Мои любимые Бурцевы. Начало

Представляю свою повесть для чтения тёмными сырыми промозглыми вечерами

 

Содержание:

Глава 1. Несчастный случай

Глава 2. Мои любимые Бурцевы

Глава 3. Наташа и свита

Глава 4. Марина

Глава 5. Кем быть?

Глава 6. Алиева

Глава 7. Христи

Глава 8. В девяностых

Глава 9. Предсказание

Глава 10. За прилавком

Глава 11. Ника

Глава 12. Взрослые всегда спешат

Глава 13. Иванов

     Эпилог. Ой, мороз, мороз, изморозь болото!

 

Глава 1.

Несчастный случай.

 

    В полночь зазвонил телефон. Поиздевался минут пять и затих. Зазвонил снова…

    Мне лень вставать. Я лежу в полузабытьи. Я приняла лошадиную дозу валокордина. Почему я не кладу трубку рядом со своей кроватью?! Забыла, голова моя давно работает неважнецки. Забыла! Впрочем, мне никто не звонит ночами. Мне вообще никто не звонит, не считая странных воровских заявлений: «Ваш телефон нам дала Эн. Знаете такую? Ну не скромничайте – ведь знаете – просто забыли. Мы чистим ковры бесплатно. Хотите? Как так нет ковров? Ну половички-то найдутся обязательно?» или более прямолинейные звонки: «Вы выиграли путёвку. Приходите в семь – ноль-ноль, а мы пока вашу квартиру обчистим»…

     Телефон победил. От мерзкой электронной мелодии зашевелилась во сне моя дочь…

     Я плетусь на кухню, снимаю трубку и молчу.

  — Алло? — говорит Бурцева. Из тысячи «алло» я узнаю эти интонации, этот тембр голоса.

 — Привет, Наташ! — я обрадовалась.

 — Гурь, Ника погибла. Завтра в двенадцать отпевание, потом сразу на кладбище,— и Бурцева бросила трубку.

 

   Я опять в постели. Всё плывёт. Кто-то зашёл в окно, прошёл мимо нашей с дочерью кровати, и вышел через дверь. Это галлюцинации — у меня такое случается. Сначала было страшно, но ко всему привыкаешь — видения и похуже бывали.

Я пролистываю назад прошедший день:

— Мама! Мама! Никина фотография висит! – моя дочь с удовольствием жуёт чипсы с коричневой хрюшкой на пачке.

— Где?

— Мы бежим на завтрак, заворачиваем, и Никина фотография висит…

«Странно, — подумала я тогда. – На стенде в школе только отличники «висят». Ника не отличница, далеко не отличница. Может чемпионка или призёр спорта? Может, волейбольная команда выиграла первенство школ округа?» Тут у меня заболело что-то – шея или спина, или колено. О Нике в этот день я больше не вспомнила.

 

   Опять телефон. И опять трубка на базе. Я бросаюсь на звук, я тороплюсь, в прихожей задеваю стул, каталог «ИКЕА» падает со стеллажа…

 — Гурь привет, — Попкова рыдает.

 — Привет. Что произошло? Что с Никой?

 Попкова всхлипывает, сморкается, она не может говорить… В трубке слышен звук наполняющегося стакана… Я жду…

 — Ты чего такая спокойная? Таблеток успела наглотаться? —  хлюпает трубка.

Я будто вижу: изо рта моей подруги лезут пузыри, как у маленьких детей при сильном оре…

 — Да, Попка… Хотела заснуть — валокордина хряпнула, а потом, когда Бурцева позвонила, ещё что-то фармацевтическое попалось.

 — Ты нормально соображаешь?

 — Сложно сказать. Вроде бы… Пока вроде бы… Что с Никой? Мы её на днях видели…

 —  Нет Ники, Гурь, — Попкова говорит уже расслабленно — уже выпила, уже повело, — поездом её, Гурь, сбило… на «Выхино»… Она с компанией, под платформу спряталась… Чтобы через турникеты не проходить… Все через пути перебежали, а там скоростной нёсся, Ника последняя перебегала,  поезд не заметила, её  зацепило и поволокло… Друзья её бросили, испугались, никому ничего не сообщили. Марина только на четвёртый день в морге Нику нашла… Видеозапись с платформы уже ездила смотреть… Не дай бог ребёнка потерять!

   Попка ещё долго всхлипывает и причитает. У меня всё поплыло конкретно, я наблюдала себя как-то со стороны. Пошла и легла. Кто-то потусторонний вошёл в комнату и вышел через окно. Вдруг это Ника приходила ко мне? Блин! А я не окликнула!

  

 — Куда ты идёшь? Ну, куда? Там же собачьи какашки! Шевелись! Шевелись! —кричала я в тот день на дочь.

В нашем районе тучи собачников и кучи собачьего дерьма. Бездомные собаки как-то по весне напали на мою дочь. Не укусили, но напугали. Я писала жалобы. Теперь на бездомных псов нацепили ошейники, и они по-прежнему сторожат гигантскую автостоянку, по-прежнему пугают детей и взрослых. А в «травме» ругаются:

— Как эти укушенные надоели!

 

—Здравствуйте, тёть Гурь,  — Ника с двумя подружками, такими же как она наглыми и грудастыми, поравнялась со мной…

—Здравствуй, Ник — мне стало неловко,  — вот, на Риту ругаюсь: еле ползёт, а у меня портфель, продукты, сумки — тяжело…

        Ника понимающе кивнула. Девочки стали подниматься мимо гаражей, мимо детской площадки, по склону, где стоят наши дома… Почти дети. Остановились на горке. Закурили.  Грамотно поступили — дальше в окно их могла заметить Марина. «Ника не стесняется со мной здороваться», — подумала тогда я. Или это мне сейчас, спустя год после Никиной гибели кажется, что я так подумала?  За этот год не было и дня, чтобы я не вспомнила Нику. У меня щемит сердце, особенно когда родительницы Никиных одноклассниц говорят, что, мол, «она сама была виновата». Спокойно так: «Она сама была виновата!»  Человек погиб, ребёнок! А они так говорят.

Ника не стесняется со мной здороваться, — вроде бы подумала я тогда. Ника действительно искренне мне радовалась при встрече. Ей было не в лом, что её знакомая – еврейка средних лет, усатая, очкастая, носатая и жирная. Эта раскованность, свобода и милая искренность больше всего характеризует Нику.  

Тогда вроде бы светило солнце. 29 сентября – именины Людмилы и Виктора. Так зовут моих соседей, поэтому я запомнила. А 30-ого – Вера, Надежда, Любовь, Софья. Софа – так зовут мою маму. Поэтому я точно помню эти дни. И даже помню, что Нику мы встретили около четырёх. Мы с дочерью тогда загулялись после школы в парке, потом зашли на рынок, возвращались по дальней дороге, чтобы не наткнуться на автомобильных собак, облачённых по моей жалобе в зелёные ошейники… Нике оставалось жить шесть часов.

Девочки курили на горе: там, где стоит мой дом, курили под моими окнами — я слышала обрывки их беседы. Обсуждали каких-то друзей, какого-то Чуху, переживали, что Дафна заболела, что у неё отходняк и понос. Дафна – Никина подруга. Дафна – большая и нескладная, ходит, разбрасывая косолапые ноги и толстые руки. Дафна не похожа на меня внешне. Но они с Никой очень напоминают меня и Бурцеву. Я пролистываю назад прошлое, и получается повесть о моих любимых Бурцевых.

 

        …Когда я начала курить? Кажется в восемнадцать. Пришла Бурцева, принесла «Столбы». 60 копеек пачка. Тогда Марина — старшая сестра Бурцевой — заявилась  домой с компанией. Дверь сломали, кровать сломали — Бурцева сбежала ко мне. Мы с Бурцевой дымили на балконе. Мне стало нехорошо. Но спустя два дня я пристрастилась. Бурцева нашла во мне преданную сокурильщицу, она мастерски стряхивала пепел, удовлетворённо свысока учила изящным движениям и меня.

Теперь вот Марина «пасёт» Нику. А что Ника? Ну, бросила музыкальную школу. Можно, ведь, и восстановится, не консерватория поди! Домой-то Ника никого не приводит. А Марина приводила. Двадцать лет назад…

 Господи, если бы знать, что Ника в этот день погибнет! Я бы попросила Нику не ходить тогда домой, кликнула бы из окна к нам, оставила переночевать… Ведь бывают у людей предчувствия…

     А так — Ника вернулась домой, Марина унюхала запах курева.  Мать и дочь сильно повздорили. Ника ушла из дома. Бабье лето! Четырнадцатилетняя девочка выпила с приятелями, всех потянуло на природу. Дети решили ехать на дачу. Марина спохватилась только спустя три дня.  То, что Ника не ночевала, Марину не удивляло: она сама  несколько раз выгоняла Нику, дралась со своенравной дочерью,  а однажды вызвала наряд милиции — менты причмокнули языками и с удовольствием забрали Нику в отделение…  Опомнившись, Марина помчалась в милицию. Просидела с дочкой в «обезьяннике» до утра, расписалась в заявлении, взяла квитанцию на штраф. После этого случая они с Никой жили душа в душу месяца два. А потом воспоминания затёрлись как палёный «ливайс» из нашей юности, новые события, новая Никина любовь, новые скандалы и новые двойки. Педагогический прессинг в очередной раз взял верх над родительской жалостью и случайным скоростным поездом лишил жизни.

Эти турникеты, которые ввели в нулевых. Наверное это очень выгодно – эти турникеты, конечно же они окупились. Я же наблюдая в метро гастрабайтеров, перескакивающих через турникеты, как горные бараны через быстрый ручей, жалею безбилетников. Я бы и сама перескочила без билета, но фигура не позволяет. Однажды на «Комсомольской», сходя с эскалатора, я наблюдала как таджик, с огромными клетчатыми сумками умолял надзирательницу пропустить его. И надзирательница так обрадовалась, когда я отдала несчастному свой билет. Как же «гость столицы»  благодарил, коверкая русские слова, он даже прослезился – немолодой раскосый жилистый дядька в вязаной шапочке вечного фасона «пидорка», с обветренным смертоносным ветром политических перипетий лицом. Надзирательница тоже сочувствовала этому приезжему, её красная кепочка «от Версачи» с золотой гербовой бляшкой подпрыгнула от радости и скособочилась на крашеных в «золотой марципан» паклях. Подростки тоже скачут через турникеты, а обветшалые толстые мужики, пристраиваются за моей дочерью в турникетном коридоре – экономят и возрастные дяди денежки, поэтому дочь, попав пару раз в такие ситуации, озирается по сторонам, и я, чтобы любители халявы не прижимались к моему ребёнку, теперь всегда прохожу через турникет за ней. На РЖД на турникетах мы сталкивались с проблемами. Как совать этот билетик? Какой стороной? Ни раз и не два мы «тупили», ни раз и не два нас ругали и обзывали служащие вокзала. Иногда действительно хочется перебежать пути, подлезть под платформой и вскарабкаться на свой путь лишь бы не слышать хамства и оскорблений.

Но перейду, наконец, к своему рассказу.

 

Глава 2.

Мои любимые Бурцевы.

Семья Бурцевых – мне как родная. С детства я слышала рассказы о «героических Бурцевых»  от Наташи, и мне совсем несложно припомнить «семейные предания».

      Папа — Бурцев Дмитрий Иванович — дедушка Ники — родился, когда началась война. Немцы наступали стремительно. К началу осени  они приблизились к деревне, где жил младенец. Митина мама суетилась, нервничала: в конце концов, она молода, красива; надо спасаться, надо эвакуироваться! И она эвакуировалась. А малыша оставила на пеньке. В рощице неподалёку с домом. Маленький Митенька был завёрнут в тёплые пелёнки, перед тем как бросить, мать его сытно накормила… Мальчик безмятежно спал. Случилось, что в рощу заглянула хромая деревенская вековуха Зоя. Зоя не собиралась в эвакуацию, ей нечего было терять: она была некрасива, одинока и даже коровы на ферме, где она работала дояркой, не любили её… Зоя нашла на пеньке грудного Дмитрия Ивановича и воспитала.

         После войны в деревню заглянула «кукушка»-Бурцева. К этому времени у неё появилась московская прописка. Вековуха Зоя не держала зла на землячку: хочешь — забирай ребёнка в столицу, хочешь — оставляй у меня…

     И у маленького Дмитрия Ивановича началась здоровая спокойная деревенская жизнь с редкими поездками  в Москву. Учился Митя плохо, три раза оставался на второй год.

       Как-то зимой мальчик вместе с другими деревенскими ребятами поехал в райцентр на лыжные соревнования. Занял второе место.

 — Хочешь быть спортсменом? — спросил Митю «толстый дяденька», вручающий грамоту.

 — Нее! Я лётчиком хочу!

 — Будешь спортсменом, и в лётчики возьмут.

    Вековуха Зоя не возражала, и Митя переселился в спортивный интернат. В интернате Мите нравилось. Учёбой не загружали, тренировок вполсилы не прощали. Митя занимался плаванием и греблей академической. К восемнадцати годам стал кандидатом в сборную страны.

      Дмитрий Иванович перебрался в Москву, прошёл военную службу в Центральном Спортивном Клубе Армии. За время службы Митя трижды выиграл первенство Союза и один раз стал призёром на Чемпионате Мира.

        После армии чемпиону Советского Союза выдали аттестат зрелости и приказали стать абитуриентом МГУ им. Ломоносова. Сдавал Митя экзамены вместе с другими спортсменами, которых рекомендовали Университету для зачисления.  Дмитрий Иванович  не знал, на какой факультет он поступает, даже не интересовался. На каждом письменном экзамене рядом с Митей оказывался кто-то, кто решал за него задачи, или кто-то, кто давал черновик — оставалось только переписать. Грамотно переписать и оформить – это Бурцев умел.

       Поступив в МГУ, Дмитрий Бурцев — плечистый юноша — продолжал тренироваться в обществе «Буревестник», выступал на студенческих соревнованиях, в том числе международных, очень нравился девушкам, но ловеласом не был. Через шесть лет Дмитрия Ивановича пригласила к себе университетская кафедра физкультуры и он, неожиданно для себя, стал преподавателем. Он сидел в бассейне за столиком, а студенты плавали. Студенты недолюбливают занятия физвоспитания. Дмитрий Иванович был строг: есть норматив — его надо сдать, не можешь сдать — занимайся, занимайся, занимайся. Дополнительно. Некоторые студенты были тщедушны и слабы. Они заявляли преподавателю,  близоруко щурясь: «У нас нет условий для тренировок!» «Хорошо, — соглашался Дмитрий Иванович, — но пол у вас есть?» И зачёт не ставил.

Митя  женился на девушке Рае. Ей исполнилось девятнадцать, Дмитрию Ивановичу двадцать восемь.

