1. Навстречу лету
Глухая далекая деревня, такая далекая, словно бы на краю света. Река, питающая деревню — довольно узкая черная лента меж камышей и непролазного кустарника. Покосившиеся дома, в которых все чаще окна забивают и забивают навсегда, навеки. Темнота, выглядывающая из-за деревянных, когда-то сбитых крепкими деревенскими руками досок, смотрит на мир отстраненно и в тоже время грозно. Темнота охраняет тайны душ, живших в этих стенах. Знойные солнечные лучи, запутавшиеся в прозрачной легкой паутине, словно бы подпрыгивают на летнем паучьем пристанище, вздрагиваемом от поцелуев легкого ветра.
Она идет по знакомой узкой тропинке вместе со своими старшими братьями – Севка идет сосредоточенно первым, он старший и самый сильный из них, у него тяжелая ноша – чемодан с их вещами, далее расхлябанно размахивая свободной от сумки рукой, следует худосочный и высокий Толик, а за ними чуть поспевает она – девятилетняя девчушка в простеньком платье из ситца и почти истоптанных сандалиях.
К бабушке в деревню – вот уже второй год их всех вместе отправляет мать.
Купание на речке, купол прохладной церкви вдалеке за холмами, вкусно пахнущий сеном сарай, где можно найти лягушек, больших жуков и где сладко в углу спит деревенский кот Васька. Все эти радости скоро станут совсем доступны Тане, и она старается не отставать от своих старших братьев.
Опека взрослых осталась почти позади – на автобусной остановке, до куда они втроем ехали под присмотром материнской знакомой. Городские жаркие асфальтовые будни не будут сжигать их вплоть до последних дней лета. Впереди только приключения, только беспечность и нескончаемое счастье.
— Слушай, Толька, а мы пойдем сегодня на речку? – стараясь не задыхаться с восторгом радостно спросила Таня своего брата.
— Не приставай, — отрешенно, весь в своих мыслях о предстоящем лете ответил ей брат.
— Ну неужели не пойдем сегодня на речку? Давайте прямо сегодня, а? Ну давайте, ну пожалуйста, — начала канючить Танька.
Брат шел, сосредоточенно думая о своих планах на этот самый первый день. И эти планы в его представлении были поистине грандиозными. Он думал о Ленке с каштановой косой, которая тоже должна была приехать на лето в деревню, и Толик очень хотел, чтобы она уже была на месте. Он предвкушал эту встречу все предыдущие несколько дней. Ждал момента, как он встретится с ней глазами, как они договорятся, что вечером пойдут вместе гулять, представлял, какое будет на ней платье или какая кофточка и представлял, как изменилась за этот год ее фигура. Он ждал, что через блузку станет наконец-то видна ее грудь, и он сможет оценить свое предстоящее летнее счастье.
— Толька, ну ты что, оглох, что ли? – резко дернула сзади за футболку его сестрица. – Я на речку хочу, слышь? Сегодня хочу, слышь?
— Достала уже, — грубовато ответил мечтающий про себя Толька и по новой нахлобучил на плечо почти спавшую сумку с вещами. – Сказал тебе, дура, не ной, как надо будет, так и пойдем на речку. Может сегодня, а может и завтра. Отстань наконец!
— Сегодня, завтра, или еще когда! Не знает он, когда пойдем,- забубнила Таня, залепетала почти для себя, но так, чтобы братья могли слышать ее. Она всегда пользовалась этим приемом канючить, когда очень чего-то хотела – прямо вот сейчас и теперь. – Хочу пойти сегодня, хочу пойти вечером, хочу скупнуться…
— Вот дура-то, — отозвался откуда-то издалека старший Севка, — пойдем, когда соберемся, как сделаем все свои дела! – скомандовал он громко приказным тоном старшего по званию, а сам про себя тоже мечтал — мечтал и мысленно осязал уже такую близкую реальность. У деда была лодка и Севка думал о том, как он как можно скорее осмотрит ее и поняв в каком она состоянии дожила до этого лета, починит, ежели надобно будет, и вытащит к берегу. Севка любил дедову лодку, любил разгребать крепкими деревянными веслами толщу темной воды, оставляя за собой ускользающий след в темноте, любил скрываться на лодке среди навеса непролазного кустарника над рекой или в тайных камышовых коридорах.
