Лунный ландыш

 

За окном плывет сентябрьское утро. Я сижу и разговариваю сам с собой – глядя в окно. Хоть в туалете и нет окна, я его фантазирую. Маленькое окошко на третьем этаже дома у моря. Странное расположение туалета – на третьем этаже, в мансарде. Окно вот здесь, справа, где рулон бумаги. К окну прикреплен листок надписью наружу: Привет тем, кто смотрит за мной через окно в бинокль, позвоните мне – и мой номер. Но море не умеет звонить, хотя биноклей и телефонов у него в достатке. Многие люди мечтают видеть в окне своего дома берег моря, но мало кто думает о том, кого бы хотело увидеть море в окне дома на берегу. Думаешь, ему все равно, кого свести с ума? Сейчас тихо, море убаюкивает взор, кружат две чайки – зигзагом, как линия отрыва. Линия отрыва. Линия, за которой уже не привязать, к которой уже не привязать. У многих людей есть такая линия. Может быть, на руке? У меня есть? Я осмотрел свою ладонь и не нашел ответа. Под бумагой, то есть под окном, освежитель воздуха – туалетная библия. Только пшш-пшш. Пусто. Закончилось.

Плывет сентябрьское утро.

– Плывет, значит?

– Да, плывет.

– То есть ты хочешь начать книгу всей своей жизни со слова плывет?

– А что такого в этом слове?

– Нет, ничего, продолжай, ты же пишешь.

Когда пишешь книгу, нужно перенести свое сознание внутрь героя и одновременно как бы вместить героя внутрь этого сознания. Это самое сложное – разместить в себе целый мир со всеми его людьми, их мыслями, чувствами; и себя ‒ во всем мире, в каждом человеке, в каждой мысли. Когда я пытаюсь сделать это, то представляю себя таким или вот таким – и это не так просто, если ты стараешься сделать это хорошо, честно, до самого последнего нервного окончания, понимаешь?

Иногда – в одиночестве – я начинаю мысленно разговаривать сам с собой. Не только с собой – с другими людьми. С Руби, например. Или с Тэвери. Он сегодня приезжает, и я как раз собираюсь встретить его на вокзале. Чаще всего это человек, с которым я много разговариваю в жизни. Вообще говоря, со мной такое постоянно. Я спрашиваю у него советов и за него же их себе придумываю. В последнее время это Руби. «Не так уж много они разговаривали вслух», – Набоков, кажется. Ее призрак все еще ходит по комнате и пахнет. Этой ночью, как и всегда до этого, мы заснули под пульс поездов в артериях метро – как когда-то засыпали под пульс пупочной артерии в материнском нутре. Вот и сейчас слышен этот пульс – ушами чуть-чуть, босыми ступнями лучше.

Одиночество – это когда ты отдыхаешь от себя, когда у тебя нет характера, когда ты непонятно кто. Только во взаимодействии с другими людьми у тебя проявляется характер, ты что-то делаешь или чего-то не делаешь, начинаешь себя как-то вести и, собственно, узнаешь – кто ты. А в одиночестве ничего этого не нужно, в этом его прелесть. И в этом же его беда. Не бойся – ты один.

Да, это так, я постоянно с кем-то разговариваю внутри себя. Что мне нужно сейчас? Съесть бутерброд с икрой – после некоторых раздумий, я решил не экономить на обуви и на еде – есть мало, но не экономить, исходя из такого принципа, что лучше съесть пятьдесят грамм чего-нибудь дорогого, чем килограмм чего-нибудь дешевого. Поэтому мы с Руби худые, особенно Руби – совсем худенькая. В этом она за меня. Что еще нужно? Попить чай, обуть носки, одеться и идти. Сначала ехать на лифте, а потом уже идти. Вечером в лифте пахнет духами, утром мочой. Таковы наши лифты. И по вечерам в соседнем лифте часто звенят ключи. Да – и почистить зубы. Хотя не думаю, что в них много застрянет.

На улице тепло, теплый сентябрь, ходят толстые голуби. Не чайки. Чайки на другом конце города, в устье Миффи. Здесь я не видел ни разу. Тут чайкам не место. Улица желтая от листьев и от солнца. Русский в грязном свитере и лучах солнца роется в мусорном баке, покосился – неловко. До метро десять минут пешком – приходится обходить аккумуляторный завод вдоль толстой стены – по левую руку, по правую – многоэтажные дома. Под ногами ржавые заросшие рельсы – символ запустения. Сквозь щели расхлябанных ворот видны старые монолитные здания из бурого красного кирпича – в одном из них, вероятно, находится тайный ход в преисподнюю. Особенно сильна эта мысль, когда едешь на электричке по насыпи и наблюдаешь эту терракотовую армию сверху, и желто-серый дым из трубы котельной развевается как флаг.

            Вот уже полтора года мы снимаем эту квартиру в рабочем районе на окраине города. Тринадцатый этаж из шестнадцати, одна комната. Зимой, когда работает котельная завода, дым из трубы часто идет около нашего окна. Забавно видеть желтоватый дым – будто грязные облака – так близко и в таком постоянном движении. А иногда дым идет и в само окно, отчего оно покрывается сажей. К счастью, это бывает только несколько раз за зиму. В остальном это неплохая квартира – в черте города, и метро рядом – совсем рядом, можно было бы и подальше. Что скажешь?

Два дня через два этой дорогой я хожу на работу, я знаю каждую трещину в асфальте, каждое дерево вдоль дороги. Все собираюсь сосчитать шаги – не знаю, зачем, просто так – и никак не соберусь. Парень идет навстречу, работает где-то здесь, может быть, даже на заводе. Часто встречаю его в разных местах пути, почти всегда смотрю на него, он на меня нет. Узкие бедра – мужские. Но слишком узкие – нет пропорции.

На работу я люблю ходить не спеша, для этого достаточно выйти всего на десять минут раньше – и ты властелин мира. Ты можешь наслаждаться утренним воздухом, прохладой, упругостью шагов. Идя неспешно – чувствовать, как просыпается организм, светлые мысли наполняют голову. Но для этого нужно вставать на десять минут раньше, вот почему я обычно опаздываю на десять минут. На десять минут можно. А однажды я вышел на десять минут позже обычного, а приехал на пять минут раньше – феномен. Сама Вселенная сжалилась надо мной, глядя, как тягостно я просыпался в то утро, и изменила плотность пространства-времени.

А вот и старик Джеймс идет, как всегда бубнит что-то себе под нос. В своем синем плаще, волосы растрепаны, подмышкой книга в газетной обложке – один из немногих, кто использует газеты по назначению. Джеймс священник, по утрам он всегда ходит в церковь, даже когда служба не его. Вот и сейчас идет – задумчиво ступая, носки в стороны, спина парусом, взгляд перед собой, руки сзади. Это единственный в своем роде человек – у него на носу растет борода, вернее щетина, вернее очень жесткие волосы – такие же как на старом, сморщенном, коричневом подбородке. А в ушах у него джунгли. Бог обезврежен, говорит Джеймс. Нам нечего бояться, это раньше люди боялись, когда Бог был жесток. Сейчас люди сделали Бога слишком добрым – и поэтому не боятся его.

 

А вот и Чарис. Странно видеть, я же видел его вчера и позавчера. Никогда не встречал его три дня подряд. Или встречал? Три дня подряд – джек-пот. А у него Джеймс-пот. Толковый парень. Но для толку, одного толку мало. Да и времена не те. Расцвет позади. Золотые пятидесятые – вершина. Правда, и тогда уже чувствовался запах гнильцы, даже задолго до этого, но мы отворачивались, как отворачиваешься от мусорного бака, проходя мимо в чистых ботиночках, в чистой рубашке, с мыслями о грядущем счастье. И вот теперь, как ни верти голову, от этого запаха не отделаться – гниль поразила нас самих.

 

– Доброе утро, Джеймс.

 

– Доброе утро, Чарис.

 

Едва заметный поклон – кивок головы, в котором предполагаются изящество и достоинство. Небольшое несоответствие растрепанного вида и аристократичности манер – сродни вежливости провинциальных алкоголиков. Хотя Джеймс, пожалуй, не принадлежит ни к алкоголикам, ни к провинциалам.

 

– Как поживаешь, мой друг?

 

– С божьей помощью. Как ты?

 

– Да что мне сделается? Как вчера, так и сегодня. Живу, метаболирую. Хотя зачем мне жить, ума не приложу. Обычные старики живут для детей или для внуков – у меня никого нет. Отправили бы всех одиноких стариков добывать уран – сколько пользы было бы. Почему этим занимаются молодые?! А так скоро и нас стариков совсем не будет – не будут доживать.

 

– Закат человечества – грядет.

 

– Старики-то еще ладно, и не нужны. Детей не будет! Да что говорить… Детей-то нам еще, может быть, русские нарожают – вон их сколько, одни русские. Понаехали: работать не хотят, промышляют наркотиками, воровством – грязные. Сплошная грубость. И глаза у всех хитрые, ледяные.

 

Или не у всех? Какие они разные. Ирландца сразу видно, а этих поди разбери. Приоденутся – и не отличишь. Чарис немного похож на русского, хоть и помесь от мексиканца с ирландкой. Как играет солнце на кресте! В такие минуты особенно веришь, и гордишься, и возвышаешься. И грешишь. Всегда грешишь, уж лучше и не думать об этом. Штукатурка на северной стене отваливается, фундамент мхом покрылся, ступени истоптаны – печати времени. И я еще с моим лицом – гербовая, с размаху.

 

Холодная, каменная, острая церковь вырастает из земли – как волчий клык в наростах зубного камня, солнце смягчает – степляет ее острые черты. Церкви с колокольнями похожи на механические будильники – каждое утро они звонят, но Бог спит очень крепко и очень давно – с воскресенья. Никому не хочется вставать на работу. На паперти у входа стоит Пермоллой, смотрит на нас – как мы идем. Лунный ландшафт его лица и быстрые глазки говорят о не самых крепких нервах. Левая часть его тела меньше, чем правая, и как будто старше, чем правая. Вот такие сейчас родятся люди. Заметнее всего на лице, остальное только если приглядишься. Лицо перекошено – правая половина как будто пытается поглотить левую. Левая нога короче – немного припадает на нее при ходьбе. Рука меньше и тоньше. Позвоночник чуть скривлен на левую сторону – от этого сердцу тяжелее биться, но оно бьется – самоотверженно. Милостыню он просит левой – жалостливой рукой. Мосластая, тощая, глянцевитая – будто лапа ящерицы, нездоровая. Брезгливо. Здороваемся правыми – правая влажная. Первая фраза Пермоллоя всегда ясна, обдумана, полна воздуха и энергии, но после первых слов он начинает задыхаться, захлебываться, спешит сказать, глотает слова и смотрит с надеждой, что вы его поняли. Как же он всегда пялится на Руби! Обволакивает паутиной взора – паук-вуайерист. Пора уже переезжать отсюда поближе к работе – или подальше от нее – денег вроде бы накопили.

Что он так уставился на меня – будто читает мысли. Точно, пора уезжать отсюда. На сороковую параллель. Или хотя бы на сорок пятую. Идея с кинотеатром, конечно, трудно вообразимая и выполнимая. Но как было бы хорошо, открыть кинотеатр, где будут показывать хорошие фильмы. Старые, новые, даже черно-белые и немые, но только хорошие. И чтобы еще люди ходили.

 

Облаченные в медовую глазурь безоблачного солнца они подходили к церкви. Чарис смотрел далеко. В даль улицы. За горизонт. Словно хотел улететь туда. Вслед за взглядом. Деревья росли вверх. Красно-желтыми фейерверками приветствуя их. Ничего нового у меня не было. И жизнь моя продолжалась по-прежнему. Влажно-бронзовое и шершаво-песчаное соприкасание эпидермисов. Со всеми и всегда здороваюсь руками. С девушками гораздо приятнее. Но приходится со всеми. Потому что одни только девушки со мной здороваться не будут. Когда я здороваюсь за руку. То выгляжу как идиот. Но все и так думают. Что я идиот. Так что это не страшно. Но я не идиот. Идиот ‒ это тот. Кто совсем ничего не соображает. А я соображаю. Чарис красивый. Не хочется на него смотреть.

 

Синие голуби опасливо косились и подходили к нам в нерешительном – нервическом ожидании. Синие глаза Джеймса искали пустое место вокруг Пермоллоя. Места было мало. Вокруг неполноценных людей всегда мало места для взгляда. Синие глаза старика. Старик и море и голуби. Они спрашивали, работаю ли я по-прежнему техником. Я отвечал, что работаю.

 

– В церкви нужно сделать электричество на второй этаж, там, где стоит орган. Мы хотим сделать на органе подсветку в виде креста, но размытую, будто через витраж, хотя витража никакого перед органом нет. Оптическая иллюзия, думаю, должно хорошо получиться. Можешь помочь нам с этим?

 

– Попробую. Нужно посмотреть что к чему вообще.

 

– Когда-то я тоже работал по технической части.

 

Эх. А потом дочь умерла. Ушел в священники. Сноровка сейчас не та уже. Помню себя в университетские годы – Фигаро. Да, выбор специальности, университета – важнейший вопрос, в котором родители должны проявить дальнозоркость. Или Дальновидность? Одним словом, в этом вопросе родители должны себя проявить. Дети еще ничего не смыслят в это время. Какой из меня техник? Церковные голуби, сизые, всегда здесь. Иногда мне кажется, что в них и есть Бог. А еще в сводах и в тишине. Тишина отражается в сводах, и получается эхо тишины. Поэтому так тихо.

 

В церкви всегда движешься так, словно находишься в воде – плавно. Чтобы не задеть чью-нибудь душу. И думаешь так же. И для того же. Мы поднялись на второй этаж по узкой винтовой лестнице. Я осмотрел поле деятельности, обсудили, какие лучше светодиоды, как расположить. Умозрительно идея была хороша. Разноцветный отсвет на органе в форме креста, словно свет прошел через витраж, рассеялся и оставил след.

 

Хорошо – разбираться в электричестве. Хорошо – хоть в чем-нибудь разбираться. Я разбираюсь в прихожанах. Всех прихожан можно разделить на три типа. Когда я вижу человека. Входящего в церковь. Я сразу могу определить. Этот человек относится к первому типу. А вон тот – ко второму. А вот этот – к третьему. Это внутри меня. Я просто чувствую – к какому типу прихожан относится человек. И мои чувства еще ни разу меня не подводили.

 

Отдав должное старику Джеймсу и его идее, я продолжал идти. Школьная спортивная площадка через дорогу от церкви, сюда я хожу заниматься. Облезлая краска. Гнутые зимними льдинами жестяные отлива на крыше. Сладкое мурлыканье растянутых мышц. Открытые окна в теплую погоду. Возможный чей-то любопытный взгляд из окна. Планирующий с балкона голубь. Заходящее в дымке за дальним домом солнце. Характерные, по-детски театральные дети. Прыгающий – бум, бум-бум – мяч. Прохожая девушка на каблуках. Растерянный муравей на перекладине. Влюбленные, украдкой, взгляды маленьких девочек. И берущие пример – на будущее – взгляды мальчиков, еще не различающих соперника. И колокольный звон в конце, когда уже нет сил, когда идешь и дышишь, ощущая легкими воздух. Магический звук – подгадываю время специально. Люди с чувствительной кожей ощущают ветер особенно. Когда не совсем выспался, ветер бодрит. Возбуждает нервные окончания.