       Рая жила в бараке на улице Кедрова. Её мама работала на стройке.  Девушке очень хотелось чем-то порадовать мать, вкалывающую с утра до ночи. Рая поступила в училище, выучилась на повара, работала в столовой ГУМа и ежедневно приносила любимой мамочке что-нибудь вкусное и дорогое.

       Митя перебрался к жене и свекрови в барак. В феврале семидесятого у молодых родилась Марина Бурцева, в канун нового семьдесят второго — Вова Бурцев, а летом семьдесят третьего — Наташа Бурцева.

       «Когда у тебя один ребёнок, и рождается второй —  это утомительно, — объясняла мне Бурцевская мать, тряся всеми складочками живота и подбородка. — Но как только появляется третий, резко становится тяжелее. Наташку я родила только для многодетности, чтобы получить квартиру»…

        Раисе Бурцевой предложили на выбор два ордера. Двадцатичетырёхлетняя многодетная мать еле-еле добралась до деревни Ясенево. Грязь, строительство повсюду… Гордо смотрели на Раю две достроенные шестнадцатиэтажки: бордовая и зелёная. Бордовая «блистала» на горе — самой высокой точке Москвы, зелёная чванилась в низине. Ну конечно Рая выбрала бордовую.

В это же время Бабка — мать Раи – из барака переехала в коммуналку на «Соколе».

 

—Ты представляешь, Гуря…

Гуря — это моё прозвище от фамилии Гуревич. Все знакомые называют меня Гуря. Имя Рахиль — странное для многих, неприличное для некоторых: люди стесняются, а Гуря – похоже на Гурьяну.

 — Нет, ты представляешь, Гурь, — возмущалась  Наташа Бурцева, — сорок лет Бабка отпахала на стройке и живёт в коммуналке! Я ей говорю:

«Как же так, бабуль? Так  не может быть!» А она  отвечает: «Мне, внуча, давали отдельную квартиру, но далеко от метро. А здесь — метро рядышком, и почти центр». Несчастливая у меня Бабка, и больная вся. Бывают люди несчастливые.

Бурцевы  отпраздновали новоселье в семьдесят седьмом. Жили они, как и все. С утра Бурцевская мать собирала детей в школу. Ехала на работу. В девять вечера возвращалась. Начиналась «вечерняя жрачка». Еда сметалась моментально. Холодильника в семье не было.

        Чемпион Советского Союза  детьми не занимался — по природе своей он был созерцатель, философ и немножко мыслитель, поэтому начал пить: в бассейне подобралась приятная «интеллигентская» компания. Лаборант кафедры электродинамики, несколько старших преподавателей и аспирантка Географического факультета, тайно влюблённая в физкультурника- чемпиона.  Приятели плавали в бассейне, потом за интересными беседами с возлияниями проходил вечер…Злоупотребление спиртным никак не отражалось на внешности Бурцевского отца. Он был по-прежнему красив и спортивен. Дети очень им гордились. Ещё бы! Не у каждого папа – чемпион, если что,  по морде обидчикам влепит.

    Мордобой в Бурцевской семье практиковался. В основном детей била Рая. Ещё она ставила детей на гречку и на горох, за серьёзные провинности наказывала голодом. В «разгрузочные» дни детки дожидались ночи и крались на кухню. Брали чёрный хлеб, стараясь не стучать крышкой деревянной хлебницы, с наслаждением жевали.  Если же хлебница сиротливо пустовала,  ребята пили тёплую воду из под крана и тихо выли.

Но Рая не была крикливой поварихой с ярким макияжем… Нет! Она воспитывала детей, как считала нужным, регулярно перечитывала им стихи Пушкина из томика, купленного у алкаша. Рая знала наизусть «Медного всадника», но декламировала его будучи только очень сильно пьяной. Будучи трезвой, тётя Рая слушала винилы Окуджавы, как и все её подруги по работе была влюблена в Челентано и Тото Кутуньо. Бурцевская мать любила рассказывать о своих «любовях»… В двенадцать лет она потеряла невинность под белой берёзой (Есенина Раиса тоже обожала) с вожатым в лагере, потом была целая вереница «первых парней» и анализ того, почему Дмитрий Иванович им даже в подмётки не годится: все ухажёры носили Раечку на руках, а гад-Бурцев поднимает на неё — мать его детей — руку.

 Дмитрий Иванович и правда сильно как-то избил жену, но только единожды за двадцать два года совместной жизни…

 — Представляешь, Гурь, как мать довела отца! Ты же знаешь, он у нас очень спокойный и мирный… Чемпион Советского Союза по гребле академической, —делилась со мной Наташа Бурцева..

Ещё Рая верила гадалкам и вещим снам. Любила вспоминать, как, задолго до знакомства, Дмитрий Иванович приснился ей в рубашке в красную клетку и «голос» сказал, что, мол, « это, Раиса, твой будущий супруг»… Когда она познакомилась с Бурцевым, то первым делом поинтересовалась его гардеробом. Митя, краснея и стесняясь, ответил, что красной клетки у него нет… Уже в Ясеневе, разбирая скудный фотоархив мужа, тётя Рая обнаружила фотографию  для профсоюзного билета. Дмитрий Иванович был запечатлён в клетчатой рубашке! Раиса возмутилась, от расстройства заехала мужу по лицу — он неделю ходил с внушительных размеров гематомой.

        Как-то в столовую ГУМа заглянула цыганка. Повар Бурцева накормила её, дала «рупь», цыганка поведала тёте Рае «всю правду»: и про детей, и про мужа. «Так от будущего обалдела,  что забыла спросить у цыганки, когда умру, — убивалась Рая, — как в гипнозе была »…

Когда Бурцевская мать бывала в добром расположении духа, отдохнувшая и сытая, она хвалила своих детей. Уверенность в себе у  Бурцевых присутствовала: была защитой, панцирем и скрывала комплексы.

Ген матери прошёл через тысячелетия, закалился в борьбе за выживание,  был силён, очень силён, и ген Дмитрия Ивановича победил одной левой…. Никто из детей не перенял внутренней интеллигентности отца, его терпимости к чужому мнению… Маленькие Бурцевы походили на мать и внешностью и характером. Они были плотные, коренастые с крупными чертами лица, вели себя нагло и беспардонно, они были напористы и хватки, за словом в карман не лезли, дрались с остервенением, но были щедры — делились  копейками, которые выделяли родители на мороженое. От  маленьких Бурцевых исходила чудовищная внутренняя сила — все  дети во дворе хотели с ними дружить, а все родители хотели дружить с Бурцевскими родителями, чтобы поплавать в бассейне у Дмитрия Ивановича или приобрести дефицит у Раи. Бурцевская мать могла достать, что угодно по цене в два раза превышающей государственную.

 

Глава 3.

Наташа и свита.

 

   …Как же я  познакомилась с Бурцевой? Чумазая девочка, похожая на  Красную Шапочку, висела вверх тормашками, зацепившись  за перекладину «паутинки».  Эти бессмертные металлические «паутинки» — творения из сваренных железных труб — и сегодня можно увидеть во дворах. Я залезла на перекладину напротив и тоже повисла: прохожие ходят вверх ногами — зыко!

 — Девочка, как тебя зовут? — задала я дежурный вопрос.

 — Наташа, — ответила Шапочка, раскачиваясь и почёсываясь, фальшиво запела хит из только что прошедшего телефильма — «Вью -уу на месяце апреля-аа…»

 — Надо петь « В ю-юном месяце апреле», — поправила я, пытаясь раскачаться, как Наташа.

 Коленка вдруг заколола — у меня не было привычки подолгу висеть вниз головой… Моя соседка резко поднялась и села на перекладине, я тоже попыталась подтянуться и сесть, но Шапочка молниеносно отцепила  мои пальцы  и я шлёпнулась на землю, на спину, с полутораметровой высоты.

 — Я сказала «Вью на месяце апреля!» — с вызовом сказала Шапочка, — а ты — дурра черножопая.

  Меня затошнило, в глазах потемнело. Подъезд был рядом. Как я оказалась в своей кровати, не помню. После этого случая я ни разу никого не поправила: какой бы маразм собеседник не нёс,  понимающе киваю и поддакиваю.

 

На Новый  семьдесят девятый год Дед  Мороз принёс детям-Бурцевым новенькие пластинки. Марина, Вова и Наташа целыми днями слушали свои сказки, дрались из-за очерёдности, спорили, чья сказка интереснее… Марина слушала «Голубой щенок», Вова — «Приключения Чиполлино», Наташа — «Волшебника Изумрудного города»…  Эти аудио-сказки были единственным соприкосновением маленьких Бурцевых с искусством. Повзрослев, Бурцевы-младшие стали посещать консерваторию, причём, покупали билеты в первые ряды — им казалось, что так они станут ближе к искусству. Они тащили в «консу» и меня:

— Там, Гурь, все пархатые, — хлопал меня по плечу Вова. — И мы вроде как с тобой, вроде ты наша руководительница.

 Вова через двадцать минут засыпал, Марина слушала  — она от природы была музыкальна, Наташа делала вид, что ей не скучно, на самом деле, воспринимала консерваторию как неизбежную повинность…

Наташа отличалась от брата и сестры  ленью: девочка любила поспать до обеда, полоботрясничать, с ней было больше всего проблем.  

В четыре года её отправили в летний детский сад близ Звенигорода. Она вернулась с отдыха  повзрослевший и немой. Два месяца ребёнок мычал, потом речь Наташи нормализовалась, но и по сей день Бурцева сильно картавит, ничуть этого не стесняясь. «Все великие люди картавили, — утверждает она, — Пушкин  картавил, Ленин картавил…» — Наташа многозначительно умолкала — на этом список великих заканчивался.

С  Лениным у Наташи произошла ещё такая история. Рая решила показать детям Красную площадь и Мавзолей. По каким-то причинам в Мавзолей семья не попала. Наташа ревела в голос, билась в истерике на холодной брусчатке: «Я ещё буду здесь! Я еще вернусь сюда! Вы все ещё пожалеете!» Рая надавала дочери «по мордасам» — вопли  прекратились. Бурцевы пошли подкрепиться в ГУМовскую столовую. Наташа любила ГУМ —там работали почти все мамины подруги.

 

В день девятилетия Марины, Раиса поехала с ней в Центральный Детский Мир.  Они ходили между рядов кукол, машинок, конструкторов, съели по три порции мороженого.

 —Что, Мариночка, тебе купить? Выбирай! Ты у меня молодец: красавица, отличница (это было преувеличение), в школьном хоре солируешь (тоже преувеличение), — расчувствовалась Рая.

Марина, бледнея, вся съёжившись, заговорщицки прошептала:

 —Купи мне шарик!

 Мать улыбнулась и купила старшей дочери двадцать воздушных шариков с воробушками по три копейки и тридцать шариков-сосисок, напоминающих простейших членистоногих из учебника зоологии, по четыре копейки за штуку…

В начальной школе Наташа Бурцева училась из рук вон плохо. «Хуже тебя в классе только Ахметжанов. Но он то нерусский! Бусурманин! А ты чего?» — орала Рая, разбавляя тираду нецензурной бранью, нещадно била и наказывала Наташу голодом. «Посмотри на Марину и Вову — учатся же, а ты?» Марина действительно училась неплохо, Вова овладевал знаниями хуже, но среди двоек попадались тройки… Наташа училась исключительно на колы.

    В школе у Бурцевых периодически находили вши.

 —Ты, Бурцева, ко мне не подходи: мама сказала, вши перескакивают с головы на голову, — брезгливо предупреждала стукачка Воробьёва.

    В Воробьёву были влюблены все мальчики, и все учителя — родители пионерки-активистки-отличницы, читающей вслух с запинками, выезжали работать на Мадагаскар. «Упакованная» девочка любила пошутить: на перемене она забиралась на учительский стол и, как сеятель, горстями,  кидала в толпу одноклассников-попрошаек жвачки и импортные сосалки. То и дело вспыхивали потасовки и драки: кому-то доставались только жвачки, кому-то только конфеты, а кому-то ничего не доставалось… Воробьёва хохотала ангельским голоском переливающегося колокольчика: «Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!», и особо преданным, или особо обиженным, делала персональные подачки. Меня и Бурцеву Воробьёва ненавидела — мы не просили конфеты и не унижались до ползания по полу. Воробьёва презрительно обзывала меня Бабой Ягой за  горбатый нос  и глаза навыкате. Бурцеву Воробьёва никак не обзывала, только морщилась, когда Наташа поднимала руки —  под мышками коричневого форменного платья проступал жёлтый потный осадок.

 — Почему ты, Бурцева, не пришиваешь белых воротничков и манжет? Они есть в нашем «сельпо» всего за рубль сорок пять!  — тонко намекала староста класса. 

—По кочану, — вяло отзывалась Бурцева…

 —И, вообще, — ты на праздниках всегда ненарядная. Где твой белый фартук? — не отставала стукачка.

 —В пизде.

Несмотря на плохую учёбу, Бурцеву приняли в пионеры — так учительница решила поощрить Наташу за первые «три с двумя минусами» по технике чтения— то есть, к девяти годам девочка освоила русскую грамоту.

       Наташа была счастлива! Теперь, если в школу необходимо было придти в «парадной форме», девочка надевала пионерскую рубашку и джинсовую юбку «Мантана». Это выводило стукачку Воробьёву из себя:

—Почему, Бурцева, у тебя юбка не форменная?

 — Чтоб ты спросила. 

—Почему, Бурцева, у тебя галстук, как из жопы? Утюга дома нет? — подкатывал хулиган Иванов.

   Иванов не был активистом —  просто передразнивал Воробьёву. У самого Иванова галстук  лежал в кармане — хулиганы всех школ стеснялись  принадлежности к пионерской организации… С Ивановым Бурцева расправлялась так: она обхватывала его сзади за шею и начинала зажимать кольцо из рук. Иванов был силён — брыкался, метался, издавал устрашающие вопли, поэтому Наташе необходимо было как можно быстрее перекрыть  противнику кислород. Мне она приказывала: если вдруг противник будет сильно выворачиваться, бить его между ног. Попкова, лучшая подруга Бурцевой, держала Иванова за руки.

    После наших экзекуций красно-синий  Иванов сидел на полу и, обретая заново дар речи, шипел:

  —Ты, Бурцева, ещё пожалеешь! Ты ещё прощения у меня просить будешь! Да-аа! — и Иванов всхлипывал.

 —Караганда-ааа, —  передразнивала Бурцева и смачно плевала через дырку между передними зубами.

Белая пенистая слюна стекала по эмблемке на рукаве   серо-синего форменного пиджачка; на эмблемке была изображена раскрытая книга — символ просвещения и культуры, символ знаний, к которым должен  стремиться каждый советский школьник.

Война у Бурцевой с Ивановым началась ещё в начальной школе. Бурцева тогда испугалась – я это заметила. Мы играли в «стеночки». Бурцева стояла у стены, Попка водила.  Тут подошёл Иванов и начал «врубаться не по делу»:

— Отойди от стены! – приказал Бурцевой Иванов.

