Продолжение повести.
Глава 7.
Христи.
Бурцева купила собаку. Дога.
— Не знала, Наташ, что ты животных любишь. – После случая в лифте, я часто и подолгу сидела в её комнате.
— Боюсь, Гурь, без собаки на улицу выходить… Ещё Иванов звонить начал. Боюсь! Уж не он ли ко мне этого лифтёра подослал?
— Не гони. Я не верю, что Иванов на это способен.
— Причём тут не способен. Он мне мстит.
— За что, Наташ? Он тебя любит!
— Он мне мстит. Ты не всё знаешь… Он… И закончим этот разговор.
— Мне кажется, Наташ, ты Иванову нравишься… С первого класса.
— Мне тоже так кажется. Но он не мужик.
Мужик по понятиям Бурцевой должен быть щедрым, решительным, интеллигентным, иметь место для встреч и обязательно волосы на груди.
— Ты вот, Гурь, молодец. Простая как веник. Ты с любым потрепаться можешь на любую тему. Так и надо — надо проще быть. Мужики это любят. А я молчу, или грубо отшиваю — ничего с собой поделать не могу! — грустила Бурцева.
«Конечно — не гоже взрослой барышне матюгами крыть и в морду бить, как в детстве, а другого ты не умеешь», — злорадствовала я про себя — мне не было жалко подруги. Да и подруга ли она мне? Вряд ли.
Бурцева, как и я, страдала от одиночества. Ей хотелось общения. В машбюро она вела беседы с коллегами. В магазине был Фархат, путающий русские и «свои» слова. Бывший торговец цветами просвещал Бурцеву по части наркоты: «травка» для баловства, рецепт «винта», «герыч»…
В магазине посетители и поставщики «клевали» на милую голливудскую глупенькую и такую домашнюю улыбку Попковой. Если кто-то пытался познакомиться с Бурцевой, то получал грубый отпор — она не умела кокетничать.
— Как тебе собака? — спрашивала Бурцева, указывая на коричнево-тигрового щенка с бинтами вместо ушей.
— Ты же знаешь, я боюсь собак.
— Мою не бойся. Она сама всех боится — больная.
Бурцева решила не экономить — купить собаку через клуб. В клубе ей дали адрес. Наташа приехала. Хозяева показали документы кобеля-отца: чемпион, призёр и т.д., сказали, что остался последний щенок — девочка. Наташа и хотела девочку. Милый приветливый хозяин извинился за то, что сука-мать спит и показал Наташе фотографию. Неопытную в «собачьих» делах Бурцеву фотография сучки удовлетворила.
— Называть можно только на букву «Х», — предупредили продавцы.
— Почему?
— Потому что клубный щенок, элитный. Ничего тут не поделаешь, — сочувствовал хозяин.
— Нормально. Любимая буква, — ответила новоиспеченная «собачница».
Щенок освоился у Бурцевых. Хозяйка вызвала ветеринара — купировать уши.
— Вам подсунули больного щенка. Думаю, мать тоже нездорова — поэтому не показали, а может и сдохла. Щенки догов в таком возрасте крупнее,— говорил собачий доктор. — У вашей собаки рахит, и это только начало… Отдайте щенка назад! Клуб обязан вернуть вам деньги, — советовал ветеринар.
— Не отдам! — отчеканила Бурцева.
— Как хотите.
Ветеринар купировал уши, выписал щенку глюконат кальция и успокаивающую микстуру.
— Представляешь, Гурь! Хотела, чтобы меня собака защищала, а выходит, пока я её буду защищать. То есть, лечить. Может вылечу?
— Не знаю.
— Как я её отдам? Это ж судьба!
Ох уж эта непоколебимая вера в судьбу.
— Ты её как назвала?
— Никак. Ты давай называй. Вы, пархатые, все умные. Учти — можно только на букву «Х».
— Ты что Наташ? Я и на нормальную букву имя подобрать не смогу! — возмутилась я.
— А я? У меня по литературе «три». Я тоже не знаю. Думай давай!
— Не думается что-то, — заныла я.
— По морде захотела?
— Ну не знаю я, Наташ! Чес-слово не знаю!
— Слушай, а кто «Даму» мою написал?
— Не знаю. — Я устала от прессинга.
Бурцева полезла в ящик, достала две одинаковые книги — одну подарила я, другую Алиева.
— Себастьян Жапризо… «Ж» не подходит… Хапризо — не звучит. Ой! Точно! Марта Христи!
«Агата Христи», — хотела поправить я, но промолчала.
— Христи — хорошее имя! Как у американской писательницы! — радовалась Наташа.
«У английской», — хотела поправить я, но промолчала.
— Видишь, какая я умная! Не то что вы — пархатые!
Христи выросла в половину размера взрослого дога. Страдала дистрофической худобой, постоянно хотела есть. Бурцева готовила ей кашу — две кастрюли в день, мясом не особенно баловала. Несчастная псина радовалась уличной падали: мёртвому голубю на асфальте или дохлой кошке на помойке… Христи была страшной попрошайкой. Наелась она один раз в жизни, когда от количества съеденного не смогла подняться на ноги — так и проспала ночь на кухне.
Наташа уставала от своей чрезмерно активной собаки. Христи кидалась на людей и собак, носилась по газону, как кролик, которого выпустили из клетки.
— Ой! Это у вас щенок? — интересовались собачники у Наташи.
— Нет. Это взрослый дог, — отвечала Бурцева — она не хотела портить отношения с собачниками во дворе, поэтому старалась отвечать учтиво и приветливо.
— Надо же! Первый раз видим такого дога.
— Это карликовый дог. Редкая порода.
Собачники недоверчиво кивали, потом интересовались:
— А почему худая? Это мальчик или девочка? Сучке нельзя такой быть — ей щенков вынашивать..
— Не худая, а поджарая. Не раскармливаю, чтобы стремительно передвигалась, — отвечала Наташа с безразличным видом.
—А—аа! — говорили собачники и старались не подпускать к «стремительной» Христи своих драгоценных псов.
Христи постоянно блевала, ночью писалась. Впрочем, и днём писалась, потому что Наташа поздно приходила с работы, а остальные домочадцы стремительности Христи побаивались. Пока Наташи не было дома, Христи сидела в комнате взаперти. Сучку частенько пробирал понос. В комнате Бурцевой ощущался специфический запах псины, собачьих испражнений и ещё чего-то едкого — серо-водорода что-ли…
Однажды — первый и последний раз за всю свою недолгую собачью жизнь — у Христи приключилась течка. И карликовая «догиня», гремя костями, убежала от хозяйки. Бурцева вздохнула спокойно. Но спустя два дня Христи вернулась к родному подъезду… Ни одного кабеля она к себе так и не подпустила, а может быть просто страдала бесплодием.
Поведение Бурцевой по отношению к несчастному животному повторяло поведение покойной Раи по отношению к детям. Наташа случалось сильно била «тварь божью», случалось — ласкала, разнообразием кормёжки не баловала, ни разу за восемь лет не помыла (Христи и не далась бы) короткошёрстное создание, и не стригла собаке ногти, выгуливала мало. Но «девочки» любили друг друга нежно. Бурцева дрессировала Христи: собака умела подавать лапу, выполняла команды «сидеть», «лежать» и «голос».
— Моя собака гениальная! Самая лучшая! — говорила Наташа. — На дураков- кабелей не смотрит, любит исключительно меня и Нику!
Ника росла здоровым активным ребёнком, тётя Наташа и дядя Вова баловали племянницу. В два года девочка начала посещать ясли, болела редко.
— Наташа! Выпусти ко мне Христи! — просила Ника.
Бурцева открывала дверь своей комнаты. Собака молнией неслась на кухню к своей миске. Еды в миске не было, Христи догадывалась, зачем ей дали свободу, и понуро плелась в гостиную на экзекуцию к Нике. Девочка мяла, мучила, тискала несчастное животное около часа — Христи Нику ни разу не цапнула, Христи вообще за свою жизнь ни разу никого не укусила. Портила одежду — это да! Вставала на задние лапы и опиралась передними на гостя. Длинные жёлтые когти испортили мне кучу юбок. Поэтому, собираясь к Бурцевым в гости, я и после смерти Христи, по привычке «наряжалась» в рубище.
Как-то утром я лежала в постели и думала о смерти. Вдруг мне позвонила Бурцева. Бурцева! В восемь утра!
— Зайди, Гурь. Христи заболела.
Через десять минут я уже прорывалась через Шлыковский подъездный театр. «Катюши» в спектакле одного актёра на этот раз сменили БТРы и танки.
В комнате Бурцевой кроме обычных запахов блевотины и псины витали молекулы чего-то медицинского. На столе лежали бинты и пластыри.
— Христи ходить не может, — Наташа сильно переживала, руки её тряслись. – У неё ногти гноятся. Я бинтую как могу. Надо, Гурь, в ветеринарку ехать. Я Алиевой позвонила, что после обеда приду.
И мы поехали в ветеринарку. Первая же машина согласилась отвезти вонючее животное– все тогда бомбили.
Ветеринар, молодой человек в зелёной пилоточке а-ля «пионерия», сказал:
— Почему вы не стрижёте животному когти?
— А надо стричь?
— Ну если собака бегает по асфальту, то не надо. Ваша, смотрю, не бегает. А что за порода не пойму что-то?
— Дог.
— Понятно, — кивнул ветеринар без всякой заинтересованности. – У вашей собаки гормональные проблемы. Гипофиз. Течка хоть раз была?
— Была.
— Понятно. – Ветеринар состроил скептическую рожу, от этого желваки шеи напряглись. — Витамины пейте. Глюконат кальция.
— А ногти подстрижёте?
