Мои любимые Бурцевы. Окончание

Окончание повести «Мои любимые Бурцевы»

 

Глава 10.

За прилавком.

 

     Я окончила институт, искала хоть какую-нибудь работу. На собеседованиях на меня смотрели испуганно и никуда не брали. Бурцева работала  в «Автозапчастях», но тоже искала работу. Высокооплачиваемую работу. Очень высокооплачиваемую работу бухгалтера. Выбрала туристическую компанию, но потом передумала. Бурцева стала опять звонить Ше, но оказалось, что Шаграманова давно в Америке. Бурцева после раздумий, колебаний, и советов почему-то со мной, а не Попковой, рискнула и всё-таки обратилась к Лиде. Честно сказала, что хочет купить квартиру в Москве, что денег не хватает. И Лида пообещала иметь Наташу в виду «если что».

Как-то я зашла к Бурцевым. В вонючем предбаннике осторожно, как по канату, проскочила между двух топчанов, на которых  храпели, обдавая меня перегаром, Дмитрий Иванович и Шлыков.

   Марина, улыбаясь, открыла дверь: 

 — У Наташи гости, но ты, Гурь, не стесняйся — проходи…

 В комнате Бурцевой на моём кресле сидела ухоженная женщина в обтягивающе-затягивающей кофточке. Алиева!

 — Знакомьтесь. Это Рахиль Гуревич — моя подруга, а это Лена Алиева.

На столе стоял початый литр «Мартини», с тарелки свисал крупный, как восковой, розовый виноград.

— Мы знакомы, — улыбнулась Алиева.

— Да? Разве? – удивилась Бурцева.

— Помнишь, машинку ты мне приносила. И Рахиль с тобой.

—Так, Лен. Гуре без сока. Она у нас алкоголик.

  Я выпила. Начала  приходить в себя. Как так? Алиева в гостях у Бурцевой! Почему? Почему Бурцева не гонит её?

  — И тут, Наташ, он мне руку на ногу кладёт — вот так — продолжала прерванный моим приходом рассказ Алиева, — и начинает целовать…

    Я подлила ещё «Мартини», Христи смотрела на меня голодным сочувствующим взглядом.

   Алиева рассказывала о своём романе с каким-то альфонсо-протеже. Протеже работал на складе, начал ухаживать за директрисой. Алиева ответила взаимностью, сделала любовника своим заместителем… Несмотря на всё нелицеприятное, что я знала об Алиевой, она мне опять понравилась. Выглядела Лена сейчас нашей ровесницей, хотя у неё уже родился внук. В поведении богатой женщины не было подспудного пренебрежения к простому человеку. Было заметно, что Алиевой приятно общаться с молодыми.

   Ника вбежала к нам  в пышном воздушном платье.

 — Ну как тётя Лена, я — принцесса?

 — Королевна! — обняла и поцеловала девочку Алиева.

Появилась Марина:

 — Платье какое дорогое. Это же натуральный шёлк! — переживала она.

 — Могу я своей крестнице подарок сделать? — улыбалась Алиева.

 Она была крёстной Ники.

— Ты, Гурь,  в вечном своём пьяном угаре опять забыла о нас? – сказала Бурцева.

—Мы тебя и не звали, Рахиль, — оправдывалась Марина. – Ты же некрещёная. А так бы пригласили на крестины. Вот: посмотри кассету.

Я села в гостиной.

 

…На крещении Ники настояла Бурцева после, понятно, нашей поездки к Выхинской экстрасенше – так теперь Бурцева называла гадалку и зло сплёвывала через щель между передними по-прежнему белыми зубами.

 

    Своих детей Рая повела крестить в семьдесят девятом. Наташе было стыдно, что она стоит  в трусах и дядя с бородой, похожий на царя брызгает на неё водичкой и чем-то  мажет… Ни Марина, ни Вова этот день не запомнили…

 

 В  двадцатиградусный декабрьский выходной, сменивший предсказания промозглого ноября, ленивая Бурцева сбегала с утра в храм, купила крестильную рубашку и косынку, сама позвонила Алиевой — попросила быть крёстной. Марина сопротивлялась, ругался Дмитрий Иванович, Вова и тот припомнил все поступки бывшей маминой подруги и бывшей начальницы сестры.

Бурцева зло обматерила старшую сестру, пригрозила, что расскажет Серёге, какие оргии устраивала Марина, когда Серёга её бросил. Марина испугалась и быстро собрала плачущую Нику. На крещение, кроме Ники, принесли ещё маленького мальчика. По сравнению с пятилетней Никой он казался муравьём. Мальчик визжал на видео в течение полутора часов — это из ребёнка выходили бесы — видно стойкие попались гады, не хотели покидать насиженного места… Батюшка что-то бормотал — было заметно, что он отбывает повинность. Ника внимательно смотрела на кадило, с удовольствием приняла помазание… У Алиевой было самое одухотворённое лицо —  Богоматерь, ей богу!

 

    Я привыкла к Алиевой. У неё с Бурцевой были какие-то дела, а я просто приходила посидеть, просто проведать

 — Ты, Рахилечка, худеть не пробовала? — совсем необидно спрашивала Алиева.

 — Нет, Лена, не пробовала, — врала я.

 — Гуря топчет целый день, — выдала меня Бурцева

 — И всю ночь, — добавила я.

 — Ты, Рахилечка, молодая, не рожала — тебе легко похудеть. Диета, гидромассаж.

 — Какой гидромассаж, у неё денег нет на гидромассаж, — сказала Бурцева.

 — А где ты работаешь, Рахилечка? — ненастырно спрашивала Алиева.

 — Нигде. Она на бирже труда числится как молодой специалист, — ответила вместо меня Бурцева.

— Езжу по направлениям, все пишут отказ, — оправдывалась я.

 — Иди ко мне работать, Рахилечка, мне продавцы нужны. Я около своего дома магазин выкупила. Круглосуточный хочу сделать. А потом фонтан поставить и летнее кафе, но это в планах.

 Я молчала. Я хорошо помнила, чем закончилось у Бурцевой работа с Алиевой.

 — И Попкова в новый магазин переходит. Заведующей. Она, если что, тебе поможет, — уговаривала меня Алиева.

 Я молчала.

 — А зарплата какая? — поинтересовалась Бурцева, как будто это она устраивалась на работу.

 Алиева назвала приличную для меня сумму – процент от выручки.

 — Нормально для начала, — сказала Бурцева — иди, Гурь, хватит на шее у предков сидеть.

    И я стала работать ночным продавцом.

 

    Когда я смотрю фильм «Ночной продавец», я дивлюсь непрофессионализму сценаристов. Ну хоть бы что ли меня в консультанты взяли! Ну кто же выручку так держит и кассу так ставит, и так отпускает?

Первую неделю за прилавком стояла Попкова, а я училась. Попкова переняла манеру общения Алиевой, но иногда, уставшая, срывалась.

  — Мне пиво, —просил покупатель, видно было, что он стеснялся, многие покупатели стесняются — это нормально.

 — Какое пиво? —  огрызалась Попкова.

 — Жигулёвское.

 — Какое «Жигулёвское»?— бесилась Попка, её даже потряхивало.

 «Жигулёвского» было несколько видов, но покупатель всегда брал только одну марку, он понятия не имел, что есть ещё какая-то…

 — Вам по три-пятьдесят? — подсказывала я.

 — Да, да, дочка, его самого, — кивал мужичок и не обижался.

 — Тупые страшно. Пива. Какого? Тут вон сколько пива! — оправдывалась Попкова. — Неужели нельзя всё чётко объяснить? Идиоты!

     У Попковой все были идиоты: и поставщики, и уборщицы, и грузчики, и  кассирши, и продавцы. Особенно презирала Попкова пожилых.

  — Этот дед, эта бабка, — брезгливо говорила она про пенсионеров.

Я понимала Попку.

    Пенсионеры были за чертой бедности. Все идеалы, с которыми они жили, растоптаны, вклады, которые из года в год они доверяли государству, в одночасье обесценились, на пенсионеров жалко было смотреть: оборванные и униженные они ходили по помойкам, собирали бутылки, торговали у метро сигаретами.  Не все, но большинство…  Пенсионеры полюбили присутственные места — поликлиники, собесы, отделы субсидий —  живое общение не заменит ни один телесериал. 

     Попкова же, как и её мама-терапевт, уважала людей благополучных и наделённых властью. Миловидная, даже красивая, Попкова без сожаления расставалась с небогатыми поклонниками — она ждала очень обеспеченного и обязательно красивого, достойного её!

 

      Алиева выкупила, заплатив многолетние долги, совершенно запущенный магазин.  Одноэтажное здание «Молоко». В начале девяностых в магазине стали торговать рыбой  и продавать в разлив подсолнечное масло,  открыли винный отдел. Окна, потолок, стены, пол — всё было в какой-то копоти и серебристой чешуе, торговый зал и «подсобки» напоминали грязную бедную харчевню. Алиева сделала косметический ремонт, с прежними работниками провела личные беседы, некоторых уволила.  Алиева не любила «грязь».

 — Овощи-фрукты — прочие продукты нам не нужны, — объясняла она.— Нам, Рахилечка, нужен быстрый оборот. На сегодняшний день выгоднее всего торговать спиртным и разной импортной жрачкой. Значит, мы так и сделаем. Поднимем магазин, окупим, а там и кафе можно, и даже маленькое казино, если получится.

   Альфонсо-протеже Алиевой совсем оборзел: оставлял в казино «Шангри-Ла»  сотни баксов. Алиева начала интересоваться игорным бизнесом.

    Я работала ночью. Мне нравилось работать ночью — покупатели добрее. Образцово-показательные семьянин за водкой по ночам  не бегает, примерный семьянин по ночам фильм смотрит, или, на худой конец, жену трахает. А душа мятежная, рефлексирующая, душа ищущая, требует ночью водки, или на худой конец, пива.

  — Девушка, здравствуйте, мне четвертиночку. Нет-нет — мне фляжкой, —  милая сорокалетняя женщина берёт только четвертинки. Алкаши любят этот объём.

 Вот заходит слепой с палочкой. Ослеп он недавно. Радости в жизни осталось — выпить. Слепой отходит от прилавка, вскрывает бутылку, и залпом, не поморщившись, вливает в гортань поллитру. Как потом слепой доходит до дома? Каждый день я за него волнуюсь…

   Вот появляется Толик Майоров, он  всё про всех знает, со всеми на «ты». Толик — «шестидесятник», жил на Таганке, полюбил ипподром. На ипподроме прошла почти вся его, Толика, жизнь. Потом Толику пришлось продать свою квартиру. Но и у нас в Ясеневе неплохо. Он живёт в двухкомнатной. Одну комнату сдаёт Борману. (Борман — это Боря — азербайджанец, торгующий шмотками в Лужниках.) Толик любит жизнь, он знает всех, и Толика знают все. Толик скуп, поэтому всегда при деньгах.

   Вот подходит к прилавку учёный-ядерщик. Он пишет диссертацию. А какая ж  диссертация без водки?

     А вот— рядом с прилавком примостился  Интеллигент. Он внимательно слушает ночное эротическое шоу Жени Шаден.

— Это какая станция?

— Европа плюс, — отвечаю.

 — Это какие волны?

  Я называю частоты FM.

 — А это мужчина или женщина?

 Я отвечаю, что не знаю.

 Интеллигент записывает частоту, торопится домой.

 Появляется семилетний мальчик с запиской. Двенадцать ночи —  самое время посылать сынишку за пузырём. Записку я не читаю. Текст всегда один и тот же. «Маленькую мне. Для дедушки Пети».  Мальчик уходит с мерзавчиком.

 — Вы тут и детей спаиваете? — улыбается Солидный Господин. Господину лет шестьдесят, его интересует моя личная жизнь, моя семья, а также — говорю ли я на иврите, хожу ли  в синагогу, он очень удивляется, почему я не эмигрирую в Израиль.  Берёт Господин только Кагор. По две бутылки каждый день.

  Вкатывается грузный Высокопоставленный Чиновник. Он, явно стесняясь, просит «как обычно». «Как обычно» — это двадцать маленьких бутылок лучшего импортного пива, Мартини — «экстра драй», упаковка минеральной воды и дорогая нарезка под вакуумом. Иногда Высокопоставленный Чиновник заходит с женой. Жена с кислой миной просит у меня чек, сверяет по чеку каждую покупку, брезгливо нюхает упакованную нарезку, потом, смотря поверх меня, произносит:

 — Нарезка у вас свежая?

Я молчу. Жена же обращается поверх моей головы. А там — витрина с кристалловской водкой. Вот пускай кристалловская водка и отвечает.

   А вот входит Диктор Радио.

 — Фляжечку — произносит он знакомым поставленным голосом. Я жду, что он расскажет про погоду, как обычно бывает в конце выпуска новостей. Но Диктора уже и след простыл, а сдача остаётся на прилавке.

Потом приходит покупатель похожий на Сиси из  известного сериала «Санта Барбара». Сиси работает на приличной работе, скучает, приходит в магазин пообщаться. Кажется Сиси никогда не спит, он сообщает все последние новости.

 —  Принцесса Диана погибла! Как? Вы не слышали о принцессе Диане?

 Я объясняю, что мало смотрю телевизор.

 — В журналах о ней пишут. И о принце Чарльзе. Как? Вы не знаете, кто такой принц Чарльз?

 Я объясняю, что не читаю жёлтой прессы. Вообще никакой прессы не читаю…

Сиси бежит домой, приносит мне журнал и дарит огромный арбуз, выращенный на астраханской селитре. С фотографии на меня смотрит ушастый мужик.

 — На Чебурашку похож, — говорю я.

 — Точно: на Чебурашку! — соглашается Сиси, —  наследный принц.

После часа идут пары, которым не хватило. Чаще расплачивается девушки. Они же покупает презервативы «Ванька-встанька» по двадцать рублей за три штуки.

 — Куда целую пачку!— возмущаются пьяные кавалеры.

 — Девушка, а вы по одному не продаёте? — спрашивают кавалеры у меня.

 

  Забегает Неудовлетворённая Особа. И я, и охранник в курсе её интимной жизни, которая при живом муже отсутствует. Неудовлетворённая Особа поправилась после рождения двойни. Я — стодвадцатикилограммовая туша— чувствую себя рядом с этой женщиной грациозной и красивой.

Неудовлетворённая особа распахивает летний пыльник. Под ним — прозрачная ночнушка на бретелях.

 — Я вам кажусь таинственной? — обращается женщина-гора к охраннику.

 Охранник Андрей восхищённо кивает — он любит полных.

 — Вы меня хотите? — продолжает мучить охранника Неудовлётворённая Особа.

 — На работе нельзя, —  уклоняется Андрей от прямого ответа.

— Что за внедорожник ? — спрашивает Гонщик.

Гонщик покупает мороженое и сок, и, как и все остальные, водку. Гонщик ходит с автомагнитолой под мышкой— боится, что залезут в машину и украдут. Гонщик занимается компьютерными играми, с увлечением что-то рассказывает . Я не понимаю ни слова.

   Потом приходит Предводительница Алкашей — что-то вроде Атаманши. Отчитывается за небесцельно прожитый день:

 — Выпили —перепихнулись, выпили — перепихнулись, потом гляжу — невестка плиту не помыла, я — хуяк невестку об духовку, скорую вызвали, в больницу её, блять, отвезли, пришлось опять пить и ебаться.

  Появляется Поэт — Друг Высоцкого. Он — знаменитость, двадцать пятого января  Поэта показали по окружному телевидению. Поэт учился с артистом в одном классе; Поэт пишет кулинарные книги, издаёт их за собственный счёт и пытается продать посетителям магазина.

 — Я посвятил вам стихотворение. Вы — моя Муза, — говорит  Поэт и дарит тетрадный листок. На листке нетрезвые буквы устроили танцы минус:

Я пьян от запахов

Травы,

      Листвы

                И неба…   

 Прекрасной Рахиль.

Лифт, 15.09.1997

 

 — Вас разве Лифт зовут? — удивляюсь я, после разбора иероглифов.

 — Нет, о Муза! В лифте на меня снизошло вдохновение!

Вваливаются болельщики Спартака. Они мои ровесники. Мне очень нравится их вожак  Сергей, он высокий и грустный, в его маленьких мышиных глазах стоят слёзы. Он часто приходит ко мне и без компании, он интересуется странными вещами: умею ли я рисовать, нравится ли мне Пикассо, смотрела ли я спектакль о проститутке на малой сцене МХАТа, торгую ли я из под полы в разлив как моя сменщица, меняю ли я доллары, а марки? Сергей жалуется, что его девушка уехала в Америку на ПМЖ, что она тоже еврейка, и я характером напоминаю его девушку.

…Два года подряд, на летнем празднике пива в Луже, на огромной территории я неизменно встречала Сергея и его компанию. Он всегда со мной здоровался, подходил к нашему столику, мягко и интересно вёл беседу, не надоедал – всегда во время прощался, чтобы не напрягать…

 

   С четырёх до пяти — мёртвый час, посетителей почти нет. Можно смело закрыть магазин. Мы с охранником так и делаем. Иногда альфонсо-протеже Алиевой  проверяет нас — тогда он грозится нас уволить. Маловероятно, что протеже заглянет именно сегодня…

   Охраннику Андрею тридцать четыре. Он трижды был женат.

 

 — За настоящих мужиков бабы держатся, — говорит Бурцева. — Твой Андрей мудак.

«Пускай! А у тебя и такого нет», — мысленно отвечаю я Бурцевой.

 

 Андрей  — прожигатель жизни. Он давно знаком с Алиевой. У Андрея был магазин, но продавцы бухали, воровали,  устроили в конце концов  пожар — разорили хозяина.

