Не убивающее нас

Снова начинается прилив. Снова я закурил, забыл про сигарету, раскашлялся, затушил белую тушку в песке. Тем временем вода подкатывается к ногам и потихоньку забирает меня. Под ребристым белым полукругом светло и ни капельки не страшно. Я уютно укутан в перину тепла, аромата цветов и детского смеха, коротко вспыхивающего в сине-чёрной дали. Я один. За спиной через декоративный мостик дребезжит отельный электромобиль. Чувство безопасности лезет мне за воротник и под кожу.
Когда мне пишут «пришлите фотографию», имея в виду, что она отправится в официальный документ, или на страницу районной газеты, или в черно-белый сборничек статей кафедры международного частного права моей альма-матер, я высылаю файл отлфеу-1, хранящийся на рабочем столе ноутбука. При случайной встрече читатели обычно не узнают моего лица: за прошедшие несколько лет я здорово поизносился. Это оцифрованная фотография, сделанная на плёночную камеру, нашла первое пристанище в выпускном альбоме нашего курса, на ней молодой парень в фисташковом пиджаке то ли улыбается, то ли усмехается – словом, изображает большее, чем собой представляет. Я обычно думаю о парне в третьем лице, у него есть собственное «я», которое обращается ко мне «Кирюха». Так мы иной раз и болтаем. Но может, стоит попробовать сказать по порядку. А впрочем…

Сделав снимок, она опустила взгляд, покрутила какой-то рычажок, потом придирчиво посмотрела на меня. Я кивнул. Она еще раз прицелилась, раздался щелчок. На втором снимке у меня вышел слегка растерянный вид. Улыбка более открытая, но малоосмысленная, как будто не техника, а я – не сумел сфокусироваться.
-Тебе нравятся крутые парни, да? – поинтересовался я у неё.
-С чего ты взял?
-Ну, этот твой Руслан весь из себя такой… на мотоцикле, важный, пафосный
-Ничего в нём нет такого.
-Вот и отлично, потому что во мне есть оно самое – «такое».
-Правда, а что же?
В этом месте солнечный майский день окутывает кинематографическое затемнение, а в следующем кадре мы с ней идём по вечерней набережной. Звучит ненавязчивое фортепианное соло. Мостовая выложена необычайно яркой для Москвы плиткой: ряды разноцветных кирпичиков чередуются радугами, и настолько чисто, что Катя сняла туфли, шагает босиком, на ноготочках у неё радужный педикюр, несёт обувь в левой руке, а правой сжимает мой локоть. Мы идём и болтаем. Мы выпили красного вина и потеплели друг к дружке. Пару июньских недель ночи в столице бывают почти белые. Не так хорошо для опытных любовников, а для нас в самый раз… Но и моё смелое приглашение, и прогулка с нею, снявшей туфли, – только плод воображения, и на самом деле мы сухо и даже как будто строго переписываемся по электронной почте, и в отсутствии повода не видим друг друга неделями.
Катя училась на два курса младше. Она организовала и вела в институте, который я почти закончил, кружок по фотографии. Я купил фотоаппарат и исправно посещал занятия после работы. Там были «новички» и типа как «продвинутые», вот только в ерунде, которую мы снимали, не было ничего дельного. Мы учились «ловить движение», читали теорию тени, смотрели на Катины рисунки и схемы по «композиции пропорций», потом, в тёмно-серые вечера с пятнадцатого по двадцать пятое июня, слишком светлые для Кати с её Русланом, ходили по Москве и делали вид, что занимаемся искусством. Я старался воспринимать этот флешмоб всерьёз и тоже фотографировал. Единственной темой, которая стоила того, была химера любви.
Дело в том, что в те дни я всё чаще задумывался о пустоте – не знаю точно, чужой или собственной, – если видел рядом следы чьих-нибудь чувств. Поток воды ищет, куда устремиться, что заполнить – такова природа движения; таково, должно быть, и назначение любви. Всё, что сказано, или написано, или снято, или спето о ней, как раз описывает обретение цельности. В противном случае пустота (тут она делается как бы самостоятельным персонажем) приканчивает человека, думал я: лишает сна, покоя, чувства удовлетворения от жизни. Впрочем, кто-нибудь наверняка переживает и это, а ведь говорят, не убивающее нас – делает сильнее, или как там?..