Ветеринар подстриг собаке когти, выписал рецепты и почему-то спросил у меня:
— Вы замужем?
— Н-нет.
— Понятно.
С тех пор Бурцева всем рассказывала, что в меня влюбился ветеринар. С каждым разом история обрастала всё более мелкими подробностями, все верили Бурцевой и более уважительно стали относиться ко мне.
После ветеринарки мы попросили шофёра остановиться у палатки. Бурцева купила «Монастырки» и белого пористого шоколада, который совсем недавно начал продаваться. Мы приехали домой к Бурцевой, и с удовольствием распили вино. Мне нравилось пить. Мне нравилось состояние, когда тебе хорошо, свободно и можно не бояться честно ответить Бурцевой, даже послать её. Христи лежала около полной тарелки каши и не хотела есть. Но через три дня Христи оправилась, сорвала повязки с лап – выздоровела. Все были счастливы. Дмитрий Иванович изрёк:
— Собачья жизнь. Естественный отбор. Природа.
С тех пор, поглощая белый шоколад, я неизменно вспоминаю несчастную Христи.
Осенью девяносто третьего ввели комендантский час. Наташа ничего не знала. В восемь вечера поехала к Бабке в Первую Градскую — Бабка была при смерти. Вахтёрше Бурцева сунула в карман десятидолларовую бумажку.
Наташа договорилась с сиделкой, пообщалась с врачом и медсёстрами — им тоже перепали американские деньги…
Возвращалась Бурцева домой в одиннадцатом часу. Подошли менты. Попросили документы. У Наташи документов не было. Менты повели Бурцеву в отделение. Посадили в обезьянник. Через пару часов Дмитрий Иванович привёз в «мусарню» паспорт дочери. Наташу отпустили. Сумочка, та, за четыреста рублей исчезла со всеми помадами и деньгами. На следующий день Наташа узнала, что сотрудники милиции уполномочены были только предупредить её о комендантском часе, а забирать имели право только после одиннадцати.
— Ты представляешь, Гурь! Менты — гады! Какое они имели право?!
— Никакого.
— Чё творится? Чего там бляди не поделили?
— Ёлкин Белый Дом заблокировал.
— Белый Дом? В Америке? — удивлялась Наташа.
— Ты чего? Парламент! На Краснопресненской набережной! Около метро «Смоленская»!
— Не знаю, — Бурцева до сих пор очень плохо знала Москву.
— Там Съезды депутатов Российской Федерации проходят. Хасбулатов, Бабурин — слышала?
— Про чеченца вроде слышала,— неуверенно говорила Бурцева.
— Понимаешь, Наташ, они Ёлкину полномочия дали, а продлить отказались, и Гайдара не поддерживают.
— Это внук Чука который?
— Ну да. Представляешь — Ёлкин парламент разогнать решил. И указ издал. А депутаты говорят: «Незаконно». И продолжают заседать. Тогда Ёлкин коммендатский час ввёл…
— Говорила же — нельзя власть менять. Ёлкин — бедный, вот и гнёт права!
— Наташа! Он страну развалил!
— Кто страну развалил? Этот мордастый? Ты что, Гурь? Он двух слов связать не может!
Я устала что-то объяснять и замолчала.
Бурцева закурила.
— Гады они все, а народ — идиоты, быдло! На хрена за Ёлкина голосовали? Вот и получили! Это, Гурь, только начало! Скоро война начнётся!
После расстрела Белого Дома умерла Бабка. Деньги были только у Наташи. Бурцева организовала и оплатила похороны. Бабку похоронили рядом с Раей на Хованском.
Бурцева начала учиться в Плехановском институте. Алиева плату за обучение не внесла. В ноябре Бурцевой пригрозили отчислением, но директриса магазина «Семена» приехала в институт, очаровала декана, и работник высшей школы согласился ждать до мая: он ничего не терял — в группе был недобор. Государство перестроилось — население продолжало мыслить советскими категориями. Взятку декану — пожалуйста, но официально заплатить круглую сумму за обучение — это скандал! Да у большинства и не было таких денег — госструктуры не платили зарплаты по полгода, торговать в коммерческой палатке считалось почётно.
Бурцева верила, что Алиева заплатит. Наташа верила в людей, верила в дружбу. Она была дремучей, но убеждённо дремучей; у неё был жизненный опыт, цепкий ум, она была наблюдательна, тонко чувствовала психологию, была по-женски мечтательна, по молодости — наивна. Главное — Наташа держала слово, и думала, что Алиева тоже сдержит слово в память о подруге — ведь Рая помогала Алиевой, чем могла: кто бы ещё достал Алиевой гигантские размеры колготок и заграничных чулок с кружевными резиночками.
Училась Бурцева с энтузиазмом. По математике ходила заниматься к репетитору. У репетитора дела очень медленно продвигались вперёд – Бурцева по привычке домашние задания не делала. Наташа забывала всё, что было на предыдущем занятии — приходилось заново вспоминать. По неточным дисциплинам в институте Бурцева тянула на «три».
Бурцеву в группе любили. Когда педагоги знакомились с группой, то просили студентов вставать и представляться.
— Меня зовут Данила, — поднимался долговязый симпатичный дорого одетый парень.
Все хихикали: имя казалось в высшей степени необычным, резало слух.
— Не над чем смеяться — нормальное русское имя, — говорил Данила.
Группа продолжали хихикать.
Данила стал ухаживать за Бурцевой. Наташе он нравился. Однажды молодой человек решил перейти к более решительным действиям. Проводив Бурцеву до подъезда, он достал записную книжку и попросил её продиктовать номер телефона.
— Ой, — замялась Наташа, — я дома редко бываю, всё у бабушки, у бабушки…
— Нет проблем, — ответил Данила, пряча блокнот.
Он перестал провожать Бурцеву, в институте делал вид, что не замечает.
— Кто меня, Гурь, дёрнул про бабушку наплести? Данила так мне нравится! Но как это? Мне домой будет звонить мужской голос… Что отец скажет, или Вова?
— Ну, я же тебе, Наташа, звоню!
— Ты другое дело, а тут — мужской голос!
— Тебе Бурцева двадцать! Мужской голос имеет право тебе звонить!
— Ладно. Если ещё раз попросит, дам телефон.
«Ещё раза» конечно же не последовало.
Алиева наконец-то показала «звериный оскал капитализма». Несколько лет она прописывала мужа временно. И вдруг прописала постоянно. И сразу прозрела. (Может, действительно был приворот?) Она стала злой и агрессивной, решила извести Фархата. Алиева натравливала Бурцеву на Фархата, а Фархата на Бурцеву. Отношения между ними дошли до мордобоя — побеждала, естественно, Бурцева.
В магазине «Семена» за Алиевой числился рафик. На нём Фархат
привозил товар в магазин. Как-то он поехал за коврами — Алиева взяла и заявила в милицию об угоне микроавтобуса. Фархата объявили в розыск, быстро нашли, посадили. Главным свидетелем на суде была Бурцева. Алиева подучила её, как и что надо сказать. Бурцева ненавидела Фархата и послушно следовала инструкциям. Уроженцу гор дали пять лет — оказывается, у него уже были судимости. Алиева развелась с Фархатом, выписала его из квартиры. Но после суда директриса решила разделаться и с Бурцевой.
— Ты мне должна, Наташа, — мило улыбаясь, сказала Алиева.
— Как — должна? — удивилась Бурцева.
— За шубу.
Алиева действительно дарила Бурцевой ондатровую шубу.
— Ты же мне её подарила, Лена!
— Нет, Наташенька, я тебе ничего не дарила!
Бурцева вернула Алиевой шубу. Написала заявление об уходе.
— Ты мне должна ещё немного денег. Отдашь — заберёшь трудовую, — ласково промяукала Алиева.
— Нет, ты представляешь, Гурь! Столько лет я ей магазин тянула, выручки делала, и ещё должна! Хорошо, что подфартило! Куртку кожаную на комиссию дёшево сдали, я её в тридорога загнала. Заработала, с Алиевой рассчиталась. У неё было такое удивлённое лицо. А Попка осталась работать. Предательница.
Алиева забрала «долг», сдержанно, но вежливо попрощалась с дочерью покойной подруги. Попкову Алиева перевела на освободившееся место товароведа.
— Нет, Гурь, что делать-то? — подавленно спрашивала Бурцева.
Мы сидели в комнате: я — на кресле, Наташа — за письменным столом. Христи спала на подстилке, рыкала во сне. Гости разошлись — Бурцевой исполнился двадцать один год. Гости были – одна я. И всё. Попкова заболела, Снежкины сдавали сессию – учились. Юдина давно вышла замуж. Никто не пришёл к Бурцевой, никто не позвонил.
— Наташа, сегодня была гроза, — я попыталась успокоить подругу, — гроза — это ведь к большим деньгам.
— Какие деньги? Матери с Бабкой памятник поставила, Алиева за последний месяц не заплатила. Денег только на две недели осталось! Что делать? Отец был прав!
— А если ты в секретари пойдёшь? У тебя же специальность!
— Я квалификацию потеряла. Да и не хочу я в секретари. Надо по маминым знакомым позвонить. Вдруг поможет кто-нибудь?
— Не знаю, Наташенька. Будем надеяться на лучшее.
— Какое лучшее? Ну какое лучшее? Где оно? Сваливай, Гурь, из этой страны. Мой тебе совет.
И Бурцева сжала кулаки.
Глава 8.
В девяностых.
Спустя год мне позвонила Попка.
— Ты на день рождения собираешься? — спросила она.
— Меня не приглашали.
Я не хотела идти к Бурцевой. Целый год мы не общались. В гостях я боялась расспросов, боялась, что мне будут советовать похудеть — я сильно поправилась, и весила уже центнер с хвостиком…
— Ты же знаешь, Гурь, Бурцева никогда не приглашает, но она тебя ждёт, — предупредила Попкова.