Прошлым летом Севка не только освоил лодку и рыбную ловлю, но также и ночные свидания на воде. Ему нравилось, что на лодке можно было делать все – все что захочешь в самом буквальном смысле. Иногда его даже посещала мысль, что утопи он ту, что вместе с ним в лодке, никто не сможет ничего доказать, ведь вода хранит все тайны – лодка скользит по водной глади в темноте, не оставляя ни единого следа. Но это было лишь в его самых сокровенных мечтах, и он, конечно, не выходил за рамки дозволенного и вел себя вполне себе прилично. Но помечтать он мог о большем, нежели мог себе позволить, потому он с рвением шел вперед по тропинке к своим новым юношеским приключениям и своему новому вселенскому счастью.
Вдали показалась крыша знакомой избы. Еще больше покосившийся за последний год забор, с дырами меж деревянных зубьев, и за ним родной бабушкин двор со всем нехитрым хозяйством — все сулило прибывшим очередную массу деревенских приключений и радостей. У каждого были свои мечты, и все они могли вот уже сегодня вечером стать явью. И это завораживало, вдохновляло и таило в себе загадочность подступающего на порог летнего вечера.
— Ой, ой, ой, кто это к нам пожаловал-то, ать? – издалека заголосила бабка Маша, — кто этоть к нам тута приехал-то, ать?
Она вскидывала свои большие руки кверху, махала издалека, и радостно поправляла свой платок, прихорашивая свои почти семьдесят перед появляющимися молодыми внуками.
— Дед, ты смотри-ка сюды, иди-ка, а дед? Приехали, ну молодцы какие, доехали до бабки своей! Дед, говорю, иди сюды, слышишь, а дед? – она кричала вперед, через забор, зовя деда и не отрывая взгляда от молодых внуков. – Ой, какие большие-то уже, о как мы тут с вами-то отдохнем ребятки, ой ну молодца, ну молодца вы, что доехали до бабки с дедом! – восклицая в радости причитала баба Маша, раскрывая полунакренившуюся калитку.
Из-за угла дома заковылял на костылях деда Саша. Он был одет в военную рубаху и потертые галифе. Одноногим он стал почти недавно, пару лет назад, когда комбайн резанул его по правой ноге. Теперь он свою левую ценил больше всего на свете, говоря всем, что рук и глаз у него по паре, а вот нога теперь одна единственная. И считал, что ценность ноги и головы для него равна – и той и другой всего по штуке.
Дед Саша и на пенсии продолжал работать в колхозе – пахал поле. После распада страны зарплата сильно упала, а причитающаяся пенсия совсем обесценилась, да и та копеечная вечно задерживалась, и потому дед вынужден был зарабатывать пусть даже и на одной ноге. Его бабка содержала небольшое хозяйство, состоявшее из коровы, пары коз, козла, на котором они неплохо зарабатывали, а также из нескольких кур с петухом. С хозяйством бабе Маше было уже тяжеловато, но ничего иного не оставалось — так они могли выручить не только себя, но и своих взрослых детей в городе, которым перепадало от этого труда. Время было непростое и пенсионеры как могли использовали свои крестьянские навыки для пропитания себя и помощи детям.
Колхоз держался из последних сил, постепенно угасая, и деревня год от года вымирала — и непонятно было, когда-нибудь остановится этот процесс или все так и вымрет бесповоротно. Еще кое-где оставались дома с такими же, как и их пара уходящими стариками. Молодые почти все разъехались уже как несколько лет кряду – все по городам теперь, там строят новую жизнь. Правда, несколько молодняка все же осталось на родной земле, но и те думали отчаливать на иные земли за неимением лучших перспектив.
Дед Саша и баба Маша никуда не хотели отчаливать.
— Помру на родной земле, никуда меня не стащить отсюда! — так говаривал дед свой жене в отчаянном монологе. – До чего ж довели страну, до чего ж докатились, изуверы! — вещал дед, заливая горькой правду бытия и опуская глаза, чтобы не видеть этих черных забитых соседских окон вдоль их улицы. – Порубил бы их всех, суки продажные, всех на куски за это предательство!
И теперь, только появившись из-за угла он заматерился:
— А, приехали, внучаточки мои родненькие! Приехали, городские да голодные, пожрать из своих городских трущоб , видать, приехали, так ведь? – и подмигивая старшему Севке подошел к калитке навстречу внукам. – Ну что, открывай, бабка, ворота, да распахивай свои закрома укромные, давай внуков потчивать! Да и мне, Мань, не забудь налить, поняла?..