Я снимал целующиеся парочки и идущих за руки пожилых супругов, снимал туристов, гуляющих с детьми, и бабушек из добрых сталинских кварталов с капризными внуками, снимал неверных жён, кутающих предательство в смоге Воробьёвых гор, и мужчин, изменяющих матерям своих детей с мужчинами. Чёрно-белой тропинкой кадров – я пытался понять, как это – любить. Я интуитивно ощущал, что природа любви, красоты и искусства крепко стянута в один узел, но только не мог понять, что зависит от чего. В моей душе не было ни первого, ни второго, ни третьего.
Я задал вопрос о взаимосвязи Кате, но ничего не понял из ответа. После затянувшейся паузы она взглянула на меня тем же придирчивым взглядом, с каким делала снимки для выпускного альбома, и на вопрос «понимаешь?» я безвольно кивнул. Потом она сказала, что я делаю успехи, и спросила, не страшно ли мне снимать людей без спроса. Что я мог ответить, если единственной причиной взяться за фотоаппарат было желание видеть порой её одобрение? На фотографии – постановочная она или нет – люди почти всегда выглядят глуповато, поскольку не имеют продолжения, а на востоке некоторые верят, что снимок забирает душу. Катя заметила, что для по-настоящему хорошей фотографии мне не хватает усердия и что я ленюсь делать композицию.
Не получив ответ в проявленных снимках, я попробовал спросить о любви у языка чисел. Женщины с большой грудью статистически привлекают большее число мужчин, чем с маленькой; мужчина с длинным пенисом может удовлетворить женщину качественнее, чем его сосед со средним; богатый или богатая при прочих равных привлекательнее бедняков; люди из одного слоя быстрее сходятся, чем если надо прыгать по единицам ступеней, на зубах вырывая успех у тех, кто уже с ним родился; наконец, четвёрки не женятся на восьмёрках, если не могут купить их или обмануть, а восьмёрки только во сне становятся двадцатками, уезжают в Голливуд, покоряют мир, усыновляют африканских и бангладешский бездомышей. Если дебют начинается тем, что белые расставляют пешки на E4 и D4, чёрные выводят коня на C6 и пешку D5, а белые продвигают пешку на E5, последних несложно спровоцировать ходом пешки на F6. Редкий соперник откажется от искушения атаковать левый фланг чёрных: ход слона на D3 (чёрные забирают пешку D4), ферзь на H5 (шах), пешка пытается отогнать ферзя (G6); пешку бьёт слон, шах; из двух доступных ходов лишь один эффективен; пешка H7 забирает слона G6, оставляя левую ладью беззащитной против белого ферзя. Чёрные могут обеспечить себе инициативу в миттельшпиле, если в этот момент рискнут и сыграют хладнокровно: заняв конём поле C2 (шах – король белых сдвигается на D1), не набросятся на ладью A1 (белым её не спасти), а укрепят позицию слоном на F5, впоследствии выдвинут ферзя на D7, обеспечивая возможность длинной рокировки и внезапное для противника преимущество в ходе и позиции атаки на центр… После того, как Катин фотографический кружок по неизвестной причине развалился, она отправилась в шахматный клуб, и я решил присоединиться к ней.
После института меня на работу взял косматый, принципиально не моющий уши, вечно сплёвывающий мимо урны Валера Валерьевич. Он всё время жаловался на натирающую обувь, поэтому даже между двумя офисами, стоявшими через улицу, его возили на служебной машине. Будь у нас побольше места, Валера Валерьевич купил бы электромобильчик, и катался бы по коридору, хлестая, аки желчный плантатор, нерадивых-нас, занимавшихся обслуживанием денежных переводов из России в ближнее зарубежье. Благодаря таким фирмочкам, как наша, в либеральных газетах имеют повод съехидничать, что ВВП Таджикистана растёт вдвое быстрее российского.
Как-то осенью, когда уже пошли дожди и до работы приходилось добираться, прыгая по островкам через лужи, Валера Валерьевич пригласил меня в кабинет. У меня возникла мысль, может ли это быть связано с обувью? С сотрудниками он общался только в двух случаях: когда мыли пол в его офисе, ходил в общую курилку и жаловался нам, что очередные «новые дорогие ботинки тоже натирают», и еще, бывало, приходил в понедельник утром в общий аквариум и раздавал вербальные подзатыльники. Сегодня мы уже виделись на перекуре, и парень, с которым я обсуждал вчерашний футбольный матч, наступил Валере Валерьевичу на краешек стопы. Возможно, теперь он пригласил меня, спутав, кто нанёс ему смертельную обиду? Такое случается.