— Хорошо, я постараюсь.
— И не вздумай сослаться на дела. Все знают, что у тебя нет никаких дел!
У Попки появились командные нотки — это что-то новое.
— Ну, Рахиль, когда замуж? — интересовался раскрасневшийся Вова.
Я смутилась, пролепетала что-то невразумительное…
— Я почему интересуюсь, — продолжал он, — по работе часто сталкиваюсь с черножопыми. Они всю Москву скупили, чувствуют себя как дома и плодятся со страшной силой! Русская нация вымирает! Найди себе русского мужа и вперёд! Ты посмотри — когда мы росли, черножопый далеко не в каждом классе был, а у Ники в ясельную группу пять азеров записалось, и это только начало!
Вова после демобилизации работал у Сергеевой — бывшей жены шурина, бывшей начальницы матери. Теперь она наладила производство по выпуску полиэтиленовых пакетов.
—Безделушки-пластику пускай китайцы штампуют — они нас победили, а полиэтилен никто из Китая и Турции возить не будет, — пророчески рассуждал Вова. — За упаковкой будущее. Скоро всё будет из пластика, и каждый человек будет использовать в день два пакета: один для мусора, другой для похода в магазин. Два умножаем на триста шестьдесят и на количество взрослого населения…
Кроме работы на фирме, Вова занимался и распространением продукции: ходил по продуктовым рынкам и предлагал оптом пакеты. Деньги выходили приличные. Он копил на квартиру…
—Эти черножопые все квартиры скупили, армянская мафия, грузинская мафия, азербайджанская мафия… Всё черножопые контролируют! – чем сильнее Вова краснел, тем сильнее распылялся.
— Армяне нормальные — они христиане, — вмешивалась Бурцева. — Азербайджанцы — гады, — добавляла она с ненавистью, которая конечно же предназначалась Фархату.
— Гады, а с Фархатом работала. Как ты с ним работала? — возмущался Вова.
— Так же как ты с моей бывшей женой, — включался в разговор Серёга. — А замуж вам, девки, давно пора. Наташка вся в делах, а ты, Рахилька, всё учишься -учишься…
— Пускай учится, — защищала меня Марина, — евреи всегда учатся.
— Ты тоже учишься, хотя и не еврейка, — хихикал Серёга. — Он был сильно пьян.
После свадьбы Серёга работал экспедитором: на старенькой «копейке» развозил по палаткам продукты, иногда «бомбил», всё заработанное пропивал.
— Я так рада, что работаю, Рахилька! — делилась со мной Марина — все пошли на перекур, мы сидели в кухне одни.— За два с половиной года я так устала дома сидеть: пелёнки-какашки-пюрешки… Просто с ума сошла. А недавно я на море ездила!
Май в девяносто пятом был знойный. (Да и лето тоже.) Марина отправила Нику в детский сад на даче близ Звенигорода, из которого когда-то Наташа Бурцева приехала немая. От двухлетней непоседы-хулиганки стонали все воспитатели. Марину умоляли забрать ребёнка. Но молодая мать, после отдыха в Феодосии, сразу вышла на работу.
— Осенью — в ясли, а сейчас пускай на свежем воздухе побудет!
— Но, Марина, Нике же всего два года! — удивлялась я.
— Она самостоятельная. Меня тоже с трёх лет в лагеря отправляли.
— Но ведь ей же два с половиной! А если кто обидит?
— Не волнуйся, Рахиль! Бурцевых никто никогда не обижал! А мне деньги нужны. Я хочу в тихом центре жить, а не в этой дыре!
Марина жила в строжайшей экономии. Бабкину комнату, приватизировала на себя — ни Наташа, ни Вова не возражали, — и стала выгодно сдавать за доллары. Доллары держала дома в вазе с надписью «Конаково». Зарплату Марина делила. Большую часть несла в обменку и прятала в вазу. На оставшийся мизер жила.
Работала Марина продавцом в распивочной — грузчик Елисеевского магазина открыл своё дело. С распивочной было много хлопот — проверки, справки, бандюки, но бывший грузчик был не жаден — он ностальгировал по временам тотального дефицита, ажиотажного спроса, распивочная была его детищем, напоминала о Елисеевском. Вечером, после того как Марина протирала столики, бывший поклонник угощал её: они вспоминали весёлую жизнь, болтали ни о чём, занимались дегустацией дорогого импортного пива в железных банках.
— У нас теперь все или охранники, или продавцы, — говорил Дмитрий Иванович после перекура, — до чего, бляди, страну довели! Ты, Рахиль, смотри в продавцы не подайся!
Бурцевский отец уже полгода работал охранником в школе. Из МГУ его «ушли» на пенсию. Профессорше Географического факультета надоело тайно любить Дмитрия Ивановича, и она явно полюбила своего аспиранта. Дмитрий Иванович стал выпивать больше обычного, зверски стал терроризировать студентов. Какой-то «юноша бледный со взором горящим» пожаловался в деканат. В деканате знали о слабости старшего преподавателя кафедры физкультуры, но сочувствовали — ход заявлению не дали. Тогда тщедушный студентик написал письмо ректору. Ректор тоже отнёсся с пониманием, сделал Дмитрию Ивановичу предупреждение в частной беседе — все любили Дмитрия Ивановича. Настырный злой шизанутый студентик-мехматчик пожаловался в вышестоящую инстанцию.
В два ночи мы с Попковой засобирались домой…
— Знойна-ая женщина-аа, странна –ая, — пел Вова, лапая меня.
— Проводи! Заодно с Христи прогуляешься — приказала брату Бурцева.
— Не могу — футбол, — огрызнулся Вова.
В дверях появились новые гости. Молодая женщина с короткой стрижкой и полный мужик, в глазах которого читался интеллект. Вообще лицо мужика то и дело сводили судороги умирающей интеллигентности.
— Пошли, — сказала Попкова.
Мы вышли на улицу. Пьяная Попкова сняла высоченные каблуки:
— Заебали! Ноги ломит,– сказала Попкова и добавила: — А мне Снежкин подмигивал, видела?
Я молчала – меня мутило от спиртного и выкуренного.
— Знаешь, кто это подвалил? — Попковой очень хотелось посплетничать.
— Кто?
— Лидка с мужем. Бурцева с ними работает. Бурцева у них бухгалтер в магазине «Автозапчасти».
Торгашом надо родиться. Лида вот и родилась. Школьницей начала ездить в Прибалтику за трикотажем и заколками. Продавала товар у метро. После училища Лида работала кассиром в универсаме. Колбаса по два-двадцать приходила уже тухлая. Продавцы мыли склизкие розовато-зелёные батоны в тазах. Незадачливый Покупатель пошёл жаловаться на хамство в служебные помещения. Очутившись в подсобках, заодно уж поинтересовался у пьяной в жопу тёти Мани:
— А почему, простите, колбаса воняет? Она что — испортилась?
— Нет, она не испортилась! Она купаться хочет, — не растерялась настоящий советский продавец.
Покупатель понимающе закивал, кому жаловаться так и не нашёл, вернулся в торговый зал, где клубилась очередь.
— Люди! Товарищи! Не берите колбасу! Она тухлая!
— Вот ещё! Два часа отстояли и не брать! — возмутились товарищи-покупатели.
Вывезли тележку нафасованного искупавшегося в тазу месива. Незадачливый Покупатель, поддавшись ажиотажу, успел схватить три куска.
— Больше двух в одни руки не положено! — осадила покупателя кассирша Лида.
— Не имеете права! Я двумя кусками не наемся, я только тремя наемся!
— Не расстраивайтесь, молодой человек, колбаса подтухшая, ей отравиться можно, — тихо сказала Лида.
Незадачливый Покупатель дождался закрытия магазина, проводил Лиду до дома, женился на честной кассирше. Наличие у Лиды ребёнка Незадачливого Покупателя не смутило. Он очень любил жену, стирал её трусы и колготки, ребёнка усыновил.
— Вот это настоящий мужик! Вот это — я понимаю! И грудь у него волосатая, — восхищалась Бурцева.
Незадачливый Покупатель под руководством Лиды превратился в удачливого дельца. Открыл с женой магазин «Автозапчасти». Бизнес пошёл.
Когда Бурцеву выгнала Алиева, когда Бурцева сжимала кулаки в разговоре со мной, она схватилась за последнюю надежду — позвонила стукачке Воробьёвой. Все знали, что стукачка работает менеджером в компании «Кока-Кола», что уже купила с мужем шестикомнатную коммуналку в Ворсонофьевском переулке и отделала квартиру в историческом центре непривычным ещё для простых смертных евроремонтом. Воробьёва сказала, что ничем помочь не может, работы нет и всё такое, но сказала, между прочим, что квартиру в старинном особняке близ Кузнецкого, она перекупила у Шаграмановой.
— Ты же с ней дружила. Они очень богатые. Позвони, — без всякого злорадства, с пониманием даже, сказала стукачка Воробьёва.
Шаграманова! Как Бурцева могла забыть? Ну конечно Ша! Ша после девятого класса переехала и жилавроде бы в Солнцеве.
— Она мне звонила, сказала, где живёт, дала телефон. А я потеряла, а где живёт, забыла, — зевала Попка.
— Ты Попка дура совсем? — ругалась Бурцева. – Со своими любовями всех друзей послала.
— Послала, — огрызалась Попкова.
Попкова тогда стала самой красивой девочкой в школе, оставив по количеству поклонников Вробьиху далеко позади. Попке ни до кого не было тогда дела, Бурцева рассказывала, что Попка плавала по школе «яки лебёдка».