— А шнурки тебе не погладить?

Иванов только этого и ждал. Он сбегал в «Е»-класс, и привёл  переростка и второгодника Краснобаева.

— Отойди от этой стены, — приказал Краснобаев.

— Вали!

— Беги, Наташ! Я других осалю! – осторожная Попкова ретировалась подальше, она почувствовала недоброе.

Краснобаев покосился на симпатичную Попкову, сказал:

— Ёпыть!

Вздохнул… приподнял Бурцеву как пушинку, перенёс на десять метров правее, вежливо аккуратно-аккуратно прислонил к стене и, обращаясь опять же к Попковой,  изрёк:

— Ну женщины, ну, блин, тупые твари.

А Иванов прибавил:

— Толстые!

Хотя толстая была только я.

На предплечьях Бурцевой ещё с полмесяца красовались хамелеоны-синяки. Она их показывала в физкультурной раздевалке и говорила:

— Я только почувствовала, что оторвалась от пола, лечу, и что очень болят руки…

 Своеобразно, но Бурцева тянулась к знаниям. Вместе мы записались в районную библиотеку. Наташе в библиотеке нравилось. Её вдохновлял сам процесс: придти, повесить на вешалку куртку, сдать прочитанное, взять пластиковую закладку, ходить по залу, просматривать книги — затрёпанные, в казённом пёстром переплёте.  Около стеллажей Бурцева бродила долго и со значительным видом. Заметив, что я направляюсь к абонементу,  быстро, наугад, хватала с разных полок книжки и торопилась к библиотечной стойке, всегда втискиваясь передо мной. 

 —Ты всё это прочитаешь за неделю, девочка? — удивлялись библиотекарши.

 —  А вы как думали?

 Долго мы с Бурцевой посещали библиотеку, но однажды там начала работать мама стукачки Воробьёвой. Она брезгливо-слащаво улыбнулась Наташе, скептически взглянула на стопку книг… С этого дня в библиотеку я ходила одна. Наташе звонили из библиотеки и просили вернуть книги.  Бурцева передала книги мне. Все, кроме одной. «Слушай, Гуря! Я эту книжку читать начала! Очень интересно узнать, чем закончится. Ты скажи в библиотеке, что я её потом донесу».  Я взглянула на книгу: Гаршин «Лягушка-путешественница». Никогда не нравилась мне эта сказка.

Ещё четыре года раздавались в квартире звонки из библиотеки. Все четыре года и родители, и дети обещали вернуть «Лягушку-путешественницу» и «Марью-Маревну», которую задолжал учреждению просвещения Вова… Но до библиотеки так никто из Бурцевых больше не дошёл. Наташа до сих пор не знает, чем закончилась история с лягушкой.

Интересно, дочитал ли «Марью-Маревну» Вова?

Летом Бурцевы отдыхали в пионерском лагере «Юность» от МГУ.

—Обстановка в пионерлагерях везде одинаковая, Гурь, — объясняла мне, домашней еврейской девочке, Бурцева. – Если ты в совете дружины или в совете отряда, ты основной. Самая блатная должность – флаговый.

Это всё я знала и без Бурцевой. Знамя дружины в школе носил всегда самый красивый мальчик. У ассистенток знаменосца сейчас бы сказали «модельная внешность».

— Флаговым отряда мечтает стать каждый мальчик.

(Ну да: что-то от войнушки, от фильма «Неуловимые мстители».)

— Должность блатная, — продолжала Бурцева. – Делать-то почти ничего не надо: сбегал с утра в «пионерскую» за флагом, на линейке – «равнясь» — «смирно» — Бурцева показывала, двигая рукой как древком флага:  – И до вечера свободен, и все тебя уважают, потому что ты шагаешь за председателем совета отряда. Ну вот я и была флаговым… флаговой. Мы с Будиной и Юдиной самые козЫрные во всём лагере: дружили исключительно с первым отрядом, а вожатый Гена был  в меня влюблён. Мы с ним все медленные танцы танцевали на дискотеке.

Бурцева тыкала мне в лицо фотографию по осени. На фото были зафиксированы три наглые знакомые рожи. Я с завистью вздыхала.

— Чётко Наташ! Ты на Красную Шапочку и здесь похожа.

— А то! – улыбилась щербинкой между передними зубами Бурцева. – Попкова тоже с нами поехала. Папа и ей путёвку достал. На то он и Чемпион Советского Союза. Но над Попкой издевались. Знаешь, она жадная. Будина с Юдиной у неё конфеты крали и перекидывались, а она собачкой бегала. Тебе чего: её жалко?

Я мотала головой: нет, мол, не жалко. Я представила, как Будина с Юдиной издеваются и испугалась.

Будина и Юдина учились в нашей школе. Будина – в Вовкином классе, а Юдина – в Маринином. Как и Бурцева они плохо учились, кружки не посещали, в самодеятельности замечены не были.

Второгодница Будина была симпатичная, на форменном платье закатывала по локоть рукава, то и дело учителя водили Будину в туалет смывать косметику. Будина говорила медленно и тихо, среди мальчиков у неё было много поклонников. Будина предложила подругам  «дело»: украсть выручку из кафетерия, расположенного на первом этаже бордовой шестнадцатиэтажки. В этом кафетерии вдоль стены, напротив прилавка, стояли ряды автоматов «соки-воды». Автоматы за три копейки поили квасом и газировкой. Юдина должна была отвлекать продавца: якобы ей не наливается газировка. Продавец оставляет прилавок, идёт к автоматам, Юдина между тем – тырит выручку. Бурцева же должна была стоять у дверей  на шухере.

— Представляешь, Гурь? На полном серьёзе предложила. И говорит, что знает, где выручка лежит.

— А ты что?

Бурцева не ответила мне. Но я заметила, что Бурцева стала сторониться Будиной. С Юдиной они по-прежнему трепались на переменах. Родители Юдиной были гостеприимными и хлебосольными, работали на овощной базе, радовались, когда мы килограммами уплетали виноград и груши или дефицитные бананы, ставили нас в пример дочери – Юдина плохо кушала, я бы определила это как «зажралась». В квартире всегда стояли ящики с фруктами, осенью даже днём в комнатах Юдиной царил полумрак – балконы доверху были забиты арбузами и дынями. Да мы и сами, объевшись, напоминали арбузы и ругались из-за очереди в тубзалет.

В нашем классе появилась новенькая – Шаграманова. Первый месяц она общалась только со мной. Это была худенькая, востренькая чёрненькая девочка, очень добрая. Она рассказывала мне древние Бакинские легенды про замки, про цариц.  Вскоре мы приняли её в свою компанию и стали называть лаконично и ёмко — Ша. Папа Шаграмановой – азербайджанец – был директором Военторга в Баку. Мама, армянка, избалованная красавица, устала от перебоев в Бакинском водопроводе: воду включали с пяти до семи утра, нужно было успеть наполнить зеленоватой жидкостью все ёмкости, иначе приходилось плестись с вёдрами к городской колонке. Ша рассказывала, что вёдра и другие ёмкости были в Баку интерьером их изысканной гостиной, и спальни, и отцовского кабинета. Как-то кувшин, стоящий на телевизоре «Рубин», упал – телевизор перестал работать. Мама Ша закатила истерику, впала в депрессию и запросилась в Москву. Папа Ша снял семье «трёшку» за сто двадцать рублей на втором этаже бордовой шестнадцатиэтажки, сам же появлялся в Москве наездами.

— Представляешь, Гурь. Прихожу к Шаграмановой в гости. Ша интересуется: «Хавать хо?», «Хо! – отвечаю: – Очень хо!» И Ша, представляешь, достаёт из холодильника две литровые банки с чёрной икрой. Я почти всю банку убила.

 

       На  Новый восемьдесят шестой Ша пригласила всех нас к себе. Мы съели три килограмма конфет «Трюфели» и двадцать пачек болгарского лукума, пили чай со слоном и рассуждали о несправедливости жизни.

    — Почему парни любят Воробьёву? — спрашивала примерная  Снежкина.

…Снежкина — миниатюрная смугленькая скуластая девочка, умненькая отличница — начиная с ясельного возраста неизменно играла Снегурочек…

 — Да! Почему все влюблены в Воробьёву? Останкович носит за ней портфель, Геренрот носит за ней портфель, Михайлов с Корнеевым подрались из-за того, кто проводит Ворбьиху до дома, — поддакивала завистливо Попкова.

Мама Попковой работала терапевтом в поликлинике. У неё можно было купить любую справку. Позже, в «девяностые», доктор поставила «бизнес» на поток, заработала на дачу и на два автомобиля. Сейчас наш участковый врач сильно постарела, очень поправилась, на лице её с каждым днём все отчётливей вырисовывается звериный оскал.

 

 — Мы с Попкой решили, что нам тоже пора завести парней,— подытожила Снежкина…

 — Если я в девятнадцать не выйду замуж, я никогда не выйду замуж, — отозвалась Бурцева. Она всегда говорила кратко, тезисно, пропуская второстепенности…

— Да ладно тебе, Бурец, ерунду молоть! – осадила подругу Ша.

Я внутренне сжалась. Большинство девочек в классе считали Бурцеву истиной в последней инстанции. Если Наташа говорила чушь, лучше было промолчать.  Например, Бурцева утверждала, что ГУМ и ЦУМ — название одного магазина. Попкова, по простоте душевной, решила поправить подругу, расширить,  так сказать, её кругозор… В итоге, Попка пришла домой зарёванная и с разбитым носом.

 — У неё мама врач. Херли…Пускай лечит — практикуется, — ничуть не расстроилась Бурцева…

      Попковой часто доставалось от Бурцевой. Мы играли в «подкидного». Я, и Снежкина «вышли». Бурцева не любила проигрывать, умела блефовать, чувствовала слабину Попковой. У Наташи был козырной король, ещё король, и шестёрка. У Попки— три мелких козыря. Ходила Бурцева.

 — Берёшь?! — вопросительно-утвердительно сказала Наташа и дала козырного короля.

 Попкова, естественно, не смогла отбить и взяла…

 — Берёшь?! — тем же тоном, но с ещё большим усилием, сказала Бурцева.

 И Попкова, которая могла отбить некозырного короля любым из четырёх своих козырей, вдруг забрала эту карту!

 Бурцева расслабилась, облегчённо сбросила последнюю карту.

 — Подожди, Наташа! Попка могла отбить второго короля! Она ошиблась! Попка, ты что: совсем? — возмутилась я.

 — Ой! Могла! — опомнилась Попкова.

  — Ну так и била бы! — сказала Наташа.

— Это нечестно! Попка не проиграла! Ты, Наташ, её своим авторитетом задавила! — не отставала я.

  — Заткнись, Гурь! Игра закончена! Ты, Гурь, не лезь! А ты, Попка, не расстраивайся — в любви повезёт!

 

— Ты, Бурец, в девятнадцать ещё учиться должна. Какое замуж? Спятила?!— развивала мысль эмансипированная Ша.

Бурцева промолчала. На моей памяти это было впервые. Может, она любила Шу за доброту и гостеприимность, а скорее на Бурцеву подействовал магнетизм богатой обстановки состоятельных людей и чёрной икры.

 

       В седьмом классе Бурцева превратилась в милую девушку: перестала драться, носила модельное «каре», красный велюровый батник, чёрную мини-юбку, колготки в сеточку и красные дефицитные итальянские лодочки. На школьной дискотеке к Наташе подходили учительницы и интересовались, где ей купили «такие милые туфли»… Тринадцатилетняя Бурцева благоухала ландышем французских духов, была очаровательна. Выглядела старше.

        Хулиган Иванов повзрослел, он нервничал: всячески надоедал Наташе, за глаза оскорблял — хулиган  боялся, что его  любовь станет достоянием общественности. Как-то сгоряча Иванов послал Бурцеву  «на хуй». Весь класс замер… И не зря.

 — Да я на хую бываю чаще, чем ты на свежем воздухе, —  презрительно ответила Бурцева.

Иванов, скорчив свирепую рожу, опять послал одноклассницу.

 —  На хуй не ходят — на хуй надевают. Пора б уж знать! — уничтожающе заявила Наташа, готовясь к меткому плевку.

 Подросток покраснел… Весь класс ещё месяц смеялся над Ивановым — его авторитет был  окончательно подорван.

     Больше ни один мальчик не пытался оказывать знаки внимания «опытной» Бурцевой. На самом деле, Бурцева  презирала разврат, горько плакала в ванной, когда мать, опираясь по всей видимости на свой жизненный опыт, обзывала её «проституткой», «блядищей» и «прошмандовкой».

        Приблизительно в это же время Бурцева «решила взяться за ум»: ежедневно к шести часам Снежкина приносила Наташе свои тетради по всем

предметам. Бурцева аккуратно переписывала домашнюю работу. В классе, на контрольных, Снежкина делала вариант Бурцевой, писала «шпору», передавала по рядам, а потом уж Снежкина решала своё задание. Бурцеву ни разу не поймали с поличным, учителя не обращали на Наташу внимания — она была, что называется, неформальным лидером… Но Наташе хотелось официального признания. Бурцева вступила в комсомол, собирала в классе взносы, раз в три месяца отвозила копейки в райком комсомола, заседала в школьном комсомольском бюро, делала радио-газету…

        Меня поражало, с какой аккуратностью и наслаждением Бурцева расписывалась в комсомольских билетах: «2 коп. — число — подпись, 2 коп. — число — подпись…», и так до ста раз. Видно было, что Бурцеву завораживала  эта скучная канцелярская процедура. Тогда же Бурцева начала подписывать свои тетради так: «Для работ по такому-то предмету, ученицы такой-то школы, Бурцевой Наталии Дмитриевны»… Наша классная — занудная математичка —зачёркивала отчество по линейке  красной жирной чертой – классная любила тодько качественные красные ручки.  Остальные учителя даже не заметили изменений на обложках.

 

        Мы проходили «Горе от ума».

 — Наташ, видишь — в «Горе от ума» тоже фигурирует Наталья Дмитриевна!

 — Заткнись, Гурь! Я — Наталия, а та из книжки — Наталья!  Наталий мало, а Натальи повсюду!

          …Бурцева всегда носила украшения как и добрая половина девочек. На первом уроке дежурный класс делал рейд. Трое холуёв заходили в кабинет и приказывали: «Встаньте те, кто без сменной обуви, с украшениями, макияжем или маникюром!» Бурцева вставала. Её фамилию записывали, на стенде первого этажа её фамилия красовалась среди «нарушителей». Наташе это нравилось.

      Бурцева не носила форменную синюю жилетку и щеголяла в ярких импортных  джемперах с ГУМовских распродаж… Стукачка Воробьёва уже не задавала глупых вопросов: Воробьёва была комсоргом класса, они вместе с Бурцевой заседали на бюро и вместе «прорабатывали» несознательных одноклассников… Но педантичная математичка не оставляла Наташу в покое:

 —Где жилетка, Бурцева? Где пиджак?