— Жарко нынче, проходите, пить, наверное, охота? – заобнимала баба Маша первого, самого высокого Севку. – О, какой стал великан-то, смотри, дед! Весь в меня да тебя пошел – крупная порода, наша порода-то, не городская, сразу видать! Эх, проходите, милки мои, проходите родненькие! А ты, красавец, чо так худ-то, а? – она протрепала второго внука за тощие плечи, а внучка тем временем нырнув в калитку обняла бабу за ее цветастую длинную юбку, почувствовав крепкие и довольно сухие бабины ноги под ней.
— Бабулечка моя, бабуля, бабушка моя, — запричитала Танька в свойственной ей манере, но теперь не так как с братьями по пути, а с нежностью и лаской в голосе. – Бабулечка, а поведи меня на речку, если эти не пойдут сегодня, поведи меня, а?
— Вот чоканутая дура-то, — снова подытожил брат Севка, — она всю дорогу ныла, изныла нам весь мозг этой речкой, баб, своди ее, эту дуру! А то она ведь не отстанет, — и старший брат скрылся в темном проходе сеней вместе с чемоданом.
— А ну-ка, дура наша, иди сюда, иди ко мне, — дед усаживался на лавку, опустив костыли на ее край, — иди, дура ко мне! – и Танька запрыгнула ему на колени.
Дед обнял ее с нежностью за плечи, посмотрел сбоку на ее повзрослевшее, но все еще детское личико и вдруг резко поддал коленкой снизу. Она даже не успела ойкнуть, как оказалась на своих двух, а дед тем временем рассмеялся, да так громко, что и Таньке тоже стало весело – от того, что она наконец-то в деревне, что наконец-то можно делать все, что угодно, что матери нет рядом и что вот-вот и будет ее прохладная речка… А еще велосипед, лягушки, лес и грибы, и много-много черники… и все лето впереди, а вместе с ним и много-много счастья!..
Дед зашел в дом последним, уступив всем — он был на костылях и ему было трудно подниматься по ступенькам.
В доме был прохладно и пахло необыкновенным для города деревенским запахом, состоявшим из сочетания ароматов деревянных стен, сырости от недавно мытых полов, и запахов висевших тут и там на стенах сухих пучков разных полевых трав. На столе стояли накрытые полотенцем различные бабушкины крынки. Танька завороженно вдыхала знакомые и такие уже за год далекие запахи деревенского быта, с упоением наслаждаясь всем, что она видела вокруг себя в этом доме.
Братья разошлись по своим комнатам, а баба Маша повела Таньку к ее кровати. Так как она стала почти взрослой, то на этот раз Таньке выделили отдельную комнатку. Это была угловая комната с окном, выходящим во двор, на огород.
Чистая и свежая постель, приготовленная для Тани бабушкой, взбитая и аккуратно поставленная треугольником подушка, вязаная салфетка на стуле – все говорило о том, что ее здесь очень ждали.
— Давай, располагайся, Танечка, — как-то очень ласково обратилась к ней бабушка, словно бы здесь, втайне ото всех, она стала иной, нежели на глазах остальной семьи. – Все на месте, спать здесь будет хорошо тебе, крепко. Лето, правда, в этом году жаркое, ну так что, с этим ничего не поделаешь, надо пережить это лето… но все остальное, надеюсь, тебя будет радовать! Чтобы каникулы были замечательными, и ты на весь следующий год набралась сил…
— Бабушка, а на речку пойдем сегодня? – опять было начала Таня.
— Давай не сегодня. Сегодня очень уж жарко, день подходит к концу, давай отдохни, а вот завтра, наберешься ночью сил и в бой! Пойдем и на речку, и в наш магазинчик зайдем, если будет работать… а то мне сегодня как-то нехорошо от жары, давление, видать, поднялось… давай ночь переживем, а завтра сходим везде, куда захочешь?
Бабушка с мольбой посмотрела на внучку и та, чуть призадумавшись, согласилась, что и правда – лучше все сделать завтра. После дороги получше отдохнуть и набраться новых сил, крепко выспаться.
На том они с бабушкой и поладили.
Медленно сквозь запыленное окно Танину комнату наполнял жаркий деревенский вечер.
2. У леса
Он был почти уверен, что она уже приехала в деревню. И он оказался прав.
Каштановая коса осталась в прошлом и теперь у нее была стрижка – длинное каре, кажется так это называется у девчонок. Но не только коса осталась в воспоминаниях. В прошедшем лете осталась и ее угловатая фигурка – и именно этого он ждал более всего.