-Ты ж у меня новый юрист? – заговорил он.
-Ага.
-А чего с работы рано уходишь?
-Ну, все рано уходят.
-Так они ж вообще после обеда нихуя не делают. И ты, получается, с ними заодно?
-Ну, типа того, — я решил не выделываться, что мол, я лучше остального коллектива. Как-никак пара приятелей у меня завелась, значит, надо друг друга выгораживать. Но вместо гневной тирады Валера Валерьевич спросил:
-А чё после того, как ушёл, делаешь, тёлок небось мнёшь, да?
-Не.
-А чё так? Я в твои годы, когда из армии пришёл, только девок и мял с утра до ночи.
-Да у меня как-то не складывается, — сказал я,
-Да это потому что бабы здесь гнилые, — Валера Валерьевич смачно сплюнул в пепельницу. –Только на бабки ведутся, — сказал он, имея, очевидно, в виду московских барышень. – А я тебе сколько плачу?
-Ну, двадцать пять тысяч.
-Охренеть. Молокососу почти тыщу баксов плачу, — грустно заметил начальник. Я, ранее надеясь на другую реакцию, теперь тоже огорчился.
-Сделаешь кое-что для меня, — сказал он, — получишь премию к новому году. У тебя, кстати, хобби есть?
-Ну я в шахматный клуб хожу, на кружок.
-А, ладно. Короче, слушай.
И я слушал. Потом, пользуясь помощью секретарши Любы, подделывал документы, печати нескольких контор, нотариусов и почтовые штампы, ездил в Астрахань, смотрел на порт, ел икру, арбузов в ноябре уже не продавали. Ходил в серое здание местной налоговой инспекции, передавал «привет» от Валеры Валерьевича. Подделанные документы, по которым прежний владелец продавал ему комплекс портовых складских сооружений, легли в дело за тремя сейфовыми дверьми, но, как полагается, цифры из них перешли в сеть интернет, стали известны общественности, разразился скандал, и обманутый местный толстячок-татарин бил себя пяткой в грудь и угрожал врагам расправой. Но забавная штука заключалась в том, что дело уже было сделано. Хоть договор и был подделан – кто его подделал, прокуратура не сказала, типа как неопределенный круг лиц, потому как «директор» фирмы-покупателя всё отрицает и ничего не знает; хоть налоговая и зарегистрировала продажу за мою взятку – получалось, что дать теперь делу задний ход мог только суд, а суд ждал от прокурора ответа, а прокурор мял Валериных девок и повторял попугаем, что круг лиц определить невозможно.
За потянувшейся волокитой я следить не стал и уволился от греха подальше, а позже Валера Валерьевич купил загородный дом и стал ездить по участку на электромобиле, беречь мозолистые ноги. В феврале я приезжал поздравлять его с днём рождения и фотографировался в кабине этой машинки. Это, кстати говоря, второй сносный снимок моей персоны.
Когда мы рассматривали его, «я» говорил: «Смотри-ка, у тебя пузико появилось», а «Кирюха», никогда не называя «я» по имени, отвечал, что это еще не пузо, и он просто животов не видал! Валера Валерьевич премию так и не заплатил, поэтому за поисками работы похудел я быстро.
Решил похвастаться Кате, какими опасными, «крутыми» вещами занимался на брошенной службе, вдвойне же крутым мне виделось, как запросто это паршивое дело я оставил.
-Ого, — ответила Катя. – А как у тебя с фотографией?
-В смысле? – я растерялся. – Ты же вроде на это забила.
-Не, я не забивала, да и причём здесь вообще я?
-Ну, фотографирую иногда. Но мне сейчас всякие логические задачки интересны. Вот, например, знаешь ли ты, что по исследованиям базельских учёных, пары, в которых мужчина может вертикально поднять женщину и, поровняв её макушку со своей макушкой, так же поровнять и гениталии, на 64% крепче, чем пары, где рост партнёров не позволяет этого сделать. Ээ, то есть в отношениях тоже работают цифры, вот я к чему… То есть люди с хорошим глазомером, с хорошим внутренним счётчиком, подспудно находят нужные пропорции и потому составляют крепкие пары.
«Господи, Кирюха, — справедливо заметил впоследствии внутренний «я», — слава Богу, ты не стал ей вслух про этих базельских дебилов рассказывать!».