Маленькие, провинциального вида парикмахерские – есть в них что-то милое и в то же время отталкивающее – гнетущее. Именно в зале ожидания провинциальной парикмахерской в полной мере можно ощутить всю ничтожность человеческой жизни. И это совсем не то возвышенное  чувство, которое испытываешь, глядя на накатывающий во время шторма прибой или на звезды ночного тропического неба.

Выходит человек, поводит шеей – колется. Сиротливо оглядывается, не хватает чего-то. Идет. Помню, как мама водила меня в парикмахерскую, а я начинал реветь еще до того, как меня начинали стричь. В детстве я хотел стать человеком, которого знают все. Потом просто человеком. Потом детство кончилось. Хотя, пожалуй, детство кончилось где-то между двумя этими состояниями.

Совсем скоро начнется бессолнечная, близорукая осень. Я всегда думаю, что это случилась ядерная война. Небо заволокло – навсегда – для меня. И все будет так, исхода нет. Люди бредут и знают, что обречены. Собственно, так и есть – но не все так плохо. В левом кармане дыра, за подкладкой дешевые конфеты. Есть нечто притягивающее в самых простых карамельках.

 

            Мы шли куда-то. Я шел позади. А может быть и впереди. Сложно определить. Потому что я не знал. Куда же мы шли. Если бы знал. То определить было бы легче. Я не старался держаться в отдалении или оставаться за деревьями или углами. Некоторые деревья уже облезли. Другие только собирались. Углы облезли все. У старых заводов всегда облезлые углы. Если что то я шел к доктору. Чтобы он выписал мне таблеток. Поэтому я чувствовал себя спокойно. Если Чарис вдруг обернется и спросит меня. Куда я иду? То я сразу скажу ему. Что иду к доктору Марти за таблетками. Я скажу это сразу. Но не очень быстро. Потому что я не волнуюсь об этом.

Чарис немного спешит. Становится жарко идти за ним. На нем бетонная футболка с капюшоном. Мягкие штаны цвета черной дыры и белые красные кроссовки. А у меня левый ботинок на один размер меньше. Приходится покупать две пары. Если бы у меня был зеркальный брат. То он мог бы носить вторую половину моей обуви. И мы могли бы выступать в шоу оптических иллюзий.

Влажный воздух. Воздушная влажность. Какая влажная воздушность! Восклицал кто-то восклицательный. Левой стороной я не чувствую ветер. Только правой. Так же как восклицательный знак не чувствует свою точку. Ветки больных деревьев похожи на старушечьи пальцы. Солнце освещает их. И они становятся моложе. От солнца все становятся моложе. Поэтому на юге все молодые. А на севере все старые. Всегда стараюсь стоять к солнцу левой стороной. Решкой.

 

А вот и Витек. Стоит около входа в метро. Важно объясняется со своим коллегой. В замызганной, давно не мытой курточке. В руке бычок, глаза припухшие, зубы желтые. Щерится – увидел.

– Здорово, Чарис. Как сам?

– Нормально.

– Самглавное.

Этот разговор повторяется из раза в раз с такой скоростью, что я еще не успеваю произнести нормально, как он уже сообщает мне, что это самое главное. Я знаю, что он спросит. Он знает, что я отвечу. И чем дольше это продолжается, тем больше весь этот разговор походит на одно длинное слово, которое мы вместе произносим. Он свою часть, а я свою. Каксамнормальносамглавное. Не так давно мы сократили это слово, и теперь оно выглядит примерно так – каксамнормалсамглавн. Все происходит настолько стремительно, что ответь я на его вопрос плохо, уверен, он по инерции скажет, что это самое главное. Иногда он еще говорит, что мы ходили с ним в один детский садик, и спрашивает, помню ли я. Я честно пытаюсь. Иногда у меня получается – тогда Витек гордится и щерится изъеденными зубами в воспаленных деснах.

 

Мы подошли ко входу в метро. Вероятно мы шли сюда с самого начала. Не люблю метро. Все смотрят. Но никто не подает. Люблю церковь. Никто не смотрит. И все подают. Пахнет крысиной норой. Много девушек. Но я никого не знаю и ни с кем не могу поздороваться за руку.

Как удобно протирать эскалатор! Стоишь и держишь тряпку. Он сам под ней едет и протирается. А можно даже и не держать. Пусть сама лежит. Как было бы хорошо. Если бы все само вот так делалось. Не ходишь к церкви и не стоишь весь день. А люди сами приходят к тебе и подают. И Руби тоже сама приходит и здоровается с тобой за руку. Долго. Бесконечно. И смотришь на нее. И чувствуешь ее пальцы. Цветковые. Лепестковые. Долго. Бесконечно.

 

Место, где переплетаются воображение снов и воображение книг. Магический эскалатор. Людей еще не так много – час пик начнется через полчаса. Междугородние поезда всегда приходят так рано. Грязная плитка, и к ней грязной головой прислонился нищий – как на расстрел. Глаза закрыты – спит стоя. Сейчас ноги подогнутся и упадет. Часы над платформой показывают время. Время показывает себя в часах над платформой. В складчатом лице старой женщины. В треснувшем белом квадратике под ногой. В лязгающем дребезжании под ребром справа. В рытвине на носу в зеркале. В стройных идущих ногах – раннее теплое сентябрьское утро. Тик-так, тик-так.

Раньше в метро я глазел на девушек. Сейчас тоже глазею. Мне нравится смотреть на девушек. Особенно на движения ног и рук при ходьбе. Сколько вариаций! Стервозная походка: короткие шаги вбиваются в землю, носки расставлены, руки в такт отлетают назад. Двигается с чрезвычайной энергией, но скорость перемещения невелика. Серьезные девушки ходят серьезно, как ферзь в шахматах. С лицом задумчивым и сосредоточенным, шаги машинальны, в руках обычно что-нибудь есть. Усталая: девушка будто вся обвисла и просто подставляет ноги под беспрерывно падающее тело. Лошадиная – достаточно редкая, с выносом вперед коленей. Выглядит забавно и сексуально. Плывущая походка, когда движения настолько плавны, что корпус совсем не двигается вверх и вниз, а только плывет в направлении взгляда. Миражи подстерегают вас рядом с такой девушкой. А вот идет девушка чуть вприпрыжку, беззаботная, ни до чего нет дела.

            И Пермоллой здесь. Походка у него особого рода, но он и не девушка, чтобы на него смотреть. Увидел. Думает, подходить или нет, пошел. Какая бледная кожа, совсем бесцветная, бескровная. Наверняка на ощупь обычная кожа: мягкая, податливая, а на вид – мрамор. Можно голову расшибить, если удариться. Кожа – это молодость. Ну у мужчин еще волосы. У женщин – руки.

 

– Куда едешь?

 

– Я еду к доктору Марти. За таблетками. А ты куда?

 

– На вокзал – встретить Тэвери. Это брат Руби. Он приезжает сегодня, хочет посмотреть город.

 

Я кивнул в знак того что понял.

 

Как дела – я уже спрашивал. Что еще спросить? Рассказать что-нибудь? Как лечение. Спрошу про лечение. Правда же, заботливый выйдет вопрос?

 

– Лечение доктора Марти помогает тебе?

 

– Я не знаю. Доктор Марти говорит. Что мы на правильном пути.

 

– Это хорошо. Мне кажется, доктор Марти хороший специалист.

 

Откуда я знаю, какой он специалист? Я его видел всего один раз. Тогда, в церкви, приходил по приглашению Пермоллоя – Джеймс показал нам. Что я несу вообще? Выдавливаю из себя какую-то чушь. По-моему, Пермоллой чувствует это. Он достаточно чувствительный, в этом ему не откажешь. Что он думает только – совершенная загадка.

 

Почему люди всегда пытаются со мной разговаривать? Я совсем не из тех. С кем обязательно нужно разговаривать. Особенно когда разговаривать не о чем. Можно просто молчать. Все думают что я очень молчаливый. Но это не так. Просто мало с кем хочется разговаривать. Мне хочется разговаривать только с Джеймсом и Руби. Не знал что у Руби есть брат. Мы всегда так мало с ней разговариваем. Только привет и пока. Когда она ходит в церковь. Но я ей нравлюсь. Я чувствую это. Когда держу ее за руку. Она не спешит. Когда со мной здоровается. Все стараются отнять руку быстрее. А она нет. И ее руки не потные. Всегда такие гладкие. Как живые шелковые перчатки.

Виден свет. Сейчас выбритый поезд появится из плоти земли. И потом снова войдет в нее. Со вздохом. И снова выйдет. И снова войдет. Перед нами была всего одна станция. Много свободных мест. Твердые сиденья. От которых отекают ноги. Не хочу садиться. Следующая станция хркшсчупсш.

 

            И вагоне летит во тьме. Так и будет стоять? Странный человек. Да уж. Наблюдательность – моя сильная сторона. На чья ты сторона? На сильная сторона. Что-то с утра голова совсем не работает.

Каждый раз, когда я сажусь не на тот поезд метро, я чувствую себя разведчиком или тайным агентом, запутывающим след. Такое бывает нечасто, но случается. В общем-то, думаю, хорошему разведчику нечасто приходится запутывать след. Еще иногда, в момент когда поезд останавливается и двери открываются, меня торопливо спрашивают – какая сейчас станция, и я никогда не знаю – какая.

 

В метро часто можно встретить итальянцев. Круги под глазами. Нос как умывальник. Губы как лазанья. Вон сидит. А рядом с ним его дочь. Кажется. Она совсем не итальянка. Наверное в маму. Фигурка как контурная карта. Щечки сияют гемоглобином. Лицо светлое. Безбровое. Хоть бы нарисовала. Маленькая еще рисовать. Отведать бы ее руки. Станет она со мной здороваться за руку? Конечно не станет. Папа не разрешит.

 

Что, интересно, чувствует отец, на дочь которого глядят влажным, лапающим взглядом? Облизывают взглядом. А она сидит нога на ногу и поводит плечами от надоевшего ремня сумки. Совсем не накрашенная, свежая – росинка. У вас хорошая дочь, если вы будете ее хорошо воспитывать… даже если вы не будете ее хорошо воспитывать, она все равно будет хорошей, потому что вы уже неплохо потрудились. Мне так кажется. Ну сколько можно, Пермоллой?

 

Смотрит по сторонам. Крутит головой. То на меня. То на нее. Отчего ты такой сонный и усталый? Чарис? От Руби? Тебе нужно отдохнуть. Совсем повесил голову. Какой профиль у тебя. Линия подбородка. Скулы. Прямой нос. Пряди волос залазят на уши. С таким профилем ты всегда будешь выглядеть молодым. Если не облысеешь. Но мне кажется. Ты облысеешь. Люди пытаются определять характер по форме головы. По выражению глаз. По походке. Но мало что так выражает характер так. Как запах после человека в туалете. Если это едкий. Буравящий. Выворачивающий всё нутро запах. То это была женщина. Если этот запах совершенно нестерпим. Так что дышать нет возможности. Это была стерва. Мужские запахи спокойнее и мягче. Вообще. Чем шире кругозор у запаха. Тем интереснее и развитее человек. Однажды я зашел в туалет вслед за очень красивым и модным парнем. Запах после него был остр. Как самурайский клинок. Подозреваю что этот парень был гомосексуалистом.

Что глядишь на меня? Думаешь. Почему у меня нет друзей? Потому что я не люблю друзей. Я не хочу отягощать себя дружбой. Я настолько дружу со своими друзьями. Что никогда ни о чем их не прошу. Они же со мной дружат меньше. И от этого одни хлопоты. Я дружу только с отцом Джеймсом. Потому что он дружит со мной так же. Как и я с ним. Мы никогда ни о чем не просим друг друга. Как настоящие друзья.

 

Остановка. Сейчас войдут люди – разношерстные. Светлые, темные, рыжие, лысые. Не так давно мне показалось, что у меня начинают появляться залысины на лбу. Если начинают мерещиться подобные вещи, значит так всё и есть. Вообще, я опасаюсь что у меня не просто появились залысины, а я начал лысеть. Ощущаю свою шевелюру наверное также, как ее ощущает одуванчик. Теперь я обращаю внимание на волосы мужчин. Сколько, оказывается, существует видов облысения. Могут появиться залысины на лбу с двух сторон, и на этом все останавливается. Я надеюсь на такой исход. Не то чтобы я боюсь облысеть. Но с волосами как-то повеселее. А бывает, что залысины появляются и начинают распространяться вглубь – дальше и дальше оголяя лоб, так что уже передняя половина головы совсем без волос. Бывает маленькая плешка на макушке. Если человек высокий, ее даже и не видно. Самое обидное, наверно, когда волосы исчезают совсем. Остается только пушок вокруг головы – затылок и над ушами. В достаточно заполненном вагоне метро можно отыскать все эти виды.

А вот на женские волосы я смотрел и до того, как мне что-то там показалось. Пожалуй, после пышности в женских волосах главное отлив – мягкий и матовый – естественный. Как конская грива. Символ здоровья. У окрашенных волос отлив глянцевый – ядовитый, автомобильный, металлический. Как знак опасности. Прочие опасности – восклицательный знак!

Девушка, а у нее лицо с низким коэффициентом аэродинамического сопротивления. Похожа на птичку. Стрижка «рыцарский шлем». Осматривается, ищет место, но уже все расселись и заняли. Восклицательные глаза и светлые волосы – спускаются ниже плеч. А у корней темные. Отвернулась. Надо было уступить. Но вот – сейчас уступлю женщине. Прямо передо мной женщина в плаще с клетчатым, замысловатым, переливающимся рисунком. Руки ее засунуты в карманы, и кажется, что рук нет – есть только туловище. И вдруг, как амеба, она создала руку из туловища и ухватилась за поручень.

– Садитесь, пожалуйста.

– Спасибо.

Пермоллой посторонился, позволил мне встать, а женщине сесть. Теперь мы стояли с ним рядом. Он по обыкновению немного заваливался налево, в сторону от меня. И мне вдруг показалось, что от меня плохо пахнет. Но пахло от него. Вот бы взять и помыть всех людей в мире. Просто помыть, с простым мылом, но всех, всех-всех. Как бы хорошо было выйти на улицу в такой день!

Рядом с женщиной-амебой сидит мужчина с большой грудной клеткой – футболист или пловец. По другую руку от него очень толстый человек. Бородатый, не очень опрятный. Я смотрел на него и никак не мог перестать представлять, как он ест – потребляет, поглощает, на глазах увеличивая свою толщину.