В этот раз, подходя к ее дому, он увидел то самое, что так воспаляло его мозг в укрытых от посторонних глаз внутренних желаниях – ее начинающая наливаться грудь. Он увидел ее даже прежде, чем отрезанные волосы. Потому что ждал именно этого. Он долгие месяцы представлял – какая она станет, какой она может стать, как иначе теперь она будет выглядеть, и конечно же, представлял, как он ее будет чувствовать в своих руках. Он ее гладил, ощупывал ее и даже переминал. А иногда он мог позволить себе представить, как он ее страстно сжимает – почти до боли. И чем больнее ему представлялось, тем сладостнее он растворялся в своих мечтах о предстоящем лете.
Ленка вышла из дома ему навстречу в тонкой футболке, под которой ничего не было. Грудь ее изменилась до той степени, что еще немного, но позволяла не носить бюстгальтер. Но это обстоятельство не скрывало груди, а совсем наоборот – делало ее неуемно торчащей и словно бы кричащей непозволительно дерзкие выражения, о которых он почти было подумал, но сам же себя вовремя остановил.
— О, привет, Толька! Высокий ты какой теперь стал, — завистливо оглядев его с высоты своего среднего роста сказала ему Ленка. – Ну чо, как год провел? Чо новенького?
— Нормально провел, — типа отрешенно и нехотя ответил Толик. – Скучала по мне? – он сразу решил брать быка за рога. – Ну типа прогуляться сегодня не желаете, девушка?
— А куда? – Ленка, вся такая небрежная, но очень и очень привлекательная, прислонившись к дереву во дворе, почесывала ногу. Она была в шортиках и деревенские будни на ее ногах уже сказывались – комариные укусы, синяки и царапины.
Толик озадаченно подумал про себя: «Интересно, и где это она успела нахватать столько царапин?»
— Ну куда-нибудь… где нас никто не увидит… — загадочно ответил он ей.
В ее глазах на миг блеснул задорный огонек, который она тут же скрыла за надменным ответом:
— А ты чо, уже типа ухаживаешь за мной?
— А чо, типа нельзя, что ли? – нагло ответил вопросом на вопрос Толик.
— Ну к примеру, нельзя, — хитро парировала Ленка, ожидая как тот выкарабкается из ситуации.
— А у тебя чо, уже кто-то есть, что ли?
Ленка же, продолжая провоцировать, отвечала ему:
— Ну типа есть. И чо?
— Ну и что, что есть? – разозлился он. – Теперь я приехал, я что, за зря ехал, что ли?
— А чо, ко мне ехал?
— Ну предположим к тебе. А нельзя?
— Да не, можно, конечно. – наконец-таки стала сдаваться Ленка.
— Ну вот тогда и пошли. Прям сейчас давай, выруливай. Пошли погуляем, а? – в его голосе злость стала сменяться подступающей к самому себе жалостью и, казалось, еще чуть и он готов будет сдаться и быть может даже уйти прочь не солоно хлебавши.
Но Ленка, словно почуяв, что ухажер вот-вот готов проиграть бой, так ласково и заговорщицки прошептала:
— Ну ты давай, жди тут меня, я сейчас переоденусь и пойдем.
Ее силуэт юркнул в сторону дома, а Толик присел на бревна, лежавшие во дворе, и стал думать, во что же она сейчас переоденется, чтобы выйти к нему в этот жаркий вечер.
Солнце опускалось все ниже, жара почти не спадала, и это придавало еще больший градус всему тому состоянию, в котором пребывал теперь Толик, понимавший, что еще вот-вот и оно случится – то самое, что называют первый раз. И он был полностью поглощен этим чувством предвкушения, смешанного со страхом и какой-то поглотившей его негой. Негой, которая совсем скоро унесет его в иные плоскости бытия, и вся его жизнь перевернется – так он чувствовал в тот вечер, ожидая Ленку на их первое взрослое свидание.
А она вышла в платье. Сверху, также, как и в футболке, под ним можно было отчетливо разглядеть приподнятые кончики молодой груди, ну а что было снизу – он пока не знал и представлять боялся, так как все мысли от одного только взгляда на развевающийся подол платья тут же уносили его в знойные жаркие дали, и он понимал, что перестает слышать Ленку, перестает вообще что-либо соображать и отвечать на ее вопросы не в состоянии. Потому он всеми силами старался не опускать свой взгляд ниже ее талии и пока что наслаждался ее небольшой и такой дерзкой грудью, просвечивающей сквозь верх платья. И все больше осознавал, что теряет голову от всего, что с ним теперь происходило.