— Надо Шу найти, — сказала Бурцева. – Ты, Гурь, ездишь по Москве, вот и ищи.
На метро «Площадь Революции» стояла палатка «Мосгорсправка». Я оставила данные о Ша: где родилась—в Баку, когда приехала в Москву – в 87 году. Дата рождения. Больше я ничего не знала.
— Ждите. Через час.
Я заплатила рубль и пять копеек, взяла квитанцию, и поехала домой, решив заехать за информацией на следующий день.
На следующий день я решила, что схожу с ума. Здание метро – вот оно, туточки, площадь перед входом в метро — пожалуйста, Исторический музей – стоит, людская вереница тянется к ГУМу, а палатка «Мосгорсправка» – пропала. Неподалёку работал трактор, я подошла к какому-то начальнику и спросила:
— Где, скажите пожалуйста, «Мосгорсправка»? Тут была «Мосгорсправка».
—А нетути. Не будет здесь больше справки. Увезли.
Я стояла озадаченная, удивлённая, шокированная. С того случая и по сей день всё в Москве рушится, исчезает так же, как безвременно исчез этот киоск.
Шаграманову мы нашли. Я вторично дала запрос в киоске на улице Горького. Стояла около палатки, не отходила – сторожила палатку, чтоб не утащили враги. Мне дали адрес – я послала письмо в Солнцево. Ша перезвонила не мне, но Бурцевой. Поговорили.
— Слушай Наташ! Кто-нибудь плакаты рисовать умеет? – спросила тогда Ша.
— Гуревич всё умеет. Они все евреи творческие.
Я была возмущена. Я ненавидела оформительские работы, хотя получалось у меня хорошо. Надо было раскладывать ватман, а он всё норовил свернуться, надо ползать по полу с перьями, пачкаться в туши. Ползать по полу мне мешал живот, ноги хрустели, шея отваливалась…
— Ты, Бурцева, хоть у меня бы спросила.
— А чего у тебя спрашивать? – удивлялась Бурцева. – Ты бы отказалась – вы все пархатые единолчники.
Слякотным тёплым декабрём Ша заявилась ко мне с ватманом. Я нарисовала ей плакат «Детские болезни», мы пожевали миндальный торт, добытый мною в двухчасовой очереди, сходили в Универмаг. Ша прикупила мешок ёлочных игрушек, отсчитывая новенькие купюры из пухлого бумажника. Она была счастлива.
— Мне теперь, Гурь, зачёт поставят за этот плакат.
Я позавидовала Ша. В нашем техникуме плакаты на зачёты не меняли.
И вот, спустя три года, Бурцева позвонила Шаграмановой. И Ша помогла: отблагодарила за мой плакат.
— Они в Америку эмигрируют, прикинь, Гурь. Все в заботах, а помогли. Ша – настоящий друг, хотя она обиделась на Попку.
— Ещё бы, — возмущалась я. – Попка как сумасшедшая. Ей звонит подруга, телефон даёт, просит нам передать, а она потеряла.
— Да правильно всё Попка делает, — вздохнула Бурцева. – Восемнадцать лет – самое время было для ебли.
Отец Шаграмановой знал Лиду, он и порекомендовал ей Бурцеву. Лида с мужем открыли второй магазин «Автозапчасти». Лиде приглянулась Бурцева. Девушки подружились. По совету Лиды и за её счёт, Бурцева закончила бухгалтерские курсы, за год из продавца превратилась в исполняющего обязанности директора, вела всю бухгалтерию, посещала только что появившуюся налоговую инспекцию. Раньше двух Бурцева на работе не показывалась. Но иногда любила «шугануть» продавцов и приходила к открытию.
— С продавцами по-другому нельзя. За продавцами глаз да глаз нужен, — объясняла Бурцева.
Я опять подолгу сидела у неё в комнате. Только что отужинавшая Христи смотрела на меня спокойными голодными глазами.
В комнату забежала Ника.
— На Серёгу похожа, правда? — сказала Бурцева
— Копия, — подтвердила я.
Ника была тоненькой растрёпанной блондинкой, в завитушках. Кушала плохо. Как и все дети любила сладкое. Четырёхлетняя девочка ко всем лезла обниматься: и к мастеру, пришедшему починить телефон, и к пьяному папе, и ко мне… Я посадила Нику на колени.
— Ну, как, Ник, дела? — я не знала о чём разговаривать с ребёнком.
— Меня Христи оцарапала! — пожаловалась Ника, показывая царапину, испуганно спросила: — У меня пройдёт?
— Обязательно пройдёт, — уверила я.
— Ника очень беспокоится о своём здоровье, — сказала Бурцева. — Ты бы, Гурь, пример с неё взяла, а то, говорят, ты пить начала…
— Я только пиво, Наташ, по вечерам. Чтобы не ужинать. Худею я.
— Смотри! Лучше уж торты жуй.
— Торты надоели, я чипсы обожаю.
— Гурь, сколько повторять: не торты, а торты.
Бурцева меня с детства этим мучает: «не торты, а торты», «не позвонит, а позвонит»… Я даже внимания не обращаю — говорю, как привыкла, и всё. А вот наш Бурец — борец за чистоту русского языка, в новогоднем альбоме
подписала фотографию так: «Шлыков в коредоре». Пока я листаю альбом, Ника, картавя и шепелявя, рассказывает мне, что Шлыкова не пускают в квартиру.
— Он давно -давно живёт перед дверью, — сообщает Ника.
— У него там и топчан — вечно ссаный и сраный, — добавляет Бурцева.
— Малую нужду Шлыков справляет в мусоропровод, тошнит его в лифте, а по большому он ходит на чердак, — кричит пьяный Серёга.
— Поэтому наш подъезд самый грязный и вонючий во всём доме, — откликается с кухни Марина.
Я листаю фотоальбом. Альбом с прозрачными кармашками – тогда мне казалось это чем-то необыкновенным (как позже тонюсенькие файлы для документов). Стоили такие альбомы дорого. Да и фотографии были недёшевы. Цветные, яркие, кодак! В рамочке, на столике у Бурцевой, стояла фотография. Она на своём Дне Рождения, позади, на коленях, ползёт в воздушном платье по веренице стульев Ника…
Я стала избегать посиделок у Бурцевой. Она теперь постоянно воспитывала меня:
— Торты, чипсы… только не пей, — Бурцева мне явно угрожала. — Пить бросай, поняла?
— Поняла.
— Вон — отец весь хрусталь из серванта потаскал, серебро столовое, ложки позолоченные… Вовка ему в репу влепил и выгнал.
— Как выгнал?
— Так — выгнал.
— А я и смотрю, Наташ, в коридоре — два топчана стало. Один такой шлыковский-шлыковский, а другой в цветочек, как у Христи.
— Это я отцу дала, для Христи он большой, а отцу в самый раз.
— Чем же Дмитрий Иванович живёт?
— Бутылки собирает с Шлыковым. Бизнес хороший. Бутылка – восемьдесят копеек. В «Хозяйственном» денатурат покупают на троих. Не пробовала? Ну: у тебя такими темпами всё ещё впереди. Одиннадцать рублей флакон. По три -пятьдесят на рыло. Четыре бутылки нашёл и доза в кармане. Когда совсем голодно, к профессорше с Географического заходит.
…Профессор Географического факультета снова была тайно влюблена в Дмитрия Ивановича. Аспирант, которого одинокая женщина любила явно, защитил диссертацию и смотался.
— До чего, бляди, страну довели! — продолжала Бурцева. — Чемпион Советского Союза салатницы хрустальные из дома тащит!
На Новый Год я никому не позвонила. Наступил Год Свиньи, и я почему-то впала в кромешную депрессию с постоянным обжорством. В институте училась еле-еле, постоянно на мне висели «хвосты». Я скрывалась от всех, доезжала на метро до пустынной конечной станции и шла домой по пустынной тёмной улице. Я думала о том, что у меня никого нет, кроме родителей, что у меня ничего нет: ни денег, ни внешности. Я ненавидела своё тело и лицо, пуще всего жопу и крючковатый страшный нос, я ненавидела свою «позорную» национальность, своё имя, я боялась окружающих – жизнерадостных, успешных, сексуальноудовлетворённых… Я полюбила смотреть телевизор по ночам – по каналу «Юго-Запад» крутили порнуху…
В Рождество позвонила Бурцева:
— Ты куда пропала?
— Никуда.
— Мы сейчас к тебе придём.
— Зачем?
— Затем, что Рождество. Или вы пархатые не празднуете?
Я вздохнула и поплелась убирать свою комнату, притащила с кухни стол, разложила. Напуганные мои родители спрятались в свою комнату. Я разморозила слоёное тесто, которым всегда запасалась впрок, испекла яблочный пирог.
Пришли и Бурцева, и Попкова, и Снежкины. Снежкины недавно «родили», но с ребёнком сидела бабушка. Бурцева принесла столько еды и деликатесов, что мне стало катастрофически стыдно своей домашней выпески. Но я пересилила себя, полила пирог самым дешёвым коньяком, который запасала, как и тесто, на всякий пожарный. Я подожгла пирог на праздничном столе. Синие языки пламени быстро погасли. Все аплодировали. Снежкины пришли налегке, с коробкой конфет «Елена».
— Были бы «Рахиль», купили бы их, — улыбался Снежкин.
За столом разговорились. Снежкин оказался вдруг не дурак выпить.
— Я тут бизнес организовал, — расхвалился Снежкин.
Бурцева вцепилась в него взглядом:
— Какой?
— Да так: помаленьку. Фирму организовали. Торгуем на вокзалах и в переходах газетками, журнальчиками…
— Это он с институтскими друзьями, — стеснялась похвальбы мужа Снежкина. – Это друзья его подбили.