Снова остановка. Новые лица – парень не в себе. Глаза бегают, вертится, не может стоять на месте. Вдруг чуть не крича: «Вот станция, выходите. Что вы сидите, куда вы едете?! Вот хорошая станция – выходите! Все выходите. Можно же выходить, что вы сидите? – в лицо женщине. – Двери открыты – идите! Можно идти!» Женщина испугано глядит, мигает. Мужчина рядом поднялся. Парень быстро занял его место и умолк, понурив голову. Кажется, даже уснул, сам утомленный своим выступлением.

 

А вот парень в рубашке. Только что вошел. Красный прыщик на левой щеке. Рубашка. Воротничок подчеркивает подбородок. Рубашка разрешает все. Если бы я носил рубашку. То мне можно было бы быть идиотом. А без рубашки нельзя. Без воротничка нельзя. Рядом девушка с фигурой зубочистки. В очках и в телефоне. В очках отражается квадратик телефона. Красивые руки. У зубочисток красивые руки. Справа от нее схема метро. Линии метро. Голубая для гомосеков. Красная для коммунистов. Серая для алкоголиков и наркоманов. Оранжевая для цветных приезжих.

 

Кажется я потупел. Или это стекло изогнуто? Не прислоняться. Я точно потупел, на счет стекла не знаю. Волосы на ушах – пора стричься. В маленьком городе ты выходишь на пустую улицу и чувствуешь, как на тебя все равно все смотрят. В большом городе ты стоишь в переполненном вагоне метро, смотришь по сторонам, и кажется, что тебя совсем нет.

Кто-то движется из дальнего вагона в нашу сторону. Мужчина. Ему бы тоже подстричься. Карандаш-пятновыводитель. Карандаш-пятновыводитель с легкостью удалит любые пятна. Лейтмотив метро. Карандаш-пятновыводитель. Говорят, пока не появились русские, никто не ходил и ничего не продавал.

Подъезжаем к станции. Здесь всегда выходит много народу. Парень в рубашке собирается выходить. Взять его за руку, сказать: нам будет не хватать тебя. Улыбнется?

Если рубашку хорошо сложить, то можно ее не гладить – непосвященный человек этого не увидит. Распознать вас сможет только тот, кто сам этим пользуется. Во всяком случае, мятая рубашка должна привлекать искушенных и одиноких самок, я так думаю. У них глаз на мятые рубашки.

Вошли три женщины. Сели. Неискушенные самки. Переговариваются о насущном: одежде, еде, кремах, целлюлите, – точно как курицы на нашесте. Да, они не очень красивы, не очень умны, не молоды и даже по большому счету не женственны, но что не говори, а есть в таких женщинах что-то милое. Примерно то же самое, что и в курицах на нашесте.

– Мой мне говорит, куда намылилась?

– А я говорю, по делам. Хвостом махнула и пошла.

Заливаются.

Шутить – не женское занятие.

Смеяться – вот это для женщины.

Слепой пробирается, побирается – тянет руку. Втыкается во всех. Врезался в девушку с одутловатой попой. Извиняется. Сейчас много таких рождается – незрячих. Сколько информации в голове у слепого – весь маршрут, полный запахов, углов, расстояний, поворотов. А если голова не работает? Как бы ты поступила?

            На нашесте завели про стоматолога. Один знакомый, хорошо пломбирует. Советует. Пермоллой вдруг хрипло, сквозь препоны и тернии воли засмеялся, поглядывая на женщин и отворачиваясь. Вид у него был глуповатый.

 

Стоматолог-проктолог. Новое веяние медицины. Получает доступ к зубам через задний проход. Очень удобно. Не нужно открывать рот. Мой хороший знакомый. Хорошо пломбирует. Советую.

 

Женщина-амеба встала – собирается выходить на следующей. Пермоллой решил присесть.

 

На земле я могу стоять очень долго. Не уставая. А в поезде левая нога устает. Потому что поезд едет. Потом останавливается. Потом снова едет.

Чтобы разговаривать с человеком на равных. Мне всегда нужно было иметь возможность убить его. Ну или хотя бы какой-то шанс сделать это. Поэтому я всегда держу при себе нож. В кармане.

Мне никто никогда не говорил. Я люблю тебя. Пермоллой. Ведь это же так просто сказать. Я люблю тебя. Пермоллой. Но никто до сих пор не сказал. А тебе говорили? Руби говорила тебе? Закрыл глаза. Дремлет стоя. Покачивается.

 

Я начал засыпать – вставать рано не для меня. В голове распространялась блаженная пустота. Вдруг мне показалось – приснилось, привиделось – как к моей шее тянутся две разных руки. Одна обычная – человеческая. А другая тонкая, костлявая – лягушачья – левая рука Пермоллоя. И вот они все ближе, охватывают шею, сжимают крепче. И я не могу пошевелиться. Воздуха все меньше – и не вздохнуть. Не расправить грудь. Собираясь его оттолкнуть, уже подняв руки, я открыл глаза – и наконец-то вдохнул. Воздуха – полную грудь.

Пермоллой сидел и смотрел куда-то в сторону, потом перевел взгляд на меня. И немного удивился. Наверное, мой взгляд был необычен. Или что-то другое? Какая у него большая правая рука, как он смотрит на меня, какое лицо, какие глаза – он сейчас схватит меня за мошонку и вырвет ее своей большой рукой вместе с мясом и штанами – не разбирая что там.

 

Что он навис надо мной? И смотрит как на прокаженного. Водит ширинкой перед глазами. Вот бы вырвать ему яйца со всеми потрохами. А вон тому мужику ударить ногой в нос. Что он будет делать? Испугается? Станет отбиваться? Кричать? Станут ему помогать? А мне мешать? Или все так и будут стоять? Как часто били людей. Которые сейчас со мной едут? Обручальное кольцо на пальце. А самому уже за пятьдесят. Как у тебя с женой? мужик? Все еще вставляешь ей? Или уже нет? Говорят. У них с возрастом просыпается. У старушек.

Когда я летом ездил к доктору Марти. То вывел такой закон. У женщины с серебряным лаком на ногтях ног всегда есть обручальное кольцо. Я очень злой. Не очень. Только иногда. Редко. Мне не зачем быть злым. В основном у нас хорошие люди. А в основном не очень.

 

Человек с бородой, заплетенной в маленькую косичку. Вошел, встал в углу. Держит руки так, будто показывает детский фокус с исчезновением пальца. Что он шепчет? Брахма… брахмачериашеньнки? Повторяет беспрерывно. Молится?

Пора выходить – моя станция. Понавскакивали. Ц-ц-ц. Заразился.

– Пока, Пермоллой. Удачно съездить.

– Пока. Спасибо.

Кажется, вчера оставалась жвачка.

            Какое странное развлечение – идти вдоль вагона метро, рассматривая лица, и вдруг пугаться какого-нибудь страшного лица. Ты делаешь так?

 

            Куда он пошел? Налево. Сейчас выйду и подожду. Пока скроется за углом. А если я выйду из-за угла и вдруг увижу его? Стоит и разговаривает со знакомым. Случайно встреченным. Я должен сразу что-нибудь сказать. Нет. Лучше ничего не говорить. Как будто иду и иду. По своим делам. А если спросит? То я иду к доктору Марти. За таблетками. Доктор Марти переехал? Нет. Просто у меня устала нога. Затекла. Поэтому нужно идти. Чтобы размять ее. Я иду чтобы размять ногу. Я решил выйти из метро вслед за Чарисом. Чтобы дать движение ногам.

            Вот и угол. Никого нет. Никаких знакомых. Его голова на эскалаторе. Скользит вверх.

Буду идти чуть поодаль. Надеюсь он меня не заметит. Распутывает наушники. Сейчас вставит в уши и будет слушать. К человеку в наушниках легко подкрасться.

Он сказал. Что едет на вокзал. Сейчас пройдет через парк и потом сядет на трамвай. До остановки трамвая нам по пути. А потом я пойду дальше. А ты езжай. Встречай своего брата.

 

Забавно, что вход в парк через огромные толстые черные ворота – словно в тюрьму. Пестрые фигурки людей теряются, размываются в дали, подсвеченной солнцем. Слабое зрение располагает к импрессионизму. А солнышко – лучший враг прыщей. И с тайным восторгом гляжу я в лицо врагу.

Две широкие аллеи идут из одного конца парка в другой и пересекаются в центре – у фонтана с белой статуей ангела. Старая и милая статуя – из гипса, наверное. От нее у меня всегда проходит дрожь по телу – настолько она старая и милая – идеальная для фильма ужасов. Не люблю ходить по этим людным аллеям – не чувствую природы. А вдали, над фонтаном, виден старый элеватор. Удивительная штука – всегда поражала мое детское воображение.

Ain’t no way for me to love you
If you won’t let me
It ain’t no way for me to give you all you need
If you won’t let me give all of me

Арета Франклин и Элла Фицджеральд на страже вашего вкуса. Какой большой и хмурый. Даже испугался. Совсем не видел его – откуда ни возьмись – мистер Протеин. Идет навстречу, руки тоже идут – по воздуху. Есть в таких людях что-то от орангутанга. Сейчас разминемся с ним, подойдет сзади и одним движением переломит мне шею, пока я буду слушать Ain’t no way. Или какой-нибудь маньяк подкрадется и незаметно ударит ножом под ребро. Я упаду и буду истекать кровью, прямо вот здесь – на клетчатом крокодиле, а в наушниках все так же будет петь Арета. Ain’t no way for me to love you. Неплохая смерть.

Классики. Оп-оп-оп.

The buzzard took the monkey for a ride in the air
The monkey thought that everything was on a square

 

Асфальтовые дорожки. Гуляющие бездельники. Девушка выгуливает новые губы. Деревья просят милостыню. Аллюрные лавочки и перила. Цветная бумага под ногами. Детишки. Давайте из серой бумаги вырежем дубовые листья. А из бордовой кленовые. И разбросаем их повсюду.

А вот идет качок. Он знает про себя. Что он качок. И поэтому так идет. А я знаю про себя. Что у меня в кармане. И поэтому мне все равно. Гладкая пластмассовая рукоять. Лезвие в пластмассовом футляре. Купил в хозяйственной лавочке. Плохо что рукоятка гладкая. Может выскользнуть из руки. Поэтому нужно сжимать крепко. Очень крепко.

 

Мы с Руби часто гуляем в этом парке. С левой стороны здесь ответвление от главной аллеи – с редкими лавочками – аллея влюбленных. Влюбленные на них в основном двух типов. Удрученные, любящие друг друга любовью утешения и обнимающие друг друга с таким видом, будто только что умер их общий родственник. И экзальтированные – те, которые прыгают и смеются по поводу и без оного, производя впечатление несколько бессмысленное. Мы с Руби, пожалуй, соединяем в себе оба этих типа.

А с другой стороны идет живописная аллея – так мы ее называем. Старинные дубы, клены – с огромными кронами. Осенью просто другая планета. Там есть неприметная тропинка – простая, истоптанная, старая, осенью занесенная яркой листвой. Она уходит в глубину насаждений, виляет между кустарником и приводит наконец к одинокой скамейке под скудной сенью орешника. Порой на ней бывают люди – но очень редко. Однажды был даже футляр от фотоаппарата. Но обычно она пуста, эта одинокая скамейка. Мы любим сидеть на ней. Засовывать холодные осенние руки в теплоту карманов. Молчать или говорить о чем-нибудь. Читать одновременно две одинаковые книги. Руби обычно обгоняет меня и мы обсуждаем только до того места, куда добрался я. А иногда читаем разные и делимся впечатлениями, если они есть. Слушаем музыку – кто какую хочет. Сидя на этой скамье, да и вообще – на людях, мы редко касаемся друг друга просто так. В каждом прикосновении – чувство, поэтому мы осторожны. Мы сидим на скамейке отдельно – просто рядом, но ее голова не лежит на моем плече, и я не держу ее за руку. Лишь иногда я касаюсь ее, порой мимолетно – и она отвечает мне. И потом она снова рядом. Просто рядом. Не близко. Это ожидание томительно. Мучительно. Нестерпимо. И когда мы возвращаемся домой, нас уже не остановить.

 

Если он обойдет фонтан слева. То у меня все получится. Если справа. То у меня все получится с небольшими трудностями. Вот так я гадаю на людях. Или на фонтанах. Я везунчик. А что если написать книгу о везучих утопленниках? Один человек выиграл в лотерею. После того как утонул. У другого сыграла ставка на вторую лошадь в седьмом забеге. Правда в него уже отложили икру. Третий находился в скорой помощи и чудом избежал автомобильной аварии. После того как утонул. Ты такой ангелочек. Пермоллой.

Сейчас опущу руку в воду и с растопыренными пальцами буду быстро вести ею под водой. Кажется будто у тебя в руке женская грудь. А еще можно надуть полиэтиленовый пакет. И тоже будет похоже. Я так думаю. Я никогда не держал в руке женской груди.

Вот бы стать каплей воды и проделать весь путь по какой-нибудь большой реке. От самого истока. А в конце упасть с водопада.

Иногда я хожу в самом сумрачном месте парка и оглядываю упавшие на железный забор деревья. И думаю. При каких обстоятельствах они упали. Были ли жертвы. Было ли очень шумно или все-таки не очень.

 

Нет ничего хуже, чем гулять по парку и говорить о работе. Сказать двум этим девушкам впереди? Что они ответят? Посмотрят как на дурачка и испугаются. Однажды я попытался познакомиться в парке с девушкой, а она от меня убежала, будто я маньяк, прокаженный и зомби одновременно. А о чем еще говорить? Чтобы действительно о чем-то говорить, нужно разбираться в этом. И по сути единственное, в чем мы более или менее разбираемся – это работа. Во всем остальном мы обыватели. А общение обывателей сводится к трем вещам: пересказам, сравнению интересов и выяснению терминологии.

Толстый мальчик на скрипучем велосипеде. Сын повара? Поваренок. Нарост гриба на этой березе напоминает голову льва. Очень похоже. А в другом месте парка есть дерево, на котором лишайник с южной стороны как зеленый – из сказки – водопад. Слепой – с белой палочкой. На фоне черных ворон. Люблю осенью посмотреть и послушать ворон в парке. В этом чувствуется какая-то жизнь. Движение.

Какой тонкий голосок у правой – как у самой нижней струны. Женские голоса. Я  делю их на беспомощные, уверенные, за ними следуют претенциозные, за ними хамские – пожалуй, их можно расположить в порядке возрастания тональности, как ноты. Но есть и особые голоса, размещенные на нотном листе в специальном месте. Сексуальный, вульгарный – легко спутать с хамским. Покорный и рядом с ним смиренный. В чем разница, спросишь ты? Это плохо, что ты спрашиваешь, но раз уж спросила – ладно. Голос смиренный принадлежит людям смиренным, смирившимся, согласным со своей судьбой. Покорный же голос указывает человеку проницательному, что в характере кроме покорности есть еще до времени скрытые – непокорность, несогласие, бунтарство. И не нужно думать, будто все эти слова являются антонимами к слову смиренный. К нему они подходят так же, как елочная гирлянда к фраку. Если ты носишь фрак и елочную гирлянду и шапку с помпоном, то я тебя уважаю и с тобой не спорю. Мне кажется, у тебя покорный голос. Уверенный и покорный. Неплохое сочетание для девушки.