Как они дошли до леса, он почти не помнил. Как платье оказалось на траве – помнил, но смутно. Уже смеркалось, солнце почти ушло за горизонт и весь мир словно бы помогал Толику не облажаться. И он не облажался. Все сделал как надо. Правда он не очень помнил в тот момент, как он сам себе это представлял ранее – так все вокруг него заалело, зажглось и заполыхало, что он будто в огне, не помня четких деталей, сделал все на природном инстинкте.
Как оказалось, это очень сильное чувство – инстинкт. Он вел его до тех самых пор, покуда голова не просветлилась, и он не понял, что все уже произошло.
И это просветление было не менее замечательным, чем сам процесс. Он удостоверился, что Ленка рядом, что она вся в чувстве и даже после всего случившегося она, как казалось Толику, еще не может прийти в себя. А он довольно скоро осознал действительность вокруг и понял, что инстинкт вернулся дважды. Его это удивило, но теперь не спеша он стал совершать те же самые действия уже не по наитию, а зная и не страшась неудачи. Ленка совсем не сопротивлялась и даже проявляла желание. На этот раз он сдавливал ее грудь именно так, как он представлял себе в своих мечтах, пробуя, сколько ему может позволить Ленка. А она позволяла и позволяла. Он про себя удивлялся, но продолжал настаивать на своем – на силе. И постепенно увеличивал ее. Тут ее тело все сжалось – словно бы в какой-то невероятно закрученный канат, сжало и его самого, и он, неожиданно для самого себя, освободился.
Опустошенные и счастливые они еще долго молча лежали на траве – рядом друг с другом. Она надела платье, так как комары никому радости не приносили, а платье хоть как-то скрывало тело от укусов. Они лежали и смотрели ввысь. Звезды были над ними, ночное небо и нескончаемая благодать. Душный летний воздух даже около леса стоял неподвижной массой и будто давил на них, отбивая всякое желание подняться и уйти домой. И лишь легкие шлепки по комарам на теле, чуть встряхивали тишину ночного мрака.
Его рука вновь подбиралась по ее колену туда, где под тонким подолом летнего платья таилось новое желание. А жара все не спадала.
3. На озере
— Дед, как там наша лодочка? Не похерил ты ее окончательно, не растащил на дрова? – спросил Севка, выходя из дому и направляясь в сторону сарая.
— Дурень окаянный ты, какие дрова? Мне лода и самому нужна, дурень!
Дед отчего-то всегда называл свою лодку лодой – в этом звучании была для него какая-то нежность, словно бы барышню упоминал в разговорах.
Севка открыл дверь в сарай и втянул в себя сенный аромат, пропитавший все в этом помещении.
Лода дедова стояла в углу. Видать, в этом году он ее не выводил на воду, стар стал дед теперь. Севка подошел, осмотрел поверхностно лодку и не увидев ничего предосудительного и очевидного, стал тащить ее к дверям.
Он выволок лодку во двор, еще раз просмотрел ее дно и крепко затянув веревкой за якорный крюк на носу, стал волочить ее за собой со двора, в сторону реки.
Река была совсем недалеко, и тянуть по траве было много легче, чем по двору, поэтому Севка довольно скоро справился с поставленной задачей, и дедова лодка оказалась у берега.
— Ну что, поплаваем? – дерзко спросил самого себя Севка, и подтолкнул лодку за корму к воде. – Поплаваем, поплаваем… будем плавать и любить, любить и плавать… эх лода-лода, чего нас еще с тобою ждет? – спрашивал самого себя Севка, залезая внутрь.- Чего ты, родненькая, еще повидаешь со мной, ой какие сцены ты еще засвидетельствуешь! Ты еще таких и не видывала вовсе! – таинственно говорил лодке Севка, беря весла в свои крепкие руки и набирая воздуха внутрь. – Эхх, раз и два, раз и два, раз и два, и три…
Севка с силой отталкивался от водной плоти веслами, приподнимая темную гладь реки. Вода поддавалась, отзываясь легким плеском, и затем весла вновь уходили в глубину и оттуда поднимались с новой мощью. Севка любил чувствовать себя рулевым, любил применять свою силу и направлять лодку против течения. В этом сопротивлении он осознавал, что может многое и с еще большим азартом и рвением плыл вперед. Он вообще был сильным и все, что он делал, он делал сильно. Мог сильно выпить, мог сильно ударить, мог сильно сказать, мог с силою любить. Да, он любил сопротивление, любил его сламывать и побеждать. Да и сам старался никогда не сдаваться, по крайней мере, у него это чаще выходило, нежели ходить в проигрыше.