 — Дома.

 — Почему? Почему в школе такой яркий свитер! В таком виде только по подъездам шляться!

 — По подъездам я шляюсь в спортивном костюме «Адидас» из «Берёзки».

 — Ты пойми, Бурцева! Не все могут позволить приобрести такую дорогую вещь!

 — Тут мало «приобрести», тут надо блат в торговле иметь, — объясняла Наташа «тёмной» классной.

 — Очень прошу тебя, девочка, не выделяться и не подписывать отчество на тетрадях.

 — Почему? —  Бурцева  любила помучить оппонента, вывести собеседника из равновесия.

 —Для отчества нет специальной линейки! — выдохнув, как алкаш, и мысленно сосчитав до десяти отвечала классная руководительница.

 

На следующий день Бурцева являлась в ещё более яркой кофте. Диалог с классным руководителем повторялся. Наконец математичка устала воспитывать комсомольскую активистку («оторву» в недавнем прошлом), но отчество стала зачёркивать по линейке тремя жирными чертами.

 

 Мы взрослели. Мальчики сбивались в стайки, обесцвечивали волосы гидроперитом, сооружали «начёсы», обожали «металл», танцевали нижний брейк и «тащились» от группы «Круиз».

     Девочки растягивали в улыбке сиреневый «вафельник», томно хлопали голубыми ресницами, естественный румянец не пытался пробиться через блокаду бордовых румян фабрики «Заря»…

    «Варёнка», объёмные пиджаки, штаны-«бананы», широкие пояса, разноцветные шнурки, пластмассовая бижутерия, значки с изображением западных звёзд…  Ша купила у школьного фарцовщика винил Майкла Джексона за сто рублей!

      На дворе шумели восьмидесятые с крикливой геометрической модой максимализма, с  ускорением, гласностью и перестройкой, с зарождающимся  кооперативным движением…

 

       Раисе пришлось уйти из ГУМа. Тёмное дело с хищениями в крупных размерах. Раю арестовали, опечатали квартиру — несколько дней Бурцевы—подростки провели в бассейне МГУ, подшучивая над очень худыми или очень толстыми студентами Дмитрия Ивановича. Студенты боялись глубины, боялись прыгнуть «солдатиком» с бортика, не говоря уж о вышке. Малохольная девица с полиэтиленовым мешком на голове начала тонуть. Дмитрий Иванович после ареста любимой жены был «не в форме».

 — Нырни, Наташ, а то окочурится, — заплакал Дмитрий Иванович пьяными слезами.

 Но Вовка опередил Наташу — утопающая даже не успела наглотаться своего аш-два-о…

 — Давай утопим кого-нибудь по-настоящему, а потом спасём, — предложил сестре Вовка.

Но Наташе было не до смеха. Она боялась, что об описи квартиры узнают в школе… Занудная математичка устроит классный час на тему: «От каждого по способностям?!»,  или «Сколько верёвочке не виться…», или «Спекулянт позорит социалистическую идею — тянет общество в пучину империализма!»…

         Подростки ночевали у доцента Географического факультета, тайно влюблённой в Дмитрия Ивановича. Марина и Вова спали здоровым сном. Наташа не сомкнула глаз.

 

     Через неделю Раю отпустили, извинились за опись имущества… В свою квартиру Бурцевская мать вернулась седой, даже белой, и совершенно опустошённой — что-то в ней надломилось… Она пошла работать в институт «Природа». Мы жили у Битцевского парка. Институт находился прямо за кольцевой дорогой. В это время многие завели себе приусадебные хозяйства рядом с домом. Люди выращивали на клочках-участках пропитание. Вокруг института – старого оштукатуренного розовыми хлопьями здания – сотрудники тоже «захватили» кто сотку, кто две. Рая Бурцева  огородила участок. Дмитрий Иванович построил сарай. В Ясеневе земли плодородные, до сих пор от старых деревенских садов остались груши, сливы, яблони. Такие же плодородные земли были и за кольцевой, удобренные вдобавок совхозским скотом. Теперь, встречая по весне Наташу, я всегда слышала:

— Я на участок.

Или:

— Я с участка.

Марина с Вовой тоже пахали на участке. Вся семья Бурцевых осваивала участок с радостью, с вдохновением. Им помогала соседка по этажу Нина Шлыкова. Биолог по образованию — её тянуло к земле. Она полола грядки, окультуривала территорию и за оградкой.  Шлыкова радовалась участку больше Бурцевых. Она жила в «двушке» с мужем-алкашом тунеядцем Шлыковым и с детьми — Шлычкой и Шлычонком. Участок – единственное место, куда она могла сбежать от семьи.

Я не любила природу, всячески отлынивала от родительской дачи, но Бурцева затащила меня на их участок. Всё было в грядках. Осыпанные зелёными ягодами смородиновые кусты. Сарай, сбитый из неотёсанных досок. В сарае – широкий лежак. И всё. Ни табурета, ни тумбочки не поместилось. Я смотрела на застеленную кровать и почему-то мне казалась, что я коснулась чего-то интимного, очень личного. Мы объелись клубники.

— Я хочу в туалет, — сказала я.

— Ну выходи за территорию, — указала Бурцева на обрыв. – Только смотри аккуратно. В говно не вляпайся. У нас там туалет.

— Да я там все ваши какашки подбираю, всё в грядки несу,— на участок зашла за плетень тётя Нина Шлыкова. – Иди, Рахиль, не бойся.

Шлыкова – единственная, кто называл меня тогда настоящим именем. Это была интеллигентная образованная женщина. Бесцветная, ссохшаяся под каждодневным прессом грубого мужа-алкаша. Но Шлыков был ещё тот массовик-затейник. Он проводил время около лифта, развлекал меня, пока я ждала Наташу (она всегда долго собиралась и везде опаздывала). Шлыков показывал потрясающие моноспектакли, он играл все роли в пьесах собственного сочинения. Как правило, в его гениальных экспромтах присутствовали пыхтящие танки, стреляющие «Катюши», боевые «командоначальники» и хилый пугливый противник. Если из лифта выходила тётя Рая, Шлыков резко прекращал лицедейство, как бездомный пёс подобострастно кидался Раисе под ноги.

— Ну заходи уж Шлыков, — покровительственно говорила Рая, и маленький, щупленький, прокисший мужичонка  семенил за благодетельницей как вечный враг из его дежурных пьес.

Шлыков общался со всеми бабульками в доме, вёл беседы обо всём. Дети, Шлычка и Шлычонок, его ненавидели.  Иногда на улице их останавливали бабульки и начинали стыдить: нельзя, мол, так относится к отцу. На что Шлычка, деловая и активная, неизменно отвечала:

— Он нам ничего хорошего не сделал. Только плохое.

— И пи-пи-писается везде, — мямлил маленький Шлычонок. Он сильно заикался.

 

— Знаешь, Гурь, я у тёти Нины спрашивала: как она могла выйти за такого дегенерата. Она отвечала: сама не знаю. Такие хорошие парни ухаживали, а вышла за него. В первую же брачную ночь обоссался, представляешь? Так ещё утром свалил, на неё, на Нину! Представляешь?

Я ужаснулась, но я точно понимала уже тогда, в четырнадцать, что у тёти Нины просто не было никого, кроме Шлыкова. Просто ей хотелось замуж хоть за кого-то, чтобы быть не хуже других, быть замужем. Я чётко знала уже тогда в четырнадцать, что мне не выйти замуж никогда, почему-то по-женски я понимала тётю Нину. Наверное, из-за насмешек, преследующих меня с детства, из-за издевательств окружающих, я была намного взрослее сверстников, глубже чувствовала трагедию жизни, её бесполезность по большому счёту, которую можно исправить только продолжением себя в семье.

Шлычка приходила к Бурцевой учиться танцевать. Почему-то все считали, что Бурцева хорошо танцует. Что красивого было в Бурцевских переминаниях с ноги на ногу и вилянии попой? Наверное, это пошло ещё с самого детства. На школьном катке Бурцева учила желающих прыжку: прыгнуть с ноги на ногу, как это делаю фигуристки, было мечтою всех девочек. В валенках, под командные крики Бурцевой, я чистила ледяной пятачок, счищая ледяную крошку, летящую из-под зубьев коньков при приземлении. 

В школе Шлычка, моложе нас двумя годами, в хэбешных колготках гармошкой всегда радостно кидалась почему-то на маленькую Снежкину. Обнимала её сзади, висла, и — Снежкина падала.

Снежкина неизменно поднималась с достоинством, неизменно отряхивалась и спрашивала:

— Очень я опозорилась?

Никто из нас не ругался на Шлычку, все жалели её из-за непутёвого отца и несчастной матери.  Шлыковы-дети были очень искренние и импульсивные – это располагало к ним.

 

Глава 4.

Марина.

 

   Марина училась на четвёртом курсе педагогического училища, целыми днями пропадала на занятиях по фортепьяно и хору… Академический детский сад, где Марина проходила практику, дал запрос о распределении перспективной студентки  к ним в заведение.

       Вова посещал ПТУ, должен был стать автослесарем. Поступал он не по призванию, а за компанию с друзьями. В училище надо было заполнить анкету. Абитуриент Бурцев, испортив четыре экземпляра.

        Автомобили Вову не интересовали. Бурцев обожал спорт: футбол, хоккей, теннис и лыжные гонки… Вова играл в дворовой команде по футболу центрального нападающего. Когда бы я не появлялась у Бурцевых, Вова сидел в гостиной на диване и смотрел спортивные репортажи. Как не зайдёшь к Бурцевым, у них всегда футбол.

         Повестка из военкомата приходила к Бурцеву трижды. Но Вова в военкомат не являлся.

 — Пока не закончится Чемпионат Мира, в армию  не пойду! — заявил молодой человек: — Камерун в полуфинал вышел!

 

Тётю Раю не забыли бывшие сослуживцы. Узнав, что Бурцевы выращивают пропитание на участке за кольцевой, бывшая Раисина начальница, бывший директор ГУМовской столовой Сергеева решила помочь семье «невинно пострадавшей». После известных неприятностей Сергеевой пришлось уйти «по собственному»,  ареста удалось избежать. Сергеева арендовала в подвале цех, открыла кооперативное производство по выпуску пластмассовой галантереи  — щётки, расчёски, ободки, декоративные цепи и т. д.  Бывшая начальница престижной столовой пригласила в свой кооператив всех Бурцевых. С неохотой на подработку ходила только Наташа, хотя ей очень нужны были деньги на выпускной и  на вечернее платье. Марина, Вова и Дмитрий Иванович с удовольствием обслуживали станки, выплёвывающие пластиковые безделушки. В этом же кооперативе вкалывала и семья Сергеевой: муж, Серёга Сергеев, вёл приход—расход, занимался сбытом, дочери Сергеевы — симпатичные шестнадцатилетние погодки пахали наравне с наёмниками-Бурцевыми…

       Марина без памяти влюбилась в Серёгу, забеременела… По молодости поделилась своей радостью с мамой. Рая бранилась страшно, до полусмерти избила беременную дочь. Но Марина стояла на своём: 

—Я рожу девочку и назову её Машей в честь Бабки!

 — Пиздуй на улицу, блядища!

 И беременная Марина перестала появляться дома: она работала в детском саду, потом шла в кооператив к Серёге, затем возвращалась в детский садик и там ночевала.

      Серёга под нажимом жены бросил Марину. Марина испугалась, и   сама попросила мать найти врача. Аборт Марина сделала на шестнадцатой неделе, уже имея округлившийся животик…

      Рая успокоилась. Приняв вечерком «дозу», она оправдывалась перед Мариной:

  — Я не могла поступить по другому, доча, не могла! Человек сделал нам добро, обеспечил денежной работой, а вместо благодарности — блядки без отрыва от производства! Нехорошо. Непедагогично, Мариночка, ты же и сама педагог.

 — Ты, мать, из-за Сергеевой чуть-чуть — и зону бы топтала, — резонно замечала Наташа и получала  нежную пьяную оплеуху.

Бурцевская мать любила говорить о будущем, строить планы. Например, она считала, что её квартира должна стать Вовиной, так как дочери переедут жить к мужьям…

— Как там, Вов, Юдина? – спрашивала тётя Рая сына.

Вова бурчал что-то невразумительное, он был безнадёжно влюблён в Юдину. Ты скажи, что она может жить у нас.

— Да зачем ей это, мам? – злился Вова. – У неё и так всё есть.

— Овощная база же, мам! – говорила Наташа. – Они упакованы.

 — Ни в коем случае не повторите моей ошибки! – плакала о своём о прошлом о девичьем Рая. —Не связывайтесь со спортсменами! А то всю жизнь будете бегать по кругу! Мужик должен  зарабатывать. Маринка! Включи свово Леонтьева! Тоска! Без денег тоска! Это точно.

        Марина была фанаткой  Валерия Леонтьева. Она посещала все московские концерты, брала автографы, дарила кумиру цветы, по три дня не мыла щёку, которую чмокнул артист. Летом Марина ездила за гастролирующим певцом по всей стране. Когда погиб Тальков у Марины несколько журналистов брали интервью – она часто бухала в компании музыкантов, кардебалета Леонтьева и Талькова, когда его ещё никто не знал. Вся «детская» Бурцевых была обклеена плакатами и фотографиями…

 

 «…Исчезли солнечные дни, и птицы улетели…», —-голосил певец…

 

 У  матери и старшей дочери сжималось сердце от воспоминаний, мать наполняла гранёные стаканы, Марина никак не могла поддеть чайной ложкой закуску…

 

«…Вдвоём с тобой, вдвоём с тобой, остались ты да я-аа…»

 

У Наташи по-девичьи перехватывало дыхание и сводило низ живота в предвкушении сказочной неземной любви…

 

«Любимая, любимая-а, любимая моя-аа» —

 

бэк-вокалом подпевало Леонтьеву запинающееся женское трио: трио матери — бесформенной, годами не подходящей к зеркалу, потерявшей себя в погоне за добычей материальных и натуральных благ, и двух дочерей, только ступающих в трясину жизненных разочарований, в трясину, засасывающую большинство из нас с головой, перекрывающую воздух, и перемалывающую сознание,  достоинство в мясорубке подлости, предательства, сквернословия, равнодушия и ненависти…

 

     Абортом неудачи Марины не закончились. В академическом детском саду  против  неё плелись интриги. Дети обожали приветливую воспитательницу. Заматерелые воспиталки девушку ненавидели: родители подносили Марине  дорогие презенты — алчная заведующая от зависти зеленела,  и вынудила «молодого специалиста» к увольнению.