— А налоги вы платите? – спросила Бурцева.
— Нет. Мы только недавно организовались.
— Учти, Саш. Нужно налоги платить. Сдавайте нулевой баланс.
— Как это? Где? Зачем?
— Я предупредила.
В апреле я сидела у Бурцевой и курила. Христи смотрела на меня понимающим взглядом. Пришёл Снежкин.
— Это он расплатиться, Гурь, я сейчас, посиди тут с Христи, не вздумай ей пирожное дать.
Скоро Бурцева вернулась и сказала:
— Мразь.
Бросила на стол стодолларовую бумажку.
Оказывается, Снежкины обратились к Бурцевой за помощью. Весь февраль Снежкина ходила к Бурцевой с бухгалтерской отчётностью. Так же как когда-то в школе Снежкина носила Бурцевой ежедневно «домашку» для списывания, так теперь она таскала современные пластиковые папки на пружинах с файлами. В комнате Бурцевой появилась полка с книгами – все книги были по бухгалтерии. Бурцева сделала фирме Снежкина нулевой баланс.
— Договаривались на пятьсот долларов. Точнее не договаривались, но это общепринятая такса. Ладно. Я сама виновата, — и Бурцева спрятала купюру в нижний ящик стола.
В сентябре Снежкины поступили в институты.
— На платное высшее поступили. Снежкина на бухгалтерию, муженёк – на управление, на директора короче. –Объясняла мне Бурцева. – Всё. Отстали от меня. Я со Снежкиной в расчёте за школу. Кстати. Ты знаешь: Снежкин нашу Снежкину женитьбой попрекает. Напился тут у меня и стал пальцы гнуть. Попрекает, что взял без приданного. И вообще: ему Попка давно нравится.
Я очень удивилась и сказала:
— Надо же. А так любил.
— Обычный мужик. Мужикам разнообразия хочется. Снежкина его знаешь, как пасёт. Когда мы ездили в налоговую, он ей постоянно из автоматов звонил. И у инспекторов телефоны выпрашивал позвонить!
Время шло. В стране происходило множество событий: война в Чечне, выборы, лозунги «Голосуй и победишь». Провинция обнищала до отрицательных величин, каждый третий подросток становился наркоманом, а каждый второй пробовал «травку», число суицидов росло прямопропорционально инфляции… В моей жизни не происходило ровным счётом ничего. Я писала диплом в институте, наблюдая агонию жизненных принципов преподавателей. С одной стороны взятки брать нехорошо, зачёты продавать нехорошо, экзамены тем более, с другой стороны — жрать, извините, на какие шиши?
Бурцева успешно работала в «Автозапчастях». Купила за восемь тысяч долларов десятку — Жигули, и за шесть тысяч долларов диплом Плехановского института.
— Это вообще нормально, Гурь, что я пять лет училась, а не одного преподавателя не знаю? — интересовалась Бурцева.
— Нормально, — успокаивала я её. — А что — могут проверить?
— Вряд ли. Это я так, на всякий случай интересуюсь. На всякий пожарный случай.
Как-то в налоговой к Бурцевой подошёл приятный высокий мужчина.
— Извините, девушка, не дадите свой телефон? Я вас не первый раз вижу — вы такая решительная и деловая. Хотел бы пригласить в театр.
Бурцева от неожиданности потеряла дар речи.
Илья позвонил через день. Пригласил Бурцеву в театр Сатиры на антрепризу с Чуриковой. Сели в партер. Бурцева стала изучать программку, дошла до слов «продолжительность спектакля …»
— Ой! Это нам почти три часа сидеть! — вырвалось у Бурцевой.
Илья удивился.
— Если хотите, Наташа, мы можем сейчас прямо встать и уйти, — галантно произнёс он.
— Да ладно уж. Пришли — так посмотрим, — Бурцева расслабилась после неаккуратной реплики.
Спектакль сократили. Он шёл всего час-сорок пять. Видно, таких, как Бурцева, было большинство.
Наташа думала, что кавалер не перезвонит, но в воскресенье днём её разбудил звонок.
— Чем вы, Наташа, в данный момент занимаетесь? — начал он по-бухгалтерски светскую беседу.
— Да вот — ещё в постели валяюсь…
— Ах, в постели… Не буду вас отвлекать… — Илья явно подумал что-то не то —он же не знал, что Бурцева в выходные раньше двух не поднимается.
Бурцева рассказывала об этом случае с улыбкой, ей не нравился Илья. Но у Бурцевой были ещё романы. Романы тщательно скрывались от Вовы. Потому что Бурцева влюбилась сразу в двух чеченцев. Мальчики про это, понятно, не знали. Ну то есть, что их двое. И с тем, и с другим Бурцева познакомилась в метро, когда ещё не купила машину. В магазин «Семена» Бурцева всегда ездила на попутках или с Алиевой. Зачем на попутках, когда до семян было сорок минут неторопливого пёха? Для престижу. Помню как в начале девяностых, Бурцева позвонила и радостно сообщила:
— Приходи, Гурь! Я попала в аварию.
Я помчалась к Бурцевой как ненормальная, захватив анальгин и шоколадку.
Бурцева восседала за столом жива и невредима, светилась счастьем:
— Представляешь, Гурь. Ловим с Попкой тачку. Останавливается новый мерс. Едем, водитель с нами кадриться. Вдруг – удар, стёкла на Попку посыпались – у меня спина до сих пор болит. Так он, бедный переживал: первый день на новой машине, и сразу – авария.
— Наш перекрёсток очень опасный Наташ. Всё время там бьются. Очень опасный.
Попка ещё месяц ходила с поцарапанным лицом.
— Херли! – отзывалась Бурцева. – Мама врач – не хай лечит.
Поступив на работу в «Автозапчасти» Бурцева перестала ловить попутки, пересела в метро. И к ней стали подходить знакомиться.
— Всё говно. А Ибрагим – хороший. Он и на чеченца вообще не похож. Голубоглазый блондин. Высокий. Он говорит, что настоящие чеченцы все голубоглазые блондины. Он, Гурь, ласковый. Он вообще не поймёт, почему у нас с ними война. Он говорит, что это всё политика, а они к русским хорошо относятся.
Попкова сплетничала со мной по телефону:
— Ты бы видела её Ибрагима. Страшный и нос горбатый как у тебя!
— А ты, Попка, видела его, да?
— Нет. Фотографию, — вздыхала Попка.
Бурцева теперь приглашала меня на чинзано. Она приходила с работы поздно, звонила мне и в полночь я бежала к подруге.
— Выпьешь, и сразу – лёгкость, — радовалась Бурцева.
Она рассказывала о прогулках с Ибрагимом, о пикантных подробностях, то и дело повторяла:
— Он очень ласковый. Но нам – негде. Он снимает комнату. Я к себе ни за что не приведу. А в подъезде, стоя, у нас не получилось.
Бурцева была влюблена. Однажды, провожая Бурцеву домой, Ибрагим заметил, у неё в сумке пачку денег – зарплату за месяц.
— У него, Гурь, загорелись глаза и он попросил в долг. И я дала. И он исчез.
— Зачем ты дала?
— Сама не знаю, — пожимала плечами Бурцева. – Я так страдала, Гурь. И из-за денег, и из-за предательства. Но позвонил Ахмет.
В Ахмета Бурцева не была влюблена, но он снимал квартиру в Крылатском, то есть место для встреч было. Ни я, ни Попка не знали, как выглядит Ахмет, и точно ли они познакомились в метро, Бурцева только повторяла:
— Крылатское – ну такой отличный район. Не то, что наше Ясенево. Просто класс, а не район. Хочу там жить.
Однажды я пришла к Бурцевым, а Вова, красный, трясущийся, орал на Наташу:
— Дура! Деньги не считаешь. Они тебе просто так достаются, поэтому ты ими швыряешься.
Оказалось, Бурцева возвращалась утром от Ахмета. (Вове было сказано: «Ночевала у Лиды».) На «Октябрьской-кольцевой» к Бурцевой подошёл негр, попросил деньги на жетон. Бурцева сказала:
— У меня нет рублей, только доллары.
— Давай доллары, я верну, — закивал негр.
И Бурцева дала негру 50 долларов! Он записал телефон, обещал позвонить и вернуть. Бурцева рассказала Вове – Вова её чуть не убил, хотя жадным не был.
Любовь к Ибрагиму очень изменила Бурцеву, она поглупела, стала доверчивой.
— Мужики разводят меня на деньги, — спокойно говорила она.
Ибрагим то появлялся, то пропадал. Бурцева расстраивалась. Она так ни разу и не переспала с Ибрагимом.
В девяносто седьмом Попка вдруг восстановилась в МИРЭА. Её кидало в бешенство от того, что Бурцева стала дипломированным специалистом-экономистом, да и я заканчивала институт. Нам стукнул четвертак – возраст, после которого по выражению участкового терапевта Попковой, замуж никто не возьмёт. Попка надеялась найти в МИРЭА жениха. По всей видимости, и Бурцева всерьёз задумалась о замужестве. Ей хотелось секса, хотелось жить одной, а не с пьяным отцом и остальными домочадцами. Дома она часто не спала до пяти утра. Всю ночь она бодрствовала в тихой квартире со мной или с телевизором, пока остальные спали. Бурцева хотела жить отдельно. Для того, чтобы с кем-то познакомиться, плотная Бурцева села на диету. С утра – ананас, на ночь – литр кефира. И всё. И так – три месяца. Бурцева превратилась в настоящего дистрофика. Совсем небольшая, но высокая грудь с маленькими сосками пропала, остались только соски. И Бурцева познакомилась. С Володей. Она шла к магазину «Автозапчасти», а Володя ехал рядом на машине. Наташа села к нему в машину – в дорогую иномарку, так завязались отношения. Володя работал начальником охраны в Болгарском посольстве. Он водил её в ресторан посольства, потом стал приглашать домой. Бурцева домой пока идти не соглашалась, но готовилась. Я сидела и курила в её комнате, а она выходила из ванной стройная, красивая, благоухающая дорогим мылом, без единого волоса там, где не надо. Я и Христи смотрели на неё восхищёнными взглядами. И я вспоминала Бурцеву маленькой грязной девочкой, у которой находили вши, вспоминала разводы от пота под мышками на форменном коричневом платье.