Он продал магазин Алиевой, подружился с ней. С удовольствием работает охранником — наблюдать — это его стезя. Андрей ходит по залу, рассматривает товар, делает замечания тихим покупателям — с буйными разбираюсь я. Покупатели уважают Андрея.

 — Вы директор? — спрашивают они.

 Андрей всегда в костюме с иголочки, вокруг него — облако дорогого парфюма.

 — Охранники мы, — улыбается Андрей. — Так что прошу вести себя в пределах общепринятых этических и эстетических норм. —Андрей любит выражаться витиевато и непонятно.

В магазине есть кухня — я съедаю мясо вчерашнего супа из мисочки, стоящей на стеллаже, остатки ссыпаю в пакет для Христи. В жизни я не ела ничего вкуснее варёного супового мяса в магазине Алиевой! Суп днём на всех стряпает уборщица – варёное мясо остаётся всегда. Дальше я готовлю ранний, очень ранний завтрак  —  Андрей подходит сзади, тискает меня, прижимается. Потом, пока шипит картошка, мы  «возимся» на диванчике.  Диванчик «рабочий», на нём делают  любовь все работники магазина, даже Алиева, в порядке эксперимента, занималась здесь сексом.

 — Картошка не подгорит? — волнуется запыхавшийся Андрей.

 

 — Смотри — не трахайся с пьяным! — предупреждает меня Бурцева — от пьяных или порок сердца или олигофрения. А тебе, Гуря, нужен здоровый ребёнок! На хрена Гуревичам дауны? Пьяное зачатие — это бич современности!

— И так из-за экологии активных сперматозоидов  всё меньше и меньше, так ещё из этих десяти — девять нетрезвых! — говорит Попка, верная дочь участкового терапевта.

 

 Андрей стесняется отношений со мной. Он никогда не смотрит на моё лицо, и тем более в мои глаза. Он, как та женщина — богатая покупательница, смотрит поверх меня. Я дарю Андрею подарки к праздникам, я кормлю его за свой счёт. Он воспринимает это как само собой разумеющееся — он делает мне одолжение.

 — С тобой ни один мужик бы не стал, а я, Рахиль, тебя уважаю! — говорит мой напарник-спарник…

  Я согласна с Андреем, я довольна, а вот Бурцева —  нет:

 — Ладно. Хорошо, хоть кто-то оприходовал, — успокаивает она меня.

 

  В пять -тридцать приходит Синяк — самый синий из всех «синяков».

 — Какой сегодня день? — заговорщицки спрашивает он. Со стороны кажется, что мы обсуждаем что-то важное и секретное.

 Я называю число и месяц.

 — А день недели?

 Я называю день недели.

 

После Синяка всегда как фея возникает Женщина-Загадка.

 — Два брюта — произносит она медленно и загадочно,  поворачивается, плывёт к выходу.

 — Ты видела? — спрашивает меня Андрей.

 Конечно я видела. Сегодня Женщина-Загадка загадочнее, чем во все остальные дни: она без обуви, босиком, эластичные колготки блестят лайкрой надеты на одну ногу до щиколотки. Женщина-Загадка плывёт — за ней тянутся, собирая грязь, колготки.

 — На газоне её сегодня что ли? — вид у Андрея озадаченный.

 После шести люди идут на работу. Покупают в основном сигареты, пиво и минералку.

 С половины восьмого заходят покупатели с маленькими детьми. Дети плохо кушают с утра. Вот родители и хотят перед садом впихнуть в своих чад  сок — яблочный или апельсиновый — детям нужны витамины.

   С восьми идут школьники. Полная воспитанная девочка покупает

шоколадные батончики, красивый мальчик — леденцы. Мальчик  забывает взять сдачу — приходиться его окликать. Старшеклассники вваливаются гурьбой в восемь-двадцать — они в складчину покупают сигареты, на зажигалку денег не остаётся — я дарю им спички.

    Смена заканчивается в девять. Без одной минуты девять появляется воспитательница детского сада,  покупает  «поллитру». Женщина она хорошая, одинокая, лет сорока пяти. Мы с ней дружим.

 — Как ночь? Как выручка?

 — Нормально, — отвечаю.— Как ваши зайцы? Вас не будут ругать за опоздание?

 — Все привыкли, завтраком зайцев нянечка накормит. Не уволят: работать и так некому. Мне ещё «Монастырку».

— «Монастырскую избу» не берите — битое стекло попадается, возьмите «Душу Монаха», — советую я воспитательнице.

— Давай, душа – это хорошо, душу надо спасать.

   Я сдаю выручку Попковой, плетусь домой.

 «Когда же я забеременею? Лучше мальчик — девочка будет переживать из-за внешности!» —прошу я кого-то иррационального, переходя страшный перекрёсток: за время моей работы здесь погибло уже пять человек…

 

 — Рахилечка, доброе утро, — приветствует меня Алиева.

Что-то случилось: впервые директриса появилась около моего прилавка. Ну конечно! Ночью был ураган, вся Москва в упавших деревьях. Жители возбуждены — вот и Алиева не в себе.

 — Здравствуйте, Лена.

 — Зайди ко мне, Рахилечка.

 — Хорошо, Лена.

В кабинете Алиевой запустение — она бывает здесь редко. Ещё бы — у Алиевой сеть магазинов «Природа» — там дела поважнее.

 — Что-то выручка сегодня маленькая, Рахилечка.

 — Так ураган ночью прошёл.

 — Какой ураган? — удивляется Алиева, — Ладно: ураган, так ураган… Рахиль, у тебя сбережения есть?

 — Какие сбережения? — я не поняла, очень хотелось спать…

 — Деньги, деньги про запас есть?

 — Нету.

 — А у родителей?

 — У родителей есть.

 — В сберкассе лежат?

 — Да. В сберкассе.

 — В рублях?

 — В рублях.

 — Слушай меня внимательно, Рахилечка. Только особенно об этом разговоре не распространяйся. Родителям сообщи обязательно. Пусть твоя мама, или твой папа, пойдут в Сберкассу и поменяют рубли на доллары… И ты — все рубли, которые у тебя есть, потрать. Шухер  с деньгами намечается…

   Через месяц случился дефолт. Протеже Алиевой имел связи в казино. Крупье запрещено общаться с клиентами, но опытные крупье ведут свою игру. В гостях у Алиевой расслабленный крупье пожаловался, что последнюю зарплату получил в рублях. Протеже пропустил это мимо ушей, а опытная директриса, прошедшая и огонь, и воду, насторожилась — начала интересоваться экономической ситуацией по знакомым…

    У Бурцевой всё было в долларах.  После дефолта начался ажиотажный спрос на продукты. Попкова  толкалась в очередях и ругалась, что возвращается «совок». Я толкалась в очередях с Попкой, на последние Бурцевские рубли покупала макароны и крупы для прожорливой Христи.

     В нашем круглосуточном отделе витрины опустели. Ежедневно Попкова писала новые ценники на пиво. К ноябрю цены, подскочив вдвое-втрое, приостановились. Тут государство ввело монополию на торговлю спиртным. К  Алиевой зачастили проверки. Первыми, как и положено, заявились менты, проверили сертификаты на алкогольную продукцию, докопались до стограммовых фляжек, забрали тысячу бутылочек на экспертизу — очень уж мерзавчики понравились товарищу капитану. Потом приходили ещё проверки, обирали магазин, Алиева сильно не расстраивалась — в каждом бизнесе есть свои подводные камни, предприимчивая хозяйка жила игорными перспективами, искала незаполненные ниши, она  закупила оборудование для кафе, бильярдные столы и игральные автоматы. К новому девяносто девятому кафе Алиевой начало работать. Прибыли от игральных автоматов были колоссальные. Алиева сдала в аренду наш круглосуточный отдел развозчикам пиццы — мне стало негде работать.

 — Рахилечка, хочешь — иди ко мне в «Природу», семена продавать, луковицы, грунт.

 — Нет, Лена, ходить далеко,  — я не переваривала сельскохозяйственные работы, не любила цветы…

  — Можешь в пиццерии на звонки отвечать, заказы принимать…

— Нет, Лена, спасибо, — я с ужасом представила, что целый день надо сидеть рядом с телефоном.

— Надумаешь, Рахилечка, через Наташу со мной свяжешься, — мяукала Алиева. Мне стало нехорошо, голова закружилась. Я заставила себя дотянуться до трудовой книжки, лежащей на столе.

 — Тебе дурно, Рахилечка? Ты расстроилась? Хочешь — чаю крепкого? Может, водки? — по-матерински суетилась моя бывшая начальница.

  — До свидания! — я вышла на улицу, стало полегче.

    На несчастливом перекрёстке  джип врезался в другой джип, а жигулёнок отлетел на встречную. Грузовик впечатался  в фонарный столб. Столб упал.  Скорые, ДПС… телевидение… Кружит вертолёт. Я в ужасе, бочком-бочком, ступаю на переходе, хоть движение перекрыто. Что-то кровавое тащат в скорую. Меня начинает тошнить на пустую проезжую часть.

Глава 11.

Ника

 

 — Ну, Гуря, поздравляю! Замуж собираешься? — искренне радовалась Бурцева моей беременности.

Христи смотрела на мой толстый и без беременности живот голодными восхищёнными глазами.

— Какой замуж! Он не согласится, — испугалась я.

 — Дура! Пускай жениться! Пропишешь ребёнка к этому падле! — убеждала меня Наташа очень настойчиво

 — Зачем?

 — Ты, Гурь, своему ребёнку ничего дать не можешь, так обеспечь его на будущее квартирой! Ты ему хоть сказала?

— Сказала.

— И?

— Промолчал.

— А ты скажи ещё раз.

— Наташа! Это моё дело! – взбесилась я.

Бурцева тут же взбесилась в ответ:

— Дура, не пойму? Мне стыдно за тебя. До чего ты дошла, до чего опустилась! Мне Алиева говорила, ты квасила ночами, она тебя поэтому выгнала.

— Твоя Алиева, — заорала я. – Да твоя Алиева во время обеда кофту поднимает и всем своей грудью хвалится, что у неё грудь в полтинник стоит.

— Ну и что? Она имеет право, она всё, что угодно с такими деньгами может вытворять.

— Я и вижу.

— Её репутация не пострадает.

— Как же, Бурцева, не пострадает? Она тебя выгнала, теперь меня выгнала. Она сука.

— Это ты сука, ты блядища! — разревелась вдруг Бурцева. – Как ты могла так с мужиком? Он тебя за подстилку держал! Что я теперь всем буду про тебя говорить?

— Ничего. Это моё личное дело.

— Шалава ты, поняла? – Бурцева промокнула глаза.

Мне было странно, что у Бурцевой так резко поменялись взгляды, когда она узнала, что Андрей не собирается на мне жениться. Ещё страннее было, что жёсткая Бурцева плачет из-за моей подмоченной репутации. Она плакала из-за того, что обо мне думают плохо – видно Попкова все сплетни докладывала. Из увещеваний подруги я поняла одно: мужика надо заставить жениться, одной рожать стыдно, если одна, значит – блядища. До сих пор я переживаю, что Бурцева тогда так расстроилась из-за меня. Так же, как из-за той злосчастной двойки по физкультуре. От обиды у меня защемило тогда сердце.

  Вошла Марина с огромным пакетом вещей.

 — Всё чистое, Гурь. Тут и ползунки, и пелёнки, и платья на постарше.

 — Платья оставь. Может у неё мальчик будет, — резонно заметила Бурцева.

— Нет. У тебя, Гуря, девочка будет, — сказала Марина, — мальчики от сильных мужиков получаются, от мужиков, которые ответственность на себя не боятся взять, а от «тряпок», вроде наших, только девочки.

 — Спасибо, конечно, за вещи, но мне рожать через семь месяцев, — отказывалась я.

 — Да всё нормально будет! Первая беременность. Не дрейфь! Женщина ты крупная, таз широкий. В родах главное — широкий таз, — подбадривала меня Марина.

 — Ты что, Марин? У Гури — сердце и давление. Ей только кесарево светит.

 — Как Ника? — спросила я, чтобы перевести разговор.

 — Выпускной в детском саду был, в школы записались— в обычную и в музыкальную, — умилялась  Марина.

 — Хочешь кассету с праздника посмотреть? — предложила Бурцева —  скоро Ника из сада придёт — посмотреть не даст.

На экране мелькали разодетые дети. Обращал на себя внимание мальчик в костюме-тройке и в бабочке. Он всё порывался снять бабочку, но у него не выходило. Мальчик сильно злился: он не танцевал, не рассказывал стихи, он срывал свою бабочку. Наконец ему удалось перекусить резинку. Мальчик вздохнул полной грудью и подошёл к Нике.

 — Видишь? — объясняла Марина. — Это Руслан, Никин друг.

 — Воинственный у вас друг.

 — Не то слово, — отреагировала Бурцева.

 — Папа -азер, вот и воинственный, — как из под земли вырос Вова. — Ты, Рахиль, не от черножопого забеременела?

 — Что ты,— успокоила я блюстителя чистоты нации. — Я, Вова, твоим инструкциям следовала.

     Серёга привёл из садика Нику.

 — Ну как? — опасливо поинтересовалась Марина.

 — Опять девочку покусала, — сообщил Серёга, — воспитательница  просила больше в сад не приводить.

 — Как это не приводить? Сад до июля работает! Не имеют права! — возмутилась Марина.

 — Ты что это, Ник, девочку обидела? — пожурила племянницу Бурцева.

— Она моего Руслика поцеловала, а Руслик меня любит!

 — Молодец, — похвалила Наташа. — Всегда, Ника, за своего мужика борись, поняла?

 — Ага, — пропищала Ника и побежала мучить Христи.

 — Надо, чтобы они с Русланом в разных классах были, а то мы в один записались, — озабоченно сказала Марина. — Пойду сбегаю в школу —перепишу в другой класс.

 — Смотри в первый «Ч» не запиши! – сказал Вова. — Скоро вся Москва в первый «Ч» превратится!

 

  В июле Бурцевы поехали на Чёрное Море. Побывали и на Азовском, ходили по экскурсиям.  Наташу море не вдохновило.

  — Я поняла, что могу прожить и без моря. Кстати, Гурь, можешь расслабиться. Там такие экземпляры на пляже жир топят! Ты по сравнению с ними — белая лебедь. Хорошие фигуры только у пацанок,  на рынке всё дорого, Нике купальник купили золотой.

 — А зачем Нике купальник? 

 — Девочке хочется купальник, ты же знаешь Нику — она себя невестой в шесть лет ощущает.

   Ника вытянулась за лето, загорела, повзрослела. Она по-прежнему была Серёгиной копией, но  в её повадках стало проскальзывать что-то Бурцевское.

После летнего отдыха Бурцевой, я совершенно чётко поняла, что она боится появляться где-либо одна. Наташа приехала с моря в жутких язвах на лице. Почему-то она, тратящая семьсот долларов на одну единственную пломбу единственного больного шестого зуба, на этот раз поехала на метро в государственный кожновенерологический диспансер.  Мы час елозили в кожзаме сидений мокрыми от жары спинами.Наташа узнала, что это обыкновенная аллергия на солнце. Бурцева очень обрадовалась, пригласила меня поесть мороженое Баскин-Роббинс. Я давилась шоколадными шариками – Бурцевой даже не пришло в голову спросить, какого мороженое из двадцати сортов мне хочется. Бурцева любила всё тёмное, шоколадное – и этого было достаточно.

 

  В первый класс Нику провожали все Бурцевы. Дедушка Дмитрий Иванович ради такого случая попросился в квартиру помыться, Вова поделился с ним  своей одеждой.  Приехала Алиева с таким букетом цветов, что Нику за ним не было видно. Ника — разнаряженная и присмиревшая — волновалась: боялась испачкать форму, которую тётя Наташа купила в детском бутике.

    Мы вышли на улицу. Солнечно, но прохладно. Сетка облаков растянулась по небу. Со стороны перекрёстка послышался пронзительный звук тормозов.

    У всех  приподнятое настроение, Вова держал меня под руку.

 — Смотри, Гурь, осторожно — тут ступенька. Одно неловкое движение — и может пострадать русская нация, — волновался он.

 — С чего ты взял, что у Гури — русский ребёнок? Она же еврейка! — возражал Серёга.

 — Отец ребёнка русский, значит и ребёнок — русский!

 — Почему ты решил, что отец ребёнка русский? — не отставал Серёга.

 — Гурь, как фамилия твоего бой-френда? — спрашивал Вова.

 — Бой-френд — это сильно сказано, но его фамилия Чернявский.

 — Вот — торжествовал Вова, — нормально себя чувствуешь?

Линейка проходила за школой на футбольном поле. Бурцева снимала на камеру.

 — Смотри, чтобы ни один азер в кадр не попал, и тех узкоглазых обходи!— давал  указания Вова. 

 

Марина допустила ошибку,  переписав Нику в другой класс.  Потому что Руслика через месяц из школы выгнали. Мама Руслика —Таня — росла в нашем дворе. Училась хорошо, была примерной пионеркой и комсомолкой. Когда Тане исполнилось пятнадцать лет, её родители развелись. Отцу было на дочь наплевать, он её не ругал, а мама воспитывала, контролировала, «доставала»…  Таня захотела жить с отцом, переехала к нему в другой район. В новой школе начались «пьянки-гулянки». Таня закончила десятилетку с тремя двойками. То есть не закончила. Потом Таня забеременела от очень красивого азербайджанца, родила Руслика и вернулась обратно, в бордовую шестнадцатиэтажку. Красивый азербайджанец навещал жену и сына. Когда Руслику исполнилось три года, отец повесил над кроватью сына карту и по-русски объяснил, что есть такая страна Азербайджан, что азербайджанцы- самый лучший избранный народ, что другие народы все плохие и хотят обидеть азербайджанцев, что вот он — Руслик — азербайджанец, и должен с оружием защищать свою страну и свой народ. Такие лекции проводились регулярно. Руслан пошёл в школу. Сидеть на уроке ему было скучно и непривычно. Мальчик уставал, срывал с себягаллстучек, начинал гулять по классу…

 — Руслан, сядь на своё место!