Папа, мама я – велосипедная семья. Мать, отец и дочь отдыхают на скамейке. Велосипеды отдыхают рядом. А на соседней скамейке два старика о чем-то беседуют. С достоинством. Вернее один говорит, а другой слушает. Хорошее умение – слушать с достоинством. Я смотрел на них – они были старше меня, и мне было приятно, что я молод и еще не сделал в жизни тех поворотных ошибок, которые сделали они – и которые делаем мы все, и о которых потом жалеем. Впрочем, может быть, я уже их сделал?

Беременная девушка и ее полноватый парень с одинаковой забавной, немного коровьей походкой. Выгуливают собаку. Радостный золотистый ретривер.

Две девочки звонко перебрасываются большой сосновой шишкой. Лови. Ловлю – теперь ты лови. Одна с кудряшками, другая с косичками.

– Вдохни, какой воздух! – и по-детски восторженно и театрально, обозревая мир рукой: – Это же великолепно!

 

Футбольные площадки нужно обсаживать высокими деревьями. Чтобы можно было играть в обеденный солнцепек. Иногда такое бывает. Что мяч вылетает за пределы площадки. Тогда будет больше шансов. Что мяч не улетит далеко.

Кажется я пукнул. Совсем неожиданно. И запахло котлетами из столовой. М-м. Запах котлет на свежем и чистом воздухе.

Кто вы? Толстопузы? Зачем вы привели ее? Это она? Вы меня не обманете. Это она! Я знаю. Черная. Кучерявая. Длинные уши. Бежит прямо на меня. Нет! Сейчас кинется. Вцепится в горло. Сейчас.

Я закрыл лицо руками. Её оскаленная пасть была перед моими глазами. Не знаю что было потом. Она исчезла. Это была она. Точно. Снова преследует меня. Зачем они привели ее? Идут. Оглядываются на меня. Куда она исчезла? Прыгнула на меня и исчезла. Во мне? Это был ее призрак. Она же умерла. Я сам видел. Сколько раз я видел это. Призрак. Он везде. В каждой вещи. В каждом существе. Следует за мной. Сзади? Нет. Призраков не бывает. Это была она. Она не умерла. А как же ангелы и демоны? Они же призраки. Нужно быть собраннее и осторожнее. У них другая собака. Сейчас. Но была та. Черная. Ушастая. Но я же не виноват. Не виноват. Я просто спросил. Что это? Я же не рулил! Что ты хочешь от меня?! Ведь давным-давно ты цапнула меня за палец. Помнишь? Так что мы в расчете!

 

Надоела жвачка. Куда-нибудь выбросить. Ни одной урны. Мусорить не хочется. А что если жвачки нужно выкидывать только в урны? Вдруг это повлияет на твою судьбу, карму – сделает ее хуже. Одна брошенная в траву жвачка станет на весах Всевышнего той последней каплей, которая не позволит тебе попасть в рай. Ведь никогда не знаешь своего счета в божественной канцелярии. Эта неопределенность отягощает. Жевать невозможно – выплюну в руку.

Я нес жвачку в руке. Он шел передо мной. Лысина отливала на солнце. Он поднял руку, погладил то место, где раньше были волосы, и, кажется, мимолетным движением понюхал ладонь. Было так тошно от возможности испортить судьбу, от ощущения во рту – когда пережуешь. Эта лысина показалась мне созданной для этой жвачки. И в мареве мыслей я медленно прилепил ее ему на голову. Сразу же, как всегда, раскаялся. Мысленно обнял его и поцеловал – в лысину же. Обогнав незнакомца, я выбросил жвачку в урну. Рай был все ближе.

Не опаздываю ли я? Хотелось бы увидеть, как он выходит из поезда, как смотрит по сторонам, на часы, как движется. Тяга к кинематографичности.

 

Подъехал тогль-тен. Побежал. Боится не успеть. Трамваи. Любимчики фотографов и художников. Особенно импрессионистов. Люблю когда размыто. Никаких изъянов. Можешь вообразить что хочешь. Люблю вглядываться в призрачные скелетные лица людей на картинах импрессионистов. Находить там лица рыб или куриц. Рассматривать личинку бабочки в намазанном пальцем солнце. Картины импрессионистов нужно рассматривать вплотную. Лица людей из двух штрихов. Руки и ноги как палки. Додумывать им части лица и тела. Которые художник оставил на наше усмотрение. Сочинять этим людям истории. Представлять как они выглядят на самом деле. Издалека в них нет ничего особенного. А еще можно подходить и отходить. Подходить и отходить. Проявляя людей и исчезая их. Красные пятна вместо лиц. А в Руанском соборе проявляется лицо из крика Мунка. Если встать в одном метре от картины. И лысый полез. Какие же это разные люди. Лысый и бритый.

 

На этом трамвае я успеваю. Если бы на следующем, то пришлось бы успевать. Нужно проехать семь остановок. Семь остановок – как звучит. Семь раз остановиться – для чего? Подумать? Семь раз подумать, один раз сделать? Или, может быть, восьмой раз тоже подумать – думать же интереснее, чем делать. Зачем тратить этот раз на действие, если можно потратить его на мысль.

            Лязг колес в повороте – от него не избавиться. Если машина времени существует, то это трамвай. Без водителя, конечно, немного не то, но все-таки – атмосфера. Пешеходы спешат из окна в окно. Парень покупает маковую плюшку в передвижной лавочке. Теплый хлеб – незабываемый запах. Все прохожие чувствуют – поглядывают, оборачиваются. Кажется, я тоже чувствую.

У собак настолько острый нюх, что они чувствуют не запах хлеба, а запахи его составляющих и оттого не могут в полной мере насладиться запахом собственно хлеба. Совершенство несовершенно. Счастье не в совершенстве. Счастье в несовершенстве. В несовершенстве быть собакой. И раскладывать мелодию запаха на ноты. На множители. В ряд Тейлора. Восхитимся же и воздадим хвалу собачьему носу – самому совершенному из всех носов. Тэвери все ближе.

Мужчина с аэродинамическим лбом. Может быть, он брат или отец девушки с аэродинамическим лицом. Они могли бы дать аэродинамическое потомство. Руки длинные, похожи на весла.

– Если бы у меня были крылья, я бы весь город разрушил! – Мальчик рассказывает отцу. С подъемом, на вдохе, звонко. Отец слушает, глядя в журнал. Икар и Дедал. Хорошо, что у него нет крыльев. Ангелочек – еще не заслужил. Указывает пальцем в журнал.

– Машиииина.

– Да. Называется Пе-жо.

– Жо-пэ.

– Пе-жо.

– Жо-пэ.

– Пе-жо. Отец с улыбкой.

– Жо-пэ. Озорной ребенок смеясь. А это что?

– Шлагбаум.

– Шлангбаут.

– Шлагбаум.

– Шлангбаут.

У отца пальцы похожи на головастиков – ногти крупные и круглые, как лицо простака. А у сына не такие – вытянутые – в маму.

Площадь памятников. Памятник бомбе, полупроводникам, углероду. Сейчас проскрипим направо, на Грандахм-стрит. И если не выходить, то можно доехать до публичного дома, что напротив пожарной станции. Высокая старинная каланча устремлена вверх – символизирует – похожа на маяк. Так и хочется залезть.

– С ресницами у них тут пиздец какой-то, блять, нахуяривают их как хуй знает что. Вот такие! – Парень показывает растопыренные в разные стороны пальцы. Второй – толстенький – слушает, улыбается – сдержанно. Чуть неловко. Не знает, как держать себя. Лицо бледно, а ноздри красные, будто насморк или простуда. Говорит, шевеля ноздрями.

– Курить хочется. Если не курю – толстею.

О, какая же слабость в этой фразе. И тупость, и безысходность. А отчего я толстею? Если не бегаю? Или если обжираюсь? Не оттого ведь, что я не курю?

Женщина с очень грязными ногтями читает газету. Справа от текста нарисована красивая и умная лошадь. Все куда то пулятся – в книги, в газеты, в телефоны. И только лошадь в газете женщины с грязными ногтями меня не разочаровывает. Какая же она красивая и умная! Вот так даже не знаешь человека, всего лишь видишь его где-то на картинке, но сразу понимаешь, что этот красивый человек еще и очень умный. Пожалуй, нет, все-таки этот метод для лошадей. И для тех, кто по-своему немножко лошадь.

Какой-то пьяный склонился в углу. Пропитанная грязью человеческого тела камуфляжная майка, рваная черная куртка, непонятного цвета джинсы, давно чем-то облитые и высохшие, тряпочные кроссовки. Сидит молча и время от времени вздыхает. Ээээхх. Молчит, молчит, потом снова поднимает голову и ни с того ни с сего – ээээхх. Русский? Как же их много. Насколько же им там плохо, что они едут суда вот так.

О, как же я сразу не заметил – человек без пальцев. Сидит почти напротив меня. На две руки у него только один большой палец – на левой. Когда видишь таких людей, то всегда невольно и с болезненным чувством представляешь, как этот человек получил свое увечье. Был ли это опустившийся по ошибке или неисправности пресс? Или это сорвавшийся и сошедший с ума диск пилы? Может быть, это какая-нибудь кислота или бешеная собака? А может, его пытали в темном и сыром подвале, где по углам бегают мыши и с потолка на пол летят, разбиваясь, ржавые капли. И кто-то толстый, небритый и потный от своей работы, с ржавыми зубами от ржавой воды, смотрит с жаждой издевательства в глазах. Не могу смотреть.

Ээээхх.

Остановка. Вошли двое. Молодой щеголь. И огромный шарообразный человек. Это был один из тех крупных людей, которых можно узнать по одному пальцу. Вот увидишь где-нибудь на поручне такой одинокий палец… Одинокий палец. Бррр. Увидишь и сразу понимаешь, что его владелец очень большой. Он был очень большой. Всех больших людей, по-моему, объединяет какая-то общая черта характера – такая же большая и немного неповоротливая, как и они сами.

А щеголь встал рядом с сидением и смотрит как будто в телефон, а на самом деле –на грудь девушки, которая сидит рядом. Я бы тоже посмотрел. Девушка с красными терракотовыми ногтями. Читает книжку. Отошел к окну, поглядывает то в окно, то на девушку. А что это у нее в волосах? Кажется, перышко. Перышко от подушки. Восхитительно. Нет ничего милее, чем девушка с перышком от подушки в волосах – в трамвае. Да еще с книгой. Женщина рядом с ней встала, собирается выходить. Никто не хочет присесть? Тогда я присяду. Щеголь как будто хотел. Что читаете? Аманда бежала рядом с высоким незнакомцем. Сколько же приключений в одной этой фразе. И бег, и незнакомец, да еще высокий, да еще рядом. Должно быть, пышит. А у рыжего мужчины слева – газета. Что там? Активный образ жизни. Образ жизни. Каков он – образ вашей жизни? Бежит ли в вашем образе мальчик, смеясь, размахивая одной рукой и держа в другой нить воздушного змея?

Ээээхх.

Девушка тоже выходит. Захлопнула книгу. Встала. Идет. Перышко сорвалось и полетело – зигзагом. Снежнобелое. На пол. Кто-нибудь наступит. Щеголь проводил ее – грудь – взглядом. Снова спать хочется, солнце заливает немытые стекла. Если долго сидеть с закрытыми глазами лицом к солнцу, то все обесцвечивается, жизнь становится бледная, выгоревшая. Сморщенная, желтоватая женщина присела по правую руку. Тоже достает книгу. Лекарственные травы. Прикрыла рот рукой и закашляла. Содрогание ее тела через скамейку передалось мне, и я почувствовал себя так, словно тоже болен – давно и безнадежно. И даже волшебные травы меня не спасут.

            Ээээхх.

            – Шла сегодня за краном для душа, купила газету по дороге, а там купон со скидкой на мужские носки. Вырезала, в кошелек положила, думаю, пригодится. Сестру встретила, муж у нее похудеть захотел, спортом занялся. Побежал в парк, ногу подвернул на камне, теперь лежит дома. Еще больше потолстел, говорит. Ой, мне же надо Ане позвонить, спросить каким порошком она одеяло стирала. Ладно, я тебе потом перезвоню. Женщина с лицом монашки. Говорит без умолку. Кран, одеяло, порошок, носки. Кажется, на нее напала лихорадка звонков – когда уже некуда звонить, но ты просто не можешь остановиться. Набираешь номер за номером в надежде сказать или услышать то, что нужно сказать или что всегда мечтал услышать, но все не то. Кран, одеяло, порошок, носки.

Мужчина с зонтом. Никогда не умел складывать зонты. Всегда криво, всегда торчит что-то, застежка не достает. Какой маленький зонт, зонтик. Наверное, механический, без всяких пружин. Сейчас приедет на работу, а ему скажут.

– Какой у тебя маленький зонт.

– Да, маленький. Но зато легкий. Дома у меня большой. Но тяжелый. А здесь маленький, ну очень маленький. Но зато легкий. Дома у меня очень большой. Но дома. А здесь маленький – но зато здесь. Нет, ну дома-то у меня очень большой. Но тяжелый. А здесь маленький, очень маленький. Но зато легкий.

– Послушай, ты сейчас про зонт?

– Про какой зонт?

            Как часто в вагонах метро, в автобусах, в трамваях я встречаю известных футболистов и писателей. Несколько раз видел Пеле и Месси, Фицджеральда, один раз Достоевского. Уайльд, по-моему, следит за мной. До знакомства с Руби частенько встречал еще порноактрис. По старой памяти еще и сейчас бывает. А например, хозяин нашей квартиры – вылитый Ги Де Мопассан, только без усов и бороды.

Остановка. Вошла женщина. Кофточка из шторы, беспомощный макияж сорокалетних женщин. Парень напротив сразу же уступил ей место, а она не стала садиться. Почему вы не сели? Почему не дали ему почувствовать себя мужчиной? Ну как так можно? Посмотрите на его бицепс. И перстень. Он хочет чувствовать себя мужчиной.

За женщиной следом девушка с оранжевым шарфом и парень с оранжевым рюкзаком. У девушки разноцветные волосы, у парня дырка на коленке. Как будто вместе. Или нет? Нет, знакомые так не смотрят, не переводят взгляда при встрече. Потупились оба, как будто задумались. Думают о том, значит ли это цветовое совпадение что-нибудь? Он думает, как познакомиться с ней, а она думает, познакомится или нет, скорее нет – как всегда. И даже не знаешь, слишком ты хороша, чтобы с тобою знакомились, или же недостаточно. А если бы они познакомились? Начали бы вместе чему-нибудь поклоняться? Такие как они должны чему-то поклоняться. Служить. Познакомить их? Выдумать имена, подойти и представить друг другу. Знакомьтесь, это Леопольд. А это Джиорджина.

Есть люди, которые в молодости выглядят очень нежно, как лепестки цветка, но в старости увядают точно так же. Порой, эта разница пугает. А есть люди погрубее, которые никогда не выглядят очень молодо, но и с возрастом почти не меняются. Эти двое из таких – прочных.