     Марина устроилась в цветочный магазин на улице Горького, носила блестящие легинсы, шпильки, объёмную, перетянутую в талии широченным резиновым поясом белую блузку навыпуск.  Марина наводила «попугайский» макияж,  сделала вертикальную «химию», ухаживала за руками. Мужчины, покупающие цветы, старались подольше задержаться в магазине.  Марина  познакомилась с работниками соседского Елисеевского гастронома. Одновременно и независимо друг от друга Мариной заинтересовались: мясник, грузчик винного отдела  и водитель «батона»-УАЗика с фабрики «Большевик», поставляющей в «Елисеевский» чудные бисквитные торты…

 

   Марину в семье любили меньше всех. Сложно объяснить почему. Дело тут не только в том, что она  была старшей.  Марина никогда не болтала лишнего, что всегда настораживает в ребёнке, была дисциплинированной, тянулась к знаниям. И главное — она стеснялась своей семьи: безразличного и чересчур красивого отца, толстую крикливую мать, брата и сестру, которым из года в год помогала в учёбе. Марина держалась особняком.

     Как-то, Марина сидела на кухне и жевала салат из огурцов и помидоров.   Рая появилась в прихожей неожиданно,  принесла торт:

— Вот, доча: не «Черёмушки» сраные! «Большевик»! «Трюфель»! Твой любимый! — в предвкушении чаепития, пропела  мать.

Вдруг взгляд усталой женщины упал на салат. Рая взяла у дочери тарелку и опрокинула салат на голову Марины. Несчастная девочка замерла. Ни в коем случае не делать резких движений! Не злить мать! Подсолнечное масло вперемешку с помидорным соком текло по лицу. Рая развязала торт, обрушила и его — после тяжёлой тарелки, расколовшейся от удара, торт показался детскому черепу сущей безделицей. Марина пошла мыться — она знала, что не права. В семье Бурцевых салат готовился на всех.

 

Водитель с тортами «Большевик» был ненавистен Марине из-за детских воспоминаний; мясник ходил с заткнутым за пояс острым топориком от него веяло смертью; грузчик винного магазина был весел, нежаден, дарил  косметику «Эсти Лаудер» и «Ланком». Марина сошлась с грузчиком. Винный Елисеевского жил своей жизнью— отдельные склады, отдельное помещение. Войти в  него можно было с переулка, минуя дерущееся в очередях население. В прохладном зале стояли высокие столики, алкашей было мало — в центре жили серьёзные люди: престарелые актёры, партийная номенклатура, учёные, музыканты, они не опускались до липких столиков магазина. Грузчик познакомил Марину с друзьями, ввёл в компанию. Молодёжь жила легко и весело, кутя на барыши, полученные от перепродажи продуктов. Марине было легко и комфортно в этой среде, о Серёге она старалась не вспоминать.

 

Глава 5.

Кем быть?

 

       Наташа заканчивала школу. 50 рублей на выпускной лежали в заначке, вечернее платье она сшила сама. В старших классах школьники ходили в учебно-производственный комбинат. Особо одарённые учились на машинисток, остальные девочки работали в швейном цеху. Шить Наташе понравилось, мастер — опытная технолог, повидавшая многое и многих, с первого занятия обратила внимание на «скоростную» девушку Бурцеву и полюбила её всей душой. В конце обучения Бурцева получила свидетельство о третьем рабочем разряде — явление очень редкое для УПК.

    Героически Наташа держала выпускные экзамены.  Письменные, включая сочинение, были Снежкиной заботой. Обществоведение Бурцева не готовила:  для очистки совести прочла один билет, одноклассники же не спали ночами — зубрили непонятные формулировки. Бурцевой всегда везло. Если на подъезд выдавали два приглашения на распродажу в «Лейпциг», тётя Рая  посылала младшую дочь — заветная бумажка с крестиком оказывалась у неё.

 

       Наташа вытянула именно тот вопрос, который прочитала накануне. Стукачке Воробьёвой достался единственный неподготовленный билет.

 — Четыре утра, мама мне говорит: «Тридцать пять знаешь, один  не знаешь — авось пронесёт», из-за мамы всё, — оправдывалась Воробьёва, всхлипывая. Бурцева торжествовала!

С  устной литературой у Бурцевой дела обстояли сложнее… «Лягушка-путешественница» так и не была дочитана. Следующие из года в год шедевры русской литературы Наташа знала только по названиям, и далеко не все. Как-то летом перед седьмым классом Бурцева решила прочитать «Молодую гвардию» — не самое удачное произведение для начинающего… Читать Бурцева бросила на третьей странице. «Муть какая-то!, — откомментировала она, — да чтоб я на эту гадость время тратила!», и Бурцева пошла танцевать под  песню группы «Секрет».

…Танцевала Бурцева в своей гостиной так: проходила комнату от стены к стене (Бурцева всегда ходила быстро, стремительно), резко поворачивалась,  и так до бесконечности…

 

…Твой папаша твердил тебе с детских лет:

«В жизни, детка, не главное звон монет,

 В жизни, детка, есть вещи куда поважней,

В жизни деньги — последнее дело, ей-ей!»,—

 

пел Николай Фоменко за десять лет до того как стать шоуменом и за двадцать лет до того как переквалифицироваться в автогонщики…

 

Оглянись: ты же стала взрослей,

Согласись, ты устала от блеска огней,

Потеряла любовь, респектабельной став,

Но признайся — твой папа был прав! —

 

 Бурцева не вслушивалась в текст — ей нравился бодрый рок-н-рольный ритм…

 

    И вот пришёл час расплаты. Завтра — устный экзамен и никакая Снежкина помочь не в состоянии. Пуще всего Бурцева боялась общественного позора: экзамен был открытый: все слушали выступления всех. И Бурцева заявилась ко мне.

 — Но почему, Наташа, ты опомнилась только сегодня? Ведь на подготовку давали три дня! — испугалась я, когда накануне экзамена ко мне завалилась Бурцева и попросила подготовить её «по литературе»…

 — Чё ты паришься, Гурь? Перескажи мне несколько произведений. Хоть о чём там речь?

 — Давай так, Наташ, я тебе дам книги, в них — критика. Почитай — ещё вся ночь впереди, там начиная со «Слова о полку Игореве». Доступно — ты всё поймёшь..

 — Обалдела, Гурь? Я же медленно читаю. Ты мне своими словами перескажи!

 — Это ты обалдела, Бурцева. Я половину не знаю, из того, что вы там в школе проходите.

 

После восьмого класса я поступила в техникум.

 — Это несерьёзно, Гурь. Техникум — это херня. У нас будет аттестат зрелости, с ним — куда хочешь — везде возьмут. А что это за образование — среднеспециальное?

Я хотела возразить, что техникум даёт среднетехническое, что конкурс был пять человек на место, но испугалась. Общими предметами нас действительно не загружали, а мои бывшие одноклассники ночи напролёт читали-читали-читали.

 

 —Это ты обалдела, Бурцева. Я ничего не знаю.

 — Расскажи, что знаешь, что тебе понравилось?

 — Ничего не знаю, — из последних сил отбрыкивалась я, меня ждало незаконченное вязание — я любила вязать спицами…

 — Пиздишь как Троцкий! Вы, порхатые, все образованные! Даже государство организовали…

 — Какое государство?

 — Израиль. Какое ж ещё? Не понимаю, что ты здесь делаешь. С таким носом, как у тебя, никаких документов в посольстве не потребуют. Ты своему Ломоносовичу подскажи. Зачем вы сидите в нашей поганой стране?

Ломоносович—это мой отец. Вообще-то его зовут Самуил Соломонович, но для Бурцевой это имя непроизносимое. Если бы Самуил Яковлевич Маршак или Павел Соломонович Гусман Бурцева спустя пятилетку может быть и запомнила, но Самуил Соломонович Гуревич – это выше её сил. Да и на даче папу зовут  Семёнычем.

— Неужели твой Ломоносов  из страны свалить не хочет? Ты посмотри, что делается! – забыв, зачем пришла, распылилась Бурцева.

Шёл девяностый год.

 — Ладно, давай вопросы, — угрюмо сказала я.

 Бурцева протянула список из ста вопросов.

 — «Что делать?» я не читала, — говорю, —  «Тихий дон» не читала. «Белую гвардию» не читала. «Один день Ивана Денисовича» не читала. «Плаху» не читала.

 — «Тихий Дон» не надо — я фильм смотрела. Блин, Гурь, чем ты в своем технаре занимаешься? Хуи пинаешь?

Четыре часа я пересказывала Бурцевой краткое содержание книг. Слуховая память у Наташи  была отличной: она запоминала всё с первого раза, стихи по программе Бурцева знала.

Больше всего её поразила «история про Базарова».

«Вишнёвый сад» Наташа попросила пропустить.

 — Этот очкастый «туберкулёзник» меня раздражает..

 — Но почему? — обиделась я за Чехова.

Бурцева не ответила, но причина была мне известна.

 

 Бурцевой не понравился рассказ «Ионыч», который мы проходили в восьмом классе.  Произведение она  не читала, но в классе шло обсуждение — Наташа внимательно слушала.  Мы вместе возвращались домой. Бурцева напросилась ко  мне в гости.

 — Я вот, Гурь, не пойму, — заговорила Бурцева после третьей тарелки борща, — почему на мужика все накинулись?

 — На какого мужика? — удивилась я.

 — На Ионыча.

 — Потому что он обыватель.

 — А что это такое?

 — Ну, когда человек скучно живёт, — корректно, чтобы не переходить на персоналии, ответила я.

 — Ионыч не скучно жил! В карты играл. С друзьями общался. Богатый был. На тройке ездил. Это ж тоже самое, что сейчас «Чайка»! А что он не женился, это его личное дело, это никого не касается — потому что к богатым людям все липнут, все шестерят, а сами облапошить хотят — я это точно знаю: мне мать такие истории рассказывала! Просто Ионыч осторожный был, умный и осторожный…

 

 — Жалко, что ты «Плаху» не читала — сказала Наташа.

 Я  рассказала, что помнила из «Плахи» — это произведение каждый будний день читал по центральному радио известный артист. 

 —Хорошо бы мне достался Онегин, Базаров и про волков! — размечталась Бурцева, уходя от меня за полночь.

    На следующий день Бурцева вытянула билет: Онегин, Базаров и волчица в «Плахе».  Удивлённая сильным выступлением слабейшей ученицы, словесница задала дополнительный вопрос про Анатоля Курагина.

— Откуда я знала, что это тот красавчик? — оправдывалась Бурцева. За устную литературу ей поставили «три». Теперь торжествовала стукачка Воробьёва. Злые языки  утверждали, что Бурцева выбежала из кабинета в слезах.

 — Эта дура очкастая! Весь год в одной юбке проходила! — кляла Бурцева словесницу — Сисек нет, а комсомольский значок нацепила. Она б на пизду себе ещё значок нацепила! — тут Бурцева осекалась, вспоминая, что отвозит в райком комсомольские взносы и прорабатывает на бюро «политически незрелых» и «морально неустойчивых».

    И по сей день  Бурцева возмущается несправедливостью экзамена. Я соглашаюсь с Наташей, поддакиваю, понимающе киваю, чтобы не обидеть.

Экзамен по литературе — это было второй раз, когда Бурцева плакала в школе. Первый раз она плакала, когда мы учились в восьмом классе. Плакала Бурцева после первой четверти. Ей и мне по физре вкатили четвертные пары. И я и она на физру не ходили. Физрук требовал посещать занятия в красных пролетарских трусах. А мы были согласны только на красные пролетарские тренировочные.  Я стеснялась всей своей фигуры, я представить не могла себя в красных трусах — Бурцева стеснялась располневшей за лето жопы. Бурцева побежала разбираться к физруку: почему это? Ведь всегда ставили тройки! Ведь некоторым пацанам, которые тоже не ходили на физру, ставили  тройки! От физрука Бурцева выбежала в слезах.

Мы все принялись её успокаивать:

— Мне эта двойка не нужна! Не нужна! – рыдала Бурцева, уронив голову на парту.

Я не могла понять, почему ей так мешает эта двойка, поставленная в воспитательных целях. Много позже я поняла почему. В девятый класс был отбор: из четырёх восьмых комплектовали только два девятых. Бурцевой надо было закончить восьмой класс без троек. И она закончила! Она держалась только на списывании у Снежкиной. Бурцевой удалось перехитрить всех учителей. Они не могли понять как, но у Бурцевой выходили годовые четвёрки! Бурцева сидела с Шаграмановой. Устные ответы при вызове с места Бурцевой подсказывала Ша. С физруком договорился Иванов. Иванов был очень спортивным и бегал с физруком городские пробеги лыжни России. Но Бурцева нисколько не поменяла своё отношение к Иванову.  Бурцева по-прежнему его презирала.

— Ты бы хоть «спасибо» сказала мне, Наталия Дмитриевна! – спокойно говорил Иванов.

Бурцева резко оборачивалась, зло, с презрением смотрела на Иванова, мне всё время казалось, что она в него плюнет. Но Бурцева так же резко поворачивалась обратно.

 

         Бурцева задумывалась о будущей профессии. В седьмом классе она хотела стать стюардессой —  стюардессы  рано выходят на пенсию. Ещё Наташа мечтала стать художником-модельером. Получив аттестат и трезво оценив свои возможности, Бурцева подала документы в ПТУ на специальность «машинистка-стенографистка». В приёмной комиссии Бурцеву предупредили, что дома должна быть пишущая машинка.

Новая подруга Раи —Алиева —  пообещала дать печатную машинку.

Лена Алиева познакомилась с Раей в институте «Природа». Алиева жила в Ясеневе, в нескольких остановках езды на автобусе.

«Представляешь, Гурь, захожу — дворец!  Обоев нет, везде лепка, это картинки такие  выпуклые на стенах, — делилась впечатлениями Бурцева, — я у Алиевой спрашиваю:

  — Во сколько, Лен, тебе ремонт обошёлся?  (Бурцева всех знакомых матери называла на «ты» и по именам, разговаривала с ними на равных.)

 — Три машины, — отвечает.

 Во люди живут!»

 

     Первый муж Лены  работал на стройке начальником участка, продавал налево всё, что возможно было унести или вывезти, включая ветошь, которой затыкались щели в панельных домах. С мужем Алиева давно развелась, но до сих пор, будучи нетрезвым, он звонит ей, ругает себя последними словами и плачет. По глупости он увлёкся молоденькой отделочницей, когда Лена была в роддоме, малярша тоже «понесла». Испугавшись месткома, начальник участка женился «по новой».

Лене пришлось «крутиться», обеспечивать сына. В 2 месяца она сдала ребёнка в ясли и вышла на работу – продавцом в магазин «Семена». Директор магазина обратила внимание на смышлёную выпускницу торгового техникума, и, когда в Ясеневе открылся новый профильный магазин, сделала Лену там заведующей. Опытная торгашка и её молодая помощница действовали слаженно, планомерно и спокойно. Ни одна проверка не могла подкопаться: как отличить семена моркови по 3 коп и по 10 коп? В магазин «Семена» приезжали издалека, очередь начинали занимать задолго до открытия. Закупались «на всю деревню». Выручки были огромными, в три раза превышали отчётные суммы. В то время, когда ещё не все заведующие освоили калькулятор, Лена Алиева работала на ЭВМ. К концу восьмидесятых Алиева стала директором магазина. Она щедро делилась с  «нужными людьми», была очаровательной в общении.