 — Пошла на хуй! — говорил шестилетний ребёнок учительнице: так обычно разговаривали дома его мать и бабушка.

 — Руслан! Выйди из класса!

 — Вы все русские скоро подохните, потому что главная страна Азербайджан, а России скоро не будет! — угрожал Руслан.

 

 За учительницей, выгнавшей Руслика, закрепилась репутация «доброй». А в классе, куда Марина переписала Нику, учительница была злая, очень злая — мегера.

   Злая Учительница вызвала Марину после городского контрольного диктанта, показала Никину работу.

 — Отдавайте своего ребёнка в спецшколу, — сказала она. — Нормальный ребёнок не может настолько плохо написать диктант.

  Марина не растерялась, пошла в соседний класс, попросила у Доброй Учительницы  её диктанты,  показала работы Мегере:

 — Видите: в соседнем классе дети написали работу на том же уровне, что и  Ника!

— Меня это не волнует! Пожалейте дочь! Она не в состоянии осилить программу! — закончила разговор Злая Учительница.

 Марина попыталась перевести Нику к Доброй Учительнице, но это оказалось невозможно: в классе не могло быть меньше двадцати человек, в классе Злой Учительницы было как раз двадцать.   Выходя из школы, Марина увидела на доске объявление о проведении Дня Открытых Дверей и открытых уроков. В назначенный день Марина взяла камеру, пришла на открытый урок. Злая Учительница не хотела пускать рьяную родительницу, но не тут-то было:

 — Не имеете права! — заявила Марина.

Весь урок Марина засняла на камеру. После этого случая Злая Учительница побаивалась Марину, про спецшколу не напоминала, двойки Нике ставила с остервенением.

    В музыкальной школе у Ники тоже не заладилось

 — Зачем вы привели ребёнка в музыкальную школу? — авторитетно говорила расстроенной матери грудастая осанистая учительница с перекошенными плечами. — Отдайте дочь в гимнастику, может у девочки есть способности к рисованию, но «три» по своему предмету я  не могу поставить. Ника не знает нот малой октавы! Это, простите, ни в какие ворота!

 — Но ведь ноты первой октавы Ника знает! — защищала дочь Марина.

 — Ноты первой октавы без нот малой октавы существовать не могут! — включалась в разговор учительница по общему фортепьяно, прямая,  с ещё большим номером бюстгальтера. — Девочка не может играть двумя руками! За год ваша дочь не осилила тему вариаций Моцарта, а Моцарт написал это произведение в четыре года!

— Освоит! – обещала Марина.

 

  — Я, Гурь, понять не могу! Марина каждый день занимается с Никой. Каждый божий день — русский, математика, чтение, сольфеджио, даже природоведение заставляет Нику делать! А Ника — «здравствуй дерево»! Да если бы со мной так занимались, я на одни пятёрки  училась бы — лучше тебя и Снежкиной!

 — Это в Серёгу. Серёга в школе тоже плохо учился.  — объясняла Марина.

 

    Мы гуляли по парку, народ шарахался от дружелюбия Христи, Ника носилась на самокате в спущенных хэбэшных колготках, чумазая и растрёпанная, у неё был довольный уверенный вид, неуспехи в школе Нику не трогали.

 — Тёть Гурь, дайте покатать коляску, — просила Ника.

Я с опаской опустила до минимума ручку дорогой коляски, которую подарила мне Бурцева.

 — Мама! А я тоже такая крохотная  была? — спрашивала Ника.

 — Конечно.

 — И ты меня не ругала как сейчас и не била?

 — Да кто тебя бьёт?  — изумлялась Наташа. — Тебе с бабушкой Раей пообщаться бы!

 — А почему у всех бабушки живы, а бабушка Рая нет? — не унималась Ника.

 Ника так раскачивала коляску, что у меня замирало сердце — я боялась, что моя новорождённая дочь шлёпнется на асфальт.

 — Бабушка Рая болела, — терпеливо объясняла Наташа.

 — А я не заболею? — пугалась Ника .— Дети же не болеют! Правда, тётя Наташа?

 — Будешь плохо учиться, заболеешь! Поняла? – говорила Бурцева.

— Особенно, если Моцарта с ошибками сыграешь— пугала девочку Марина. — Тащи свой самокат сама!

 Ника бросила мою коляску, уехала вперёд на самокате. Уже не тигровая, а серебристо-тигровая Христи догоняла Нику.  Люди останавливались и уступали дорогу стремительной девочке и стремительной собаке.

 — Я, когда племянницу на улице встречаю, делаю вид, что с ней незнакома, — улыбалась Наташа. — Всегда бешеная, грязная, обниматься лезет. Ты, Марина, объясни ей, что нельзя со всеми обниматься.

 — Объясняю — толку ноль. Всё равно с Русланом перезванивается, «любимым» его называет — хорошо, что Вовка не слышит.

 — Дружить ни с кем не запрещай. Неизвестно, что из человека получится, — сказала Бурцева, опираясь конечно же на свой жизненный опыт.

  Сейчас все  набивались к Бурцевой в друзья. Наташа наслаждалась властью денег, их почти магической силой. Деньги меняют человека — с этим ничего не поделаешь, чужое богатство вызывает уважение, зависть и ещё целый букет противоречивых чувств.

 

Все пришли поздравить меня с рождением дочери, когда ей исполнился уже год.  Я одичала за год, высохла от привычной усталости и ещё более привычной тоски. Я спокойно отнеслась к тому, что ехала  домой из роддома с родителями на частнике – ведь Бурцева приезжала ко мне с букетом в роддом: поздравила, сунула конверт и огромный пакет с дорогими игрушками и развивающим ковриком.  Я понимающе отнеслась к тому, что меня никто не поздравил с Днём Рождения. Но когда Попка и Бурцева по-бырому забежали поздравить с Новым Годом, сунув какую-то вычурную страшно дорогую ужасно тяжёлую ненужную никому вазу, обсыпанную эмалевой крошкой, я обиделась. Я успокаивала себя, что у Снежкиных – бизнес, учёба  и ребёнок. Попка вообще всё по фиг, Бурцева занята, Алиева мне ничего не должна… Но меня окончательно добили мои приятели, когда я узнала, что все сбежались в отель «Балчуг» к Шаграмановой, когда та, проездом, в свадебном путешествии, посетила Москву. Ночами мне иногда звонила Попка и сообщала новости. Оказывается, вспоминали и плакат с детскими болезнями, и то, как Бурцева нашла Шу через «Мосгорсправку». Попка так и сказала:

— Вспоминали, как я потеряла связь с Шаграмановой в девятом и как Бурцева, когда училась в училище,  нашла Шу. Все, Гурь, приехали, кроме тебя. Даже Алиева преподнесла молодым безделушку, хоть Шаграманову до этого в глаза не видела. Всем охота в Балчуге потусоваться. Снежкин напился и со мной танцевал.

Бурцева позвонила и сказала:

— Все к тебе собираются на годик.

Я хотела сказать Бурцевой: «Иди на хуй!» Но почему-то сказала трубке: «Ага».

Дочь спала на развивающем коврике и сосала палец. Гости, как водится, забыли, зачем пришли, и уходить не торопились. После третьей рюмки Снежкин начал возмущаться несправедливостью жизни:

 — Вы прокатитесь по Рублёвке! На какие, извините, «трудовые» доходы отстроены эти хоромы? Да их сажать всех подряд надо! А ещё — лучше к стенке!

Снежкин уже открыл книжные магазины, купил квартиру, отстроил дачу, отдыхал на горнолыжных курортах.

— Это Саш, зависть, обычная зависть. Кто-то просто оказался хитрее тебя, проворнее. Время же смутное, — говорила Бурцева.

Снежкин краснел, но злился на Бурцеву молча — Бурцева была богаче его, но в тоже время он заискивал перед ней, непроизвольно как-то заискивал…

  —Ну как там Наталия? — спрашивал Снежкин, когда мы встречались на улице, — говорят, она твоей Рите серьги с брюлликами подарила…

    Постепенно Бурцеву все стали называть не по фамилии, как раньше, а  «Наталия».

 

    Когда это началось? Когда Бурцева перешагнула черту «среднего класса»?

Проводив Нику в первый класс, Алиева зашла к Бурцевым отметить Первое сентября.

 — Жалко Рая не дожила, — расчувствовалась Алиева.

 — Да уж! Мать, царство ей небесное, Марину за первую беременность  чуть не убила, за вторую точно на тот свет бы сжила, — предположила Бурцева.

 — Марина с Серёгой — хорошая пара, Серёга первую жену никогда не любил, — говорила Алиева. — Слушай, Наташенька, у меня к тебе дело.

    И Алиева перешла к делу. Она попросила у Бурцевой десять тысяч долларов в долг. Обещала через месяц отдать. Бурцевой льстило, что, вот, серьёзная богатая женщина, некрасиво обошедшаяся с ней когда-то, теперь унижается до одалживания  приличной суммы. Бурцева решила не отвечать злом на зло, и дала Алиевой в долг. Алиева не появилась ни через месяц, ни через два, ни через полгода… Бурцева поделилась неприятностью с Попковой — Попка хлопала глазами, подойти к Алиевой и спросить о деньгах  она не посмела… Попка жила по принципу «твои проблемы», «я ничего не знаю». Но совесть всё-таки мучила Попку, Попкова не хотела портить отношения с Бурцевой, и поэтому она стала звонить мне вечерами и изливать душу – докладывать всё про всех, обмусоливать все прошлые и настоящие события: кто чего сказал, кто чего не сказал. Я сидела, слушала изо дня в день эти междоусобицы и вспоминала, как Попка так и не явилась в суд, когда судили Фархата, как она, когда мы работали вместе в магазине, меняла ценники, а потом, когда Алиева заметила обман, свалила всё на меня.

И тут Лида наконец выполнила своё обещание. Друзья Лиды предложили Бурцевой крупный московский рынок, и Бурцева согласилась. Она была опытна, нахраписта, не болтала лишнего. Женщина с мужскими качествами — находка для организаций, а тем более для корпораций. Тогда рынки Москвы преобразовывались в Торговые Дома и Торговые центры: «Плазы», «Центры вкусов» и «Капитолии». Бурцевский крытый рынок, преобразовывался в Бурцевский Торговый Дом. Его контролировала кабардино-балкарская группировка.  Бурцева согласилась стать Главбухом. Не то, чтобы никто не хотел занять это место, но нужен был свой человек. Лиду знали как хозяйку сервиса дорогих иномарок, уважали и бывшего Незадачливого Интеллигента, а ныне пузатого и очень выдержанного её мужа: у всех на свете машины, все их чинят и закупаются запчастями. Ну и фамилия Бурцеву выручила. Казалось — это какой-то тайный знак. Бурцевы всегда гордились фамилией.

— Где Рахиль улица Гуревича? А вот Бурцевский тупик в Москве имеется.

— И Бурцевский переулок, — поддакивала я. – Помнишь, мы в театр ходили, и проходили его?

— Неа. Не помню.

— Ты ещё тогда обрадовалась.

— А-аа. Припоминаю. Ещё мне муж Лиды сказал, что Бурцевы – герои войны двенадцатого года. Это что за война? Первая мировая?

— Бородино, Наташ.

— А-аа. Я так и знала.

 

Торговый Дом, доставшийся Бурцевой, переживал страшные времена: прежнее руководство частично было убито, частично скрылось. В документах царила  неразбериха, документы частично тоже были уничтожены. Бурцевой нужны были преданные помощники — помощники, которые бы не подсидели, и которым она могла бы доверять. И Бурцева быстро переманила Попкову, отомстив тем самым Алиевой. Она обещала Попковой в будущем своё место — место главбуха, обещала научить её всем тонкостям и нюансам оформления документов, она обещала Попковой власть. И Попка рискнула — Алиева ничего не обещала, Алиева загребала под себя — это была привычка советского торгаша — тихо урвать. Бурцева действовала глобально, она чувствовала время, её поддерживали  люди с большими деньгами. Бурцева отдавала себе отчёт, что если вдруг что-то, то начальство останется в тени, а пострадает она — Бурцева, но Наташа шла на риск.

     Поначалу в торговом Доме Попкова уставала страшно: нужно было поднять всю документацию, всю бухгалтерию, нужно было привести в порядок отдел кадров; временами она жалела, что ушла от Алиевой, плакалась мне по телефону часами. Участковый терапевт Попкова, узнав по своим каналам, куда ушла работать её ненаглядная дочь, стала прибегать ко мне и выспрашивать, как дела:

— Мне дочка ничего не рассказывает, а ты её лучшая подруга, — нервничала участковый терапевт.

— Что вы! Наташа – лучшая её подруга.

— И не напоминай! – всхлипывала участковый терапевт.

Но спустя год, Торговый Дом поднялся после упадка, Попкова стала заместителем главбуха. Бурцева подобрала неплохие кадры, ладила с подчинёнными, была в хороших отношениях с кабардино-балкарцами.

 — Что, Наташа, тебе подарить на тридцатилетие? — спрашивали её многочисленные знакомые и сослуживцы…

 — Дарите мне золото, можно золотые слитки, — просто говорила Бурцева. — Она старалась вести себя как и раньше, старалась скрыть своё превосходство.

 Чёрный костюм из тончайшей кожи, купленный в Турции, золото из Эмиратов, духи из «городу Парижу», норковая шуба от пушного короля… Бурцева полюбила путешествовать. Самое большое впечатление произвели на неё Эмираты.

 — Приходи, Гурь, в гости. Посмотришь, как мы в Эмиратах отдыхали…

 — Я не могу, Наташа, у меня — ребёнок и давление… — я не хотела тащиться к Бурцевым, я принимала антидепрессанты — от них становилась вялой.

— Хорош отнекиваться! Думаешь — не знаю, что ты на «колёсах»? Посидим, чаю крепкого опрокинем…

    Ну, конечно — Бурцевой всё докладывают. Терапевт Попкова в курсе моих болезней — я частенько бываю у неё на приёме…

 

 — Ты, Рахиль, тазепамчиком не увлекайся, — говорит обыкновенно доктор, листая карту. — Давай «Фенибут» попробуем — безвредный препарат.

 

 — «Фенибут» я пробовала… Дочери выписали — я и попробовала: слабый он для меня… Вы, если можно,  «Сонопакс»  выпишете!

 — «Сонопакс» — это только к невропатологу, — говорила терапевт Попкова и с сочувствием смотрела на меня…

 — Тогда «Тазепам», — просила я, — к невропатологу в очереди сидеть три часа.

 — Попробуй «Реланиум».

 — Я пробовала. Не понравилось.

«Добрый доктор» Попкова, нарушая порядки, выписывала мне Сонопакс.

 

Глава 12.

 Взрослые всегда спешат.

 

— Проходите в комнату. А я пойду чайник поставлю, — встретила нас с дочерью Бурцева.

В комнате Бурцевой было подозрительно тихо, воздух непривычно свежий… Христи! Где моя Христи?

 — А вы знаете?

— Нет, Никочка, не знаем

— Христи умерла. Её тошнило, тошнило. Тётя Наташа её била, била, и меня тётя Наташа бьёт…— Ника присела на диван: тонкая длинная бледная: —

А сколько вашей дочке лет?

 — Три года.

 — А почему она молчит?

 — Она стесняется Никочка… Она и со мной-то редко разговаривает.

 —  Ты к врачу Марго водила? — зашла Бурцева с подносом.  На подносе лежал нарезанный ананас, неизвестные мне конфеты. Чашки из тончайшего фарфора страшно было взять за тонюсенькие ручки— дома я глушила чай  пол-литровыми кружками.

 — Ну, Рита просто стесняется, она замкнутая и тихая.

 — Есть в кого, — ответила Бурцева.

 — Нет,  я в детстве активнее была.

 — Время было другое… Машин не было, мы гуляли целыми днями, и никто за нас не волновался… Ой, Ник, сахар закончился. Сбегай, пожалуйста.

 — Наташа, можно я ещё сок себе куплю? — спросила обрадованная Ника.

 — Купи, купи. И Марго шоколадку.

Ника убежала.

 — Знаешь, Ника — такая самостоятельная, — гордилась за племянницу Наташа. — Деловая! Пошли они с Мариной на «ёлку», а талона на подарок не было. Марина ж всё бесплатно везде урвать хочет. Из музыкалки мне звонят – Марина не платит за музыкалку – я плачу эти копейки и добровольно-принудительную спонсорскую помощь, чтоб Нику не погнали. Вот и сейчас Марина — в собесе  выцарапала билет без талона на подарок. А у всех – подарки. Ну и вот. На ёлке Марина Нику успокаивать стала: «Сейчас спектакль закончится, и мы купим, Никочка, тебе подарок». «Не надо деньги на ерунду тратить… Конфеты съешь — и ничего не останется, ты мне лучше заколки купи и резинки». Представляешь? В магазин посылаешь —  ничего не забудет, а отец хуже ребёнка стал, ничего не помнит…

   Ника принесла сахар.

 — Хочешь, мультик про Лоло посмотреть?— обратилась Ника к моей дикой дочери и протянула ей шоколадку.

  Рита пошла за Никой — Ника была компанейская как и все Бурцевы, моя дочь приняла её.

 — Вот тебе подарок из Эмиратов, — протянула мне Бурцева коробочки с драгоценностями — тебе и Марго. Давай смотреть, как мы в Эмиратах  отдыхали.