В моём немного странном следовании за Катиной тенью «Кирюха» был одинок, «я» его не поддерживало. Если человек любит, он на самом деле острее ощущает пустоту, ничем не замещая её, считало «я», пунктиком «Кирюхи» было это опровергать. Так они и перешёптывались в моей голове, а тем временем я уже сидел в новом ультрасовременном офисе и стал от случая к случаю иметь близость с одной из ассистенток какого-то тамошнего начальника.
-Я страшная стервозина, да? – игриво спрашивала она, когда прерывала оральные ласки на самом трепетном моменте и ждала моих инициатив.
Имея не так много опыта, я пытался возместить его рвением и вообще относился к своей обязанности третьего или, возможно, четвёртого любовника с большой ответственностью. В конце концов, двадцатидевятилетняя опытная и красивая женщина не всякий день подходит к тебе в копировальной комнате с предложением «поучиться хоть чему-то полезному!»

Катя забросила шахматы и посвятила весну скрапбукингу. Это такая летопись жизни. Ничего не надо делать – только живи и вклеивай в альбом из состаренной бумаги осколочки жизни, фотографируй, веди, если тянет, под ними летопись. Она, правда, писала не в альбом, а отправляла статусы в сеть, описывала яркие события: как Руслан катал её на очередном мотоцикле (запись называлась «открыли весенний сезон покатушек»), как они с братом учились готовить суши, как она с подружками ходила в кафе, как продвигаются поиски работы и миллион других интересных фактов.
При встрече я посмотрел её альбом. Справа вклеен сухой прошлогодний листик, слева – фотография одинокой перчатки, подобранной за безвестным посетителем в кафе «Этаж», сверху – растерянный спросонья Руслан, который что-то ищет (носок что ли?), снизу – общее фото с папой. Папа страшный и сухой из-за рака лёгких и химиотерапии, но я делаю вид, что о болезни не знаю (она мне не рассказывала), и говорю, что он круто выглядит.
-А это искусство, кстати, Кать? – ловко спросил я.
-Я поняла, — сказала она, — что это помогает ценить саму жизнь как искусство.
-Серьёзная заявка.
-Ну да. То есть всё, что ты делаешь, если это оформлять как следует, – искусство. Если красиво, в общем.
-Интересно, а когда мы трахаемся на столе у генерального – вполне себе «красиво», – отперев дверь сворованным ключом (за это охранника оштрафовали на пять тысяч рублей), — это тоже искусство?.. а если замок поменяют, мы своруем снова!.. Это гораздо сильнее возбуждает, чем тащиться на час куда-то в отель, а дома мы можем разве что по праздникам, ведь каждый из нас живёт с родителями. С ними мы, конечно, не разговариваем, нам же не о чем. Но жить – живём…
Катя недоумённо смотрит на меня. Дурацкая привычка проговаривать строки реплик только про себя когда-нибудь приведёт к тому, что она меня просто пошлёт! Я поспешно поправляюсь и отвечаю на вопрос, который она задала минуту назад:
-Очень нравится. Очень красивый альбом…
Так значит, искусство – это сама жизнь? Неплохая мысль для двадцати лет – она умная. Теперь я наверняка знаю, что искусством заполняют пустоты между сном и бездельем. Этим они с любовью невероятно близки. (я чувствовал, блуждая по сплетению арбатских проулков, что подбираюсь к истине, и ещё не знал, что для последнего штриха не хватает всего лишь летнего тепла). Однако вот в чём загвоздка: если искусство – латание дыр в человеческой пустоте, а пустота – производное жизни, не приводит ли «искусство – это сама жизнь» к «искусство есть та же пустота»? Может, тогда Катя спасается только любовью, подумал я, — любовью, отстоящей от всего остального? Вот у меня нет любви, а к творчеству я способностей не проявляю, это нас и отличает, поэтому я тянусь к ней, а общаемся мы по электронной почте. С этой мыслью я решил объявить Наташе – своей любовнице на работе, – что люблю её, и посмотреть, что будет.
-Видишь ли, я не уверена, что готова к серьёзным взаимоотношениям, — сказала она, лёжа на столе с сигареткой в пальцах, с таким озабоченным выражением лица, словно я сообщил, что на Землю завтра упадёт комета. В такие моменты я каждый раз мог думать лишь о том, что пожарные датчики вот-вот очнутся, отзываясь на курение, и зальют нас потоком пены. Но внешне я изображал безразличие и угощался её дымом. Наташа из моей жизни вскоре исчезла, а тонкие сигареты я предпочитаю обычным до сих пор.