Приехав в «Природу» для подписания договора и спустившись в столовую, Алиева взяла и первое, и второе, и компот. С прилавка на Алиеву смотрели бутерброды с икрой.

 — Как вы думаете, не потолстею?

— Вы ж худая! – удивилась Рая, стоящая на раздаче.

— А вы посмотрите вот так, — и Лена сделала шаг назад. – Это после родов у меня так. Ни одну юбку не могу подобрать!

 

Женщины разговорились. Раиса расчувствовалась,  принесла Алиевой колготки нужного размера и модные немецкие чулки на резинках:

 — Сами на ноге держатся, не сползают, и там всё продувается.

Раиса не потеряла связи с ГУМовскими каналами, весь институт «Природа» отоваривался у неё дефицитом.

 

      В магазине «Семена» делали  закупки торговки с московских колхозных рынков. За большие деньги они продавали якобы «элитные» (на самом деле, всё та же морковь по 3 коп.) семена. Один раз к Алиевой вместо знакомой торговки заявился молодой азербайджанец.

— Вам что?

— Фидан заболела. Вот дай! – и молодой парень протянул Лене бумажку.

Так Алиева познакомилась со своим вторым мужем. Фархат Алиев продавал гвоздики на Центральном рынке, зарабатывал пять рублей в день. Родился в горах. Имел три класса образования. Девственность потерял с ишаком.  Алиева, склонная к мистификации, утверждает, что это был приворот: ей вдруг неудобно стало перед соседями и перед сыном (до этого излишней стыдливости за собой она не наблюдала). Несмотря на протесты сына, Лена поменяла фамилию и временно прописала у себя Фархата.

 

    Бурцева весь год с удовольствием стучала на Алиевской машинке, впервые с удовольствием ходила в училище, загодя готовилась к защите диплома, с волнением ждала распределения. Но времена наступали новые.      

 — Это что на всех подъездах плакаты понавесили? Карта совка за решёткой?

 — Это референдум будет.

 — Зачем?

 — Чтобы СССР не было. Чтобы каждая республика страной стала.

 — А если война? —  «не в бровь, а в глаз»  попадала Бурцева.

Я пожимала плечами.

   Шёл девяносто первый год. Курильщики перекрывали шоссе — ввели талоны на сигареты. Алкаши шоссе не перекрывали, но на водку тоже ввели талоны. Водка в «чебурашках»  — бутылках из под пепси-колы — примета голодного времени.  Сахар тоже сделали по талонам — два кило на рыло. Приятельницы Раи с сахаром помогали  — Наташа заходила в подсобку, отдавала бесформенной красной зинке талоны и покупала сахар. Зинка по обыкновению недодавала кила два-три.

 — Представляешь — своих надувает! — возмущалась Бурцева. — Но: ничего не поделаешь — не в очереди же стоять!

Очереди Бурцева ненавидела.

   Было тяжело с продуктами, было тяжело с лекарствами, а они ой как были нужны Бурцевым! В сорок два года Рая умирала от рака желудка. Похудевшая на шестьдесят килограмм, серая, помятая, как колготки Тушинской фабрики, лежала она в постели и стонала от невыносимых болей. Обезболивающие не помогали, активированного угля, дающего кратковременное облегчение, достать не могла даже Алиева.

      Доцент Географического факультета, тайно влюблённая в Дмитрия Ивановича, приехала к Бурцевым с хорошим доктором. Доктор приветливо пообщался с Раей, уверил, что ухудшение кратковременное (больная не знала, что у неё метастазы), а родственникам сказал: «Если есть возможность, достаньте водку. Пусть пьёт — будет полегче.  До лета больная не дотянет».

       Грузчик винного отдела, бой-френд Марины, «пригнал» пять ящиков водки «Столичная».

 — Эти водочные талоны — лажа, их никто не учитывает. К вечеру в отделе все коробки талонами забиты.  Мы их не выбрасываем, а продаём — круговорот водяры в природе, — делился секретами мастерства влюблённый грузчик.

 Мухлюя с водочными талонами и дефицитной водярой сотрудники винного отдела Елисеевского, включая уборщиц, превратились в миллионеров.

 — Обещай, доча, что ты выйдешь за  мальчика замуж, — плакала пьяными слезами умирающая Рая.

 — Обещаю, мамочка, — клялась Марина.

 — Мы пойдём в «Гименей», выберем платье… Такого мальчика ты больше не встретишь. Только заявление подайте, чтобы талон получить — в «Гименей» всех подряд не пускают.

 — Не волнуйтесь, мы купим талон, — уверял счастливый «мальчик». — Вот поправитесь, и сразу свадьбу!

       Рая умерла в конце мая. Марина на похороны не пришла. Сергеева тоже не появилась. Алиева и Фархадзе — так она ласково называла второго мужа — были в щегольской чёрной «коже».

 — Стой в сторонке, черножопый! Пиджак кожаный напялил, русскую бабу в жёны взял — думаешь, на человека стал похож? — сказал Вова, когда южанин хотел помочь нести гроб.

       Вова служил в Германии. В связи с семейной ситуацией, ему дали неделю увольнительных. Он вскочил в уже отъезжающий катафалк, устал,  ещё не осознал произошедшее.

       На Бабку — маму Раи — страшно было смотреть: сгорбленная пожилая женщина тряслась, не узнавала внуков и зятя, то и дело вскрикивала: «Рая, Рая, почему ты не обнимешь меня!» 

      Бабка потеряла реальность; горе, всепоглощающее горе, переполняло душу несчастной матери, переводя её в новое, дотоле неизвестное простой женщине, иррациональное состояние вечной муки, вечных мытарств и воспоминаний, — пространство так хорошо знакомое послеоперационным больным, возвращающимся после наркоза в реальный мир — пространство  бреда, геометрических галлюцинаций и чувства сопричастности с чем-то необъяснимым, с чем-то, что только и имеет смысл, что открывается, наверное, каждому на смертном одре.

        На поминках Наташа выпила много водки, её стошнило в тарелку. Гости сразу разошлись.

 

В училище пришёл запрос из машбюро Верховного Совета СССР.

 Бурцева начала работать «в Кремле».

   — Где вы работаете?

   — В Кремле.

     Съезды народных депутатов уже не круглосуточно, но ещё транслировались по «Маяку». Народ верил, что будет лучше, слушал, читал, вдумывался. «Вы за Лемешева или Станкевича? Да вы что? Надо за Станкевича!» — общались незнакомые люди на остановках. 

«Кремль» работал напряжённо, Наташа стенографировала заседания, потом перепечатывала их; естественно что-то запоминала, голова с непривычки пухла, разницу в съездах СССР и РСФСР она не понимала.

  — Почему второй, почему первый? Потом ещё какой-то третий внеочередной… Ведь был двадцать восьмой и ещё какая-то конференция, — мучила меня Бурцева, вспоминая школьные политинформации…

 — Двадцать восьмой — это съезд КПСС, девятнадцатую конференцию Горбачёв собрал, а народных депутатов выбирают.

 — Зачем? — удивлялась Бурцева.

   Она смотрела только музыкальный канал «2х2», радио у Бурцевых не было.

 — Ну, депутаты говорят, что надо жизнь менять. Ёлкин против спецпайков, против привилегий, он по поликлиникам ходит, на ЗИЛе выступал, с простыми людьми общается…

 — Врёт!

 — Да ты что, Наташ! Он за справедливость!

 — Запомни, Гурь. Власть нельзя менять. Это же обычные люди! Политик вначале обогащается для себя, а потом начинает для народа что-то делать. Если сейчас власть поменяется, то новые воровать начнут. Ещё хуже станет. У всех только деньги на уме, а болтовня газетная для придурков, вроде тебя. И чего я с тобой дружу — с такими идиотами никогда в жизни не водилась. Бурцева часто так говорила. Ещё она спрашивала:

— Что обо мне говорят твои родители?

— Ничего не говорят.

— Врёшь! – злилась Бурцева и рвала в мелкие клочки журнал «Спутник», лежащий у меня на журнальном столике.

Я не обижалась, только удивлялась. Почему Бурцева так расстраивается из-за того, что мои родители к ней плохо относятся? Она же с такими придурками не водится и внимание на придурков не обращает.

 

     Бурцева  с удовольствием и гордостью  рассказывала о машбюро, о депутатах, приносящих свои рукописные черновики выступлений для перепечатки…  В отделе некоторые женщины проработали четверть века. «Старшее поколение» соглашались с тем, что Бурцева — перспективная машинистка, но молодой специалист  печатала с ошибками — этот «нюанс»

перечёркивал любую скорость — ответственные задания Бурцевой не давали, и подработку тоже.         

    Зарплату Наташа получала небольшую. Пока была жива мать, я ни разу не слышала от Бурцевой жалобы на безденежье — Бурцевы не были навязчивы, не сваливали на собеседника свои проблемы, а тут Наташу «прорвало»:

 — Это ужасно, Гурь! Это кошмар, когда тебе надо купить «единый», пожрать, ещё лак для волос, а на помаду денег нет.

     Бурцева любила навести малиновый «губешник», рот у неё выразительный, зубы белоснежные. Наташе шло: на бледном лице бордовые губы, и всё.

 — Слушай, Гурь, ты на президентские выборы пойдёшь?

 — Пойду.

 — Я тоже пойду, — сказала Наташа. — Ты знаешь, мне Рыжков нравится. — Он иногда в соседний отдел заходит. Настоящий мужик! Бывший  Председатель Совета Министров! Помнишь, я про него в школе доклад готовила? И ты давай за Рыжкова голосуй. Не вздумай за Ёлкина! На работе мне сказали, что он гад. Слух такой идёт… Он и на дебаты к Фесуненко не идёт, потому что ссыт —  двух слов связать не может, говорят алканавт.

 — Наташа, ты что? Дебаты смотришь?!

 — На работе по видику в обед крутят. Начальница сказала: если Ёлкин победит, гражданская война начнётся. Умоляю, не голосуй за Ёлкина!

 В августе случился путч.

Походы на работу стали выводить Бурцеву из себя. Она шла по живому коридору из сотен скандирующих лозунги людей. «Горбачёв! От Ёлкина пощады не жди, лучше сам уходи!» — кричали они.  Бурцева шагала с гордо поднятой головой, а люди кричали и кричали ей вслед: «Рабыня Изаура! На коммуняк работаешь! Шестёрка!»  Бурцева презирала митингующих, комично их передразнивала, но работать стала медленнее,  больше делала опечаток, на стенограммы её тоже  посылать перестали.

 Мысль о Рабыне Изауре стала навязчивой. Она не хотела быть Рабыней Изаурой! Не хотела!

 

     Как-то в цветочный магазин зашёл приятный человек и поинтересовался  у Марины:

 — Девушка, не хотите сменить место работы? Нам нужен секретарь.

    Марина отказалась, но рассказала о сестре — мужчина оставил номер телефона. Бурцева перезвонила, поинтересовалась зарплатой. Человек ответил уклончиво: назвал сумму, ненамного превышающую «кремлёвскую» и добавил, что будет доплачивать «лично от себя».

    Молодая машинистка поинтересовалась у опытных коллег в отделе:

 — Что значит «от себя»?

 Сотрудницы пожали плечами:

 — Может быть как-то неофициально, не по ведомости — сейчас это стали практиковать.

     Бурцева пришла на «собеседование». В обыкновенном  кабинете сидели двое: седой и лысый. Мужчины выразительно щёлкнули языками при её появлении.

 — Сколько вам лет?

 — Восемнадцать.

Лысый засомневался, седой ободряюще кивнул.

 — Вы не думайте — я быстро печатаю: и стенограммы, и с листа, у меня — красный диплом, я и латинской клавиатурой владею.

( Насчёт латинской клавиатуры — это было преувеличение, Бурцеву только собирались учить латинской машинописи, пока проверяли досье — отдел контролировался КГБ)

Седой слушал рассеяно, лысый ухмылялся.

 — А кофе подать сможете?

 — Смогу.

 — А гостей развлечь?

 Тут до Наташи стало «доходить»:

 — Вам секретарь для чего нужен? Для работы или как? — перешла Бурцева на привычный развязный тон.

 — Или как, — оскалился лысый.

 — Это не ко мне, —  она резко развернулась и вышла.

 

— Тут, Гурь, тему по MTV обсуждали, можно ли «без любви, но ради карьеры», — пересказывала Бурцева «ящик».

Наташа любила телевизор: BIZ-TV, МузTВ, MTV, «Песня года», «Евровидение», TV-6. Бурцева знала всех ви-джеев, всех поп-исполнителей… Как-то с восторгом рассказала о «плескотне» у Любимова.

 — Жирик твой совсем охерел, ему голову лечить надо.

 — Почему «мой»?

 — А кто говорил, что он оратор блестящий?

 — Ну да, говорила.

 — Немцов, молодец — не растерялся, смотри, смотри!

 И она ещё и ещё раз проматывала кассету, наслаждаясь перебранкой, перешедшим в стаканоприкладство…

 

 — Ты видела, Гурь? Сегодня опять депутаты подрались, а твой Жирик  женщину измудохал!

 — Почему «мой»?

 — Ты же говоришь, что  у Жирика речь  грамотная.

 — Говорю…

 

— Нет, ты представляешь? — пересказывала Бурцева «ящик»… Можно ли «без любви, но ради карьеры». Сидят пацанки, полуцелки такие, и говорят, что в «нужном» сексе, в сексе «для дела» ничего предосудительного нет. Все на это готовы пойти… Охуевших что ли подобрали?

 Я поддакиваю… Я не знаю, что такое секс. Я синий чулок и старая дева. Я бедная студентка…

 

   «Кремль» влиял на Бурцеву. Она записалась в библиотеку, брала какие-то книги, через неделю сдавала — как в детстве…

Кажется, ей стало неловко «делать вид», что она читает.

 — Гурь, подскажи, что почитать?

 — Ну, Агату Кристи…

 — Это «Десять негритят» что ли?

 — Ну да.

 — Не хочу. Фильм дебильный. Мне что-нибудь колоритное, и чтоб страшно.

 — Почитай «Упырь» Толстого…

 — Фуу: Толстой! Я ему того красавчика никогда не прощу!

 — Это другой Толстой.

 — Да какая разница какой! Толстой, он и в Африке Толстой…

Я начала перебирать в памяти «что-нибудь интересное» — Бурцева всё равно не отстанет:

 — Ну, Беляев.

 — Это с тринадцатого этажа что ли?