 — Наташа, по ди-ви-ди Ника с Ритой мультик смотрят!

 — А я тебе на компьютере покажу. Понимаешь, Эмираты такая страна… богатая страна. Работают только приезжие. Коренные жители — арабы— живут за счёт нефти, ходят в белом, водят своих жён по магазинам. Они могут иметь до четырёх жён, но это очень дорого, мужчина по закону должен платить за жену её семье… Очень там интересно. Просят одеваться поскромнее, не оголяться… Каждый день народ в мечеть ходит на молитву, до шести вечера лучше не есть…Ты смотри, Гурь, в каком мы номере с Лидой жили! Впечатляет? Какая джакузи!! Какая постель!!! Обалдеть ! Это пять звёзд. А есть ещё семь звёзд. Там номер двуместный две тысячи долларов стоит… Вот — мы на экскурсии в этом отеле. Смотри всё из золота: колонны, ступени, фонтаны, скульптуры, вазы… Шесть звёзд ни одному отелю в мире не присудили, а этому сразу семь… Вот.. А на второй этаж нас не пустили… В основном в отеле русские останавливаются… Ты что, Гурь, зеваешь? Со своей депрессией совсем охуела?! Чай вон хлебай — я тебе крепкий заварила.

     Я зевала украдкой, но Бурцева заметила. Мне наскучили  золотые колонны.

 — У меня глаза от компьютера заболели, Наташ. Расскажи лучше ещё как Ника.

 — Да как Ника? С двойки на кол — с кола на двойку… Целый день Ника у пианино мучается.

 — А где Вова?

— Вова квартиру купил, на севере, в Алтуфьеве — ему там близко до работы. Молодец он — на пакетах нормальные деньги сделал. Трёшка так себе.. Шестьдесят метров. Семьдесят тысяч долларов… Кстати, Марина тоже уезжает. Она однушку в центре приглядела. Тихий центр — какая-то навязчивая идея… Нику поэтому и не выгоняют из школы. Марина просила директора, чтобы дали  доучиться год, выпустили бы из началки без двоек. Мегера их — злая учительница — конечно на дыбы! Марина ей и подарки, и конфеты — не берёт!

 — Ещё бы! После того как Марина урок на камеру засняла!

 — Короче, мы, Гурь, с отцом вдвоём остаёмся… Отец доволен. Марину он не любит, по Вове скучает…

 — Пьёт, Наташ?

 — Да нет. Шлыков умер — он и бросил пить. Представляешь — просыпается  в предбаннике, а у Шлыкова как раз агония. Отец ему — и искусственное дыхание, и массаж сердца  — не помогло. Похоронили Шлыкова…

 — Я и чувствую — в подъезде вонять меньше стало…

 — Ты смотри, Гурь, за здоровьем следи — выглядишь  не очень, — отвесила Бурцева мне комплимент на прощание.

  Мы с дочкой шли по улице. На страшном перекрёстке, как и всегда, кто-то кого-то «поцеловал».

 — Мама! Почему машинка помялась, — спросила Рита.

 — Спешила.

 — Почему?

 — Взрослые всегда спешат.

 

 — Ну, Гурь, поздравь меня! Я квартиру купила! — Бурцева протянула мне строительный чертёж: — На — посмотри!

 — Да ну, так этим  в институте утомили — не хочется что-то смотреть.

 — А мне интересно. Вот одна комната. Вот вторая. Вот санузел. Восемьдесят один метр общей площади.

 — Это много? — спросила я.

 — А ты как думаешь? Ты знаешь, сколько метров у тебя?

 — Нет.

 — Ну даёшь! Вот смотри. Наша квартира — семьдесят метров. А у меня двушка —восемьдесят. Это много. Монолитный дом. Элиткласс. Подземный паркинг,  парикмахерская, спортзал, магазины… Отлично! Знаешь, где дом?

 — Где?

 — На Ленинском, около гостиницы «Салют». Сейчас нулевой цикл. Котлован. Из окон вид отличный — храм на Юго-Западе, природа… Я с детства в этом месте жить мечтала. До Ясенева недалеко, будете ко мне приезжать.

 — Поздравляю, Наташа!

 — Это ещё не скоро. Четвёртый квартал две тысячи четвёртого… Ещё полтора года.

— Как Ника? Как Марина? Как Вова? — мне было интересно, я скучала по Бурцевым.

 

    После того как Вова купил квартиру, он не мог заселиться в свою кровную   новостройку — БТИ  по обыкновению тянуло с приёмкой. Но Вова  не хотел жить и в Ясеневе. Он устал от Ники, от Христи, от всех — после работы ему мешали смотреть футбол. Вова решил снять комнату на Севере, стал спрашивать по знакомым. Продавщица, работавшая на рынке, где Вова распространял пакеты, предложила жить у неё. Бесплатно.  Продавщица была разведена, жила с сыном — ровесником Ники.  Вскоре она забеременела, родила и Вове сына.

Счастливый отец отметил это событие в ресторане с сёстрами. Бурцева была обижена:

 — Почему, Вова, ты молчал? Я тоже никому не скажу, когда замуж буду выходить!

 — Я же не женился, Наташа!

 — Плохо, что не женился. В какое положение ты ставишь свою подругу? В двусмысленное положение! — воспитывала брата Марина.

 — Я сына под своей фамилией зарегистрировал, уже к себе прописал. Всё нормально, — оправдывался папаша. — Я ещё детей хочу, между прочим, чтобы русскую нацию поддержать… А замуж она сама не хочет.

 — Любая баба хочет замуж! И твоя хочет. Я тебя, Вова, хорошо знаю. Ты не любишь свою продавщицу, вот и не женишься, — отрезала Бурцева.

    Вова молчал. Сестра была права. Он нормально относился к матери своего сына. Но это, к сожалению, всё. Найти свою любовь почти никому не удаётся. Редко кто доволен своей половиной, большинство живёт в ожидании того, что никогда не произойдёт, если ты никого не ждёшь — значит — пришла старость, значит, ты потихоньку завершаешь свой путь…

    Когда-то Вова был влюблён в Юдину. После армии сделал ей предложение. Разбалованная на фруктах и овощах с базы, Юдина отказала неимущему дембелю. Что Вова мог сделать? Ничего он не мог сделать!

    Сын у Вовы родился неспокойным, нервным. Вова днём работал, а ночью убаюкивал на руках младенца, не высыпался страшно.

 

 —Ты, Гурь, увидишь Вову — не узнаешь: осунулся, похудел… Подруга еду не готовит, одежду не гладит, постель он сам застилает-перестилает, бутылки стерилизует сам… Ты считаешь это нормально? Как он позволяет ей так себя вести!

 — Но она же работает, устаёт! У неё же ещё старший сын есть! — защищала я Вовину подругу.

 — Это никого не волнует. Женщина должна в любом случае за хозяйством следить и мужика обслуживать! — говорила Бурцева. — И вообще — это нормально: сдать бесплатно молодому парню комнату в своей квартире?

  Бурцева была  консервативна в вопросах семьи и брака. Мне кажется, Бурцева ревновала брата к его женщине, она считала «эту проститутку» недостойной Бурцевых, в общем, Бурцева взяла на себя роль свекрови:

 — Я тебя уверяю, Гурь! Она сама к нему пристала! Сейчас по телеку только и агитируют, чтобы бабы первые к мужикам приставали! Мужики все в слабаков превратились, а женщину завоёвывать нужно!

  —И много народу тебя завоёвывало? — не сдержалась я, мне было жалко пассию Вовы.

 — Много — не много, а по магазинам не трахаюсь как некоторые, и «колёса» не глотаю — некогда, — разозлилась Бурцева.

— Ты, Бурцева, достала. Ты по лестницам трахалась, — не сдержалась я.

— Я не трахалась по лестницам, я занималась любовью, а не случкой! С милым, а не с первым встречным!– тихо и спокойно отозвалась Бурцева и снисходительно улыбнулась, намекая видно на то, что я занималась только случкой. После молчания Бурцева продолжила:

— Все проститутки уверены в своей святости.

— Это ты к чему вообще сказала, и чего, и почему?

— По кочану.

   Она осталась всё той же бесцеремонной, она не давала себя в обиду,  вслух противоречить Наташе было нельзя, тем более сейчас, когда она — Бурцева — девочка, у который находили вши, которой ставили тройки по литературе и двойки по физкультуре — хозяйка жизни: Снежкины, хоть и получили вторые высшие в экономических ВУЗах, бегают к ней за консультациями, Попкова на работе носит ей в кабинет чай и сигареты, моет посуду, посвящает во все сплетни Торгового Дома, мальчики на автомойке лебезят перед ней — Бурцевой — за грошовые чаевые, охранники в ювелирных распахивают перед ней — Наталией Бурцевой  — двери, уже зная её в лицо, а рабочие «Седьмого континента» толкают её тележку до чёрного «Порша», который она купила взамен  красной спортивной «BMW».

     Бурцева «сделала всех», но оставалась зажатой и тёмной, она хорошо вписалась в среду  дельцов «в законе» — там царили знакомые с детства, понятные ей порядки, но в обычной жизни Наташе по-прежнему было тяжело, она старалась как можно больше времени проводить на работе. Своим замечанием о завоеваниях я задела самолюбие нереализованной женщины.

 

 — Кстати, Гурь, ещё одна новость — у меня скоро второй племянник родится. Марина беременна, — перевела разговор Бурцева.

 

     Марина жила в «тихом центре». Она выгодно продала Бабкину комнату на «Соколе», добавила накопленные средства и переехала. Ника пошла в новую школу. Учителя девочку не терроризировали, Ника иногда стала получать  тройки с минусами. У Ники появилась подруга — дочь известных художников, она подбивала Нику на всякие пакости: девочки бегали по подъездам и поджигали резиновые коврики у дверей. Нику поймали — дочери известных художников удалось скрыться. После этого случая Марина запретила Нике дружить с «плохой девочкой». Но дочь известных художников пришла к Марине и, рыдая, обещала вести себя в дальнейшем хорошо. Марина поверила. И всё пошло по-старому. В одиннадцать лет Ника начала курить и стала баловаться «травкой».

   В «тихом центре» Ника посещала и музыкальную школу. Марина познакомилась с педагогами по сольфеджио и по фортепьяно — ещё более осанистыми, кособокими и грудастыми, чем в старой музыкалке. Ника занималась прилично, экзамены по фортепьяно сдала на «пять».

 — Ладно — в школе у тебя не получается, — говорила Нике Марина, — но музыка может стать твоей специальностью. Ты сможешь устроиться на работу концертмейстером, сможешь работать музыкальным работником в детском саду.

 — Так. Детский сад нам на фиг не упал. А концертмейстером можно, — высказывала своё мнение тётя Наташа.

 — Я хочу на «Фабрику Звёзд», хочу как Бритни Спирс быть! — мечтала Ника.

 — Вот это — молодец. Закончишь «музыкалку» — и на «Фабрику Звёзд»! — одобряла строгая тётя выбор племянницы.

 — Да, тётя Наташа, закончишь тут! Мама рожать собралась на старости лет!

 — И какой срок? — интересовалась Бурцева.

 — Аборт уже делать поздно! — трагически говорила Ника.

 — Обалдела? — орала Бурцева. — Кто тебе рассказал про аборты?

 — Успокойся, Наташа, они сейчас в первом классе уже всё знают,  время другое, — говорила Марина.

 — Какое время! Всё от окружения зависит. Вот вам и «тихий центр».

 — Возьми, тётя Наташа, меня к себе, — просила Ника. — Я теперь маме не нужна, она меня только как няньку будет использовать. У нас  в классе у одной девочки младшая сестра. Так её родители на уроки не пускают  — заставляют с ребёнком нянчится.

   — Не мети метлой, Ника! — говорила Наташа. — Мы все: и дедушка Митя, и мама, и папа, и дядя Вова, — тебя очень любим!

  — А как мы вчетвером в одной комнате жить будем? — возмущалась Ника.

 

 — Ты, Гурь, представляешь, как они будут вчетвером в однокомнатной квартире? — спрашивала меня Бурцева.

 — Нет, Наташа, не представляю. У Ники же ещё инструмент…

 — Поэтому мы решили сделать родственный обмен. Я прописываюсь к Марине в «тихий центр», она регистрируется здесь у отца…

 

 Дмитрий Иванович расстроился — с Наташей ему жилось спокойно и сытно.

Марина — это пьяный Серёга, шум, взбалмошная Ника, так ещё и грудной. И Дмитрий Иванович перебрался к профессорше Географического факультета.

   Наташа  продала «тихий центр» — цены на недвижимость в Москве после нескольких лет стабильности поползли вверх… Бурцевой стало ясно, что это — начало конца, что от долларов надо избавляться, и она вложила всю наличность в элитное жильё на Юго-Западе. Бурцева перестала дарить подарки всем нам к праздникам, стала очень прижимистой. Начинался новый виток – новый заскок скупости.

 

    Марина вернулась в родную шестнадцатиэтажку, у неё родился мальчик Гриша.

   В старую школу Нику не хотели брать.

 — Послушайте, мы выпустили вашу дочь без двоек только с условием, что вы забираете из нашей школы документы, — говорила директор. — А вы, проучившись где-то год, опять вернулись.

 — Вы не имеете права нас не брать, — ничуть не смущалась Марина. — Школа государственная, Ника прописана на территории школы, вы закон об образовании читали?

  И Ника стала учиться в старом классе. У неё появилось много подруг, мальчики «тащились» от неё. Особенно она сблизилась с Дафной — крупной девочкой, чем-то напоминающей меня.

 — Здоровая, — называла её Марина.

 В музыкальной школе Марина тоже настояла на обратном зачислении. Воодушевлённая «звёздными» перспективами, Ника старалась. У педагога по фортепьяно теперь не было претензий к когда-то такой слабой воспитаннице.

   Ника полюбила брата Гришу, возилась с ним. Теперь мы часто встречались с Мариной на детской площадке, моя стеснительная дочь радовалась Нике и малышу, играла с ними.

 — Наташа,  передаёт тебе привет, — говорила Марина.

 — Где она, Марин? Как она?

 — Всё нормально. Пока в новую квартиру не въехала — там какой-то грандиозный ремонт. Снимает жильё на Ленинском, Ника ездит к ней в гости по выходным.

 — Да! Каждое воскресение! — подтверждала Ника. — Мы с тётей Наташей по магазинами ходим, сумку мне купили, и туфли, и пуховик, и шубку как у Бритни Спирс.

  Я представила, с каким наслаждением Наташа занимается с Никой шопингом. Ведь все окружающие принимают их за мать и дочь, тем более, что Ника всё больше становилась похожа на Наташу. Даже «каре» у Ники точно такое же как у Наташи.

 

 — Наташа в Торговом Доме — коммерческий директор, а на её месте, главбухом — Попкова, — продолжала Марина.

Об этом я знала. Не от Попки – нет, от Снежкиных. Они стали арендовать в Торговом Доме площади.

 

 — Ну привет! Как Марго? Растёт? — поздоровалась Бурцева,  неожиданно, после трёхлетнего перерыва, заявившись ко мне домой с дорогими подарками и сладостями.

    Среди экзотических ресторанных пирожных-морожных, Бурцева выложила на стол пакет с обыкновенными большими баранками. Такие баранки мы с Бурцевой покупали в детстве.

 — Спасибо, Наташа, — как ты? Устаёшь на работе? Марина говорила, ты Попкову на своё место утвердила, — «трещала»  я лишнее от волнения…

 —  Обещала — и утвердила. Я своё слово держу! Кстати, из всех нас только Попкова вляпалась… А кто бы мог подумать! — грустно сказала Бурцева.

 

    В Торговом Доме администратором работал красивый кабардинец Валера. Сначала Валера попробовал волочиться за Бурцевой,  но столкнулся с молчаливым презрением. Тогда взгляд Валеры устремился на более мелкую сошку — на Попкову. Попкова ответила взаимностью. Я видела Валеру всего раз – на тридцатилетии Попки. Он опоздал, явился с огромным букетом цвета алых знамён революции. Попка, счастливая и поглупевшая, гордо расставляла цветы в богатые вазы, в эмалированные вёдра. Мать её испуганно озиралась на гостей, как бы спрашивая: господи! за что?… Попка по уши влюбилась  в красавчика, родила от него сына, плакала из-за того, что Валера вдруг потерял паспорт и вообще не хочет регистрировать ребёнка под своей фамилией. Вмешалась Бурцева — главбуха Валера боялся и сразу же согласился на усыновление.

    Терапевт Попкова начала стыдиться соседей: полу-зять являлся  в квартиру ночью всегда пьяный: он играл в казино, шлялся с остановочными миньетчицами, несколько раз жестоко избил обеих Попковых, а младенца грозился выбросить в окно.

  — Я проклинаю тебя, нехристь! Моча вонючая!  Чучмек сраный! — кричала доведённая до отчаяния терапевт, прикрывая махровым полотенцем разбитый нос, — дегенерат курносый! Индеец!

 Валера обиделся и ударил от возмущения рукой о дверь. Дверь была со стеклом — новая современная, халтурная. Стекло упало Валере на правую руку, перерезав сухожилие, кровь потекла по полу. Попкова младшая упала в обморок — она боялась крови, Попкова-старшая вызвала «скорую»; к корчившемуся от испуга и боли Валере она не подошла — нарушила клятву Гиппократа. Валеру увезли в обычную больницу, операцию сделали неудачно, рука у Валеры стала напоминать плеть, он почти не мог шевелить пальцами. Бывшему администратору дали инвалидность, из Торгового Дома  Бурцева его уволила под предлогом сокращения. Попкова умоляла мать помочь Валере, перевести в хорошую больницу, но терапевт отказалась. Тогда Попка за большие деньги добилась в «Склифе» повторной операции для своего любимого, на этот раз операция прошла удачно — пальцы зашевелились активнее. Попкову с Валерой и сыном я стала встречать в лесопарке – Валера приезжал по выходным. Попка опять стала мне звонить, жаловаться, как за дорого она  снимает для Валеры квартиру.