Площадь стихов. На следующей выходить. Уступим вошедшим, свободных мест не нашедшим.

Я стоял около дверей трамвая, передо мной стоял мужчина – чуть ниже меня, в черной кожаной куртке. Он тоже собирался выходить, и вдруг я поймал себя на том, что думаю, куда его ударить: в спину, в шею, или в голову. Что он встал передо мной?! Ну подумаешь, пусть стоит. Что мне? Откуда такая агрессия? Словно бы раскаявшись, стал его мысленно целовать. А потом и женщину рядом с ним, и другого мужчину – если бы не нужно было выходить, перецеловал бы весь трамвай.

А на выходе чуть не столкнулся с парнем, трепещущим над изысканным букетом. Слишком изысканным для трамвая. Дорогого стоило. Надеюсь, она тоже этого стоит.

Помню, я тоже покупал букет. И тоже купил слишком – слишком для похорон. Все смотрели и думали, что я иду к девушке, а я шел на похороны. Стоял в церкви с букетом, вдыхал ладан, дым от потухшей свечки вился плеткой. И на мне была куртка-хамелеон, которая меняет цвет по вашему желанию. Моя была на восемь цветов. Ходишь белый или цветной, пока не запачкается. Потом переключаешь на черный или коричневый. А на похоронах переключатель заело, и костюм стал менять цвета без остановки. Все стояли понурые, кто-то смахивал слезу, кто-то крепился. Все в черном. И я – переливаюсь радугой. В самый подходящий момент.

Впереди меня шел парень с невероятно мясистыми ушами. Блин, парень, у тебя такие мясистые уши, – подумал я даже с некоторой завистью. Хотя мне совсем не нравятся мясистые уши. Просто они были ну очень мясистые. Вообще, уши можно разделить по степени мясистости. Бывают мясистые, как курага, а бывают совсем тонкие – восковые.

Над входом огромные часы. Над всеми вокзалами всегда висят часы. Структура подчиненности. Крыша полукругом уходит вдаль. Железная дорога как молния-застежка. И поезд скользит как замочек. Расстегая будущее и застегая прошлое. На пятый путь прибывает поезд хркчшпчшк.

Пара человек встречающих. Одинокий мужчина и одинокая женщина. Мужчина весь в черном, женщина слушает телефон. Молча и терпеливо она слушает минуты две, потом не выдерживает и в накипающем гневе отчаяния:

– Гарри, говори без слов!

Кажется, у мужчины второй подбородок, издалека не разобрать. Второй подбородок бывает наеденный, а бывает от природы. Обычно прилагается к птичьему лицу. А носов, наверное, столько же, сколько национальностей. Встретились как-то нос-испанец и нос-итальянец. Лицом к лицу.

            Поезд показался вдали, в дали, в дымке. Предвестник. Если бы у меня было черно-белое зрение, я бы насладился его приближением вдвойне. Поезда медленно стареют. Почти как люди. Кажется, что будет двигаться все медленнее и медленнее, но никогда не остановится. Стрела, летящая в спину Ахиллесу, который тщится догнать черепаху.

Двери открылись и поезд выдохнул – людей.

 

Облака пара рассеивались, клубясь. Я вышел в облака, на перрон. Аромат сдобы, которую поспешно ел носильщик в двух шагах от меня, тянулся в воздухе ванильной лозой, и это был аромат свободы. Я обвел взглядом пестро-серую толпу, спешащие чемоданы и поспешил со своим чемоданом к выходу. Сделав несколько шагов, я увидел Чари. Он стоял неподвижно и ровно, глядя на меня с легкой усмешкой, как бы чуть с высоты. С высоты, которую можно простить. Темные глаза его смотрели с едва уловимым прищуром, в узоре губ угадывалась линия латиноамериканского континента, одежда была незатейлива: серый балахон, черные штаны, красные, видавшие виды кроссовки. Незаурядность внутреннюю он как бы скрывал под заурядностью внешнею. Не для того, чтобы что-то скрывать, а чтобы не досаждали. Во всем его виде, простом и прямом, при известной проницательности можно было угадать творческую волю. «Дорога там, где иду я». Если бы он был книгой, ему бы пошло такое заглавие.

Кажется, с последней нашей встречи у него появились залысины. Что вперед, лысина или седина? – иногда я задаюсь этим вопросом. Что выбрать? У каждого из этих состояний свои преимущества. Лысина – гладкость. Это загадочное состояние гладкой головы, мне пока что неведомое. Седина – это все-таки статус, что ни говорите, а седой человек повидал жизнь. Даже не знаю. Всё, пожалуйста.

Как там Руби, интересно? Занятно, что за весь этот год я никогда не скучал по ней так сильно, как сейчас, за, может быть, несколько часов до встречи. «До встречи», – когда-то прощались мы. И я отворачивался последним

 

он вышел из вагона. На перроне никого уже не было – все разошлись. Огляделся по сторонам с привычным выражением – словно над головами. Как оглядываются в кино, выходя на переполненный вокзал. Кажется, не узнал меня, пошел навстречу – и тут разглядел. Улыбка изменила его слегка вытянутое лицо, так что он стал похож на утенка из старого мультика. Вскинул свободную от чемодана правую руку и помахал мне – словно нас разделяла толпа.

Чемодан?

Одет он был незатейливо. Ботиночки, брюки, не то кофта, не то жилет, – все ношеное уже не первый год. Но очень как-то все шло одно к одному. Это у них с Руби в крови. Ростки древних корней. Их отец принадлежал к какому-то шотландскому клану. Когда у него не заладились дела на швейной фабрике (которую он построил в молодости еще со своим отцом), он свалился в колодец. Специально или нет – неизвестно. Фабрику и дом пришлось продать, чтобы заплатить долги. Мать, никогда до этого не работавшая, устроилась поварихой. Иногда присылает нам с Руби вкусную еду. Денег не принимает – дарим подарки.

Вокзалы созданы для объятий – и мы не были оригинальны. Тэвери сдал чемодан в камеру хранения (оказывается, он решил переехать). Это в его стиле – просто приехать с чемоданом.

Мы вышли из здания вокзала, античный портик с четырьмя колоннами остался за нашей спиной. Освещенные солнцем мы спускались по ступеням лестницы

 

каждый шаг был легок и пружинист. Сбежав по лестнице, словно древнегреческие школьники, мы шли куда-то, ведомые внутренним чувством направления, как ходят слепые. Смотрели мы мало, видели еще меньше, а если и видели, то совсем не то.

 

– Ну и как ты опишешь город?

 

– Пиздеж, пиздеж, пиздеж, пиздеж, пиздеж, пиздеж, пиздеж, пиздеж…

 

– Я понял.

 

– И это лишь малая часть пиздежа, с которым мы имеем тут дело. Люди тут так приспособлены к приему и передаче информации, что это действует как маскировка. Такие глупые люди встречаются, просто немыслимо. Но пока не узнаешь человека поближе, не можешь его распознать. Говорит как все, и всё то же самое. И они здесь не могут молчать. Им обязательно нужно что-нибудь произносить – хоть что-нибудь, но произносить. Это даже не разговор, это – произношение.

 

– Страх молчания? Может быть, это не так уж и плохо, говорить ни о чем?

 

– Говорить ни о чем – это не плохо. Это даже некоторое искусство – говорить ни о чем. Но это совсем не то же самое, что пиздеж. Если над твоей головой сгущаются бесцельность, какая-то безысходность – ты стал участником пиздежа. Если в разговоре что-то развивается, проясняется или наоборот запутывается, погибает, то в процессе пиздежа, а кроме как процессом, это больше никак не назвать, в этом процессе – ничего не происходит. Это как чесотка. Чешешь, чешешь – а чешется только еще больше. Здесь крайне редко можно встретить оригинальное мнение. Даже если они и говорят что-то свое, это все равно все подсмотренное, не их. В больших городах люди привыкают, что все есть. Еда, мысли. В их головах столько всего много, что они всегда находят ответ, но не придумывают его. В некотором роде они даже отучаются думать.

 

– Может быть, это рационализм, зачем искать решение, если оно уже есть?

 

– Это не от здравого смысла. Это просто привычка. Рефлекс.

 

Крылатая, парящая над куполом черная статуя, казалось, хотела подобно сапсану спикировать на нас и задавить своей налившейся, возбужденной грудью.

 

– Какая замечательная у нее грудь.

 

– Все-таки богиня победы. Победителям достается грудь.

 

С нежным напором ветер делал невидимый слепок с наших лиц, Чари поднял голову: шоколадная фигура плыла на фоне сливочного облака в такт с нашими шагами, а

 

черный купол в золотом обрамлении – переспелая вишня в стекающем по ней меду.

 

– В большом городе ты чувствуешь течение, поток жизни, но не чувствуешь себя. Не чувствуешь себя собой. В маленьком все наоборот. В маленьком городе нужно быть гораздо более чувствительным, чтобы почувствовать жизнь. Но себя там чувствуешь  острее.

 

– И кругом одни возможности и перспективы. Тебя тут никогда не напечатают.

 

– Я тоже это чувствую. Меня и на работе все считают чуть ли не отсталым. А еще тут все живут на грани между здоровьем и болезнью. Чувствую, что и я уже нахожусь на этой грани. Или даже за этой гранью, но просто все еще никак до конца не переступлю.

 

Электромобили жужжали и спешили, как электрические муравьи; из булочной в первом этаже старого дома, споткнувшись, выпорхнула старушка, но не упала; повеяло ванилью и топленым сахаром; в дали улицы, на фоне туманных гор, как бы венчая город, возвышался визуальный натюрморт: купол Рёло, а на нем птичья клетка со шпилем.

           

            – Как Руби?

 

– В целом – ничего. Мы можем пойти по набережной – через Харвен-Гейт, и к обеду прийти к ней на работу. Пообедаем вместе.

 

– Да, идем. Говорят, на Харвен сейчас можно подняться, на опору?

 

– Я не слышал о таком.

 

– Конечно, ты ведь живешь здесь.

 

– Да, о таких вещах меня лучше не спрашивать.

 

Солнце, размытое тщедушным облаком, напоминало красотку под вуалью. Мы повернули вправо, к порту. Где краны гнут спины, а шум моторов в крапинку – с криками чаек. Изгибаясь, улица уходила вниз – мы чувствовали ее кончиками пальцев ног

 

напротив, через дорогу от нас, зеленое и чешуйчатое здание-дракон, вспугнутое изгибом улицы, не отводило от нас взгляда, пока мы не сошли на набережную и не скрылись из виду. Черные лебеди-фонари склоняли над нами свои шеи, в утренний, рабочий час спешили люди, но казалось, что никого и ничего нет: соленое дыхание, черная ограда, масляная вода.

 

– Я вас не сильно стесню?

 

– Совсем нет. Руби обрадуется. Какую работу думаешь искать?

 

– Какую найду. Попроще что-нибудь, чтобы можно было работать. Вероятно, больше чем на год я здесь не задержусь.

 

– Я тоже так думал. А как с девушками?

 

– Девушки… э-э-х, девушки. Надо их куда-то водить, кормить, веселить, заботиться… нет, нет, я не хочу сказать: а что я с этого получу? Я не столь меркантилен. Просто много мороки, времени, поэтому мне нужна особенная девушка, для которой главным аттракционом буду я сам. Мне нужна женщина, которая разбирается в мужчинах. А вообще, одной девушки мало, нужно хотя бы три.

 

– А как же девушкам? У тебя одного, значит, три девушки, а у трех девушек только ты один?

 

– Почему же, пусть тоже будет три. У мужчин три жены, у женщин три мужа, живут все вместе. Какая отличная система получается! Представь, насколько больше будут получать дети от шести родителей, чем от двух.

 

– Так и детей больше будет. Все равно выделятся лидеры, кто-то будет обижен, начнутся конфликты. Двое ужиться не могут, а тут шестеро. Нестабильно.

 

– Это как посмотреть. Может быть, даже более стабильно. Пока мы еще не доросли до этого, но в будущем все возможно.

 

– Думаю, в будущем и простых браков не останется, не то что таких.

 

– А я думаю, все это будет сосуществовать: и безбрачие, и гаремы.

 

– Здесь недалеко есть странный бар, называется «Клуб знакомств». Туда не пускают, если ты женат или пришел с девушкой. Только для одиноких.

 

– Набит битком?

 

– Да, народу порядочно.

 

– И что, решает этот бар задачу о нахождении хорошей девушки?

 

– Задачу о нахождении хорошей девушки? Вычислить местоположение хорошей девушки с точностью до одного метра?

 

– И до одной молодости.

 

– При решении постоянно наталкиваешься на дискриминант и подмену переменных.

 

– Однажды я захотел познакомиться с девушкой в Макдаке. Она сидела с тетрадкой на столе и ручкой в руке, отвлеченно жевала обратный конец ручки, смотрела в окно, видя только мир своего воображения, и, определенно, мне стоило с ней познакомиться. Но она делала все это в переполненном, гудящем, совершенно неуютном Макдоналдсе. Отсюда родилась задача об определении местонахождения и рода деятельности хорошей девушки методом исключения. Определенно, она не может писать нечто в Макдаке. Она не может быть бухгалтером или секретарем, она не может разговаривать без умолку…

 

– А что не так с бухгалтерами и секретарями? Вполне обычные профессии и хорошие девушки там тоже встречаются.

 

– Я не говорю работать, я говорю быть. Ни одна нормальная девушка не может в своих мечтах быть бухгалтером или секретарем, а девушек, которые не следуют своим мечтам, мы не рассматриваем.

 

– Но ненормальные в нашем списке?

 

– Конечно.

 

– А не думал про книгу? Книга про то, как парень искал хорошую девушку. Но постоянно что-то не то. Захотел поцеловать в волосы – перхоть. У другой некрасивые пальцы на ногах. У третьей – волосатая спина. Постоянно какие-то мелочи, которые раздражают невыносимо. Аж выть хочется. А название – «Шпалы».

 

– Емкое название. Есть мысли, где сейчас может быть хорошая девушка?

 

– В половине девятого? Едет на работу. Может быть, в театр?

 

– Может быть, но тогда сейчас на дворе должно быть начало двадцатого века. Не может же она ехать в нынешний театр.

 

– Тогда я предположу, что у нее свободный график, и сейчас она еще даже спит.

 

– Нет, думаю, она проснулась. Все-таки она не сильно засиживается по вечерам, поэтому она уже проснулась.

 

– Бегает она после полудня, не по утрам. Вечером ходит в бассейн.

 

– Сейчас она идет в какую-нибудь кофейню или булочную выпить кофе и подумать о предстоящей после завтрака работе. Да, золотистые волосы ее развеваются на прохладном утреннем ветру, легкие вдыхают пространство, свежий воздух идей наполняет мозг.

 

– В булочной она сядет за столиком в углу у окна.

 

– Солнечный свет косыми, пологими лучами будет падать через стекло на стол, и ее лицо будет то попадать на свет, излучая солнце, то снова исчезать в тени.

 

– На солнце она прищуривает один глаз, отчего ее лицо становится слегка насмешливым.