— Знаешь, Гурь. Я тебе сейчас расскажу. Открываю бардачок в его машине – а там презервативы, представляешь? Он и ко мне в машине приставал. Ему 35. Жена погибла. Дочь у бабушки. Что скажешь?
— Н-не знаю.
— Вот и я не знаю, — и Бурцева наговаривала на пейджер Володе сообщение.
По всей видимости, Бурцева всё-таки переспала с Володей, потому что ко мне вдруг забежала с круглыми глазами Попка и стала рассказывать:
— У них что-то случилось с Володей. Он ей больше не звонит. А она меня к себе позвала ночью и спрашивала, как в рот брать. Он видно к проституткам привык.
— Ну ты, Попка, объяснила, как брать в рот?
— Что ты, Гурь, за кого меня держишь?
— А я бы, Попка, объяснила, если бы умела.
Попка покраснела, засипела и ушла. Чинзано я допивала одна.
Получилось, что и Бурцева опять осталась одна. И со страшной скоростью стала разъедаться.
Когда мы ехали с Горбушки, где покупали подарок для Попки, Бурцева вдруг бросила меня у метро, вернулась с большими свежими булками в форме сердечек:
— Хочешь?
Я панически закрутила головой—я не ела свежую сдобу уже лет десять.
— Похудеть-то можно, — жёстко говорила Бурцева, дожёвывая пятую булку. – А вот удержать вес…
У Бурцевой стали лезть волосы. Она доставала из головы пуки тёмно-русых волос и говорила:
— Никогда, Гурь, не вздумай худеть. Никогда не вздумай.
Лида посоветовала лосьон «Понтин-прови». Наташа стала протирать им голову и волосы лезть перестали. С тех пор голова у Бурцевой «светится».
В двадцать пять лет она лишилась половины волос, красивой фигуры (после похудения располнела сильно), немногочисленные мужчины Бурцевой пропали.
Глава 9.
Предсказание.
После кризиса девяносто восьмого Бурцева купила факс и ноутбук, все сбежались к ней смотреть.
— Мне нужна офисная техника. Лида один офис ликвидировала. Я теперь частично работаю на дому. Интернет помогает.
Покупка обошлась Бурцевой в три с половиной тысячи долларов. Снежкин завистнически шутил, объяснял Бурцевой азы компьютерной грамоты. Бурцева стала виснуть в интернете на сайтах знакомств.
— Ты, Гурь, запиши мой адрес. Знаешь, что такое собака?
При слове «собака» спящая Христи проснулась.
Я послушно записала латинскую абракадабру. Мне было жалко Бурцеву, мне казалось, что у неё потихоньку съезжает крыша. Она вдруг сказала мне, чтобы я приходила к ней со своими сигаретами. А когда я позвонила предупредить, что сейчас приду, Бурцева вдруг резко сказала:
— Зачем? Чтобы в интернете мужиков со мной искать? Мне, между прочим, Нику надо к компьютеру приучать.
Я обиделась. Я и правда с интересом смотрела, как Бурцева лазает по сайту знакомств. Ну и что? Я же ей не мешала. А Веронике всего-то пять лет, зачем её приучать?
После выпадения волос, а особенно после кризиса, Бурцева стала всех подозревать в том, что с ней общаются из-за денег, что её хотят использовать. Тогда же Бурцева возненавидела метро.
— Как там в метре — бомжей много? — интересовалась она жизнью города.
Я поняла, что у меня нет друзей, никогда и не было, и стала отключать телефон. Появились мысли об усыновлении ребёнка из детдома, обязательно мальчика и научить его драться как Бурцева. Ближе к новому году закрались мысли о суициде. Я жила только благодаря своим родителям, которые, как могли, старались скрасить моё бесцветное блёклое пустопорожнее существование.
После полугода молчания Бурцева всё-таки прозвонилась мне:
— Приходи немедленно!
И я прибежала.
—Слушай Гурь. Я продала свою «Белоснежку».
— Поздравляю!
— Собираюсь купить спортивную «Мазду», со Снежкиным уже ездили.
— Поздравляю.
— Снежкина так ревнует. Просто паранойя какая-то… Пришлось самой ехать и сдуру поехала на метро – молодость в жопе заиграла. В вагоне было немноголюдно… Я присела… Знаешь, Гурь, еду, и не по себе как-то… Неспокойно. Поднимаю глаза и вижу: Фархат совсем близко стоит… Худой, серый… Откинулся из тюряги… Я встала — пересела в другой конец вагона… Сижу—трясусь… Поднимаю глаза: а он опять недалеко встал, странно так на меня смотрит и заклинания шепчет…
— С чего ты взяла, что заклинания?
— Мне Алиева рассказывала… Он — колдун… Знаешь, Гурь, мне кажется, он смерть кликал!
— Наташа, не надо так воспринимать! — успокаивала я подругу.
— Надо в церковь сходить, а потом к гадалке, — начала планировать Бурцева. – А на «метре» больше не поеду. Ты знаешь, мне Попка рассказала: Алиева вышла гулять с собакой под Новый Год, а на неё мужик напал: молодой, парфюм дорогой, повалил с ног и хотел прям в снегу изнасиловать. Но на Алиевой тридцать три кофты было, собака лает, мужик не смог… Избил Алиеву ногами в лицо. Это тоже всё Фархадзе.
Бурцева верила в гороскопы. Я не знаю больше женщин, которые журнал «Космо», покупали бы исключительно из-за последней страницы. На последней странице печатался гороскоп на месяц. Бурцева составила себе у астролога индивидуальный гороскоп.
— Я не Близнецы, мне надо смотреть гороскоп на Стрельца. Мне так сказали.
И Наташа читала себе два гороскопа, на два знака – верила безоговорочно, но у астролога ей не понравилось:
— Странные эти астрологи, графиков много, я в графиках ничего не понимаю. Венера в четвёртом доме – хуйня короче. На картах, Гурь, вернее. Карты, если не врут, всегда правду говорят.
Бурцева начала ходить к гадалкам ещё с Алиевой. История о том, как у подруги Алиевой звонил телефон и говорил голосом умершего мужа, пересказывалась мне множество раз. И каждый раз финал предания – как телефон перестал говорить голосом умершего мужа – был разный. Бурцева давно полюбила ходить к магам, колдунам, бабкам, научила и меня простеньким пасьянсам и гаданиям. После ухода из «Семян» Бурцева стала посещать гадалок чуть ли не каждый месяц, и неизменно говорила:
— Шарлатанки. За всё время только одна мне правду сказала, остальные смотрят на мою реакцию и врут. Я на эти деньги машину могла бы купить ещё давным-давно, — говорила Бурцева и продолжала ходить к этим «провидцам».
Зашла к Бурцевой и Снежкина, принесла какие-то отчёты, что-то спросила по бухгалтерии, потом села в гостевое, единственное необосанное Христи, кресло, затравленно сложила руки между коленей и спросила:
— Девочки! Я похожа на больную?
— Да у нас вся страна больная на голову. У всех крыша едет, всем лечиться надо, — успокоила Снежку Бурцева.
Снежка рассказала, что она шла от метро, вдруг её остановили две женщины. Две женщины сказали:
— На твоём ребёнке порча. Но мы можем помочь.
Снежка всё сидела, всё больше вдавливаясь в гостевое кресло, всё сильнее сжимая ладони между коленей:
— И я поверила, что меня сглазили. На тебя, Гурь, подумала и ещё на Попкову.
— На Рахильку-то за что? – вылупилась Бурцева.
— Ты не обижайся, Гурь. Из-за национальности. Они сказали, что порчу жидовка навела. Они мне сказали принести им все драгоценности и деньги. Ещё постельное бельё. Я ничего не помню. Сашка рассказывает я вошла в квартиру, стала по всем ящикам лазить и полкам. Он меня спрашивал: «Валь, ты чего?» А я говорила: «Ничего. Гуре постельное бельё отнесу. У неё неприятности». Ты не обижайся, Гурь. Сама не помню, что так говорила. Вынесла им, отдала. Они меня уже ждали рядом с Универсамом. Они взяли всё и сказали мне проехать на автобусе три остановки, а потом вернуться. И они сглаз снимут, порчу, и вернут мне всё. Я поехала на автобусе, и тут стала приходить в себя. Слезла после двух остановок, побежала обратно: рядом с Универсамом их нет. Хорошо, что Сашка за два дня до этого деньги в сберкассу отнёс. Впервые отнёс, — вдруг стала оправдываться Снежка. Она испугалась, что проговорилась про сбережения; после паузы, затравленно озираясь, продолжила:– Теперь, что дома пропадает, все начинают кричать: «Валь! Ты не брала?» А я из дома выходить теперь боюсь, всех боюсь, мне кажется, что все меня обокрасть хотят и сына сглазить.
Я сидела поражённая. И это Снежка? И это уверенная в себе школьная и институтская отличница? Почему её не остановили домашние, когда она выносила из дома драгоценности? Почему она, в гипнотическом состоянии говорила обо мне? Я отказывалась что-либо понимать. Помогла Попкова. Дочь участкового терапевта пришла по вызову Бурцевой и посоветовала таблетки от депрессии. Дорогие, но эффективные.