— Но я к нему езжу, ты же понимаешь, Гурь, что значит настоящий мужик.

Дальше до меня стали доходить слухи от Снежкиных, что Бурцева «пошла на повышение», оставив Попку «исполняющей обязанности» коммерческого директора. Валера обнаглел и стал Попку шантажировать, знакомые его, какие-то дальние родственники, пытались заставить Попку купить им жильё в Москве. Как-то Снежкины пришли в бухгалтерию Торгового Дома с бумажками насчёт аренды и решили зайти к Попке. Охранники их не пустили к начальнице.

— Получается, Гурь, что Попка сидит как бы под конвоем, под арестом, прикинь, — говорила мне испуганная Снежкина.

— Мы сразу все свои точки свернули, — жёстко продолжал Снежкин. – Да и аренда у кабарды дорогая, и туалеты платные. Наши продавщицы по пятьдесят рублей тратили только на туалет.

 

 — Когда новоселье? — интересовалась я у Бурцевой.

Рита макала в чай баранку.

— Смотри, Гурь – как ты! А всё с ремонтом мучаюсь, уже два года. Ты Нику часто видишь? — Бурцева задала этот вопрос с наигранным безразличием.

 — Часто.

 — Где?

 — Ну как — «где». На улице, когда с Ритой гуляю, а что?

 — Понимаешь, Гурь, они с Мариной ругаются по-страшному, какая-то война… Ты меня знаешь — я грубая, жёсткая, сама Нике сколько раз подзатыльники давала. Но Марина перегибает палку! Понимаешь — она идёт на принцип,  Ника — не уступает…

  — А Серёга?

 — Что Серёга? Серёге лишь бы нажраться. А Ника его обожает! Представляешь — он ничего для Ники не делает, а она в нём души не чает!

 — Но Ника — ребёнок. Она слабее! У неё переходный возраст.

 — Короче, не знаю я, что делать. Например, купит Марина шоколадные конфеты в подарок, в гости завтра идти, а Ника ночью встанет и съест всю коробку. Выпимши  домой приходит. Если «музыкалки» нет, то уезжает со Здоровой Дафной в ТРЦ. А ведь ей только тринадцать исполнилось. Ладно — это всё между нами, пускай сами разбираются. Мать нас часто обижала, но ничего — выросли, всё нормально. И Ника вырастет — поумнеет. Но она, Гурь, что-то и от меня скрывать стала — раньше всё  рассказывала.  Несчастливая она… Коврики помнишь в «тихом центре»?… Подбила подруга, а поймали Нику… Потом Ника  на качелях качалась у нас во дворе. Ты их помнишь — мои любимые… Тридцать лет стояли, а тут упали — Ника руку  сломала. А у неё же —  инструмент, ей каждый день заниматься надо.  Несчастливая она, и добрая — даже добрее тебя… Решили отпраздновать ей день рождения. Ника перечисляет, кого из класса пригласить хочет. Такую-то, сикую-то, Здоровую Дафну— ты знаешь, и Иванову. Ей Марина говорит: «Ты что, Ника? Иванова над тобой в началке  как издевалась! Трусы перед всем классом с тебя сняла! Ты что — забыла, как ревела тогда?» Ника покраснела вся и говорит: «Да! Забыла!!!»  Прекрасно помнит, но простила  — добрая она…

— А Иванова кто? – заинтересовалась я.

— Дочка его!

— Иванова дочка с Никой в одном классе?

— Да! – тихо сказала Бурцева. – Он с женой уже развёлся.

— Знаешь Наташ! А он ведь тебя любил.

— Да знаю я. До сих пор звонит. С женатым понятно я и не собиралась. И с разведённым тоже не хочу. Я ему ничего  не простила. Ничего!

— Да чего прощать-то? Ведь он тебе особо ничего не делал.

    Бурцева сидела и тяжело молчала. Я посмотрела на неё, вспомнила Выхинскую гадалку и вдруг поняла, что это Бурцева никогда не родит ребёнка. Она превратилась в какого-то робота. Мы уложили тихоню Риту спать и вдруг Бурцева, после двух стаканов «Кровавой Мэри» сказала:

— Знаешь, Гурь: когда я кончаю, я всегда начинаю мечтать о сыне. Он у меня обязательно поступит на мехмат.

Вот тебе и робот! Интересно: кто её любовник?

 

Утром Рита  спросила:

 — Мама, а почему у тёти Наташи на всех пальцах колечки?

 — Это для красоты, Рита, для красоты…

 

    Дочь моя подросла, пошла в прогимназию. Мы часто встречали Нику около школы. Ника изменилась, из очень худенькой, она превратилась в сбитую девушку «кровь с молоком». Тонкая талия, большая красивая грудь — ни у кого из Бурцевых такой груди отродясь не было…

  Больше всего времени я провожу на кухне. Я живу на кухне: готовлю на кухне,  читаю на кухне, болтаю по телефону.  На стене бормочет кухонная бухтелка:

 — Вы слушаете Радио России…, Радио России — настоящее радио…

  В восемь вечера в новостном выпуске передали:

 — Только что задержана коммерческий директор Бурцевского Торгового Дома…

 Я просидела ещё час на кухне — ждала следующего девятичасового выпуска новостей. Но в девятичасовом выпуске про Бурцеву ничего не сказали.

   На следующий день я позвонила Марине. Голос у Марины испуганный — я прощебетала что-то незначительное, спросила  ерунду насчёт школы… Марина успокоилась, с удовольствием ответила на вопросы, пожаловалась на Нику:

 —  Скорее бы, Гурь,  Нику замуж выдать.

 — Есть претенденты? — мне было интересно, дружит ли  Ника с мальчиками.

 — Да не пойму я, — ответила Марина, — компания на даче есть. Мы теперь к Серёге в деревню ездим летом. Когда Ника за городом, я за неё спокойна, в Москве опасно: только и давят народ на перекрёстке.

 

     Наступила весна. Весна тревожит — я вдвое увеличиваю дозу

транквилизаторов. На Нику её последняя весна тоже действовала  — она бросила музыкальную школу — просто не явилась на экзамен по сольфеджио. Марина расстроилась, выгнала Нику из дома. Ника шла по улице, катила за собой чемодан на колёсиках — мы с Ритой попались ей навстречу. Ника нас даже не заметила, хотя моя дочь бежала за ней и звала. Ника была расстроена,   лицо мокрое от слёз и соплей…

   Чтобы снять стресс после неприятностей, Наташа поехала с сестрой в Египет. Что случилось в Торговом Доме, я так и не узнала, но Коммерческим Директором Попка стала теперь официально, и коротко сообщила мне, что «всё обошлось, а Наталия теперь заведует сетью». Какой сетью? Я уже и не пыталась понять. В отсутствие матери Ника вернулась домой, с удовольствием забирала брата из сада, готовила папе ужин.

   Как-то я позвонила им.

 — А Марина с Наташкой в Египте, — сказал Серёга. — вернутся через неделю.

 — Как же ты с двумя детьми справляешься? — посочувствовала я .

 — Нормально. Ника помогает. В школу почти не ходит. С подругой у нас дома сидят. Ты, Гурь, Марине только не рассказывай: не ладят они с Никой — засирает она её, чего девочки не поделят — не пойму…

  В мае я часто видела Нику, она всегда была со Здоровой Дафной — подруги были неразлучны. Вид у Ники  расстроенный, детское милое безвкусно разрисованное личико  напряжено, сковано. Встречая Марину на улице, мы говорили только о Грише. Марина собиралась отдать его осенью на фигурное катание.

— Знаешь, Рахиль, Наташа меня обидела. Я ей про фигурное катание говорю, а она мне: «Музыкантшу уже воспитала, теперь фигуриста  хочешь?» А я, Рахиль, ведь всё делаю – костьми ложусь ради детей, хочу их людьми сделать, а не торгашами как мы все!

Я стала успокаивать Марину, говорить, что это просто подростковый возраст.

— Какой возраст?! Ника аборт летом сделала! – всхлипнула Марина.

 

Время летит!

Вот уже и я веду свою дочь в школу. На лестнице стоит Ника со Здоровой и ещё с какими-то девочками. Девочки в тесных джинсах с низким поясом, миленькие стринги с бабочками и цветочками чуть выглядывают на крестце при движении… Ника счастливо улыбается, привычно стряхивает толстенькими, как у всех Бурцевых, совсем немузыкальными пальцами пепел с белой дамской сигареты…  На запястьях Ники звенят золотые браслеты, много браслетов… Я вдруг вспоминаю, как мы все  вели её — присмиревшую и важную — в первый класс, как Ника еле тащила, но никому не отдавала, огромный букет — букет за которым её не было видно…

 — Здраствуйте, тёть Гурь!

 — Здраствуй Ника! — произносит моя тихая стеснительная дочь, она обожает Нику.

   «Как она похожа на Бурцеву!»— думаю я.

    Ника входит в ненавистную школу, она перешла в девятый класс — класс, в котором ей осталось «мучиться» меньше месяца.

 

На кладбище тихо. Народу немного. Землекопы суетятся — у работяг нюх на денежных клиентов… Вовка помогает работягам: лишь бы чем-то заняться, лишь бы никого не видеть…

    Алиева со своим новым протеже, который   очень молод — почти ровесник её внука — в чёрной замше…

  Дмитрий Иванович курит свой «Беломор».  Он всегда курит только «Беломор»…

   Профессорша Географического факультета плачет…  Впрочем, плачут почти все: Злая учительница, Таня и Руслан, Здоровая Дафна, Попкова, Снежкины… На Бурцевой нет лица, если можно сказать, что жизнь вдребезги — так это про неё. Марина в шоке, она находится в том состоянии, когда реальность теряет смысл, когда реальность невозможна — она, эта реальность, не может быть правдой —происходящее не должно быть правдой!

    Ника в гробу выглядит старухой. Она потеряла много крови, её тело четыре дня держали неизвестно  в каких условиях. Батюшка что-то бормочет… Бубнит, бубнит — действует успокаивающе. «Еси-небеси,— монотонно тянет батюшка приятным баритоном, — …рабу божью  Веронику…»

Дафна  уже не рыдает — она окаменела. Она всегда была рядом с Никой, она прислуживала Нике так же, как когда-то все мы прислуживали Бурцевой.

И по сей день я часто вижу Здоровую: вот она одна выходит из школы после четвёртого урока и грубит однокласснику, который прикалывается по поводу её прогула… Вот она одна поднимается по склону, мимо гаражей и детской площадки, по склону, на котором они всегда курили. Здоровая злая, быть может она знает больше всех о причине трагедии, она не здоровается со мной, но  мы отлично понимаем друг друга — мы помним о Нике… 

 

 Гроб с Никой опустили. Мы бросаем в могилу горсти земли… Могилу засыпают. Спи, Ника! Спи! Рядом — твои  бабушка и прабабушка… Скоро и мы, Ника, все твои друзья, присоединимся к тебе. Мы будем летать, невидимые, и смеяться над глупыми смертными, считающими банкноты.

 

 

  — Привет, Рахиль, как дела? — Вова открыл мне дверь.

  — Привет! А где Марина?

 — Я здесь! — крикнула с кухни Марина. — Ты, Рахиль, к Наташе пришла?

 — Нет! Мы тут с Ритой  блины  принесли. Нику помянуть. Сорок дней ведь сегодня…

 — Проходи, проходи, Рахиль, — говорит Наташа. — А мы блины не делали. Сейчас Шлычка с Шлычонком подойдут.

  — Ника ругалась с Мариной и бежала к Шлыковым  — скрывалась от матери, — шепчет мне Серёга.

    Галя Шлычка кинулась меня обнимать. Она по-прежнему не замужем, растолстела, стала похожа на бочку, она в форме таможни с одной крупной  звёздочкой на погонах.

— Ой Гурь! Какая у тебя Марго! А я никак не могу залететь. И опять к той гадалке ездила, и кучу денег врачам отдаю – не могу. Хочу искусственное оплодотворение попробовать. Ты же тоже искусственно оплодотворялась?

Я киваю. Я знаю, кто пустил этот слух – Бурцева.

— Сколько денег? – беспокоится Шлычка.

Я мекаю и бекаю в ответ.

    Шлычонок вырос. Я знаю, что он торгует наркотиками. Он худой и в очках, смахивает на студента. С ним всегда девушки: очень красивые девушки из очень неблагополучных семей.

     Показался Дмитрий Иванович.

 — Ну, молодая поросль? Как дела? — обратился он к Рите.

 Рита забилась в угол — она испугалась Чемпиона Советского Союза.

   Прибежал Гриша. Он обрадовался Рите, он выглядел растерянным, он не мог понять, что произошло, но чувствовал — что-то страшное. Рита была из его прежней жизни — он встречался с ней, когда ещё была жива Ника. И сейчас наши дети вместе играют: сидят под столом, катают машинки, хватают профессоршу Географического факультета за икры.

 — Марго, как твои успехи в школе? – заглянула под стол Бурцева.

 — Плохо, — отозвалась Рита.

 — Что значит «плохо»? — возмутилась Бурцева. — Просто ты, Марго, занимаешься мало, а другие детишки зубрят вечерами напролёт.

 Рита вылезла из под стола, радостно закивала — версия тёти Наташи пришлась моей неспособной дочери по душе. Наконец появился друг Шлычки – пузатый страшный мент двухметрового роста. Оказалось – он начальник ОВД. Оказалось, что Шлычка познакомилась с ним, когда вместе с Мариной вызваляла Нику из милиции – оказывается, Нику этим летом, после аборта, подобрали на лестнице в отключке и хотели посадить за наркоту. Но Шлычка очаровала всех ментов, и теперь главный мент – её любовник.

 — Мне нельзя вина. Я на таблетках, — запротестовала я.

 — Помянуть Нику надо. Кагор освящённый, — настаивала Марина. Она выглядела как девочка — сильно похудевшая, волосы забраны в школьный хвостик.

  — Ника с нами. Она смотрит на нас. Пока она рядом, но скоро её душа улетит далеко-далеко, — сказал начальник ОВД привыкший к смертям..

  Меня поразила эта речь. Я не смогла бы выдавить из себя ни слова.

 — Пусть земля  будет ей пухом! — проговорила Марина.

Профессорша Географического факультета всхлипнула.

 Выпили.

 Серёга рассказал про сон. Как к нему приходила Ника. Естественно она пришла к Серёге!

 Потом ещё выпили.

 — Ну что, Рахиль, много у Марго в классе черножопых? — оседлал любимого конька Вова.

 — Присутствуют, Вов. Каждый день тебя вспоминаю…

 — Сколько?

 — Двое армян, татары, вьетнамка или китайка, или корейка— не знаю. Лучше всех учится.

 — Значит, китайка. Китайцы работоспособные, — сказал Вова. — Азеров нет?

 — В одинннадцать-ноль-шесть  одну девочку азербайджанец удавкой душил, потом ногой по поджелудочной заехал и по голове учебником хлопнул. Потом они её похители. В Бутово к себе отвезли, взаперти держали, — сообщил сводку происшествий за последний день начальник ОВД. 

 — А отец что?

 — У неё нет отца, и матери нет, она с бабушкой живёт. В её классе азеры наглеют, а русские детишки кресты нательные достают и на врагов направляют. Война там в школе.

 — Всё правильно. Они у себя в аулах так и живут, — сказал Вова. — Ты, Рахиль, видишь теперь, что я был прав?

 — Вижу, Вова.

 — Скоро у нас как в Югославии начнётся… Там албанцев больше, чем сербов, а у нас азеров — больше, чем русских…

 — Да ладно тебе, Вов, — успокаивала брата Бурцева.

 — Что ладно? Снюхалась с кабардой, так помалкивай! Я говорю — русская нация вымирает, а ты всё никак на ребёнка не сподобишься! Смотри с кабардинцем, как Попкова не снюхайся! Предупреждаю — кабарду сразу пристрелю, я себе  пистолет купил… Опасно жить становится.

 — Как твой сын, Вова? — спросила я.

 — В сад пошёл. Азеров трое, но ты представляешь — даже я не ожидал — двое  латиносов! Митька заплакал — он таких чёрных ни разу не видел. Я Митьке сказал, чтоб к себе не подпускал —    в ебальник  первым бил.  Эти азеры здоровые, ни соплей, ни кашля, мулаты послабее — они всё-таки из Африки… И Митя болеет много. Уши у нас. Ночами от боли визжит. Я ему говорю: «Терпи! Подрастёшь — будем с тобой русскую нацию продолжать.

 — А в музыкальной школе, Рахиль, как дела? — спросила Марина.

 — Тяжело. С ритмом проблемы. На счёт не может играть, ноты путает. Мы, Марин, наверное уйдём из музыкалки.

 — Правильно! — поддержал Вова, его совсем развезло. —  В  «музыкалке» одни черножопые.

 — Какие черножопые? В «музыкалке» — одни евреи! Как Рахиль все носастые, только похудее, — заспорил начальник ОВД.

 — Евреи — хрен с ними, я к ним привык. Тут в зале Чайковского ансамбль русских народных инструментов выступал. Имени Осипова. Осипов — подозрительная фамилия, но инструменты-то русские! Я пошёл, чтобы русскую нацию поддержать, — Вова уже еле ворочал языком. — Смотрю: на сцене —  порхатые и один  армянин. Я в антракте афишу почитал: Гуревич — Абрамович, евреич-хереич…  Две фамилии русские, но русских лиц не было: наверное, как Снежкин, жёнину фамилию усыновили. «Ну, — думаю, — русские, блядь, народные!» После концерта к армянину подхожу, интересуюсь, как зовут, а сам за пистолет в кармане держусь на всякий случай.  Оказалось — Кирилл Эфрос — тоже порхатый. Еврея иногда от азера тяжело отличить. 