 

Через дорогу от нас вывеской цвета кофе с молоком приглашала посетителей булочная Брамса. Через стекла было видно, что внутри никого нет.

 

– Проверим?

 

– Конечно!

 

Под звон дверных колокольчиков мы вошли в булочную. Девушка за стойкой взглянула на нас – кокетливо – и поздоровалась. Мы ответили ей и в запахах хлебного уюта прошли к столику в углу, за которым никого не было. На подушке сиденья, у самого подоконника, лежал забытый эротический журнал.

 

Мы вошли в булочную: над ухом зазвенели колокольчики, запахло сахарной пудрой и карамелью, бархатное осеннее солнце прижималось к стеклу и как будто строило нам рожицу. Официантка поздоровалась и проводила нас женственным, женским взглядом. Мы прошли к пустому столику в углу у окна, на диване, вытянув ноги, лежала черная кошка, прищуренными глазами она взглянула на нас и не шевельнулась.

 

– Булочная на окраине, не в центре! Она не может жить в центре этого!

 

Тэвери казался в высшей степени возбужденным. К таким вещам он всегда относился серьезно, и действовали они на него угнетающе. Мы шли молча. Люди разбрелись. Набережная опустела. Русло реки изгибалось влево, увлекая за собой гранитные берега, город и редких пешеходов

 

из-за домов, подрагивая в утреннем воздухе, показался, начиная с хвоста, скелет диплодока – северный конец моста Харвен-Гейт. Кабина канатной дороги ползла на его фоне как букашка на теле динозавра, молчавшая баржа внизу закряхтела и забулькала, как старуха, усталая чайка села на перила мостовой, укоризненно взглянула на нас и стала убегать. А потом улетела: вверх, вверх, вверх, вверх.

 

– Я бы хотел иметь облачный редактор: лежишь на траве, проговариваешь текст, и облака в форме букв складываются на небе в слова.

 

– Я бы хотел то же самое, только плыть на спине в тихом озере посреди соснового леса.

 

– И во рту трубочка с холодным бесконечным апельсиновым соком.

 

– Ну нет. Это расслабляет. Слишком расслабляет. Писатель должен испытывать тягости.

 

– Хотя мне тоже нельзя с трубочкой, я могу лопнуть, если здорово задумаюсь. Когда я чувствую во рту апельсиновый сок, я становлюсь как дурачок.

 

– К нам на работу пришел один парень. Сначала показался такой сообразительный, с чувством юмора. Буквально за неделю превратился в какого-то идиота. Я думаю, может быть, это близнецы – один дурак, другой умный. Дурак не может найти работу. Умный устраивается первым, работает, потом вместо него начинает приходить дурак.

 

– Как будто все начальники так устраиваются. А что ты делаешь на работе?

 

– Техническое обслуживание.

 

– И как это?

 

– Ну что касается моих приборов, то там есть одиннадцать процедур, придуманных лично мной, которые совершенно бессмысленны и ни на что не влияют. И в этом залог их эффективности. Перво-наперво нужно прийти и снять с аппарата передний кожух и заднюю крышку. Для медицинского персонала аппарат без крышки, у которого видно сплетенное из электричества и конструкторской мысли нутро, представляется драконом, выпущенным из клетки. И это, определенно, добавляет мистики.

Дальше необходимо провести эти одиннадцать процедур, по возможности наклоняясь, приседая, запуская внутрь руки, залезая туда головой, отплевывая пыль и мыча что-то себе под нос.

 

– И как тебе?

 

– Часто получается закончить пораньше – это главный плюс. А однажды я ушел с работы раньше положенного и начальник узнал об этом. На следующий день спрашивает:

– Где ты был вчера, почему не вернулся в офис? Неужели так долго менял шланги? – Я их долго искал, к трем все сделал, решил не возвращаться в офис.

Недовольно посопел, погладил лысину:

– Пожалуй, для улучшения качества работы отдела нам стоит сделать отслеживание по телефонному чипу, как в других компаниях.

– А почему вы хотите ограничиться такими половинчатыми мерами?

– Половинчатыми?

– Почему бы не сделать оплачиваемые обеды, командировочные по две тысячи, зарплату в полтора раза больше, как в других компаниях?

– Тебя не устраивает твоя зарплата и на еду не хватает?

– Очевидно, что в таком важном вопросе, как улучшение качества работы отдела, нужно проявлять системный подход, а не ограничиваться полумерами. Никто не знает, к чему это может привести.

Наш начальник настолько глуп, что он, кажется, всерьез подумал, будто я обеспокоен работой отдела. Хотя я обеспокоен. Отслеживание по чипу не может не обеспокоить.

 

– Собираешься задержаться здесь?

 

– Пока думаем, что дальше. Хочется куда-нибудь, где потеплее. Есть бредовая идея открыть маленький кинотеатр хорошего кино. Старые и новые достойные фильмы, без всяческого отстоя. И места там все будут разные: кресла, диваны, кресла-качалки, пуфики и прочее. В зал закатывают столько мебели, сколько будет посетителей. И еще там будет бесплатный компот.

 

– Компот?

 

– Да. Ни Кока-Кола, и никакая прочая ерунда, а натуральный компот. Его каждый день будут заливать в компотную машину, и я, если захочу, смогу тоже подойти и попить прохладного вкусного свежего компота.

 

Чари рассказывал так, как рассказывают в фильмах недалекие герои о своей самой кристальной мечте. И мне на секунду тоже захотелось открыть кинотеатр с бесплатным компотом. Я уже видел, как из кинотеатра выходят люди, их глаза излучают благодарность, лица светятся от счастья, а я стою, прислонившись к дверному косяку, сложив на груди руки, провожаю их тихим взглядом с чувством выполненного долга, долга просветителя, в правой руке у меня стакан компота, и я время от времени делаю глоток прохладного, сладкого напитка, солнце освещает мое лицо, и нет человека счастливее.

Очертания моста Харвен-Гейт покачивались на воде, мы подошли совсем близко, но магия ассоциаций юрского периода все еще сохраняла свою силу: огромные ноги утопали в воде, казалось, по щиколотку; транспорт гудел над головой, будто грузные легкие вгоняли и выгоняли воздух сквозь узкие ноздри. Мы поднимались по каменной лестнице с набережной на полотно моста, слепой каменный лев был занят мечтами о саванне

 

а навстречу нам спускалась женщина в форме и красном берете. Полноватая и модная женщина-контроллер – с накрашенными глазами, красными губами и в красном берете – шла на работу.

 

– Курочка.

 

– Цыпочка. То, что глаза – половина женщины, они уже поняли, теперь им осталось понять, что такое женщина вообще.

 

– I know that a woman’s duty is to help and love a man.

 

– And that’s the way it was planned.

 

– Как же обманчива внешность!

 

– Не так уж часто. Сильно и даже жестоко, но не часто – при известном навыке.

 

Легкой улыбкой мы проводили женщину в красном берете. Она была весела, шаги ее легки, а утро безоблачно и беспечно.

На мосту действительно появилась касса. По неказистым билетам два бравых инструктора-экскурсовода приняли нас как близких родственников. Когда собралось десять человек, они стали выдумывать различные возможности падения с моста в воду и, чтобы этого не случилось, обвязали нас всех вокруг талии страховочными ремнями. Ремни были похожи на большой собачий ошейник, карабином они пристегивались к длинному тросу, уходящему вверх на опору. Пока нас расставляли в колонну и пристегивали, Тэвери, уже пристегнутый, вдруг натянул трос и начал неистово, самозабвенно, перебирая ногами, лаять на проходившую мимо девушку. Девушка, похожая на ослика из детского мультика, шарахнулась в сторону. Все на секунду застыли, повернув головы на лай – и начали хохотать. Тэвери старался сохранять невозмутимость, но тоже не выдержал. Рассмеявшись, он приложил к сердцу руку и чуть поклонился.

Кроме девушки, похожей на ослика, с нами поднимались еще семь человек. Подруга девушки –

 

очень худая, похожая на морковку в платье; двое походили на стручки красного перца, возможно, они были братьями или отцом и сыном; упругая оливковая чета; баклажан и тыквочка. Тысячи людей ринулись на опору Харвен-Гейт со всех концов света, многие из них не знали раньше ни лишений, ни ветра, ни голода, и путешествие через страну воздуха и металла поставило перед ними неожиданные проблемы. Испытание человеческой выносливости: в то время как одни чуть не повернули назад, другие храбро продолжали свой путь.

С каждым шагом наверх правая сторона реки – руки – правая рука, расплываясь,  превращалась в море, а левая – влезала в разодранную перчатку города. Так мы и двигались, расставив руки, сжимая поручни, навстречу несущимся облакам, порывы ветра порой чуть не сбивали с ног, и казалось, сейчас разъяренный Зевс пронзит тебя молнией из невесомого белого облачка –

 

смерть для изысканных натур. На самом верху была маленькая площадка. Мы стояли на ней спина к спине, маленькими шажками переходя по кругу. Я чувствовал себя пастухом отары белоснежных, взбитых подушек. Подгоняемые ветром они – беззащитные – летели прочь от синего одеяла, сплошной стеной наползавшего, выраставшего из-за горизонта. Могло померещиться, что само море поднимается гигантской стеной и совсем скоро смоет весь город внизу. И только у нас есть шанс ухватить за уголок летящую над головой подушку.

Маленький город жил под нашими ногами. Маленькие люди, маленькие мысли, маленькие дома. Красно-желто-синий дом отражался в воде тремя блеклыми пятнами. Ступеньки черепичных крыш, флюгеры-кошки и флюгеры-птички – какой же вид! Невозможно спрятать нутро от такого зрелища, а поцеловаться здесь было бы бесценно. Звездной и лунной ночью.

Спускались мы тем же путем

 

я представлял себя лыжником, который испугался съезжать с крутой горы и теперь, бросив лыжи, неуклюже спускается с нее, припадая при каждом шаге. «Ничтожество, трус, тряпка!» – мысленно кричал я на себя и уже начал оглядываться в поисках лыж, чтобы вернуться и все-таки съехать. На самом деле в поисках взгляда девушки-морковки, но она не смотрела, занятая хвостиком и резинкой.

Уже на мосту нам повстречался человек лет пятидесяти, с бледными веснушками на загорелом лице, чертами похожий на обтрепанного Хемингуэя, борода с проседью, спутанные волосы, пристальный взгляд, черный свитер под горлышко, грязные плащ и ботинки, на рукаве повязка как у капитана футбольного клуба с надписью Capitan. Шел он со старческой молодцеватостью и нацелено, словно ему нужно было куда-то ко времени.

 

– Капитан!

 

– Капитан Америка.

 

– Капитан Веспуччи.

 

– Капитан Веснуччи.

 

– Его галеон пришвартован в порту и ждет Капитана.

 

– На груди у него вытатуирована астролябия – лицевая сторона астролябии. А на спине – тыльная.

 

– А штука, которая поворачивается, висит на шее как медальон. И когда Капитан Веснуччи загорает, стоя на палубе корабля, то случайный прохожий, взглянув на него с боку, может определить свою широту.

 

– И ширину Капитана Веснуччи.

 

– А еще, загорая, он приоткрывает рот, и ему кажется, будто он вдыхает солнечные лучи и свет начинает выходить из него самого.

 

– А когда он купается, то любит набрать в рот воды и потом выплюнуть длинной долгой струйкой.

 

– С легким присвистом. А еще у него есть собака.

 

– Призрак собаки. Чтобы заботиться о настоящей, он слишком эгоцентричен.

 

– Лунным штормом собаку, даже еще щенка, унесло в море, и Капитан Веснуччи, стоя на палубе на коленях, в отсветах поминутных молний, извергал проклятия в черное, грохочущее, словно смеющееся, небо.

 

– Это все замечательно, но что такое лунный шторм?

 

– Это очень сильный шторм, когда вокруг все черно, льет дождь, но иногда вдруг в просвете туч божьим глазом является полная луна, освещая на секунду бурю, и тут же скрывается снова.

 

– А по утрам – на границе между сном и реальностью – Капитану Веснуччи так явственно кажется, что Ведровеус здесь, с ним, лижет его. Но проснувшись окончательно, он понимает, что всего лишь пустил во сне слюну. И снова вся трагедия разыгрывается перед его глазами.

 

– И он корит себя не только за то, что не уберег собаку, но еще и за то, что дал ей такое имя.

 

– Втайне видя в этом причину, по которой собака сама бросилась с палубы в бушующее море.

 

– И терзаниям его нет предела.

 

– Каждое осеннее равноденствие призрак собаки выбирает себе жертву и весь день облизывает ей ладони.

 

– День мокрых ладоней. Кажется, у меня был такой день. А еще она любит, когда ее расчесывают призраком расчески.

 

– Призрак Капитана Веснуччи.

 

– Вокруг одни призраки.

 

С моста мы сошли на улицу Дигнам. Тихая, забытая улочка, обсаженная одинокими деревьями. Она начиналась трехэтажным домом, увитым засохшими цветами, а заканчивалась старым, серым аббатством, вонзавшимся в небо черным острием.

Чуть впереди нас у рябины остановился синий Плимут восемьдесят третьего года – последняя модель с бензиновым мотором. И стая птиц – сорвавшимся парусом – махнула с дерева к дому на противоположной стороне. Дверь открылась, и вышел Эстималь. Неряшливо-деловой стиль, глянцево-жирный отблеск сытости, золотистый налет богатства.

 

– Эй, три кварка для мистера Марка!

 

Он поднял руку в приветствии, тембр нижней гитарной струны заполнил улицу. Он так приветливо и искренне улыбался, что мне даже захотелось обнять его кряжистую фигуру. Подойдя, он протянул немного великоватую, мускулистую руку. Левая была поражена гигантоманией часов. Я познакомил их с Тэвери.

 

Уличный спортсмен и уличный поэт… или музыкант. Уличные коты. А я тогда домашний кот?

 

– Куда направляетесь?

 

– На работу к Руби. Хотим пообедать вместе.

 

– О, я бы тоже перекусил. Давайте подброшу… да не бойтесь, невысоко.

 

Он засмеялся, подрагивая руками. Пока мы шли, машина как будто глядела на нас. Как глядит собака на чужих людей – молча и зло, искоса. Вся синяя, гладкая, отливающая. На колесах, словно на лапах. Мускулы

 

на четвереньках. Качок на четвереньках, наверное, если сам Эстималь встанет на четвереньки, он станет очень похож на свою машину. Дверей всего две, кто же назад? Кажется, я. Салон тоже синий, прохладная кожа, алюминий. Насколько я люблю ездить на машинах, настолько же я не люблю сами машины. Гладкое, сосредоточенное лицо в зеркале, завел, как зарычало, как будто в животе.

 

Смотрит, как я завожу, худой, какой-то изможденный. Может, дать ему денег? Главная проблема цивилизации – распределение благ. Бедные люди всегда обеспечивают богатых. Поэтому, если хотите успешной жизни, научитесь ставить людей себе на службу. Не нужно делать всё самому, самостоятельность плохое качество. Старайтесь переложить как можно больше на других, старайтесь переложить на других всё, кроме вознаграждения – и успех будет с вами.