Вот и теперь, в свои полные девятнадцать лет, он приехал побеждать. И лодка была тем самым средством, которое могло ему в этом помочь. Он намеревался уехать в конце лета с ворохом новых дерзких побед. Хотел, чтобы о нем помнили в этой усохшей деревеньке, чтобы даже злословили на него, чертыхаясь и крестясь, чтобы все приезжие на летний сезон городские девки после весь год вспоминали его Севкины горячие и сильные руки.
И весла в Севкиных руках теперь были предвестниками его побед, он крепко сжимал их теплое дерево и с силой и вдохновением опускал раз за разом, вздымая водную плоть реки. Он плыл по реке, заранее высматривая камышиные места, для укрытия. Где-то камышей не было вовсе, где-то они росли не так плотно, как того хотелось бы Севке. Но пару мест он все-таки присмотрел – одно особо ему приглянулось. Помимо камышиной заводи там почти на берегу росла старая плакучая ива, за ствол которой можно было заякорить лодку, чтобы ее не так сильно качало и относило. Да и со стороны берега была полоса цепкого кустарника, так что все тылы были прикрыты от сторонних любопытных глаз.
Кто должен был стать его первой жертвой, он особо не думал. Так, были кое-какие прикидки, но он был азартен по натуре и любил импровизировать и творить историю на ходу – так больше впечатлений, размышлял про себя Севка.
— Эх, лода-лода, — говорил Севка вслух, предвкушая предстоящий вечер, — камыш укроет нас от любопытных людских глаз, а ива спрячет грехи от неба и звезд.
Севка верил в Бога, но без боязни. Он вообще мало чего боялся в этой жизни, а даже если и случалось ему испытывать страх, то он от этого же страха зачастую махал кулаками, применяя свою силу и злость. Но все-таки он четко знал, что грешно, а что нет, и не хотел распутствовать под открытым небом. «Лучше уж в камышах да под ивой, больше выбору», — задумывал он предстоящее про себя.
Когда камыши были выбраны, Севка вырулил на середину реки и гордо поплыл, осматривая местность по сторонам. Рубашка на нем была расстегнута совсем, оголяя молодое и крепкое тело. Голова была трезва, и он подумал, что, быть может, не мешало б и выпить. Вспомнил, что у деда всегда есть что пригубить и завернул обратно, к дому.
Лодка под его руководством плыла уверенно. Севка наслаждался небольшой прохладой, исходившей от реки. А солнце тем временем начало спускаться ниже, гася на своем пути золотисто-зеленый сосновый контур леса.
Севка причалил, вылез из лодки в прохладную воду и завалили лодку на бок – в мокрый речной песок. Он не заметил, как издалека на него смотрела некая женщина. Когда он оставил лодку позади себя и пошел по направлению к дому, он увидел ее.
— А вот и моя первая жертва, — удовлетворенно подумал Севка, — сама пришла, дура. От дура-то, а? – на сердце у Севки вмиг стало радостно, и он уверенно зашагал именно в ее сторону.
Женщина стояла и не двигалась. Она не приветствовала его, не махала издали руками, не была рада. Ничего этого не было. Похоже было, что она ждет, когда он дойдет до нее.
— Ну че стоим, чо ждем? — издалека, еще не распознав ее лица, прокричал Севка, продолжая идти навстречу.
Женщина молчала и продолжала ждать.
— Оглохла, что ли? Чо ждем? – и приближаясь, ему все отчетливее становились различимы черты ее лица. Он чуть было почти не остановился, когда начал осознавать, кто эта женщина. Подходя к ней, он все отчетливее понимал, что он не ошибается – это была она. Та самая девчушка, что он изнасиловал год назад.
Она жила в этой почти высохшей деревне, в угрюмом темном доме на окраине с отцом алкоголиком и полоумной бабкой. Матери у нее, кажись, не было – он об этом узнал лишь после, как все произошло. Он ее взял силой, когда она гнала двух коров с поля, недалеко от леса. Он был пьян, сильно пьян, и был, наверное, очень груб, так как после вся их нехитрая деревенька тыкала в него пальцем. Ему рассказали, что видели эту девку с разбитым лицом. Он даже было первое время боялся, что его могут наказать, но затем понял, что она из такой семьи, где никому и в голову не придет что-то там доказывать ради нее и потому расслабился и забыл про эту темную историю.
Тыкать пальцем вскоре перестали – да и не так уж много было их, тех, кто в него тыкал. Те, кто тут жили постоянно, а их было немного, его побаивались, а приезжим – им и вовсе не до него.