 

 Мы с дочерью засобирались.

 — Рахиль, какой   у Марго размер? — спросила Бурцева.

 — Тридцать четвёртый.

 — Может отдадим? — предложила Марина сестре.

 — Возьмёшь Никины туфли? Совсем новые? — давила Бурцева.

 Я молчала. Мне совсем не хотелось брать Никины туфли.

 — Возьми. Хорошие туфли, — убеждала Бурцева. — Ты не бойся — Ника их не носила.

 — Я не боюсь, Наташа, — я почувствовала, что предаю Нику. — Рита все кофточки носит Никины, и джинсы, и юбки… А то воздушное платье Снежкины у меня выпросили для кого-то…

— Во скупердяи! – удивилась Бурцева. – У тебяв ещи выпрашивают! Тем более, туфли  забирай.

 

 Никины туфли стоят у нас в шкафу. Это очень красивые, очень дорогие туфли-лодочки. Каждый день, открывая дверцу шкафа, я смотрю на эти туфли, вспоминаю Нику. Сердце начинает щемить. Я  в сотый — тысячный  раз задаю себе вопрос: «А виноват ли поезд?», «А почему именно Ника?»

 

Глава 13.

Иванов.

 

    Декабрь 2007. Мокрый снег ложится на асфальт и сразу таит.  «Народный мститель» проколол шины стоящим на тротуаре автомобилям.

 — Привет, Гурь! — Снежкин очищает «Вольво» от снега, — на выборы топаешь?

 — Привет! На выборы.

 — И ребёнка к политической жизни приобщаешь? — Снежкин  до противности въедлив и  любопытен.

 — Рита в актовом зале выступает. В школьном фольклоре. Учительница просила быть на мероприятии.

 — Молодец. Я тоже еду. Я ж у матери прописан. Как думаешь, за кого голосовать буду?

 — Ну, ты же за «Яблоко» всё время голосовал…

 — А теперь решил за КПРФ. «Яблоко» не пройдёт. А ты за кого?

 — Как обычно. Хотела за «Справедливую Россию», но папа сказал — за КПРФ, — чтобы не распыляться.

 — Молодец! Думаешь, мне КПРФ нравится? Я голосую против «Единой России». Графу «против всех» отменили же.

  Рита ловила на варежку снежинки, внимательно слушала: любимое занятие моей дочери — «погреть уши».

— Это что-то новенькое: ты и за коммуняк.

 — Вот увидишь, — волновался Снежкин, —  у Зюзи голоса украдут!

 — Конечно сфальсифицируют. У меня только одна знакомая за Единую Россию — ей президент как мужчина нравится, а все остальные за КПРФ. Все «Единую Россию» клянут, а она всё равно победит.

 — «Знакомая» — это Бурцева что ли?

 — Ты что! Бурцева на выборы не ходит.

 — А мы к ней в гости собираемся. Не хочешь с нами?

 — Нет, спасибо.

 — А зря. Она тебя тоже приглашает. У неё — новоселье, ремонт в миллион долларов обошёлся: диван кожаный с встроенным баром, люстра от Сваровски…

 — Это как? — спросила Рита.

 — Не знаю Рита, не мешай.

 — Это я так  образно выразился, — пояснил Снежкин. — Сваровски — это  современный Фаберже, Мадонна в Москве на фоне креста выступала — видела по телеку?

 — Нет, не видела.

 — …Так это крест от Сваровски… Короче, одна люстра целое состояние стоит.

 — Понятно.

 — Ты не обижайся на неё, Гурь, Бурцева на другом уровне находится. Она вращается в кругах близких к Мосгордуме, она работает много, заведует сетью, в командировки ездит, устаёт… Тут ещё с Никой этот кошмар.

 — Со дня  Никиной смерти уже три месяца прошло, — это подошла Снежкина. — Всё-таки Ника — ей только племянница, не дочь… Главное не зацикливаться, отвлекаться, отдохнуть куда-нибудь съездить…

 — ???

 — Мама, мама! Мы опаздываем! — тянула меня Рита.

 — Ладно, пока!

 Мы зашли в школу — здесь был наш избирательный участок. Репетиция хора уже началась. Рита в спешке перепутала правую и левую туфлю, пришлось переодевать.

 Я присела на лавку. Мимо пробегали сотрудники МЧС.

 — Трубу на улице прорвало, — сказал  молодой подполковник, и стал раздавать приказания. Подчинённые разошлись. Я пригляделась к подполковнику:

 — Серёжа, привет! Узнаёшь? — обратилась я к «высокому начальству».

 — Ой, привет! — ответил подполковник. – Ты в магазине торговала?

Сергей мало изменился, но стал каким-то беспокойным.

 — Вот тебе и фанат Спартака!

Сергей вдруг покраснел. Мы поговорили о магазинных знакомых. Кто-то спился, кто-то деньгу зашибает.

— Я вот выслужился. Тридцать пять лет — и уже подполковник, — похвалился Сергей. — Я актовый зал охранять буду. Замечательно! Буфет, детишки поют… Праздник!

 — Смотри — в законный выходной  учителей обязали придти! — возразила я.

 — Да пусть люди радуются! Учителям знаешь, сколько часов за эти выборы впишут – у меня жена учитель. Она рада.  Выборы! Праздник ! Детишки поют!— испуганно озирался Серый.

 Я поняла, почему он — бывший спартаковский фанат и немного бунтарь — уже подполковник.

Пока шёл концерт, я вспоминала, как вёл себя Сергей в магазине и вдруг решила, что он был обыкновенным ментовским стукачом – внедрялся в молодёжные фанатские объединения, чтобы их контролировать. Стукач! А как он мне нравился тогда, ночами.

 

   Рита не пела. Она стояла на сцене актового зала в хоре и хлопала глазами от испуга. Хор был нарядный и многочисленный, но почти все дети растерялись, пели тихо или молчали, самые хитрые беззвучно открывали рот.

 

 — Я не пойду в буфет, — заупрямилась после Рита.

 — Давай, Риточка, сходим, — заставляла я её.

 Мне и самой не хотелось в буфет, но психолог советовала как можно чаще сталкивать стеснительную Риту с бытовыми проблемами.

    Рита  протянула деньги буфетчице, глаза-блюдца налились слезами.

 — Нам язычок, блинчик и сок, — помогла я своей девочке.

    Потом мы ещё пять минут препирались. Я уговаривала дочь сесть, а Рита стеснялась подойти к столу и отодвинуть стул.

 — Смотри, какие на столах салфеточки, ну-ка давай рассмотрим их поближе.

   Рита со вздохом села, тут же перестала волноваться и откусила пирожок. Я тоже присела за стол, наблюдала за очередью. Преобладали пожилые люди с палочками, у одной старушки были ходунки — наверное, она ломала шейку бедра.

 «Хорошо, что нет гололёда, —  кто-нибудь из этих стариков обязательно не дошёл бы до участка…» — подумала я.

 

 — Ну что, Жаклин, за кого голосовала? — плюхнулся за наш столик здоровый мужик с банкой пива в руке. От испуга Рита пролила сок.

 — Я не Жаклин. Вы обознались.

 — Не узнаёшь? Иванова забыла?

 Боже мой! Это был хулиган Иванов! Жирный какой — почти как я. Чисто выбрит. На алкаша не похож — просто расслабился в выходной: праздник же, выборы, детишки поют…

 — Привет! Только меня Рахиль зовут.

 — Ой, извини. Жаклин — это Кеннеди. А ты — Рахиль Гуревич, ты с Бурцевой дружила.

 — Ну да.

 — Смотрю — ребёнок у тебя? Как зовут?

 — Рита, — сказала Рита.

Раз ответила, значит Иванов ей понравился.

 — Молодец Рита! Стих про дедушку Ленина знаешь?

 — Это который памятник? — спросила меня Рита.

 — Какой памятник?! — сказал Иванов очень серьёзно и продекламировал:

— Я сижу на вишенке – не могу накушаться, деда Ленин говорил: надо маму слушаться.

 — Ты, Иванов, потише — агитация в день выборов запрещена.

 — Да пошли они! Пускай  «Единую Россию» себе в жопу засунут!

   Дедушка из очереди одобрительно закивал.

 — Тебе что-нибудь купить, Рахиль?

 — Мне ещё бутерброд с колбасой! – раскомандавалась моя молчаливая певица.

 — Хороший дядя, — сказала Рита, когда Иванов отошёл к очереди, — можно он моим папой будет?

 Иванов вернулся с тарелкой бутербродов. Достал из кармана ещё банку пива. Когда избиратель Иванов тянул алюминиевое кольцо, я заметила, что руки у него дрожат.

 «Рановато для тремора, — подумала я, — неужели так волнуется?»

— Ты, Рахиль, в «Одноклассниках» не сидишь?

 — Нет. У меня компьютера нет.

 — Господи! Как живёшь? А Бурцева, не знаешь где? Я слышал, она крутая.

 — Да крутая.

 — Как она? Я её часто вспоминаю, — и Иванов залпом осушил банку.

 — Ну, я с ней сейчас почти не общаюсь, — отнекивалась я: не рассказывать же Иванову про Нику.

 — Но всё-таки… Замуж вышла?

 —  Ну, нет. Не вышла.

 — А дети есть?

 — Ну, нет. Детей нет. Она очень занята. Много работы.

 Иванов перестал волноваться, весь приободрился, нахохлился как индюк, распустил хвост как павлин, развернул плечи как братья Запашные.

 —  Она здесь живёт?

 —  Ну, нет.

 — Ты её сотовый знаешь?

 — Ну, знаю. Я спрошу у Бурцевой, если она разрешит, я тебе её номер сообщу, — сказала я.

 — Н-нет. Я тоже её номер знаю.  Но это мало помогает. Ты ей про меня расскажи, что я страдаю – расскажи. В красках и метафорах – ты же умеешь. Я помню.

 — Что же ты не звонил ей столько лет? Бурцева  совсем недавно из Ясенева переехала.

 — Я звонил, — прошептал Иванов, — Я на восемнадцатилетие решил её поздравить… Она трубку бросила…Я на двадцатилетие позвонил, она послала… С тех пор пятнадцатые июня всегда прозваниваю, и всегда посылаюсь на хуй. Хотя пизжу. Один раз, в девяносто шестом, или седьмом – не помню, мы встретились… Я в ресторан её пригласил. Я скрыл от неё, что женат. Я ей наврал, что развёлся. Она в паспорт залезла ко мне, в борсетку, пока я в туалет ходил. И ушла. С тех пор сам с собой справляю пятнадцатые июня…  И знаешь, Рахиль, я заметил: всегда дождь по пятнадцатым числам, а в этом году первый раз не было, первый раз за семнадцать лет!

  Мы вышли на улицу. Два противоположных потока людей шли голосовать или возвращались с голосования. Избиратели в капюшонах, избиратели под зонтами — снег перешёл в дождь.

— Блин, зима хуёвая стала, — произнёс Иванов, — в прошлом году снег только первого февраля лёг, а первого марта уже капель. Ни на лыжах не успел, ничего… Жирею вот… Разжираюсь… Ты не слышала, скоро зима начнётся? А то всё «плюс» да «плюс»… Летом «плюс» — это нормально,  зимой «плюс» — это ненормально. Аномалия.

 — Глобальное потепление, парниковый эффект — сказала Рита.

 — У тебя ребёнок  «индиго»? — спросил Иванов.

 — Не знаю, — я устала от Иванова, мне хотелось придти домой и лечь, — вот и наш подъезд:

 — Пока Иванов!

 Иванов взял меня за руку:

 — Рахиль, ты  счастлива?

 Я не любила эти пьяные бредни, ещё по магазину не любила, мне становилось неловко, когда люди делились со мной чем-то своим, противно честным, внутренним, сугубо интимным.

 — Ты знаешь, Рахиль, — не унимался Иванов. — Я  работаю на хорошей работе… на средней работе… Работа — дом, компьютер — койка  —  так изо дня в день, изо дня в день… Я схожу с ума!  Я женился — думал, легче станет. Знаешь на ком? На Будиной.

Я обалдела. На Будиной! Вот так гадалка! Будина! Это она подбивала в детстве Бурцеву ограбить кафетерий. Когда я родила дочь, я иногда видела Будину то в поликлинике, то в магазине. Будина всегда была томная, любила порассказать мне о частной школе, куда она водит своего ребёнка. Я ещё тогда удивлялась, что девочка такая знакомая – это же был вылитый Иванов! Господи!

— Думал легче станет, — жаловался тем временем Иванов. — Ни хуя! Развёлся. Она, конечно, Бурцевой и в подмётки не годилась. Ошибся я. Но она сейчас замужем, счастлива… Хороший человек ей попался и денег у него много— не то что я — бедный, подонок.

Мне стало жалко Иванова. Я вспомнила, как мы его лупили втроём, как Бурцева харкала ему на школьную эмблемку. Я очень сомневалась, что Будина изменилась, а Иванов, вон, плохо не говорит о бывшей жене:

—Ты Бурцевой обязательно от меня привет передай… Обязательно! Нам ведь тридцать пять, Рахиль, а я себя стариком чувствую. Чувствую, что сил нет, взял бы нож и всех перерезал, и себя зарезал бы! Смотришь  по телеку: деды древние — Кобзон, ещё кто-то… так живут интересно… «День, — говорят, — у нас по минутам расписан… Мы себя, — говорят, — молодыми чувствуем!»   На то он и телек, блин,  но всё равно — завидно… Они живут, а я доживаю… Утром вставать неохота… Лежу — думаю: зачем вставать? Для кого? Ты Бурцевой передай телефон и почту электронную!

    Здоровый мордастый мужик Иванов плакал, может быть, это был дождь.  Мой бывший одноклассник  отвернулся, зашагал в сторону бордовой 

шестнадцатиэтажки. Он шлёпал по лужам, сутулился, прятал голову от дождя.   Рита кричала:

— До свидания!

Я вспомнила, как давно-давно, двадцать лет назад, Бурцева  в сотый раз заводила на проигрывателе  свою любимую песню «про папу»:

 

…Ты взяла своё, но ты всё время одна,

   Тебе придётся испить эту чашу до дна. 

   Лишь во сне за тобою идёт по пятам

  Твой единственный парень, оставшийся там.

  Оглянись — ты же стала взрослей,

   Согласись — ты устала от блеска огней,

    Потеряла любовь, респектабельной став,

    Но, признайся, твой папа был прав, — пела тогда группа «Секрет».

А Бурцева ходила и ходила от  стены к стене… Вряд ли она вслушивалась в текст — ей нравился жёсткий рок-н-рольный ритм… 

 

Эпилог.

Ой, мороз, мороз, изморозь болото!  

 

Предсказание Выхинской бабули  сбывались и дальше. Бурцева вышла замуж. И я перестала жалеть те доллары, которые Бурцева заплатила за нас троих.

После встречи с Ивановым, я очень хотела рассказать всё Бурцевой, хотела  с ней поговорить. Но я не знала, как это сделать. Снежкины бывали у Бурцевой в гостях, но я боялась рассказать им об Иванове, боялась сплетен. Тогда Бурцева ещё была незамужняя. Снежкин по-прежнему был увлечён Попковой без взаимности. Снежкина у Бурцевой отбывала повинность при муже— как и в школе только на «отлично». Она часто мне звонила, рассказывала:

— У Наталии в каждой комнате или радио играет, или телевизор говорит… Ну одинокий человек – сразу видно. Хочется ей общения. Квартира – просто закачаешься. Дворец. И окна от пола.

Снежкина всё делала, чтобы удержать мужа. Он пил – она выпивала. Он интересовался фотоаппаратами – она начинала фотографировать. Он увлёкся теннисом – и она стала заниматься на кортах. Снежкин стал бегать – и его жена стала изнурять себя пробежками. Она осунулась, похудела, выглядела несчастной и заморенной. Но через месяц у Снежкина заболело колено, и врач запретил ему бегать – Снежкина позвонила мне и расплакалась от счастья. Горные лыжи были у Снежкиных давно, теперь сын вырос – прибавились автопутешествия. Снежкина водила лучше мужа, но ненавидела эти путешествия. Попкова наоборот всегда искренне любила мужские занятия: шахматы, авто, разную технику, общалась со Снежкиным в аське. Развивался интернет, интернет пришёл уже к мамонтам, Снежкина, как могла, следила за мужем в сети, и всё чаще и чаще названивала вечерами мне.

— Но ведь у Попки Валера, — успокаивала я Снежкину.

— Что Валера? Валера – инвалид.

— Но она его любит!

— Дело, Гурь, не в Снежкиной, а в том, что Сашка своего всегда добивается, — всхлипывала Снежкина.

Дошло до неслыханного. От стресса Снежкина переспала с экспедитором их фирмы. Экспедитор, Сашин друг, которого Снежкины знали ещё по учёбе в первом ВУЗе, приехал домой, чтобы отдать накладные и какие-то ещё документы. Снежкина жаловалась:

— Я, Рахиль, пашу не разгибаясь. Ору на продавцов, понукаю бухгалтеров и водил. А Саша разленился, только об аренде выезжает договариваться, и, если новый магазин ставим, следит за стройкой за рабочими. Стал хвалиться Попке как-то: «Лежу на диване, а экспедиторы выручку привозят». Привозят – как же! Всё на мне же! Вот экспедитор, наш институтский друг, меня и соблазнил, чтобы Саше отомстить. Что на меня нашло, сама не пойму. Но он за мной ещё в институте ухаживал.