 

– Я, кстати, ехал заправиться. Давайте заедем сначала, тут недалеко. Вот, парень, устроился, возит бензин из России. У них там всё заброшено, а он нашел где-то на севере, договорился и возит. Два дома уже построил, себе и родителям. Бензинчик, конечно, так себе, но для моего трактора самое то.

 

Эстималь нажал на педаль, и машина прыгнула так, что у меня, кажется, соприкоснулись стенки желудка. Поесть уже не мешало бы, а то какая-то слабость, даже тошнота. Машина скользила по узкой улице, повторяя ее изгибы и неровности, деревья взволнованно, взлохмачено стояли багровым караулом. Наверное, он хочет нас удивить, а может и всегда так ездит.

В конце этой длинной и узкой улицы Эстималь притормозил и аккуратно съехал с дороги на выложенную узорчатой плиткой площадку. От площадки через зеленый газон к белому двухэтажному особняку вела дорожка.

 

– А зимой, когда заезжаешь сюда, и всё засыпано нетронутым снегом, чувствуешь себя первооткрывателем новых земель. Первопроходцем.

 

Амундсеном и Скоттом. Какой беспечный человек, совершенно никаких забот. Кажется, рефлексия не меньше чем у меня, но совершенно бесполезная, бесцельная, рефлексия ради рефлексии.

 

– Посидите пока, я быстро, давайте радио включу вам.

 

Заиграла железно-прямоугольная музыка, Эстималь захлопнул дверь и зашагал по дорожке к дому, Чари сделал тише.

 

– А он тоже что-то пишет?

 

– Да. В основном фантастику и сценарии.

 

– Ты читал?

 

– Да.

 

– И как?

 

– Что-то бывает. Но мало работы.

 

– Талантливые работают, гениальные творят.

 

– Ему бы стоило поработать. Поверхностность. Вот главная беда. Отличительная черта большого города – спешка. Спешка приводит к поверхностности, а поверхностность – к пиздежу. Чтобы пиздить, нужно думать быстро. А скорость можно развить только на поверхности, по горам не набегаешься. И тут есть одна главная, краеугольная проблема. Люди, которые находятся на поверхности, думают, будто на самом деле уже углубились настолько, что достигли дна.  И это невыносимо. И неисправимо.

 

– А он на поверхности?

 

– Ему бы не мешало углубиться.

 

– Сейчас это называется быть задротом. Но это, конечно, поверхностный взгляд.

 

– Эстималь похож на дельфина, выпрыгивающего из воды перед носом корабля. Проблема в том, что в искусстве нет хорошего и плохого. Есть искусство и неискусство.

 

– И что происходит с этой границей, я не понимаю.

 

– Видимо, то же что и всегда – неразрешимая война противоположностей. А граница – это линия фронта. Многие думают, что у каждого эта граница – своя. А ведь каждая граница – это вопрос требовательности к себе. И чем ты к себе требовательнее, тем ближе ты к объективной границе, в окрестности которой и существует искусство. Но совсем немного людей приближаются к этой границе хотя бы настолько, чтобы ее разглядеть. И даже увидев ее, когда им кто-то показывает, они не уверены – она ли это? И границы размываются – между искусством и неискусством, а вслед за этим – и между хорошим и плохим. Неосознанно люди переносят восприятие искусства в жизнь. Другие наоборот, переносят восприятие жизни в искусство – и начинают различать в искусстве хорошее и плохое, не понимая, что различают хорошее и плохое в том, что искусством не является.

 

– Похоже, что отсюда же проистекает бесцельная и бесплодная рефлексия. Из средства работы над собой она превратилась, кажется, в простое развлечение.

 

Обожаю такие вещи. Нести канистру с бензином и вдыхать этот приятный и едкий запах. Вредный запах. Чувствовать скользкую, масляную ручку в пальцах. Потом рука еще какое-то время будет масляная, целый день не отмоешь. Жизнь в ощущениях.

Обсуждали меня, пока меня не было? Классика. Как грустно быть успешным. Со всеми нужно быть осторожным, дабы случайно не показать свое превосходство, не обидеть. Какая-то несвобода. Какая-то снисходительность сама по себе. Одиночество. Хорошо хоть деньги есть. Отлично закончил!

 

– Мы можем прожить долгую, обеспеченную жизнь или заправить двадцать литров бензина.

 

Он засмеялся приветливо и просто. Дверь осталась открытой, заструился, забулькал поток, и тяжелый пунцово-свинцовый цапах цаполнил воздух, Руби любит вдыхать такой.

Эстималь вдавил себя в сиденье, упершись руками в руль и поводя плечами, запустил двигатель, сделал музыку громче и с нескрываемым внутренним удовольствием выехал на дорогу.

 

– О, моя любимая песня – я ее уже просто ненавижу.

 

Он посмотрел на нас. Мы улыбались. Машина рыча летела над дорогой.

 

– В этой группе очень крутой барабанщик, давно за ним слежу, когда он только появился на слуху. А в прошлом году побывал на концерте, невероятно крутые парни! Весь концерт зажигали без остановки.

А еще решил пешком пойти, думаю, выпью, повеселюсь. Договорились с другом на месте уже встретиться. Вообще, собирался идти с девушкой, но как раз незадолго до концерта мы расстались. Месяца четыре, наверное, встречался я с русской девушкой, красивая, Надежда ее звали. Но она себя не оправдала, оказалось, что она – троянский конь… ой, то есть нет, нет…

 

– Волк в овечьей шкуре?

 

– Точно! Ну ладно, это не суть, иду, в общем, я на концерт, жеваю жвачку и вдруг прикусываю щеку. Да так сильно, прямо с мясом. Выплюнул жвачку, иду дальше и глажу языком ранку с внутренней стороны щеки. Навстречу мне идет девушка. А я что-то задумался, иду, смотрю на нее – так просто, смотрю и смотрю. И глажу изнутри языком щеку. А она смотрит на меня. И лицо ее за несколько секунд превращается из спелого яблока в прелую гнилушку, как в научном фильме, где ускоряют время. Мы разминулись, а я не пойму, что такое? Иду, одежду посмотрел, вроде бы все нормально. И тут вдруг думаю: «О, боже! Что она подумала!»

 

Эстималь достал пачку кислородных сигарет, вставил одну в губы и вдохнул полной грудью. Сигарета едва слышно зашипела. Воздух в городах настолько грязен и отравлен, что его теперь продают в упаковках. Нефть дала нам передышку – и отняла воздух. Дьявольская изощренность. Но нефть кончилась. И люди снова стали главным ресурсом. Главной движущей силой. Теперь не нефть становится электричеством, движением, киловаттом. Теперь эти вещи снова делают из людей. Почти тот же самый феодализм, что и тысячу лет назад. Только другой масштаб.

 

– Ой-йой, старушонка. Вылезла из-за угла, хоть бы по сторонам посмотрела! Идет напролом, едва увернулся. И сама теперь чуть не обделалась.

 

Эстималь взглянул на меня, потом в зеркало на Тэвери и, улыбаясь, зло закричал.

 

– Тупая, старая овца! Нет, нет, не смотрите на меня так. Просто в последние несколько дней я решил дать свободу своему второму я. Это как будто у меня появился воображаемый друг, но он всё ненавидит. Это же альтер-эго, он должен быть противоположностью мне. Поэтому он крайне негативно все воспринимает, ему ничего не нравится. Что бы ни было – все плохо и отвратительно. Обожаю его, классный чувак. Столько в нем шарма, потрясающе. Старая потаскушка, по сторонам смотри!

 

Эстималь снова закричал и засмеялся, глаза угольками блеснули в зеркале, взгляд задержался на секунду, и выражение его лица поменялось. Видимо, вид у меня был не самый веселый. Если вываляться в говне и потом осмотреться по сторонам, то покажется, что говном покрыт весь мир.

 

– Эй, там, на диване, как жизнь?

 

– Мягонько. Как у вас?

 

– У нас отлично! Просто у тебя вид, как у самого скучного человека на Земле.

 

– Внимание, внимание! Только одно выступление! Самый скучный человек на Земле! Это стоит увидеть! Не пропустите!

 

– О! В тебе тоже живет веселое и озорное альтер-эго?

 

– Заходит в гости.

 

– А я недавно придумал сюжет для книги. Надеюсь, вы у меня его не украдете, если я расскажу? Хотя это всего лишь сюжет. Главное ведь стиль, стиль нельзя украсть. В общем, суть в том, что у человека раздвоение личности. А у одной из личностей этого человека тоже раздвоение личности. Может такое быть? Как бы раздвоение личности внутри раздвоения личности? Хотя какая разница, может или нет, это же книга. И, если задуматься, так может продолжаться до бесконечности! Раздвоение, раздвоение, раздвоение! Как дерево!

 

– Деревья же продолжаются до бесконечности.

 

Тэвери не мог сдержать смеха. Я решил немного сгладить ситуацию.

 

– У Тэвери своеобразное чувство юмора.

 

– Слушайте, не нужно эвфемизмов. Что еще за чувство юмора? Это ум. Нет людей с чувством юмора и без него. Есть тупые и умные, вот и всё.

 

Эстималь злился, но смотрел на Тэвери внимательнее – оценивающе. Может быть, искал место для ответного укола

 

но, кажется, сообразил, что здесь есть место только для того, чтобы снова выставить себя идиотом.

 

– Возможно, сравнение не самое удачное, но я имел в виду именно ветвление, а не то, что деревья бесконечны. Ты ко мне несправедлив.

 

– Прости, но это было смешно.

 

Теперь гордится собой. Подловил. Человека легко подловить, когда он размышляет вслух. В этом нет ничего достойного. Но он не так глуп. Это хорошо.

 

– Вы с Руби еще не думаете пожениться?

 

– Нет, кажется. А может быть, и думаем. Но молча.

 

– А я вслух. Раздумываю, как лучше сделать предложение? Это должно быть изящно, и в то же время не вычурно – со вкусом, понимаете?

 

– Как великие ограбления в кино.

 

– Да, именно. Вообще, после продолжительного общения с девушками я пришел к выводу, что жена должна быть хотя бы красивой. А ум женщины состоит в том, чтобы найти умного мужчину и не перечить ему, когда он настаивает. Ох уж эти современные женщины! – нежные снаружи, ненежные внутри.

 

Величественная и прекрасная викторианская архитектура проносилась по обеим сторонам улицы. Редкие деревца, окрашенные багрянцем, незамысловато покачивались. И невыносимо высокое небо над головой. Такое, что даже тесно в груди. Ветер гонит облака ласковым кнутом. Ласковый кнут. А вот и птичья какашка растеклась по стеклу. Всегда чувствую себя счастливчиком, когда с неба что-то падает. Еще два поворота и мы на Инкурабили Эмбанкмент, где, опершись на перила и свесив голову над водой, стоит Джойс. Ждойс. Великий албанский писатель Ждойс. Бьюсь об заклад, они договорились встретиться именно около памятника.

 

– Вы, случайно, не у Джойса встречаетесь?

 

– Да. Как будто он тоже с нами.

 

– Но не голоден.

 

Мы остановились на другой стороне, перешли улицу. Потемневшая бронзовая фигура, ссутулившись, смотрела вниз. Ни постамента, ничего. Просто прохожий. Степенная пара, степенно прогуливаясь, бросила в воду несколько монет.

 

– А я на прошлой неделе выпросил у одного непальца рупию. Настоящую монету, старинную. Я бы купил, но я не покупаю монеты. Я либо получаю их на сдачу, либо выпрашиваю. В этом вся суть коллекции. Я перед ним чуть на коленях не ползал. Он, наверное, подумал, что я просто кретин или ненормальный.

 

Эстималь облокотился на перила, вглядываясь в воду и повторяя позу памятника, потом повернулся со словами.

 

– Вообще, бросать деньги в воду гораздо честнее, чем, скажем, отдавать на благотворительность. Нет ничего более лицемерного, чем благотворительность. Нет-нет, не поймите меня неправильно, я сейчас говорю как Оскар Уайлд.

 

Я улыбнулся, чтобы они догадались, что говорю я несерьезно. Но, кажется, они не поняли парадокса. Не понимают таких простых вещей, а ведь считают себя умными. И зачем я поперся с ними?

 

– Вообще, не стоит судить о человеке по его словам. Слова ничего не говорят о человеке. Говорят поступки.

 

– Разве поступки не бывают обманчивы?

 

– Бывают, наверное.

 

– Так как же быть? Мы все вообще хорошие люди, пока дело не доходит до наших человеческих качеств.

 

– Но какое-то понятие о человеческих качествах поступки дают, даже если они обманчивы.

 

– Особенно – если они обманчивы.

 

«Ты делаешь меня тверже, крошка!» – запел хрипловато-звонкий голос. Эстималь, подпевая и пританцовывая, заправским движением выудил из кармана телефон. Глядя себе под ноги и что-то безуспешно объясняя, Эстималь ходил туда-сюда и разворачивался на левом каблуке. Когда он подходил к нам, можно было едва расслышать сверлящий голос его девушки Жюли. Голосом она походила на утренний будильник. А в остальном была очень миленькая и веселая. Как птичка. Как Эстималь.

 

– Извините, парни, надо ехать. Приятного аппетита, еще увидимся.

 

Отъезжая, он еще раз нам помахал. А мы остались ждать.

 

– Она выйдет вон из того здания на той стороне, где стекляный цилиндр врос в каменный параллелепипед.

 

– Джеймс не сводит глаз.

 

– А вот и она.

 

– Идем навстречу.

 

Они приветствовали друг друга взмахами рук и улыбками губ. Руби спешила. Как девочка. Взошли на мост. Идут геометрически. По дуге над рекой. А это ее брат. Похожи. Только он повыше. А я. Спрятался за мусорным баком в переулке.

Злорадно смотреть на них. И пахнет плохо.

Так-то вроде бы все хорошо. И здоровье сейчас хорошо. Только пахнет плохо. И даже деньги есть. Вот бы еще свой дом. И чтобы девушка там ходила в трусах. И я. Когда хотел. Смотрел на нее. А хотел. И снимал трусы. Без разрешения. И чтобы это была Руби. И чтобы пахло хорошо.

Мяу. Мяу. Кто тут мяукает? Не выдавай меня. Тссс.

 

они шли вдвоем, абсолютно разные и неразрывные, сверхновая звезда и черная дыра, как нечто и то же самое наоборот, как черная дыра это сверхновая наоборот, а сверхновая это дыра навыворот

по сути, они были левой и правой стороной одного человека, а серединой этого человека, быть может, была я

 

У Руби завитушки, как у Бродского. Завитушки на висках, выражение силы и беззащитности в глазах. Силы внутренней, беззащитности внешней. У Руби целеустремленный взгляд. Взгляды бывают разнообразнейшие, особенно хорошо это можно различить в метро: задумчивые, мутные, целеустремлённые, надменные,  вдумчивые, неуверенные, пустые, глубокие. И из всех этих взглядов у нее был –целеустремлённый.