Когда он подошел, он и сам не знал, что ему теперь делать. Весь его задор и вся спесь сошла вмиг на нет, как только он увидел ее грустное и кислое, как ему показалось, выражение лица.
— Ну, зачем пришла? На кой фиг пожаловала, а? – с раздражением спросил он, уперев почти по-бабски кулаками в бедра.
— Тебя увидеть хотела, — робко и очень тихо ответила она.
— А, вот оно как… а ничего, воспоминания не глушат-то, а? – опять с раздражением продолжил Севка. – Спишь спокойно? – словно бы не он изнасиловал, а против него совершили преступление, спросил Севка.
— Да мне и спать некогда, дел по дому полным-полно, — незамысловато и безо всякого упрека в голосе ответила она.
— Слушай, тебе чего от меня надо, а? – не унимался Севка, так и не понимая, зачем она приперлась.
— Узнала, что ты приехал, вот и пришла.
— Не пойму тебя никак, ты чо, еще раз хочешь, что ли? Еще раз захотела, а?
Севкины крепкие руки со злости просто потянулись к ее хрупким плечам и схватились за них. – Тебе еще разок удовольствие получить хочется, что ли? На кой хрен ты тут околачиваешься, а, поясни мне?
Раздражение в Севке все нарастало, а уходящий солнечный свет и открывающаяся темнота вручали ему словно бы карт-бланш – он переставал стесняться в выражениях, в движениях и вообще – становился самим собой безо всяких ограничений.
— Сука ты чертова, на кой хрен ты приперлась, я тебя еще раз спрашиваю, а? Молчишь, все молчишь!.. Решила меня добить окончательно, да? Я отдыхать приехал, а не на тебя, суку такую, лицезреть, ты понимаешь? Мне твои укоры и упреки не сдались, и я не хочу портить это лето твоим присутствием, ты поняла меня?
Он стал трясти ее за плечи и сам не заметил, как перестал контролировать себя и свой голос. Он орал так, что, возможно, его было слышно даже издалека.
Тут он вдруг резко развернул ее от себя и толкнул вперед, выпалив:
— Вали туда, откуда приперлась, поняла меня?
Она не удержалась на ногах, — у Севки рука была сильная, — и упала на траву…
Он услышал ее плач, она ревела как белуга, содрогаясь всем тельцем. Юбка ее задралась и Севка увидел ее ноги. Странно, он раньше никогда к ней не присматривался, а меж тем, у нее были очень красивые ноги – по крайней мере, сзади…
Он стоял и молча смотрел на лежащую и рыдающую на траве девушку. Он знал, что ей теперь было восемнадцать и по сути уже было можно и эта мысль, что было уже можно настолько сразу проникла к нему в голову, что он сам удивился такой резкой секундной перемене – еще мгновение назад, до того, как она упала ничком на землю, он орал на нее, а теперь его настигало все большее желание взять ее. Взять ее еще раз, быть может и силой, но в этом он теперь сомневался, ведь она сама пришла к нему в этот вечер.
Желание одолело его совсем скоро, и он упал на нее сзади, упал на рыдающую, обхватив руками ее грудь и прижав сильно-сильно к себе.
Он был горячим, а она трепещущей. Севка не захотел оборачивать ее лицом и все сделал из-за спины, сзади. Когда он овладел ею, он поднял от блаженства голову вверх, а там было небо, и он резко ударил головой о спину девушки, упав на нее всем своим тяжелым телом, измученным желанием и страстями. В его голове промелькнули различные картинки, которые он еще сегодня днем придумывал самому себе, проигрывая их в деталях, фантазируя и предвкушая воплощения своих желаний, и вот теперь он понимал, что может сделать все, что угодно, он осознавал, что она все позволит ему, потому что она пришла сама, пришла к нему, к своему насильнику. И он уже мысленно был вместе с ней в своей лодке и уже увлекал ее в камыши под плакучую иву, уже представлял всю эту жаркую ночь – от и до, во всех подробностях и тайнах, предвкушая всю сладость бытия…
Ее тихое и робкое дыхание заставило Севку одолеть самого себя, и он, быстро поднявшись, притянул ее к себе с земли. Она ухватилась за его крепкую руку и последовала вслед за ним.
Их силуэты быстро исчезали, уходя вглубь низины, к реке, туда где на берегу ждала дедова старая лода и непролазные камыши под ветвями старой плакучей ивы. А в темном доме тем временем алкоголик отец сидел напротив детской кроватки и смышлял, где шастает его дура-дочь…
Солнца совсем уже не было видно, но жара все так и не спадала.
