает навзничь. И окровавленная личина спадает. И я вижу, что это Филя. И что душа у неё вовсе не жабья, а бриллиантовая.

4.

    Я вынес Филю на бульвар, положил на травку и вот сижу плачу. А народу никого. Все по храмам. Подошел только один пьяненький киргиз-продавец, постоял, поковырял в носу. «Да, красивая была пуся», — сказал. И ушёл.

А я слышу за спиной шаги. И голос: «Ну что, иудео-буддо-ваххабитский шпион, вставай. Пора». И я встаю. И два рослых архангела берут меня под руки. И мы идём за о. Приходским.