Снежкина была так откровенна со мной, потому что об избиении знали все. Снежкина испугалась, что сломан нос. Обращаться в «травму» постеснялась и, по-соседски, в час ночи, позвонила участковому терапевту Попковой — на следующий день о событии знали даже дворовые кошки. Снежкины помирились, стали жить, как жили, их сын ещё месяца два со мной не здоровался, не поднимал на меня глаза, сжимался весь. Теперь Снежкин получил формальный повод для своих измен, Снежкина ждала и очень переживала. Заодно она докладывала мне всё о Бурцевой. Я из раза в раз просила передать Бурцевой, что у меня к ней есть дело, и Снежкина передавала. Бурцева всякий раз обещала мне позвонить, и ни разу не позвонила. Бурцева с детства любила «кинуть». Она обещала придти на Дни Рождения, и не приходила. Она обещала придти в гости, и не приходила. Все привыкли к этому. Я знала, что иногда Бурцевой было элементарно лень звонить и приходить. Пока была жива Ника, она часто посылала Нику ко мне или к Снежкиным – дарить подарки к празднику… Ника… Мы с дочерью постоянно думали о ней. Рита запомнила, как в феврале Ника пришла поздравить нас с Рождеством и долго играла на пианино. Браслеты звенели на её запястьях. Рита и запомнила эти браслеты. Мы давно бросили музыку, но инструмент никому не отдавали.

— На нём же Ника играла, — говорила моя дочь.

О Нике мы вспоминали и на прогулках, сначала не с Мариной – нет!— а с Таней, мамой строптивого Руслика, которого Добрая учительница выгнала из школы за безобразное поведение на уроке и нецензурную националистическую брань. Руслик вернулся учиться ниже на параллель. Когда Ника была жива, Бурцева любила повторять: «Надо было Нику не в шесть лет в школу отдавать, а в семь. Вон Руслан повзрослел и учится нормально. Но разве Марину переубедишь?» Повзрослев, Руслик влюбился в Нику. После того, как она погибла, именно Руслик помог следствию, указал свидетелей – сначала Никины друзья, утверждали, что их и не было на «Выхине», что они ничего не видели и ничего не знают. Руслик-то на самом деле не был, его в эту компанию и не пускали, он рассказывал, как парень Ники не раз и не два колотил его, приговаривая: «Ника не для черномазых, въехал?» Руслан горячо убеждал меня, что если бы Ника взяла его с собой, приняла бы в «тусу», она бы не погибла. После смерти Ники, Руслика тоже поставили на учёт в детскую комнату милиции: он напился и кидал грязь в окна первого этажа бордовой шестнадцатиэтажки. Мне нравился Руслан. Он помогал своей матери с младшим братом. Таня родила второго сына теперь от хохла. Всегда полная, она после вторых родов еле пыхтела. Когда мы гуляли, её мучила одышка. Поэтому коляску толкал Руслан,  а Таня жаловалась мне, как Руслика обзывают «чуркой» учителя, как она бегает и требует от учителей извинений, как она готовит сына к тому, что его так и будут обзывать всю жизнь.

— Но Вова Бурцев меня простил, — улыбалась мясистыми щеками Таня. –Говорит, что я исправилась, раз второй ребёнок от украинца. Вова говорит, что третьего надо от русского рожать. Я, Гурь, хочу девочку, но сердце. Тебе везёт, у тебя дочка.  И я Вовке, знаешь, говорю: хоть  за чистоту нации, но обломался ты парень с сестрой. Ты же знаешь, Гурь, что Наташа за чеченца замуж вышла. Такая с образованием, с плехановским и за чеченца.

Я стояла ошарашенная. Я ничего не знала!

— Да я их только на детской площадке видела, — продолжала Таня. – Они заехали перед рестораном сюда погулять. Наташа в таком платье, шубка белоснежная соболья, и не понять платье или костюм, длинная пелерина… Она мне шампанское подарила, я мелкого как раз качала, и про тебя, Гурь, Наташа спрашивала. Я сказала, что ты всегда на детских площадках, на какой-нибудь обязательно. А Марина беременна. Решила не зацикливаться на горе.

 

Марину я вскоре увидела, она мне рассказала, что Наташа вышла за Ибрагима замуж. Я деланно удивилась. Мы гуляли с Мариной по лесу, подросший Гриша обстреливал кусты орешника пластмассовыми жёлтыми пульками. Периодически он говорил:

— А когда мы пойдём с Наташей в ресторан? А когда мы ещё раз поедем на море? А когда мы с тётей Наташей снова будем кататьсяна вертолёте?

— Ну мы же не можем всё время ездить, ходить и кататься? – спокойно отвечала Марина.

Марина рассказывала, как Гриша ходит в музыкальную школу, а Гриша конючил, что хочет заниматься футболом, как братья.

— Вовка второго мальчика родил, — поясняла Марина. – И женился. И к нам каждое воскресение приезжает. И мы с Серёгой обвенчались.

Я понимающе кивала: я знала, что после смерти Ники, Марина ходила на исповедь к батюшке, и что батюшка советовал обвенчаться. Выходя из церкви,  Серёга упал и сломал ногу. После смерти Ники он пил ровно год. В первой семье у него уже были внуки, но Нику он любил больше всех детей. И Марину Серёга любил. Мы случайно столкнулись на рынке, когда Марина уже родила третьего – маленького Елисея. Серёга мне сказал, качая коляску:

— Ну посмотри на неё: как девочка, разве ей дашь сороковник? Да и ты, Рахиль, похорошела. А меня все дедушкой называют. Да: я уже дважды дедушка и пять раз отец. А живых детей четверо. Мда… — глаза у Серёги были в этот момент жуткие: боль металась в них, никак не находя выхода.

 

Дочь росла, всё реже соглашалась на прогулки. И я всё реже и реже ходила на детскую площадку. Зимой, вечером, в воскресение, мы с дочерью решили подышать хоть чуть-чуть свежим воздухом. На площадке у гаражей, на освещённой хоккейной коробке, под горкой, где когда-то курила с подругами Ника,   играли в хоккей. Серёга водил по льду маленького Елисея, держа его за розовый Никин шарфик. Бешеные хоккеисты, мощные мужики аккуратно объезжали хромающего Серёгу и семенящего Елисея. По снежным глыбам бегал с двумя мальчиками Гриша, теперь старший Маринин ребёнок.

Марина ходила кругами вокруг площадки с очень компактной коляской невиданной фантастической модели и не приближалась ко мне. Серёга, как глупого щенка, вытащил за шарф упирающегося Елисея и улыбнулся мне железными зубами:

— Вова часто приезжает, они всегда играют здесь на коробке по старой памяти. Как в детстве. И Наташа к нам приехала в гости.

Наконец я увидела жену Вовы –  круглолицая, спокойная,  не нахрапистая. Чем-то напомнила она мне Раю, но в лайтовом, облегчённом варианте. Гриша у металлической паутинки, с которой в той другой жизни меня скинула Бурцева, хвалился перед кузенами:

— Ха! Ему семь лет, а он читать не умеет и только на подготовке, в прогимназии! Ха! Мне восемь, а я уже во втором классе.  А сколько будет семь плюс семь?

— Пятнадцать, — ответила моя дочь. Ей стукнуло уже десять лет, но считала она до сих пор с трудом: — Давайте в догонялки! Ты – вОда.

Все разбежались от Гриши. Он неуклюже косолапо двигался, безуспешно пытался догнать сильных проворных  братьев, расплакался.

— Марина никуда Гришку не пускает, ни на какой спорт, — говорил мне Серёга. – Только музыка, музыка…

— Да. Я хочу вырастить Мацуева, — Марина наконец подошла к нам. – Я так и говорю: ты, Гриша, второй Мацуев. Я ему по «Культуре» все передачи показываю. Как, Рахиль, у Марго в школе дела?

— Плохо.

— Вот видишь – это всё школа отстойная. Они и Нику загубили. Гриша-то у меня в частной школе, но придётся переводить в нашу. Наташа больше не может за Гришу платить. Видишь: она и сама родила.

— Да уж вижу.

— Пацану нашу фамилию дала – за чеченскую Вова бы убил.

— Да уж это как подагается…

— У неё теперь у самой большие расходы. Няню ищет.

Марина светилась. Она была горда, что сестра доверила ей своего ребёнка. Я поймала себя на том, что и я бы ходила гордая, если Бурцева доверила мне гулять с её ребёнком. А вот если бы попросила Марина погулять с Гришей или Елисеем, я бы не была довольна.

— Я у Наташи сейчас вместо няни. Наташа ищет, пока не может найти няню. Ты же знаешь: у неё жёсткие требования, она ни с кем не церемонится. Еремей как принц у нас.

— Еремей?

— Да. Еремей Бурцев. У меня Елисей Сергеев – у Наташи Еремей Бурцев.

Ну да, Наташа всегда любила исконно русские имена… Еремей Ибрагимович Бурцев – это сильно

Моя дочь бегала с новым выводком Бурцевых по горке. И я не боялась, что её стукнут на ледяном спуске  по башке ногой, как это любили делать другие наши знакомые. Я видела, что сыновья Вовы ведут себя по-мужски, не хотят вредить,  и Гриша, тянулся за братьями: пытается, как когда-то и мы в детстве, скатиться на ногах, то и дело падает, ударяясь то спиной, то затылком о лёд…

 Подошёл Вова. В темноте казалось, что он совсем не постарел:

— Ну здорово, Рахиль? Хорошеешь?

— Да уж куда больше-то?

— Ну не прибедняйся. Все знают, что ты писульки пописываешь.

Я испугалась. Откуда Вове известно, что я стала литераторствовать?  Я никому не говорила же! Вообще никому!

— Какие писульки?

— Как какие — жалобы строчишь.

Уфф! Я успокоилась.

— И правильно делает, — поддержала меня Марина. – С этими чиновниками так и надо. Теперь все бандюки чиновниками стали и безобразия покрывают. Так, Рахиль?

Я кивнула.

— Вот помню Ника, — продолжила Марина. – Вот как Марго была тогда. Живот у неё всё болел – думали от конфет, от химии, педиатр всё линекс прописывала. А потом Ника  в Морозовскую попала. Аппендицит в стадии перитонита. Ужас!

Меня обрадовало, что Марина стала вспоминать Нику. Почему-то от этого перитонита повеяло жизнью, жизнью Ники в нашей памяти. До этого мы никогда с Мариной о Нике не говорили, но при встречах, на прогулках висела в воздухе гнетущая тяжесть дикого горя.

«Вот, значит как, — думала я, возвращаясь домой с дочерью, напоминавшей  снежный ком. – Вот значит как, если, конечно Бабуля правду сказала тогда.  Дети родились у нас с Бурцевой. А Шлычка значит выйдет замуж». О том, что  ещё сказала Бабуля лично мне, я старалась забыть изо всех сил.

 

Аномальное лето стало последним для Дмитрия Ивановича. Он умер  в коридоре Первой Градской от третьего инфаркта. После смерти Ники, он частенько жаловался на здоровье, курил свой Беломор, жил у гражданской жены. Профессорша Географического зачитывала ему вслух научные статьи и дипломы студентов – Дмитрий Иванович внимал. Профессорша на поминках чемпиона Советского Союза торжественно сказала, указывая на дымовую завесу за окном:

— Слава Богу не дожил Митя до смога. В интернете пишут, мучаются сердечники, врачей не хватает – все в отпусках. А Митя мучился только от жары.

За окном не было видно ничего. Был первый день торфяного пришествия…

—Всем охота дышать свежим воздухом, а не задыхаться, — говорила Марина, – вот, Наташа уехала далеко…

— А у нас на работе кондишн, — вытирала салфеткой капающий в оливье пот Шлычка. – Я на работу переберусь на ночёвку. Я сегодня ночью спать так и не смогла. Это всё — конец света.

Рая, молодая, красивая, смотрела со стены, с фотографии, внимательно и сочувствующе.

— Говорят, — макал бородинский ломоть в банку с рижскими шпротами Вова. – Сейчас преступность возрастёт. Черножопые с ножиками на людей кидаться начнут, истреблять русскую нацию. Видимость-то – метр на метр.

 

 Странные вещи происходил в смог в вымершей как после ядерного взрыва Москве.

После долгого, многолетнего молчания, завалилась ко мне под вечер вдруг Попка:

— Рахиль. Нам надо с тобой поехать в морг.

Я вздрогнула, липкий жаркий пот полился тремя ручьями  из каждой рыхлой моей поры…

— Валеру убили, — расплакалась Попка. — Нашли во дворах, недалеко от Торгового Дома. Ножевое ранение. Смертельное. Надо, Рахиль, похоронить по-человечески . К Снежкиным обратилась – они с дачи нос бояться показать. Снежкин, гад, только и твердит: «дым, дым»… Где, кстати, Марго?

Я объяснила, что в санатории, в Кракове.

— Странно… Я квартиру Валере в Бутово снимала. Почему он оказался рядом с моей работой? Ты знаешь, Рахиль, они там обнаглели в Кабарде своей. Мне его первая жена звонила: спрашивала, почём у нас в Москве творог. А мать приехала и жила с ним, я её выгнала. С какой это стати она будет жить в квартире, которую я снимаю для него и для себя?

Попкову невозможно было узнать. Она поправилась килограммов на двадцать, а может на пятьдесят.  Я знала о Попке в общих чертах: Снежкина злорадствовала, она звонила мне всё реже и реже, поэтому концентрация страшных новостей резко увеличивалась. Попка заболела. Участковый врач всполошилась после анализа крови – лейкоциты зашкаливали. Оказалось, что у Попки давно уже сильные кровотечения –она скрывала это от матери. Надо было оперировать. После удалённого из матки полипа, Попка поправилась, начались сердцебиения, флюорография показала затемнение – Попка наотрез отказалась ещё от двух операций. Валера начал шантажировать Попку. Он угрожал ей, звонил и требовал денег больше обычного: «Ты умрёшь, а квартира мне достанется», — говорил Валера.  После таких звонков Попка говорила «Хоть бы сына на ноги поставить», сворачивала на обочину и принимала сердечное.

— Это Бурцева рассказала. Она тогда с Попкой как раз ехала, — радовалась Снежкина. — Ты, Гурь, пожалуйста, не болтай никому.

 

…Я была поражена количеством людей в ритуальном зале морга и количеством катафалков во дворе. Я обрадовалась: всё-таки в Москве есть сейчас люди, остались люди! И все вокруг меня, видно, испытывали те же чувства: мы здесь, мы ещё не вымерли!

— Господи! Господи! — нервничала Попкова, обмахиваясь двумя веерами сразу. —  Скорее бы болота перестали гореть. Ведь, Гурь, их же тушат, эти торфяники? Ведь так? Я читала в интернете, в них лёд кидают… И температура остывает. Пытаются болото льдом заморозить.

— Конечно, конечно, — кивала я.

На катафалке в Хамовники мы ехали вдвоём. Гроб подбрасывало, нас потрясывало, Снежкина почему-то сказала:

— Я боюсь крови, но я теперь лягу на операцию. Помру, так хоть он не узнает. А то я боялась, Гурь, что помру, а он злорадствовать будет. Ведь случаются смерти на операциях, да, Гурь?

Я чуть автоматом не ответила: «Конечно, конечно». Но тут катафалк остановился, и я опомнилась.

 В этом ритуальном зале мы стояли вдвоём у гроба. Я не смотрела в гроб, я вспоминала почему-то графиню из «Пиковой дамы», я боялась, что Валера сейчас пошевелится, сядет в гробу и скажет Попке какую-нибудь грубость или обидность…

— Кто хочет сказать? – спросила торжественно ведущая церемонии в красном шифоновом платье усеянном чёрными «огурцами».  Когда мы заходили, Снежкина сунула ведущей деньги и сказала:

— Чтобы было всё  спокойно, — имея в виду, по всей видимости, предстоящую ей операцию.

Но ведущая, понятно, не поняла и обиженно ответила, принимая деньги:

— У нас всегда спокойно

— Говори! – зашептала теперь мне Попка.

Я не могла отказать Попке, я очень её сейчас жалела. А вдруг после второй операции Попка умрёт: ведь в детстве она не сдавала в школе ни одного экзамена. А вдруг та справка о врождённом пороке сердца не была липовой, а Попка только врала, что справка ненастоящая? Попка, огромная, неповоротливая с больным одутловатым накрашенным лицом покрытым дорогим тоном, в тёмных очках, выполняющих роль ободка для волос и напоминающих фары уродливой машины… Неужели скоро и она? «Чёрт бы побрал эту Попку! На фига она дала этой тётке деньгу? — думала я. – Попка денег дала, а мне отдувайся».

— Знаете, —сказала я, обращаясь к ведущей церемонии, и пощипывая красные розы, всученные мне подругой. – Я увидела Валеру в день тридцатилетия моей подруги.

Дальше я не знаю, что на меня нашло, но я продолжила так:

— Он был из Кабардино-Балкарии, он получил ранение, и рука его повисла как плеть. И вот этот дым в Москве, эти болота. Криминогенная обстановка обострилась, и Валера пал жертвой городского бандита, которого никто конечно не найдёт. Это безобразие, что сейчас творится в Москве. Точнее сейчас в Москве  пустынно, а осенью пробки будут бешеные. Если конечно болота заморозят. В них сейчас кидают ледышки, чтобы москвичи вернулись домой.

— В Москве навалом людей! Вентиляторы не купить, я вчера в очереди час за вентилятором стояла и так и не купила, кончились вентиляторы, даже не работающие расхватали — сказала вдруг ведущая церемонии.

— Надо мокрые тряпки развешивать, —перебила её Попка.—Моя мама старые ГДР-овские комбинашки развешивает – очень помогает для вдохов и выдохов.