— Магний и кальций, шипучие. Только смотри одну в день – больше нельзя. Я как-то выпила две, так стала озверевшая.
Таблетки помогли. Снежкина успокоилась, отдала сына в садик, стала председателем родительского комитета. Но атеист и материалист Снежкин решил закрепить эффект – он нашёл проверенную хорошую бабку-гадалку. Сначала съездил сам, потом свозил жену. Дальше адрес попросила Бурцева. И заставила меня ехать с ней. Бурцева поехала к гадалке, захватив ещё и Шлычку. Мы долго тянули с поездкой – нужно было, чтобы ни у кого не было месячных. У меня задержки доходили до полугода – поэтому с бесплодной Христи мы так чувствовали друг друга. Я не говорила Бурцевой, что у меня задержки. И сейчас наврала, что месячные уже были. Ждали Бурцеву и Шлычку: не могла то одна, то другая.
— Зачем, Наташ, обязательно «чистыми»?
— Ну даёшь: в церковь с месячными тоже нельзя.
— Но тут же — гадалка.
— Не гадалка, а белый маг. Мы на две ночи едем, учти, и на три дня. И опять на метре. Нельзя к ней на машине – правды тогда не получится.
Чем бабка отличается от гадалки, чем чёрный маг отличается от белого – всё это я узнала, пока мы стояли на платформе «Выхино». Промозглая погода, серые переходы… Хуже места я не видела. Тут неподалёку, на путях около платформы Косино наш дальний родственник в семидесятых попал под поезд, его ударило зеркалом электровоза в висок… Я давно не видела Шлыкову. Из худенькой девушки, рассказывающей в комнате у Бурцевой о своих пацанах и группе «Технология», Шлычка давно превратилась в толстую выпивающую бабу. Шлычка закончила то же училище, что и Бурцева. Распределили её на грузовую таможню. Шлычка приходила к Бурцевой со своим модным фотоальбомчиком и гордо показывала мне фотографии, где она даёт военную присягу, где её повышают в звании.
— Все клиенты несут. Кто что везёт, тот то и несёт. Сервизы, жрачку, шмотки. Всё дарят, – улыбалась довольно Шлычка.
Она постоянно пировала на работе, ездила по ресторанам – сыто жила.
— Шлычка – молодца, — хвалила соседку Бурцева. — Моя школа. Учись, Гурь. Подкопит, подкопит и – раз!—холодильник «Стинол» с двухкамерной морозилкой. Все продукты Нинке покупает, Шлычонка кормит и его девушку.
Иногда пьяная Шлычка приглашала нас к себе на кухню. Она врубала «Авторадио» и танцевала брейк у плиты, а несчастная тётя Нина выходила из комнаты и, прорываясь через динамики, умоляла сделать потише.
— Всё-таки двенадцать ночи! – кричала тётя Нина на дочь, тряся худыми как палки руками с обвисшей и трясущейся на предплечьях кожей. – Хоть бы Рахилю постеснялась!
От Выхина мы проехали три платформы и слезли. Обогнули новостройки и пятиэтажки, вышли на шоссе-одноколейку. Вниз, по склону, вдоль дороги стояли избушки – деревянные домики неуверенно жались под тенью недалёких московских высоток. По всей видимости, было уже Подмосковье. По всей видимости, однопутка разделяла Москву и пригород. По всей видимости, на горизонте маячил какой-то рынок или промзона – что-то за сплошным забором километрах в полутора. Участок был самый неказистый, заборчик – чисто символический, но — за колючей проволокой. Я проследила, куда идёт проволока – проволока поднималась и шла к щиту на фонарном столбе.
— Под напряжением, — кивнула Бурцева. – А ты думала: самая известная в узких кругах гадалка.
Мы открыли калитку, прошли на участок мимо пожухлых цветов. Здесь нам предстояло жить три дня. Бурцева зашла в дом первая. Мы с Шлычкой испуганно топтались на улице. Шлычка комментировала фуры-дальномеры с прицепами – работник грузовой таможни, она хорошо разбиралась в транспорте. Нас встретила старуха: толстая, в народном льняном сарафане, в кружевном ночном батистовом чепчике,
с добрым расплывшимся лицом, с искрящимися, но выцветшими очами.
— Ну девушки-кумушки-воркувушки-поросИ? Как добрались?
— Что нам делать? – спросила Бурцева, протягивая деньги.
— Это за постой, голубушка, – заискрилась жёлтым зубом бабуля. —За троих?
— Пересчитайте, — Бурцева никогда не церемонилась с людьми, которым она платила.
— Собирайтесь, кумушки, сейчас в баню, — пропела Бабуля. Деньги она положила под клеёнчатую скатерть. – В комнате не трогать ничего, — резко сменив тон, повелительно закончила она и подмигнула почему-то мне – я полуподмигнула ей в ответ.
Мы прошли в просторную комнату: жарко. Одна стена была печкой. Кирпичи тёплые. На окне висели древние вышитые крестиком и украшенные мережкой занавески. Половичок, тоже старый, почти протёрся и тянулся по периметру комнаты. Раскладушки с постельным бельём и одеялом стояли посередине буквой «К». Бурцева заняла центральную раскладушку, мы со Шлычкой разместились на лучами расходившихся спальных местах.
Мы переоделись в спортивные костюмы, накинули куртки и прошли в баню с пакетами в руках. Я впервые была в бане. У меня началась паника. Я и не хотела ехать сюда, но Бурцева уговорила. Мне понравилось, что здесь надо жить три дня и не есть. То есть, попарившись, мы должны были приступить к голодовке. Но сейчас, в бане, у меня началась паника. Я села в уголке раздевалки не раздеваясь, так и просидела молча, пока Бурцева с Шлычкой сидели в парилке. Я стеснялась раздеться перед подругами. Бабуля зашла в баню, пошептала что-то, хлопнула дверью, и, казалось, вообще не заметила, что я сижу в углу.
Вернувшись в комнату, мы обнаружили столик на колёсиках. На нём стояли гранёные стаканы и термосы — старые, дефицитные, китайские, с нарисованными на каркасе акварельными разводами.
— А можно завтра чай пить с лимоном? – спросила Бурцева. Она жить не могла без лимона в чае.
— Можно, милая. Две капли из лимона в чай можно. А послезавтра уже нельзя. А эти термосы вам на ночь, козочки.
Легли. Я опять легла в костюме.
— Ну чего боишься? – смеялась надо мной Бурцева.
Раскладушки были неудобные, заснуть не могли – хотелось есть, мы начали болтать. Шлычка мечтала о замужестве — сейчас бы это назвали формированием реальности. Шлычка хотела узнать, выходить ли ей замуж за своего парня или ещё подождать. Бурцева хотела снять сглаз – она была уверена, что тогда, в вагоне метро, Фархат колдовал, ворожил, проклинал её. Я хотела одного – вытерпеть три дня без еды и не умереть. На остальное мне было наплевать.
Мы проснулись поздно. Термосы пропали. На столе — электрический чайник и чашки. Бабули нигде не было. Мы посидели на раскладушках, попили чаю, Бурцева пошла искать лимон, и нашла его на террасе, на столе. Мы вышли на крыльцо покурить. За разговорами не заметили, как наступил вечер. Вернулась Бабуля, внимательно посмотрела в нашу пепельницу, пошептала, плюнула и выкинула окурки в мусорное ведро.
Следующей ночью мы, страшно голодные, выпили свои термосы. Я опять легла спать в костюме, хотя грязное бельё мучило.
— Наша царевна-лягушка, — пошутила Бурцева.
Утром я почувствовала себя очень плохо, рано проснулась. На гвоздях, вбитых в стену повисли кружки Эсмарха, воняющие хлорамином, также у стены дымились три трёхлитровые банки какого-то травяного варева.
— Это, свинки мои, клизмочки остывают. Можете очищаться. В полночь начнём гадание, поросИ,— прошептала мне Бабуля, вкатывая столик с электрическим чайником. – Сейчас я печку посильнее натоплю, а то вам холодно сегодня будет.
Я обрадовалась чаю, выпила. Стало полегче, голова перестала кружиться. Зловонная горечь стояла во рту, но чистить зубы было лень, я стеснялась идти на кухню к крану, а туалет был на улице. Бурцева и Шлычка по-прежнему спали. Я вышла покурить на крыльцо. Голова кружилась, я шаталась, но есть уже не хотелось. Бабуля перекапывала мёрзлую землю.
— Ну что, мышка моя? Как ощущаешь?
Я пожала плечами, неловко улыбнулась.
— Ты не по своей воле – я вижу. Она за тебя заплатила.
– Она всегда за всех платит.
— Ты уж попарься сегодня и – клизмочку. Сразу легче станет.
Я вздрогнула. Мыться по всей видимости придётся, но клизма… Эта страшная грелка с трубкой и пластмассовым наконечником! Это пытка, гестапо же!
— Ничего не больно. Ляжешь на бочок, а я тебе вставлю. Подруги твои не скоро проснуться, я им сонной травы намешала. Пойдём дорогуша, а то скоро «Утренняя почта» начнётся и «Утренняя звезда». Я Киркорова люблю. И бабуля запела:
— Зайка моя, я твой тазик…
Почему-то я успокоилась. Телевизор объединяет людей, это общая тема разговоров, общее место одинокого человечества.