 — Это «Человек-амфибия».

 — Не знаю.

 — Ну, человеку вставили жабры рыбы. Фильм такой есть.

— Не знаю.

  — Ну, «Голова профессора Доуэля»…

 — Фуу! Говно! Хуже негритят.

 — Фильм неудачный, согласна. А книга интересная…

 — Чего интересного?! Головы отрезают-пришивают, отрезают-пришивают… Муть!

 — У Беляева ещё интересное есть. Слону вставили мозг учёного. И вот учёный в шкуре слона пишет воспоминания. Супер, Наташ — не пожалеешь!

 — А есть что-нибудь про людей, и чтобы без операций?

 — «Дама в очках и с ружьём в автомобиле»! — осенило меня.

 — Хорошее название. Про любовь?

 —  Нет, точнее, да. Детектив французский…

 — Марта  Христи?

 —  Агата Кристи в Англии жила.

 — В Англии? А я думала в Америке…

На следующий день, придя к подруге в гости, я увидела  Бурцеву читающей порекомендованный детектив!

 — Так интересно, Гурь! Всё, как я думаю! Это про меня! Белый костюм, секретарша-машинистка, надеется только на себя… Мать умерла… А начинается:  «Я никогда не видела море…» Это я! Это же я никогда не видела море!

 И по сей день у Бурцевой на прикроватной тумбочке две книги: «Молитвенник» и «Дама…».

      Одновременно с тягой к книгам, Бурцева заинтересовалась и театром. За обедами в столовой коллеги по машбюро обсуждали постановки.

 — Ты бы, Гурь, купила билеты что ли: в Ленком, в Большой или в Театр Маяковского.  Все рассказывают такие — одна я как дура молчу.

 — В Ленком не попадёшь, в Большой тоже…

 — Охренеть! Чё — все по театрам ходят?

 — Не знаю.

 — Мне кажется это иногородние, — выдвигала версию  Бурцева. — Лимита в Москву на экскурсию приезжает и в театр чапают, а москвичи попасть не могут. Ладно, покупай в «Маяковского».

 — В Маяковского не буду.  Я там Наташ, комедию смотрела ужасную.

— Кто играл?

— Какая разница. Я не буду покупать туда билеты. Я туда не пойду! – заартачилась я. – Давай, Наташ, в Малый или в «Современник» .

 — А в Малом кто из артистов?

 — Не знаю.

 — А в «Современнике»?

Я назвала, кого знала.

 — Покупай в «Современник». Партер — другое не бери. И чтоб без

«туберкулёзника».

   В «Современнике» Бурцева заснула на модном спектакле «Мурлин Мурло», в антракте сказала:

 — Пошли, Гурь, домой. Кресла мне не нравятся — неудобные… А Дорошина на мать мою похожа.

Мы вышли, купили в кассе, почему-то работающей в это позднее время, билеты на «Квартиру Коломбины».

Этот спектакль Бурцева досидела до конца.

— Смотри, Гурь, про себя, — шептала мне Бурцева. – Эта Коломбина – это ты. Я уж ради тебя помучаюсь. Посижу. Всё-таки Ахеджакова. Я её за сапоги из «Служебного романа» уважаю. Но возьми, наконец, уж билеты на нормальное!

 Спустя неделю я отвела Бурцеву в Театр Гоголя. Пока ехали, она страшно ругалась:

 — Театр в таком захолустье находиться не может!

 — Метро «Курская» — захолустье?

 — А что же это? Вокзал хохляцкий.

— Курский же, Наташ! Не Киевский!

— Хохляцкий! Смотри, какая грязь!

 —  Осень. Дождь три дня, поэтому слякотно, — оправдывалась я. 

  — Долго ещё топать, — тихо с угрозой спросила меня новоявленная «театралка».

«Сейчас врежет», — подумала я, но тут, слава богам, показался театр. Здание Наташе понравилось. Мы вошли, разделись, купили программки. Тут Бурцева опять заволновалась:

 — А почему мы одни? В буфете — одни, в туалете — одни, в холле —  два старых пердуна  ползают?

За нами действительно шла пожилая пара.

     Прозвенел звонок. Я пересчитала зрителей: человек двадцать.

 — Пошли отсюда, Гурь. Куда ты меня привела? Две калеки-три чумы … и название для дебилов: «Мышьяк или старинные кружева.» Про дантистов наверное — как зубы старухам драли…

 —  Наташенька, давай посидим чуть-чуть — не понравится — уйдём!

Занавес открылся. На недовольную подругу я старалась не смотреть, в антракте спросила:

 — Ну что, домой?

 — Охренела?  Меньшов в главной роли! Надо было Марину взять и всех наших! Люди убогие! В Большой прутся «вой» слушать, а на Меньшова не идут! (Воем Бурцева называла оперу.)

 — Наташ, а кто это — Меньшов?

 — Ну даёшь! «Песню года» ведёт! Вспомнила?

 — Вспомнила, — наврала я.

 — Классный спектакль: и страшно, и смешно, и любовь, и одиночество! — восхищалась Бурцева, когда мы возвращались домой. – Это про меня.

 — Любви я что-то не заметила.

 — Потому что ты не хрена в любви не понимаешь! Ты мужика и близко не видела. А я была в ситуациях, когда небеременной нельзя было выйти, а я выходила.

— Да ладно врать то! – ответила я. – Мне Иванов звонил. Он за тобой следит, он говорит, что у тебя никого нет. Ты бы с ним помирилась.

— Мы не ссорились Рахиль! – сказала вдруг Бурцева.

Я не смотрела на подругу, но  чувствовала, что сильно обидела её.

 

Глава 6.

Алиева.

 

   Тридцать первого декабря, чтобы оставить все неприятности в уходящем году, суеверная Бурцева потащилась  к Алиевой — отдать машинку. Прошедший год оказался сложным, очень сложным, умерла мама, денег мало, на работе ругают за опечатки… Но надо надеется, верить, не унывать. Не унывала же «Дама…», когда ей сломали руку!

      Было морозно. Наташа куталась в шарф, накинутый на голову. Снежные мухи искрились в свете фонарей —  девочкой Бурцева  изображала на уроке рисования эту картину. Я плелась рядом, я везде сопровождала Бурцеву – хоть немножко погулять, подышать. Из булочных тянулись «хвосты» очередей.

—Даа! Хлеба явно достанется не всем — хорошо, что отец сбегал в Универсам к открытию!

 

      Бурцевы любили Универсам.  В детстве Марина с Наташей воровали продукты. Девочки заходили в зал. Марина кидала провизию сестре в капюшон — девочки выходили, минуя кассы, делая вид, что ничего не взяли.

Ещё они любили частично оплачивать товар: кое-что подешевле клали в тележку, а кое-что подороже прятали…

      Самообслуживание в универсаме отменили — продуктов стало очень мало, а число желающих их купить не изменилось. Через окошки в перегородке, отстояв час-два, люди покупали самое необходимое: маргарин (масла не было), молоко, мясо… К «мясному» окошку справа стояла очередь. Дмитрий Иванович протискивался слева (он, как и покойная жена, и дети не любил очереди), копался в коричнево-синих кусках, которые никому не нравились; для отвода глаз покупал один, а три-четыре кости незаметно пихал в неброскую балониевую сумку с надписью «Tallinn», перекинутую через плечо (подарок доцента Географического факультета). История  повторялось   и в «овощном» окошке.

 — До чего, бляди, страну довели, — говорил обыкновенно Дмитрий Иванович, частично расплачиваясь.

 

  Алиева обрадовалась Наташиному приходу:

 — Зачем ты тащила? Оставила бы себе! А это твоя и Гуря и есть?— радовалась хозяйка, запихивая возвращённую пишущую машинку в духовку.

Поймав мой удивлённый взгляд, Алиева улыбнулась:

— Мы дома не готовим. Всё – на работе, на работе. Ну как дела в Кремле?

—Нормально.

 — Слушай, Наташенька, — заворковала Алиева. — Я коммерческий отдел в «Семенах» открываю… Фархадзе директором, ты продавцом. Процент от выручки для начала… А там видно будет…

 — Я подумаю.

 — Вот и молодец, после праздников созвонимся.

Меня поразила не столько квартира, сколько сама Алиева. С молодым лицом, нетронутым косметикой. С гладкой кожей, маленькими руками, тонкой шеей, с талией и… огромных размеров жопой.  И такая обаятельная, женственная. Я обрадовалась– жопа-то у Алиевой больше, чем у меня!

 

     Дмитрий Иванович воспринял новость в штыки:

 — Забыла, чем у матери закончилось?

 — Хорош, отец! Сейчас в каждом магазине коммерческий отдел.

 — В Кремле работа стабильная, серьёзная — будешь жалеть, если уйдёшь.

 — Заткнись, отец! Я тебе могла б и не рассказывать.

 Бурцева начала работать у Алиевой. Это был обычный «комок»  начала девяностых. Люди приносили вещи,  называли свою цену, Фархат выписывал квитанции, Наташа стояла за прилавком. Получала втрое больше, чем в Кремле.

 

 Как-то весной Бурцева явилась ко мне в сильном возбуждёнии.

— Это кто у тебя по радио чмокает?

 — Премьер.

 — Павлов что ли?

 — Нет. Павлов сидит. Это Гайдар.

 — Какой Гайдар? Чук и Гек который? —  блеснула эрудицией Бурцева.

 — Нет. Это внук.

 — Жирный такой и лысый?

 — Ага.

— Обалдели все? Денег что ли мало? Чего ему не хватает? Да выключи ты этого мудака! Я к тебе чё пришла, Гурь — я себе сумку купила! Как думаешь, сколько стоит?

 Я молчала: в «комках» цены были заоблачные.

 — Ну, сколько?— повторила вопрос Наташа.

Сумка была из чёрной переливающейся ткани..

 — Симпатичная сумочка. Сколько бы не стоила, очень красивая.

 — Нет, ты скажи, сколько стоит? — настаивала Наташа, она выглядела очень расстроенной.

 Я молчала.

 — Четыреста! — призналась Бурцева.

Я была в шоке. Для меня это было очень дорого. Чудовищно дорого! Я постаралась никак не выказать своего удивления.

 — Понимаешь, женщина принесла… Сумка мне сразу понравилась. Фархадзе, знаешь, долго квитанции оформляет — я от сумки глаз оторвать не могу, но понимаю, что дорого… Тётка ушла, Фархат на витрину сумку ставит… А я  говорю, чтоб не ставил, что я куплю. Он на меня орёт: «Очумела? За такую цену? Шепнула бы, что понравилось, я бы эту клушу уболтал! До двести снизила бы. А теперь ничего не поделаешь! Да не бери ты её! На фига она нужна? Десять сумок на эти деньги купишь!» Но я всё равно купила… Обидно, что дорого, зато красивая, —  переживала Наташа, это был ощутимый удар для её бюджета.

      В  магазине хорошо «шли» дагестанские ковры ручной работы, которые Фархату подгоняли друзья-родственники.

 — Выглядят как тряпки, а люди берут и нехило берут…

     Фархат всё больше общался с оптовиками, «зашивался», Алиева пересадила Наташу на приёмку, понадобился продавец. Бурцева привела в магазин Попкову.

      Попкова была неконфликтной, но избалованной девочкой. Выпускные экзамены она не сдавала — мама написала справку, что у дочери порок сердца.

      Попкова пыталась поступить на дневной в МИРЭА за компанию со Снежкиной.

 — Рядом с домом, и мальчиков много, — объясняла свой выбор Снежкина, — ты замуж, Попка, собираешься?

     На первом же экзамене Попкова провалилась — она не знала закон Кулона, но на вечернее отделение Попкову приняли без экзаменов —  был недобор.

     Попкова много рассказывала об институте, ей нравилось сидеть на лекциях и строить глазки. У Попковой появился друг, затем другой друг. Дальше Попкова не сдала сессию и вылетела из института.

 — Представляете! — возмущалась незадачливая студентка. — Сдаю «вышку». Всё знаю, а мне — «пара». Прихожу на пересдачу — всё-всё выучила, а мне — «неуд». Опять прихожу на пересдачу — в законные каникулы драгоценное время трачу — ну всё-всё-всё знаю, а мне — «опять двойка». Да пошли они все!

     И Попкова засела дома, целыми днями она смотрела «видик». Когда, как всегда без приглашения, к ней заявилась Бурцева, Попка в двадцатый раз

пересматривала фильм «Красотка».

 — Попка, пойдёшь к нам в магазин? Я — товаровед, ты — продавец. Трудовая книжка, стаж — всё официально.

 — Неохота.

 — А что за магазин? — поинтересовалась участковый терапевт Попкова.

 — Коммерческий. Одежда, косметика, галантерея — всё есть.

 — А обувь есть? — вдруг заинтересовалась Попка: по видику Джулия Робертс  выбирала туфли.

 — Есть.

 — Мам, смотри — я такие туфельки хочу!

 — Хватит дома на моей шее сидеть! — разнервничалась врач Попкова — Смотрите, девчонки! Ещё пять лет и никто замуж не возьмёт! — неожиданно продолжила она.

 — Ну и пусть! — отмахнулась Попка.

— Воробьиха ваша уже за мужем! Уже родила!

— Воробьёва упакованная – конечно она замужем, — отозвалась зло Бурцева. – Юдина упакована – и Юдина замужем… А Вовка всё по ней сохнет. Будина… — тут Бурцева осеклась.

— А мы – бесприданницы, — ныла Попка.

 — Она будет работать, Наташа! Надоела мне, полтора года телек смотрит! – завизжала участковый терапевт.

 — Не телек, а видик, — поправила свою мать Попка.

 

    Попкова в отделе оказалась на своём месте: была

дисциплинированной, внимательной, уважительно общалась даже с квартирными ворами, которые частенько заглядывали в магазин.

 

  — О человеке нельзя судить по одежде, — рассказывала Бурцева. — Иногда приходит оборванец, грязный, в наколках. Покупает себе всё самое дорогое, вплоть до трусов, а лохмотья бросает в мусорное ведро… Кстати, Гурь, Попка Алиевой  понравилась…

 

   А Попковой нравилось, что ежедневно был вкусный обед —Фархат готовил бычьи яйца с рынка и много других острых блюд — острое и мясное Попка уважала.

    Товаровед Наташа Бурцева командовала Попковой — учила премудростям, вела весь приход-расход, раз в неделю делала учёт. Как правило, недостач не было: девушки были молодые и «зелёные», работали честно, не мухлевали. Вся прибыль доставалась Алиевой.

Количество настоящих родных Барби, которые дарили Попке поклонники-покупатели увеличивалась и увеличивалась. Попка не распаковывала кукол. Она ставила их на полку в коробках.  Когда я приходила к Попке, я не могла глаз отвести от этих кукол. Это было что-то совсем новое, что-то совсем заграничное, что-то абсолютно несбыточное – мечта!