4. В доме
В доме все стихло. Баба Маша накормила-напоила деда и Таню, а старшие внуки уже разошлись со двора по своим делам. Баба Маша укрылась от этой жаркой ночи прохладным одеялом. Деду все не спалось, и он продолжал отсутствовать – видимо, где-то все бродил по деревне. Дед как выпьет, начинает колобродить, всякую чушь нести. Баба Маша не любила, когда дед бывал пьян. Она отвернулась к стене, чтобы поскорее забыться и уснуть.
Танечка тоже уже была под одеялом и смотрела на темнеющие сумерки за окном. Она думала о лете, о завтрашней реке, которая будет обязательно прохладной и приятной, думала о лягушках и мокром песке на берегу, из которого она, как и в прошлом году, выстроит замечательный сказочный замок. Она уже теперь была в счастье и предвкушала еще целое лето этого замечательного времени – теплого и беззаботного, нежного и приятного, радостного и смеющегося времени детства.
Сквозь окно мелькнул чей-то силуэт. Таня вздрогнула и всмотрелась в темноту за стеклом. Она не ошибалась, там кто-то был. Она почти рассмотрела – фигура была похожа на деда Сашу. Она расслабилась и притянула прохладное одеяло на себя.
Дед приоткрыл аккуратно окно.
— Ну что, уже спишь? – заговорщицки спросил ее дед. – Я сейчас к тебе приду, мы посидим с тобою, ты только не шуми, ладно?
Он радостно подмигнул и скрылся в темноте окна.
Таня с радостью на сердце свернула ноги под себя, зажавшись калачиком, предвкушая ночную сказку от деда или историю – он много знал разных интересных историй и рассказывал ей прошлым летом.
Дверь в Танину комнатку приоткрылась, и дед на костылях аккуратно и тихо зашел к девочке.
Он присел на край кровати и положил руку поверх ее одеяла. Он почему-то молчал, и девочка не знала, что делать с этим молчанием. Она тоже в ответ молчала.
— Ты любишь деда? – вдруг задал он вопрос.
— Да, деда, люблю тебя, очень люблю.
— Тогда дай сюда руку.
Таня вытащила руку из-под одеяла. Дед взял ее и положил к себе поверх штанов. Таня что-то начинала чувствовать, но еще совершенно не понимала,что это. Они лишь видела, что дед что-то делает с ее рукой. Он медленно двигал ее рукой по самому себе. И что-то менялось в нем, на мгновение Тане даже показалось, что некая судорога охватила ее деда. Она смутилась, готова была спрятать руку обратно, под одеяло, но тот жар, что охватил ее ладонь, словно бы парализовал ее всю. А дед тем временем что-то продолжал делать с ее рукой и с самим собой. И то, что теперь было в руке у Тани, не было похоже на ее деда, не было похоже ни на что ранее. Она ощущала это через ткань его старых военных штанов, но не понимала ничего из происходящего теперь с нею.
И только когда рука деда оказалась у нее под одеялом, она почувствовала. Почувствовала что-то, чего никогда не было с нею ранее. Его рука была горячей, а ее тело отчего-то стала накрывать мокрая и жаркая волна.
Спустя чуть времени дед шептал Тане, что это их тайна, которую надо крепко хранить меж ними и только между ними, и что никакая бабушка не должна ни о чем знать, и никакие братья не должны знать, и что теперь он и в следующую ночь придет к Тане и покажет ей еще больше, чтобы она смогла понять эту тайну до конца. От деда разило алкоголем и Таня, как только он вышел за дверь, понюхала свою руку. Она почти ничем не пахла, и Таня тогда так толком ничего и не поняла. Но отчего-то стало очень темно, страшно и жарко. А еще стало очень приятно – вспоминать дедовы руки под одеялом.
Она почти всю ночь так и не спала. И было непонятно, что ее тревожило сильнее — страх надвигающегося утра или томление в ожидании следующей ночи.
Утром дед ушел в Храм, он там пел в хоре. Таня через окно провожала его силуэт до самой дороги, на которой он скрылся за горизонтом.
Баба Маша спала, а Таня все размышляла, как ей лучше сегодня выйти во двор, чтобы о ее тайне так никто и не догадался.
Жара всю ночь не уходила, плотно придавив землю своей тяжестью.
Запекшееся солнце вновь медленно поднималось, освещая застывших крошечных мотыльков, накрепко прилипших спаленными крылышками к поверхности грязной и все еще горячей лампы в деревенском дворе.