Я вошла в баню. Она только растапливалась, потрескивал уголь в титане, мелкие мошки взлетели облаком, когда я задела своей неповоротливой фигурой таз с вениками. Тазы перевернулись с лавки, противный звук упавшего железа оглушил меня. На участке бабули, не смотря на шоссе, было очень тихо. Звуки проносящихся фур не замечались, казалось, что я в глухой деревне, а не у подножия столицы. Мухи прилунились на потолке. Зашла Бабуля, пошевелила кочергой в печке титана, сказала:
— Полнолуние сегодня было, ночью Луна на убыль пойдёт. Да раздевайся ты, любимая, не смеши.
Я послушно разделась. Бабуля всё копалась у титана: мела веником золу, чистила тазы, выплёскивая на улицу грязную как лужа воду. Я покрылась мурашками, меня бил странный озноб. Я зашла в парилку. Бабуля окатила каменную стену, повалил пар. Я села на нижнюю ступень — бабуля подошла ко мне совсем близко и что-то зашептала. Я разобрала только: «Атю-матю-питю». До сих пор я частенько повторяю про себя эту абракадабру, чтобы не ругаться матом.
Я сидела и парилась, стало легко. Но предстояла клизма, и я совсем не торопилась возвращаться в дом. Наконец я заставила себя подняться, сделала шаг… Вдруг у меня закружилась голова. Я почувствовала блаженство. Мне привиделся райский сад. Там не было деревьев и животных, там было какое-то разноцветье – я любила такими пятнами раскрашивать в детстве раскраски… Очнулась я на полу, поднялась, вышла в раздевалку на ощупь – в глазах темно. Я поспешно оделась и вышла, чувствуя сильную слабость. Ноги подкашивались. Навстречу мне шли как пьяные Бурцева и Шлычка.
— Как ты, Гурь? – улыбнулась Бурцева.
— Атю-матю-питю.
— И я хуёво, — ничуть не удивившись отозвалась Бурцева.
Тут Шлычка начала блевать желчью на перекопанную грядку и плакать:
— Хочу домой!
— Завтра уже на работу, Галь, — успокаивала Бурцева. – Полдня потерпеть, до вечера.
— Старая карга, ой как мне плохо, — ругалась Шлычка и согнулась– у неё опять начались рвотные спазмы.
— Это от водки, — констатировала Бурцева. – Меньше пей, Галь. У тебя из нас всех самый зашлакованный организм. Всё, Гурь. Ты первая клизму ставишь, а мы пошли, мы замёрзли. Да шевелись ты, Галь. Хоре блевать-то, достала.
Я тоже почувствовала, что начинаю подстывать, болел затылок (по всей видимости, я ударилась об угол ступеньки, когда падала), и я смело направилась к избе.
Я так подробно рассказываю здесь об этой Выхинской иррациональности, в которую нас затянула Бурцева, (а может быть и Снежкин), потому что считаю, что гадалка точно что-то поменяла в нашей жизни. Это особенно понятно сейчас, десять лет спустя. Может быть это случайность, совпадение, язычество и сумасшествие одинокой неудовлетворённой женщины, может быть. Но именно с этого момента жизнь у меня и Бурцевой изменилась. Как когда-то я стояла ошарашенная, не найдя на месте палатку «Мосгорсправка», так и сейчас я почувствовала, что не нахожу на месте свои привычные червями изо дня вдень точившими мозг комплексы по поводу полноты, национальности, веры, девственности, отсутствия месячных, и безденежья. Снесли старую палатку – пойдём искать палатку где-то рядом… Бурцева (хоть мы сейчас и не общаемся), я уверена, до сих пор во всём винит Фархата. Мы ни разу после возвращения от гадалки, не говорили об этих выхинских ноябрьских выходных. Бабка точно дружила с потусторонними.
До вечера мы клизмились и тошнились. Ночью полегчало. Чёрное небо так и не показало луну – оставалось просто верить Бабуле, что Луна пошла на убыль. Бабуля дала нам абсолютно новые синие форменные куртки с надписью «Лукойл» и пригласила на террасу. Я думала, что будут стоять свечки. Но вместо священного огня, на стене тихо потрескивала непонятно откуда взявшаяся люминесцентная казённая лампа. Бабуля сидела в советском дефицитном дублёном полушубке, расшитом цветами. Ноги не мёрзли – Бабуля дала нам тоже абсолютно новые вязаные деревенские гольфы. Мы сидели за овальным столом. Бурцева протянула гадалке несколько зелёных бумажек – Бабуля довольно сунула и эти деньги под клеёнку, которая имела отчётливо бугристый вид. Сначала мы плевали в пиалы, а гадалка изучала наши слюни. Что-то типа гадания на кофейной гуще. Дальше бабуля достала жёлто-коричневые с червоточинами гнили бананы, и мы эти бананы должны были ломать. Бананы мялись и плющились, пачкали нам руки – получалась какая-то каша, которую мы клали каждая в свою миску. Я думала, что миски с бананами будут изучаться. Но бабуля отодвинула миски, вытерла нам руки сухой дорогой туалетной бумагой – такую бумагу покупала и Бурцева и вешала новогодними гирляндами в своём туалете. Я с ужасом смотрела, как Бабуля рассматривает на свет туалетную бумагу, испачканную банановым месивом. Шлычка сидела напротив, Бурцеву я видела боковым зрением. Бурцева по-моему была, как и всегда в таких случаях, невозмутима. Банановый запах кружил голову, мне быстро соображалось, вспоминалось детство и еловый лес из мультфильма…
— Ты некрещёная, — сказала мне Бабуля.
Я кивнула.
— Тебе это и не надо, — пропела она и подслеповато вперилась в лампу.— Значит так, поросИ. Скажу вам поначалу общО, потом по одиночке карты кину. То, что я скажу – это всё будет. Но и ошибка вероятна. Поняли?
— Не поняли, — отозвалась Бурцева.
— Поясняю, — ещё ласковей пропела хозяйка. – Я вас вижу лет этак до сорока. Но если вы пить начнёте, как вот ты, — Бабуля страшно проткнула пальцем воздух в направлении Шлычки. – Или грустить как ты, — указующий перст чуть не задел меня. – Или воровать по крупному, — Бабуля сложила руки на столе всем своим видом показывая, кто здесь ворует. – То это я увидеть не смогу. Это что называется семейные обстоятельства… Обстоятельства, да. От тюрьмы и от сумы как говорится я не уберегу, а характерец подправлю чуточки. Довольны поросИ? Въехали?
— То есть тюрьму и деньги предсказать не сможете? – давила Бурцева.
Мне стало неловко за её настойчивость, я то поняла, о чём говорит Бабуля.
— Всё смогу, свинка моя. Тебе всё скажу. Значит, сначала о всех вас вместе. Чтобы потом вспоминали. А что с глазцу на глазец – то можете болтать, а лучше утаить и никому не ведать. Въехали?
Бурцева молчала.
— Въехали, — сказала я.
— Значит так. Одна из вас замуж не выйдет. У одной из вас не будет детей. Одна из вас хлебнёт горя, одна из вас резко изменит жизнь. Две поросИ тут сидящие мужчин не имеют, и правильно поросИ, мужчина женщине вреден. Запомните это на всю жизнь. Проживёте ещё долго, если под поезд не попадёте.
— Под поезд? —Бурцева презрительно смотрела на Бабулю.
— Идите, поросИ, — сказала нам Бабуля. – Позову.
Мы с Шлычкой вышли, легли на раскладушки. Клизмы на гвоздях не висели. Я хорошо себя чувствовала. На столике стояли китайские термосы и Боржом в стекле. Открывашка была замысловатая, я не справилась – минералку мне открыла Шлычка. Мы выпили по бутылке и как будто запьянели. Я заснула, точнее сказать – вырубилась. Мне ничего не снилось, привычные сексуальные фантазии не одолевали меня. Мужчина без лица, ласкающий меня в снах, пропал. Испарился. Насовсем… Кто-то гладил меня по руке – я открыла глаза: Бабуля. Сонная, я поплелась на террасу. Я села за стол.
— Въехала?
Я кивнула.
— Вот деликатная девочка, — улыбнулась Бабуля. – Работу найдёшь, ребёнка родишь скоро. Замуж выйдешь в сорок. Въехала?
Я онемела. Я молчала.
— Плюс-минус погрешность, — изрекла научно Бабуля. – И главное – подругу свою, воровку, не оставляй. Она без тебя погибнет. Всё, дорогуша.
Я сидела и думала: шарлатанка! Воровка! Вот кто воровка! И за эту ерунду, небывальщину такие огромные деньги? Мне было жалко Бурцевских денег. Правильно Бурцева на неё наезжала. Это всё Снежкин, это он посоветовал эту шарлатанку!
— Деликатная порося, — улыбнулась Бабуля. – Взрослей порося.
Мы молча ехали в метро в набитом вагоне: Шлычка — сразу на работу, мы с Бурцевой – домой. Шлычка жевала хот-дог, купленный на Киевской-радиальной, Шлычка специально затащила нас на эту станцию. Бурцева приказала проводить Шлычку до работы — я бы одна ни за что не стала провожать. Я украдкой смотрела на голодных подруг. Шлычка казалась довольной – из-за хот-дога или из-за предсказания – этого я понять не могла. Бурцева стояла совсем потерянная. Она пыталась это скрыть, кивала Шлычке, но когда Шлычка задала вопрос, Бурцева ответила невпопад: она не слышала Шлычку. Когда мы очутились на своей оранжевой ветке, когда на Калужской вагон стал почти пустой, когда поезд остановился в тоннеле, Бурцева вдруг разревелась: горько, по-детски, как десять лет назад из-за двойки по физкультуре, и спросила меня:
— Гурь, ты Иванова не видела случайно где-нибудь?
— Нет. А что? Я, Наташ, ни на кого нигде не смотрю.
— Ты знаешь, что он женат?
— Ннет.
— Гадалка сказала, что он женат на моей бывшей подруге. Интересно на ком?