-Почему вы не ходите на занятия? – руководитель клуба разбудил меня после бессонной ночи, в девять утра в субботу, но мне показалось неприличным обижаться на человека, который искренне беспокоится о моём шахматном образовании. К тому же я просто растерялся. Казалось очевидным, что раз Катя туда не ходит, то и мне делать там нечего.
-Ну, мы с подругой решили, что у нас ничего не получается.
-С какой подругой? Вы же делали успехи…
-Спасибо, мне это не интересно.
Мне ничего не интересно, добавил я про себя, сбросив вызов. Вокруг меня – огромная, мерно сопящая пустота. Мать в соседней комнате учит считать соседского мальчика пяти лет; за стенкой молодая пара пробует забеременеть, ритмично скрипит их тумбочка, обращённая дверцами на восток: в любых занятиях они следуют математике фэн-шуя; наверху неутомимый девяностолетний пенсионер в роговых очках орудует лобзиком и постукивает молоточком; внизу одержимая сектантка колдует над копией чернокнижного манускрипта, выкопанного на опушке леса в Нижней Саксонии и обещающего миру гибель в следующем октябре. А на улице опять ветрено и блестит холодно-синяя весна. Хочу, чтобы у всего этого был наконец смысл, — говорит внутренний «я», но «Кирилл» упрямо подсовывает подсознанию Катины фотографии и сидит неподвижно.

Почему я полюбил ездить в Таиланд? Здесь единственный раз я искренне сказал девушке, что люблю её, а она ответила, что любит меня. Кучка туристов собралась на концерт на открытом воздухе. Играла европейская группа. Мы стояли в круге, незнакомая девушка-аниматор выхватила меня из толпы и бросила в танец под зажигательный ритм. Через полчаса, вспотевший, истощённый пляской, я поймал её руку и, ощущая потрясающее воодушевление, лёгкость, внутреннюю свободу, притянул к себе и крикнул: “I love you, Kate!”. “I love you too, honey!” – ответила она, со смехом исчезая в толпе, и я остановился, как вкопанный. Ритм прыгал с позвонка на позвонок. «Кирилл» и «я» стояли парализованные, лишь теперь оба поняли, что слова ничего не меняют. Басы стучали относительно слабо, ведь под ногами был песок, а над головой – огромное, дышащее чистотой небо. Молодая луна была тусклой, я сидел на пляже, и прилив забирал меня.
Было тепло, безопасно, цветочный аромат заползал за воротник и под кожу. Не было тревог, а Катя в далёкой России выходила замуж, меняла фамилию, выбрасывала в мусоропровод старые плёнки, учебник по теории шахмат и пустые альбомы для скрапбукинга – ненужное барахло человека, чья жизнь складывается вполне счастливо. Я даже не подозревал, сколько тысяч раз фантазировал, как произнесу эти слова, – “I love you, Kate”. Улыбка у меня стала сухая и вымученная, но теперь было легко молчать и сидеть неподвижно. Твоё искусство – быть счастливой, неважно, что ты делаешь, в чём терпишь поражения или побеждаешь.

Какое-нибудь изъезженное «что не убивает нас – то делает сильней» только тогда приобретает должное, припечатывающее значение, когда жизнь оставила достаточно шрамов, и чужое сделалось собственным, прочувствованным, цветным. Выходит, первая мысль, услышанная ещё в самом начале, была правильной, а весь путь понадобился только для того, чтобы увидеть, что дорога-то шла спиралью, и там, в условном конце – находится ровно то же самое, чему ты когда-то давно легкомысленно улыбался (в фисташковом пиджаке, в горячий майский полдень юности). Любовь рядом, её объятия шире любого горизонта, рука её протянута, в любой момент я могу черпать из неё и ощущать себя счастливым.
Взоры святых обращены ко мне сверху вниз в безлюдном храме, они шепчут о предвечном одиночестве и лазейке к спасению, а я легкомысленно слушаю плеер; прилив касается ног, затем живота, груди, я поднимаю руки и смотрю на гигантскую очистившуюся луну через видоискатель камеры; мальчик Кати и Руслана возит машинку по моей коленке, пока «я» увлечённо рассказывает своим друзьям о новой работе, а «Кирюха» фантазирует, что в руках у ребёнка электромобильчик Валеры Валерьевича, за рулём которого голая Наташа курит тонкую сигарету и улыбается… Вокруг меня любовь и красота, мне нечем их дополнить. Пожалуй, последний вид искусства, который может оказаться не напрасной тратой времени, — это молчание.