— Да, — воодушевлённо продолжила я. –  Я надеюсь, что дым рассеется. В пьесе «Человек дождя», которую я смотрела с дедушкой в детстве, пришёл человек и предложил купить дождь, он сказал: «Надо верить, надо любить». И мы будем любить тебя Валера таким, каким ты был, когда принёс Попке, точнее моей подруге Инне Попковой, миллион бордовых роз цвета крови жертв революций, репрессий и мракобесий! Миллион роз цвета кровавого заката!

Я перестала ощипывать пахнущие химикатами  розы, и посмотрела на подругу. Попка рыдала.

Дальше ведущая, привыкшая, наверное, и не к таким прощальным экзерсисам, предложила проститься. Мы положили цветы туда, где лежали руки Валеры. Гроб уехал в вечность, мы вздохнули свободно.

— Теперь точно худеть начну. Теперь я чувствую, что операция пройдёт удачно. Мне Выхинская гадалка нагадала вторую жизнь, — радовалась Попка, жуя двойной чизбургер в «Мак-Даке».

— А ты, Попка, ездила к ней?

— Я к кому только не ездила, Рахиль. И к китайскому врачу насчёт диеты, и на иглоукалывание. И к этой Бабуле. Она тебя помнит, кстати, мы с ней разговорились. Такая она старая, противная, слепая, но слышит хорошо. Сказала, что как только от любовника отделаюсь, сразу похудею.

Я не очень верила в то, что Попка могла разговориться с Бабулей. Попка всегда всех очаровывала, но не эту Бабулю.

— А что за операция ?

— Матку удалят, Рахиль. Мама сказала, что это ерунда, что это мне божье наказание за блядки. Ещё опухоль на лёгком. Вырежат и на биопсию отправят.

Вечером после похорон мне позвонила Шлычка. Это было что-то новое. Шлычка звонила мне впервые в жизни! Шлычка рыдала в трубку: на перекрёстке погиб её любовник— Начальник ОВД.

—Врезался в столб, пьяный был. С ним погибли капитан и лейтенант  из детской комнаты милиции. Это, Ника, их к себе забрала. Ей одной скучно, вот она всех нас и забирает к себе.

Я попыталась отделаться от этого бредового разговора. Но Шлычка завыла:

— Подожди, Гуря! Мне эта колдунья из Выхина сказала, чтобы я не путалась с женатыми. Я не послушалась. Я не знаю, как дальше жить без него… Не знаю.

Ночью вдруг подул ветер, разогнал дым, скоро пошёл дождь и похолодало. Больше ни Попка, ни Снежкина, ни Шлычка, ни тем более Бурцева мне не звонили. Иногда Марина позванивала. Она поступила на работу в социальный центр, там учились дети- инвалиды с олигофренией. Периодически для отчётов требовались рисунки, и Марина просила нарисовать меня рисунки на разные темы за её глупых «олигархов» — так она в шутку называла своих несчастных детишек.

— Только не очень старайся, — просила Марина. – Дети у нас недоразвитые, с отклонениями. Не мацуевы, короче.

Я приносила Марине рисунки. В просторной квартире Бурцевых было тихо: Гриша в школе, Елисей – в саду. На месте Никиного пианино, в холле, стоял аквариум с рыбками. Очень большой, очень глубокий, синий… Я любовалась аквариумом, рыбками и сомиком, который спал на камне, и вдруг увидела Нику. Пятилетняя Ника, в белом воздушном платье шагала на коленях  по веренице стульев. Ну да!  Стоял праздничный стол, Бурцева сказала: садитесь, чё как неродные? Но стулья стояли так плотно к стене, что в торец, вглубь длинного праздничного стола, можно было пройти только по сидениям стульев. Снежкина так и «пошла» на коленях. А Ника повторила. И сейчас я это увидела!

— Нику увидела?

Я ошарашено повернулась на голос.

Из комнаты, хромая, с палочкой вышел помятый, как ненужный пакет, Серёга:

— Да не пугайся ты. Ника всегда мечтала об аквариуме. Это Наташа нам подарила. А чистим мы сами. Я тоже смотрю  в аквариум, вижу радугу под лампой и Нику вижу. Марина не верит. Идём, Рахиль, посмотрим на новое пианино. Грише подарила наша благодетельница-тётя.

Я зашла в гостиную. Пианино, резное, тёмно-красное, невиданное, стояло по центру комнаты.

— Это чтобы звук лучше распространялся, — забежала Марина, руки её были в муке. – Второму Мацуеву хороший инструмент необходим.

Марина погладила крышку инструмента – на полировке появились мучные следы…

 

Зимой двенадцатого года я собралась на Якиманку. Трещал двадцатиградусный бесснежный мороз. Я подумала, что люди испугаются мороза, и радио будет врать, что на Калужской собралось жалкая кучка белоленточников. Поэтому я решила на этот раз лично поддержать протест. Я не боялась замёрзнуть, я не страдала мерзлявостью: до минус пяти я и сейчас ходила без шапки, а в детстве, в школе меня дразнили «минингитчицей», потому что я вообще не носила шапку. А мне элементарно не шли шапки… Я шла к метро через перекрёсток, вся такая героическая,  и видела вокруг себя несчастные хмурые сытые лица прохожих. Все — с пакетами из супермаркетов, все — равнодушные и чертовски недоброжелательные. Никто не обращал внимания на мою белую шапку, белые варежки и белую сумку. Всем было всё равно, лишь бы не стало хуже. А я три недели шила и вязала себе эти аксессуары протеста!  Выйдя на Октябрьской, я очутилась в толпе приятных людей, прошла к французскому посольству, оглянулась. Кто-то был в театральных костюмах, кто-то держал плакаты. Кто-то фотографировал. Прогуливался по дороге домик с надписями. Подошли плюшевые хомячки, на брюхах которых было написано: «Похомячим?»… Я испугалась идти в колонне чёрных и чёрно-бело-жётых  флагов и засеменила за привычными классическими красными знамёнами. В конце Полянки, на Большом Каменном мосту стало тесно, человек пятьдесят несли гуськом зелёного удава, сделанного из воздушных шариков, но перед мостом удав превратился вдруг в несуразный хаотичный комок – сдулся удав.  Мне хотелось попасть на Болотную, послушать Шевчука. Но я не хотела толкаться. Людей было много, просто море людей. Я отошла на тротуар, поближе к железкам и  омоновцам, закурила.

— Рахиль!

Ко мне бежал какой-то мужик в дублёнке.

 Иванов!

— Рахиль! Куда ты пропала? Я тебя весь день в буфете ждал! Пойдём отсюда,  погуляем, в Третьяковку хочешь? Тут рядом. Я, если честно, замёрз. А тут ты стоишь. Шапка у тебя революционная.

Я молчала. Но Иванов схватил меня под локоть, протащил за ограждения.

— Обратно не пустим, — предупредил милицейский чин, хлопая нога о ногу. Мент был очень похож на Иванова.

— Да ладно, брат. Да и не пускай, — радостно похлопал «двойника» Иванов. – Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить.

— А то! – отозвался мент и подозрительно посмотрел на мою белую сумку с приколотым  листочком подписанным: «Едим Россию».

Мы сидели в тесном «Мак-Даке» на Третьяковской. Передо мной стояли четыре стакана с чаем. Иванов поглощал мороженое с плевком варения и говорил:

— Я пришёл в декабре в школу на выборы. Концерт весь просмотрел. Тебя не увидел. Потом вдруг меня осенило, что дети выступали маленькие, а твоя-то выросла уже. Я попёрся в буфет, весь день просидел там: думал заглянешь как тогда, помнишь?

— Да ты чё Иванов, обалдел? – возмутилась я. – Обалдел на выборы ходить? На выборы никто теперь не ходит.

— Так я не голосовал, я тебя ждал, — Иванов остановился, помолчал, проглотил пирожок и закончил: — Вру. Голосовал.

— За дедушку Ленина?

Иванов посмотрел пристально, убито ответил:

— За «Единую Россию».

Я молчала.

— Ты не подумай только Рахиль. Я против единороссов. Но ты, понимаешь – там Бурцева в списках. Она теперь значит в Думе заседает. Это в том числе благодаря и мне…

Я молчала. Иванов ушёл, отстоял очередь и вернулся с подносом, заваленным фаст-фудной дрянью, которую я обожала.

— Как ты живёшь –то?

Я развернула двойной Чиз, который так любила Попка, макнула в сырный соус жаренный наггетс – так всегда делала Бурцева, и сказала:

— Ника погибла, Иванов. Я написала о Бурцевой и о Нике рассказ. Я тебе ничего говорить не буду. Ты возьми и прочитай.

— Да я знаю, что Ника погибла. Моя  дочь с ней в одном классе училась. Но причём тут Бурцева?

— Это её племянница, Иванов.

— Да ты что?

— Ну, — и я разревелась.

Иванов проводил меня домой, ужасно напугав мою дочь и моих родителей. Я передала ему тетради. Старые советские тетради в зелёном советской клеёнке с надписью: «Восход» цена 95 коп.»

— Я отксерю и верну. Хочешь  оцифрую?

— Как это?

— Скан сделать и в печатный ворд.

— Что?

— У тебя что, Рахиль, компа нет?

— Нет.

 

Через месяц Иванов принёс мне ноутбук, вернул тетради  и сказал:

— Рахиль! Я хочу с тобой жить. Я твою дочь усыновлю, и не спорь. Меня твоё мнение не интересует.

Родители очень обиделись, просто оскорбились, что наша Рита стала Ивановой. А дочь счастлива:

— Иванова – классная фамилия. У нас ещё Смирнова в классе есть и Сидорова. И еврейкой перестали дразнить.

 

В марте позвонила Марина, пришла ко мне домой и попросила вдруг, в память о Веронике,  взять открепительные в избирательной комиссии и передать ей.

— Да мы и так за Путина проголосуем ради Бурцевой, — принялся было уверять Марину Иванов.

— Нет, — вдруг твёрдо сказала Марина. – Я очень прошу,  от имени Наталии прошу, дать мне ваши открепительные. Ради Вероники! И найти как можно больше людей по возможности, которые отдадут мне открепительные. В память о Веронике!

Мой папа не взял открепительный талон. Папа противоречиво сказал:

— Это было понятно, когда вы учились ещё в школе. Кто бы мог подумать. Моя честная жена и получестная дочь участвуют в предвыборной карусели!

 

Мы проходили с Ивановым мимо детской площадки, обогнули коробку, где Вова с толстыми потными мужиками гонял в футбол. Горка, на которой Ника курила с подругами тогда, в свой последний день жизни, теперь была частично заасфальтирована – что называется «машиномест». Серёга сидел понуро опираясь на костыль, он выглядел старше моего отца, совсем осунулся, превратился в какого-то лешего. Елисей, постреливая из игрушечного автомата, катался с горки. С хилых берёзок ссыпалось мёртвое жухлое лето.

— Серёжа! – я присела на скамейку и обняла Никиного отца – такой у него был потерянный нездешний вид.—Что с тобой? Опять ногу сломал?

— Да нет, махнул рукой Серёга, — спина болит. – Веришь, Рахиль, ходить не могу.

— Так что ж? Надо обследоваться, — сказал Иванов.

— Да обследуюсь. Хирург  поставил грыжу под вопросом. Позвоночную. Жду томограммы. На очереди я. На бесплатную томограмму. Просили Наташку помочь, оплатить. Обещала. Пока ждём. Пока не дала денег. А вы счётчики на воду поставили?

Я смотрела на Серёгу. У меня щемило сердце.

— Как Наташа? – спросила я.

— Да как Наташа. Свадьбу такую отгрохала. Миллионную. Всей родне Ибрагима гостиницу оплатила. Кадиллаки с баром, ресторан, вертолёт  над Москвой. Ибрагим не работал ни дня. Все два года на её шее дома сидит, типа сторожит квартиру, чтоб няня и горничная ничего не взяли. А для нас у Наташи денег нет.

Тут Серёга опомнился и стал оправдываться, потирая спину:

— Много у Наташи трат. Мы редко с ней общаемся. Она теперь – там! – указал Серёга на небо. — Нас избегает. Только на кладбище встречаемся.

— Можно, Серёжа, мы тоже придём в этот раз?

— Да конечно. Приходите. Ника тебе рада будет.

Мы приехали с Ивановым, и с дочерьми на Хованское. Я не любила дочку Иванова. Она напоминала мне о том, что Ника могла бы жить, ей сейчас тоже могло бы быть двадцать лет… Кроме того, дочь Иванова была очень похожа на Будину и так же как и мать томно двигалась, воровски щурила глазки. 

Приехали Марина с детьми, Вовка с семьёй. Профессорша Географического факультета, скрюченная, с палочкой – зимой она ломала шейку бедра. Приехали  Снежкины на велосипедах. Они стояли загорелые, богатые, довольные, молодые, спортивные… Попкова приехала с мамой-участковым терапевтом. Попка выглядела как школьница: молодая, фигуристая, блондинистая.

— Это пластическая операция, — зашипела мне Снежкина.

— Не фига, — отозвалась Шлыкова. – Попкова матку удалила и собой занялась – после таких операций все женщины молодеют.

— Ты бы, Галя, тоже собой занялась, — сказала тётя Нина дочери. – Вон смотри, Рахиль, выглядеть стала как прилично, и пить бросила. Да, Рахилечка? А Галя всё пьёт. Скоро с работы уволят.

— Да ладно – уволят. Мне до пенсии всего двенадцать лет осталось. Куда они без меня? Я, Рахиль, так пока и майор. Ты же помнишь, что я – военнообязанная. И ты, Иванов, не пялься. Я всё-ё помню.

Было заметно, что Шлычка завидует мне: если я вышла замуж, значит она не выйдет – если, конечно, верить предсказаниям.

Мы долго ждали Бурцеву. Но её не было,  ей не могли дозвониться. Посплетничали. Оказывается, Снежкин тоже знал, что Бурцева в Думе от «Единой России».  Оказывается, Снежкины тоже отдали Марине свои открепительные. Вова ругался страшно: он открепительные не взял – Бурцева прекратила с братом всяческие отношения. Вова ругался со Снежкиным о политике. Электронная мелодия « Исчезли солнечные дни» прервала  ругань мужчин.

— Едут, — выдохнула Марина. – В пробке стояли.

Мы сходили с Попкой в колумбарий, где была замурована урна с Валерой. Попка прицепила проволочный стебель искусственной розы к железному кольцу, в которое были вжаты выцветшие,  двухлетней давности, пластмассовые лилии. Мы, не торопясь вернулись. Я очень волновалась.  Но Бурцевой всё не было. Помянули Нику. Погода была солнечная, ярко-жёлтая… Тётя Нина уже  копалась в земле, высаживая какие-то рассады. Вовка поправлял оградку:

— Да—аа. Пять лет, пять лет. Надо, Марина, новую оградку. Денег подкоплю и памятник Нике поставлю.

— Столько денег это место стоило! Если бы не Наташа не похоронили бы никогда здесь, — сказала Марина. – Пойдёмте, что ли, к отцу  сходим? Почему-то пока не едут!

Мы долго шли в другое крыло кладбища. Могила Раи, Дмитрия Ивановича и Бабки была совсем небольшая, но очень красивая, расцвели на ней примулы – низенькие, бархатные, нежные.

— По второму разу зацвели, мои хорошие, — улыбнулась тётя Нина. – Обычно-то они в апреле.

И тётя Нина принялась рыхлить Бурцевскую клумбу. Профессорша Географического факультета стояла и смотрела на могильный камень с обожанием – так она всегда смотрела и на Дмитрия Ивановича.

— Пойдёмте, — заторопилась Марина. – Как бы там Вовкины пацаны кладбище не разнесли.

— Что-то мне нехорошо, — говорила Марина по дороге обратно.

Я почувствовала, что ужасно волнуюсь. Волнение было такое сильное: мне казалось, что меня арестовали и вели в газовую камеру. Я боялась встречи с Бурцевой. Я понимала, что Бурцева всё знает, я не хотела её видеть.

Но у Никиной могилы Бурцевой опять не было. Снежкин обсуждал с Попковой преимущества и недостатки горных велосипедов. Снежкина одолжила Попке свой велик, и Попка закружила по дорожкам, Вовкины и Маринины пацаны неслись за Попковой. А я вдруг подумала, что Бог не даёт Бурцевым больше девочек. Бог боится, что Бурцевы  и всех остальных девочек загубят. Мы распрощались и разошлись. Разъехались. Вовка — в «Ашан», он поставлял в «Ашан» пакеты; остальные по домам. Искрились велосипедными катафотами благополучия удаляющиеся Снежкины… Попка довольная, с видом победительницы предложила подвезти Шлыковых, но предупредила:

— Мне ещё за сыном заехать. Он на карате.

Потом Попка обернулась ко мне и сказала:

— В школе первое место занял по английской олимпиаде.

— Ну всё, пока! – нетерпеливо, порывисто  помахала нам Марина. – Англичанка…

Дочь Иванова скривилась. И мы тоже зашагали к выходу.

Вечером Марина позвонила и, оправдываясь, сказала:

— Наташа приехала, только вы ушли, она и приехала.

Я конечно же поняла, что Бурцева не хотела встречаться ни с кем из нас. Она ждала, когда мы уйдём. Сидела, наверное, в своём бронированном танке с депутатскими номерами у ворот, и выжидала…  Мы были из её прошлой жизни, из жизни, где у неё находили вши, где она дралась, харкала, рыдала из-за двойки по физкультуре, где она любила моего Иванова — жизни, где всё было ясно и понятно, жизни, которая уйдёт вместе с нами, не оставит никакого следа, кроме надгробий и плит в ячейках колумбария.

2008, 2012. Москва.