 

        — Да — да — нет — да — вот мой ответ на референдум , — распевал по радио дядька.

 — Да — да — нет — да — вторила ему тётка, озвучивая чей-то «хитрый сценарий».

     Сценарист, видать, хотел, чтобы дошло до каждого слушателя: женский  вокал должны воспринять мужики, а мужской, соответственно, бабы…

 — Что это за «вой»? — интересовалась Бурцева за третьей чашкой  крепкого сладкого чая.

 — Это референдум.

 — Так был уже референдум, страну растащили, — сказала Бурцева.

 — А теперь спрашивают не про страну, а про то, кому ты доверяешь — съезду или президенту.

 — Это как? Да деньги, Гурь, они не поделят. Ты лучше скажи, ты на свадьбу к Снежкиной пойдёшь?

 

      Снежкина выходила замуж за умного интеллигентного худого еврея Сашу Когана. Коган взял фамилию жены, поэтому я его не взлюбила. На свадьбу Бурцева  придти не смогла: на кого останется магазин — у Алиевой свои дела, Фархат уехал к вьетнамцам за оптом, Попкова на свадьбе — работать кому?

       Наташа зашла к Снежкиным  после свадьбы. Выпили. Новоиспечённый Снежкин — пятёрошник, даже «шестёрошник» — разговорился с Бурцевой об экономической ситуации в общем, и об её магазине в частности. Бурцева охотно отвечала на вопросы воспитанного молодого человека — ей нравились все мужчины, кроме Фархадзе.

      Вдруг, как-то резко бывший еврей захмелел:

 — Ты, Наташа, не воруй! НЕ ВОРУЙ! Воровать грешно!

Бурцева удивилась. Больше рассказов о работе я от неё не слышала.

 

    — В мой день рождения всегда дождь — это к деньгам. Часто гроза — это к большим деньгам,  — говорила Бурцева.

   И действительно: сколько себя помню, пятнадцатого июня в Москве идёт дождь.

      Двадцатилетие Бурцева решила отметить «с размахом». Стол в гостиной ломился от выпивки: коньяк «Напалеон», цветные польские ликёры, селёдка под шубой, дымящаяся курица на покрытой копотью банке, доцент Географического факультета, тайно влюблённая в Дмитрия Ивановича…

 — Ну, Наташ, денег побольше! — желала Алиева.

 — Здоровья тебе, Наташенька. Здоровье ни за какие деньги не купишь! — желал бывший еврей Снежкин.

 — Здоровье очень даже купишь. Ляжешь в «Кремлёвку» и подлечат, — возражала   дочь участкового терапевта Попковой.

 Все развеселились. Потом выпили, не чокаясь, за маму.

 — Пусть земля ей будет пухом, — сказал Серёга.

 

  Серёга сразу после Раиной смерти подал заявление на развод, в графе «причины развода» он написал: «палюбил дугую женчину». Марина выходила замуж в Наташином выпускном платье — его фасон удачно скрывал  беременность.

     Рожала Марина легко.

 — Родила как пёрнула, — рассказывала о сестре Бурцева — говорит, кричала только, чтобы обратить на себя внимание.

  В роддомах, как и в любом другом медицинском госучреждении, царили хамство, безразличие и ненависть к пациенту: раз ты рожаешь в такое смутное время, во время ямообразного демографического спада, значит всё у тебя не так уж плохо. Кое-кто из врачей ещё  старался по старой «совковой» привычке, санитарки и сёстры, из тех, кто не ушёл в коммерческие палатки торговать только что появившимися сникерсами и «Роялем», себя не утруждали — зарплаты хватало только на хлеб, а тут какие-то пищащие детёныши, охающие роженицы.

Бурцева подала чай с шоколадным тортом. Марина вынесла к столу трёхмесячную Нику. Голенькая девочка лежала на двух ладонях, смотрела в потолок очень осмысленно. От Ники, как и от любого здорового новорождённого исходило сияние.

— Кричала для проформы в предродовой. Санитарка не подходила. Начались потуги.

 — Откуда ты знаешь, что потуги? – переспросила Попкова.

— Роды у покойной Раечки были самой застольной темой, — всхлипнул Дмитрий Иванович.

— Ну вот, продолжала Марина, — чувствую: ещё немного и я рожу. Надо перебираться в родилку, встала и пошла за каталкой. Там на каталке блатную везли. Она взятку врачам дала – я видела.  То есть её рожать повезли, а мне сказали заткнуться. Я за ними и пошла. В родильной светло, я забралась на кресло, впилась в ручки. Очень удобно. «Главное, не тужиться, чтобы не загонять ребёнка», — вспомнила я мамины слова. Между потугами кричала и звала, умоляла и плакала — персонал сгинул.

— Но Бурцевы никогда не раскисают в сложных ситуациях, – залихватски пропел Шлыков и взмахнул воображаемой саблей.

Муж Серёга безучастно молчал – видно не в первый раз слышал эту историю.

— Я слезла на пол — от матери слышала, что если нет принимающего роды, то лучше рожать на полу,  чтоб новорождённый не начинал свою жизнь с падения. И родила Нику. Тут подоспела акушерка, перерезала пуповину, и тут же на полу приняла плаценту. Говорит мне: «Ты бы позвала». А санитарка из  предродильного отсека смотрит на меня так страшно, с ненавистью, и я промолчала. Врач сказал: «Девять-девять. Всё хорошо, мамочка». Вот теперь растём.

Марина светилась от счастья. Ей  двадцать три, у неё любимый муж и дочь, она учится в «Педе» на заочном…

 —  Наташа, ты уже взрослая — третий десяток разменяла. Мужа тебе, любви, счастья! — поздравляла сестра.

     Все смеялись, шутили. Только Дмитрий Иванович привычно приговаривал после каждой рюмки:

 — До чего, бляди, страну довели…

    В  июльский вечер мне позвонила Бурцева:

 — Твои дома?

 — Мои на даче, —  я страшно обрадовалась звонку: мне было одиноко, у меня не было никого ближе Бурцевой.

 Бурцева пришла со старой  бундесверовской тушёнкой из голодных продуктовых заказов и с бутылкой водки «Русская».

     Мы выпили по полстакана, потом ещё по полстакана — чувство тоски начало меня покидать,  сели на балконе, закурили.

 — Тут, Рахилечка, я с американцем познакомилась — знаешь?

 — Откуда ж я знаю? — я как-то незаметно переняла манеру общения подруги.

— Я познакомилась с американцем!       

 — Где? — с каждой затяжкой я чувствовала себя увереннее и увереннее. Как хорошо не сомневаться в своём поведении, не стесняться, задавать лишние вопросы, спрашивать нахраписто и беспардонно — как Бурцева.

 — Принеси мне сюда стакан! — попросила Наташа.

 — Сама принеси! — я боялась встать — координация у меня и трезвой-то не очень: сколько раз опрокидывала я на себя чашки с кипятком.

 — Какие вы пархатые единоличники — никогда другу не поможете.

 — Ты же с такими, как я, не дружишь, — припомнила я Бурцевой.

 — Что ты, Рахилечка, что ты! Да лучше тебя никого нет, ты молодец. А я с американцем познакомилась. Гад оказался.

 Бурцева принесла ещё полстакана водки.

 — Это последний. Будешь?

 — Нет, спасибо, — испугалась я, — и тебе не советую.

 Бурцева выпила, опять закурила.

 — У Лены Алиевой есть подруга — сваха. Женихам из Америки русских жён подыскивает. Эта сваха и решила мне помочь — подобрать жениха.

 

И Бурцева рассказала про свой роман. Как америкоз преклонных лет (чуть за сорок казалось нам преклонными годами) прислал письмо и фото. Письмо Бурцевой перевела сваха. Бурцева влюбилась в америкоза сразу! Думаю, потому что в двадцать лет очень хочется полюбить кого-то, кто обратил на тебя внимание. А америкоз обратил. Он обратился к свахе, написал Наташе. Бурцева сфотографировалась, отправила америкозу письмо, рассказала о себе… Америкоз не ответил. Бурцева поехала на главпочтамт, отстояла очередь и послала экспресс-почтой ещё одно письмо: она, мол, ждёт, она, мол, очень ждёт, не заболел ли ты, мой свет, мой ясный свет в конце тоннеля?

 

 — И ты представляешь, Рахиль, я — обычная бедная девушка — послала дорогое письмо, дорогущее. А это гад — богатый гад — ответил обычным письмом за какие-то копеечные центы! Нет, ты представляешь, Рахиль!

 Я вздыхала, я сопереживала:

 — Конечно гад! Надо же, Бурец, какие бывают гады!

 — Мужика, Рахилечка, нужно здесь искать! Я вот лежу ночью и мечтаю о любви… А ты мечтаешь?

 Естественно, я мечтала, но сознаться в этом, даже будучи очень пьяной не могла: кому я нужна — уродливая еврейка шестидесятого размера с нулевым номером бюстгальтера — кому?

 Я проводила Бурцеву домой, мы пьяно обнимались — ведь у нас всё было впереди! Нас ждала жизнь! Настоящая жизнь, а не это ничтожное тоскливое существование! Всё у нас будет хорошо. Обязательно хорошо. Непременно!

 

 Хулиган Иванов  позвонил Попковой:

 — Видел вечером Бурцеву с Гуревич — пьяные в жопу, обнимались, целовались.Ты Бурцевой передай, что я её видел!

 

       В конце холодного лета девяносто третьего  Бурцева позвонила  из больницы:

 — Я в челюстно-лицевой. Привези еды! Сырников пожарь, но не зажарь И свёклу под майонезом!

По коридору больницы на «Семёновской» бродили персонажи Дж. Родари из Вовиной пластинки про «Чиполлино». Синьор Помидор спросил   «огонька» — я отдала ему спички, принц Лимон (скорее всё-таки Апельсин) забрал у меня сигареты, кум Тыква пожаловался на кражу новенького «Фольцвагена» — угонщики пробили Тыквой стекло и выбросили его на асфальт. Груша, Горошек и Порей переливались всеми цветами радуги. Девочка Редиска поведала об избиении пьяными подростками и краже последних пятидесяти рублей.

 — Не дадите мне взаймы? Не дай бог такое пережить.

Я полезла за кошельком.

 — Гуря! Не вздумай! —  приказал знакомый голос.

По сравнению с остальными, Бурцева выглядела отлично: всего-то на всего Мистер Картошка-Синеглазка. Два синих глазка освещали нам дорогу до буфета.

 — Хороший кабак и дешёвый, — сказала Бурцева, щёлкая зажигалкой.

Бурцева заказала мне «экспрессо», а себе сок.

— Ты же знаешь: я часто засиживаюсь у Алиевой допоздна. Лето холодное, а этот  вечер побил температурный рекорд.

 

     …Бурцеву обдувал ветерок, она сняла кофту, оставшись в модной футболке. Настроение у Наташи было приподнятое — Алиева обещала оплатить учёбу в «Плешке». Вот и будет у неё — Наташи Бурцевой — высшее образование и никакая Воробьёва не посмеет ей — Наталии Дмитриевне Бурцевой — сказать: «Почему ты не в парадной форме?» Она — Наталия Дмитриевна Бурцева — скоро всегда будет в парадной форме!

 

— В общем, загордилась я, Гурь. За гордыню наказана. Захожу в подъезд. Подъезд, который с пятилетнего возраста считала родным. Нажала на кнопку лифта. В подъезд ещё кто-то зашёл. Смотрю —  в лифте со мной очутился парень. Я не ожидала, Гурь, что в моём подъезде меня подстерегает опасность, — Бурцева курила одну за одной: —«Мне двенадцатый», — говорю. «Нажимайте», — отвечает. Двери закрылись, лифт тронулся… Чувствую, он дышит тяжело, будто долго бежал, — Наташа с силой расплющила окурок — пепельница дала трещину: —  «Всё. Давай ко мне», —буркнул. — Я тебя заделаю — «мяу» не успеешь сказать», — и нажал кнопку «стоп». Лифт остановился. Я окаменела.

«Дашь по-хорошему, бить не буду. Будешь рыпаться — прирежу»… Хорошо, Гурь, что лифт грузовой. Я смотрю краем глаза ему на руки– ножа не вижу. А у меня в руке – зажигалка. Я на нервах стала щёлкать колёсиком, из зажигалки — пламя. Он растерялся: « Отдай!» Я вышла из оцепенения: «Не отдам!» «Отдай зажигалку! Прирежу!» «Не отдам», — говорю и в нос ему. Он рассвирепел. Подрались. Бил он профессионально: замком  под грудь — раз, два, три.  Я стала сползать по стенке, где кнопки, и дала ему кулаком в пах. Он замычал. Я, сижу на полу, тыкаю из последних сил  во все кнопки. И вдруг — двери открылись: надо же такому случиться —  нажал, уёбок, «стоп» не между этажами, а на этаже. Двери открылись почти точно на этаже. На седьмом этаже. Я вылетела из лифта. Стала нажимать на звонки соседей. Он почему-то рванул наверх. Может, ещё надеялся изнасиловать. Про нож он, видно, напиздил — на понт хотел взять. Я вызвала маленький лифт. Грузовой так и остался стоять с открытыми дверями — что-то, видно, сломалось… поднялась на одиннадцатый — я решила, что он будет ждать меня на двенадцатом. Опять начала звонить по соседям. Он точно был ещё в подъезде. «Дайте позвонить брату!»  — попросила я соседку. Она впустила, я позвонила Вове.

 — А в милицию?

 — Ты чё, Гурь, дура? Протоколы до утра. Я и так в шоке находилась.

 — Вова поймал?

 — Нет.  Гад вниз поскакал. Он слышал. Вова за ним бросился, но  на улице темень. Этот козёл, наверное, во двор завернул. И ты знаешь, Гурь,  я теперь анализирую — у него это не первый случай, он волновался, но не сильно. Хорошо, что я ему врезала: из равновесия его вывела — он не ожидал…  Рёбра переломал, ещё лифчик с косточками в этот день надела. На месте косточек теперь синяки… Челюсть уже срослась. Я сама отсюда не выписываюсь, ною, что всё болит. Как я с такими фингалами во дворе появлюсь и, тем более, в магазине… Алиева приезжала, разрешила ещё неделю на больничном посидеть… Ты знаешь, она мне институт оплатит. Я в «Плехановском» учиться буду! – хоть Бурцева и была наказана за гордыню, но по второму кругу принялась хвалиться.

 — Поздравляю, — по второму кругу сказала я. — Ну, и на каком факультете ты будешь учиться?

 — Как это на каком?

 — Ну, кем ты будешь, когда закончишь институт?

 — Как -кем? Не знаю. Но узнаю, понятно?

 — Понятно.

 — Смотри! Не ходи вечером одна, — предупреждала Бурцева, когда мы прощались, — я тебе через два часа позвоню — проверю, как ты доехала. Чтобы дома была, понятно?

  — Понятно.