Иногда, когда она обижается, на нее находит кривое молчание – кокетливое и недолгое. Вообще, можно сказать, что она очень красива, но лучше сказать, что в ней есть то вдохновляющее изящество черт. Ведь это она – причина. И она же следствие. Сколько великих писателей умерло, так ничего и не написав, просто потому, что им не для кого было писать.

– А ты меня любишь? – как-то спросила меня.

– Наверное.

– Все у тебя «наверное». Никогда не можешь сказать: «Да, люблю. Очень сильно, аж сил нет!»

– Все тебе нужно сказать.

– Да. Я маленькая, глупенькая. Мне все нужно рассказать, показать. Погладить по головке.

А еще она не может пылесосить. Пылесос угнетает ее.

 

Руби, она красавица. В современных книгах почему-то нет красавиц, одни какие-то некрасавицы с изюминкой, эдакой уникальной особенностью. Видимо, предполагается, что средняя девушка будет отождествлять себя именно с уникальной некрасавицей и оттого будет сильнее переживать за героиню. А у красавиц изюминок как будто бы не бывает, словно они все одинаковые. А Руби всегда была поразительной красоты, без всякого макияжа выглядела она вдохновенно и сияюще. «Дульная энергия ее взгляда требовала специального разрешения», – так бы я сказал о ней, если бы писал роман в стиле нуар. И в конце она осталась бы единственной из банды кровавых красавиц, кто выжил.

 

мы двигались навстречу, словно в замедленном кино, плавные движения, медленные взгляды, соленый ветер на губах, слезливый привкус

на Тэвери были твидовый пиджак, замшевые туфли и фетровая шляпа

никогда своими глазами не видела ни твидового пиджака, ни фетровой шляпы, но, определенно, шел он так, будто всё это на нем было

он всегда носит совершенно простую одежду, ботинки, куртка, но тебе беспрестанно мерещится на нем костюм

когда Тэвери идет по улице, улица будто расступается, все остальное декорация, на фоне которой он, идет

с Чари ситуация иная, главное удобство, ничего не должно мешать или отвлекать, и если Тэвери видится в костюме, то Чари скорее голый, с играющими в движении жилами мышц и облегающей кожей, фигурка у Чари чарующая, он красив той холодной мужской красотой, что так непримечательна в толпе и так пленительна наедине

 

Как мы с Руби познакомились? О, это было восхитительно. Она шла по улице, в ушах у нее были наушники, и вся радость, энергия, которыми наполняет нас наша любимая музыка, отражались на ее одухотворенном, красивом лице… впрочем, нет, к чему эта неправда? Все было совсем иначе.

Я сдавал кровь в местной станции переливания, как обычный донор. Просто так лежать в кресле скучно, и я закрыл глаза, чтобы что-нибудь попредставлять – голую медсестру, например.

– Молодой человек, вам хорошо? – я открыл глаза, ее волшебное лицо находилось передо мной.

– Это исключительно вопрос, или какое-то скрытое предложение? – я хотел сказать завуалированное, но решил не умничать чересчур.

– Это вопрос.

– Я согласен.

– С чем? – она улыбалась.

– На всё.

– Даже если вам отпилят руку? – блеснула она глазами.

– Только если вы сделаете это собственноручно.

– И не страшно?

– За себя – нет. За вас – немного.

– За меня, что же за меня бояться?

– Я переживаю, не запятнают ли честь порядочной девушки столь близкие отношения в первый день знакомства. Все-таки отпиливание руки хоть что-нибудь да означает.

Ну нет, нет, я снова вру. На самом деле мы познакомились на футбольной площадке. Я забил гол и побежал к углу поля, где собрались обычные прохожие –поглазеть. Я разогнался и проехался на коленях, вопя что-то немыслимое от радости и ударяя себя кулаком в грудь. Одна пожилая женщина даже испугалась. А они с подругой смеялись, глядя на меня. Изображая пальцами сердце у себя на груди, я поднялся с колен, и показал жестом – позвони мне.

 

мы шли по мосту, мост этот проходил над берегом и соединял две реки

Tэвери река быстрая и полноводная, несущая свои воды с гор на равнину, Чари река, может быть, не менее полноводная, но подземная, от глаз скрытая в своих пещерах и потому чуть ли не мифическая

идут переговариваются, переливаются друг в друга

мужчины делятся на два типа, одни рассказывают женщинам о том, как они решают проблемы, другие о том, как они смеются над проблемами

болтуны, одним словом

 

Какие девушки становятся хозяйственные и умные, когда у них появляется парень. К счастью, у Руби иммунитет от этой болезни.

Когда мы только сняли нашу квартирку, из мебели там были только стул на трех ножках и огромный кривой шкаф. В одном из отделений шкафа, мы нашли желтую и пыльную поваренную книгу. Там были рецепты что-то вроде этого. Две луковицы, одна свекла, четыреста грамм филе лосося, четыре средние картофелины, триста грамм тертого сыра и – карандашом – два презерватива. Что-то там со всем этим надо сделать, потом в разогретую духовку и – жирно обведено – запекать один час. Пройти мимо такой вкуснятины мы не могли и запекали даже дольше положенного. Ко всем блюдам из этой поваренной книги было дописано количество презервативов, также затрачиваемых на их приготовление. Но с презервативами выходит как-то пресновато, и мы готовили без них.

Помню, мы лежали на полу, в ушах звенело, откуда-то пахло горелым, наверное, из духовки, но мы были не в состоянии подняться и составляли хит-парад фраз после секса. До секса думаешь только об одном, после секса – обо всем.

 

– Даже дышать не хочется.

 

– С какой ты планеты?

 

– Я готова быть твоей рабыней.

 

– Человек состоит из атомов – я теперь знаю все свои.

 

– Ты принимал что-нибудь?

 

– Как ты это делаешь!

 

– У меня так не было даже в прошлой жизни.

 

– Если праведники в раю нечаянно умирают, с ними происходит что-то подобное.

 

– А еще можно начать молиться, вознося руки к небу. Вот это будет комплимент.

 

Чари сейчас почти совсем ничего не пишет, не больше абзаца в день, да и то не всегда, постоянно на что-то отвлекается, какая-то рассредоточенность мысли

недавно сказала ему, что теперь всё, по вечерам я буду готовить, а он писать, потом секс и спать

хорошо, сказал он, подумав, но я оставляю за собой право заниматься сексом неожиданно

любитель неожиданностей

а когда в прошлом году осень выдалась ранняя и холодная и еще не было отопления, мы закрывали поплотнее окна и двери и топили собой, сначала приседали, отжимались, качали пресс, а потом,

поддавали жару еще

заложенными ушами слушали пульс поездов в артериях метро и где-то совсем далеко удары огромного сердца неведомого существа, копра

 

Как-то раз я пришел с работы, а она стояла над кухонным столом и катала скалкой тесто – не то пельмени, не то еще что так и не созданное. Я подошел к ней со спины и поцеловал в макушку. Потом сел на стул сбоку от нее и стал рассеянно поглядывать то на нее, то на тесто, а потом все пристальнее и пристальнее вглядываться в ее лицо. Она глянула на меня, улыбка скользнула по ее губам, но она крепилась и продолжала бесстрастно то месить, то катать.

– Мне кажется, – сказал я, – в последние несколько минут в твоем лице произошла какая-то странная перемена, что с тобой?

– Странная перемена? – она взглянула на меня, втайне уже понимая ход моих мыслей.

– По-моему, ты хочешь заняться страстным и необузданным сексом прямо сейчас и на этом столе?

– Вообще-то, я хотела чего-нибудь необычного, но раз ты такой консерватор…

А потом в одежде из теста мы сидели на подоконнике и говорили о руках. Аристократически красивые руки – признак ума. Определенно. Лицо, фигура – нет. Руки, соразмерные пальцам ногти. Такие руки могут быть даже грязными, но пропорции не исчезнут. У Руби красивые, вытянутые руки – с крошечными милыми заусенцами, которые иногда появляются, а потом проходят – и тогда ее руки просто божественны. Обожаю, когда она гладит мою голову своими руками. Или угощает чем-нибудь вкусным, и я ем из ее красивых рук, и чувствую себя ласковым псом. Еще у нее на левой руке чуть искривленный мизинец. Так было у ее мамы и у ее бабушки.

– Хоть бы кольцо какое подарил, – сказала она, оглядывая свои руки.

– Ты же знаешь, в слове ювелирный мне нравятся только первые три буквы. И кольца я не люблю. Нет таких колец, которые смогли бы украсить твои руки. Тем более у тебя есть кольца и ты их не носишь.

– Я и это не буду носить. Просто буду смотреть на него, восхищаться тонкостью работы, видеть закат и рассвет в переливах и отсветах. Сами по себе кольца достаточно красивы. Но, пожалуй, да, соединение с пальцами их портит. Так же как красивые сами по себе пальцы не выигрывают от колец. А что, обручальных колец у нас с тобой тоже не будет?

– У нас будут обручальные браслеты.

– Ты пишешь об этом в книге?

– Да.

– Значит, когда книга выйдет, и когда не носить кольца станет модно, признаком хорошего вкуса станет носить кольца?

– Вероятно. И кто-нибудь напишет об этом книгу. Будет описывать, как великолепно сидят на красивых женских пальцах переливчатые и блистающие холодной теплотой металла изделия точного глаза и ловких рук. Именно в таком стиле он будет это описывать.

– Популярность будет бешенная, наверно.

– Не то что у меня.

 

а в какой-то день он хотел подарить мне лунный ландыш, не помню, зачем, хотя и так понятно, зачем, но почему лунный

наверное, просто из-за сочетания, лунный ландыш,

помню, как он заливал мне про этот ландыш, моя рука лежала в его руке, и мы чувствовали кончиками пальцев наш общий пульс

говорят, если долго держать человека за руку, то сердца начинают биться в униссон

вранье

для этого можно и не держать за руку

а потом я спросила как бы невзначай

может нам пожениться

я думаю об этом

а что не предлагаешь

я не хочу так рано лишать нас этой сладкой возможности – пожениться, пусть это будет свадьба, о которой мы долго мечтали

и мы мечтали о свадьбе, долго

 

Как все девушки, она хочет свадьбу, не может отказать себе в этом числительно-знаменательном событии. Думаю, снаружи у нас будет очень скромная и маленькая свадьба. Но внутри, между ею и мной, она будет бесконечная. Мы будем жениться всю нашу жизнь. И вместо кольца я одену на ее руку золотой браслет без замочка и фигурными плоскогубцами, а может и самыми обычными, зажму звено цепочки. Руби  будет делать аккуратно, боясь ошибиться, и у нее получится. Еще бы не получилось! Все-таки жена инженера.

Сколько волнительных приключений ожидает нас, когда я сделаю Руби предложение. Встреча с родителями, например. Она будет волноваться даже больше меня. Праздный взгляд и блуждающий во рту по зубам язык будут выдавать её беспокойство.

Мать Руби родом из Грузии, генетическая предрасположенность к гостеприимству. Любезность и радушие, порой даже нарочитые, угощенья, истории, фотографии на стене. И вдруг нечаянная фамильярность, а за ней смущение и неловкость.

Отец Руби поведает мне о собственнических порывах бабушек по отношению к внукам и о том, как сопротивляться этому. Потом расскажет, что не нужно учить детей, иначе и они будут учить нас. Нужно самим учиться у них, тогда и они будут учиться у нас. А потом мы с ним из-за чего-нибудь поссоримся. Темпераментный, горячий ирландец.

– Она моя дочь, – будет кричать он.

– Она моя жена, – буду отвечать я спокойно.

– Что! – закричит он и схватит меня за воротник, как в кино.

– Негоже драться отцу и мужу прелестной девушки, – скажу я ровным голосом.

– Да, – успокаиваясь, – да.

Жаль, что ее отец умер.

Когда мы говорим о достижениях людей среднего возраста, как правило речь идет о работе, вещах, авторитете, и очень редко о том, каких прекрасных детей им удалось воспитать. А ведь это сложнее и достойнее всего.

А потом мы станем матерью и отцом.

Ведь жена мужу – мать, а муж жене – отец.

 

Расстояние меж нами сокращалось с нарастающей быстротой, словно мы притягивались друг к другу, как притягиваются гравитационной силой огромные массы звезд, все ближе и ближе, все быстрее и быстрее, сблизившись на определенное расстояние, мы уже не имели шанса расстаться, разлететься, и с неизбежной необходимостью должны были соединиться, слиться воедино, произведя на свет что-то новое, сверхновое.

 

Мы совсем рядом, можно разглядеть выражение глаз, ресницы, родинки. Мужская прелесть юных лиц кавказских девушек. Розовые, светящиеся розовым костяшки и кончики пальцев. Рот как у француженки и зубы как у котенка. И непроколотые уши. Как же это круто – непроколотые уши. В женщине мужчины выше всего ценят то, что в ней есть от маленькой девочки.

И какая-то серая пленка отсветом легла на лицо. Серая пленка экономии, сбережения. Когда же я смогу покрыть ее золотистым налетом достатка? И смогу ли? Уже намечаются круги под глазами, а ведь ей всего лишь двадцать четыре.

И какие же руки! Такими руками повелевают миром.

А ногти желтые от мандаринов.

 

смотрит на руки, я тоже рассматриваю в метро мужские

сила и красота идеально сочетаются в больших кошках и в мужских руках

а ноги, ноги же не видно

как жаль

ноги секретов не таят и выдают с головой, целиком

а у меня мизинчик на руке как запятая

нет более женского знака, чем запятая

вся недосказанность, таинственность, женская, в запятой, не в многоточии

вообще достаточно только запятых и абзацев, без всего остального вполне можно обойтись

и нет более мужского знака, чем тире

восклицательный знак слишком напоказ, слишком вожделенный и, как женская мечта, слишком ненастоящий, и потому скорее знак женский

хотя и для Тэвери с его изяществом и несбыточностью он вполне подошел бы

тире же – спокойное, прямое и твердое – мужское

оно для Чари

так же как и точка

Тэвери, как звезда, сияет и манит, но вдалеке и издалека, мало кто решается подступить к нему ближе

Чари же производит на девушек действие релятивистское, действие сверхплотной мужской сингулярности на тонкую и легкую женскую материю

прямота тире и простота точки – вот его секрет.

а вообще, знаки препинания созданы для дыхания, чтобы правильно дышать во время чтения, их можно прямо так и называть, знаки дыхания

или

знаки предыхания

 

Как удивительно порой начинаются волосы на человеческой голове, особенно на женской. Вот лоб, высокий и прямой, чистый, и вдруг у висков из ниоткуда, из чистоты, из воздуха, появляются тонкие прядки, волнами уходящие назад, и рядом с кожей такой телесный цвет, что совсем не видно места появления.  И каждая прядка из отдельного волоска, удивительного как и всё.

 

Конкурсы красоты устраивают совершенно неправильно. Всегда чувствую там обман. Они и так все красивые. Как можно выбрать красивую из красивых? Можно выбрать умную из красивых. Сильную из красивых. Выбирать красивую из красивых нельзя. Пусть играют в шахматы. Научите их.

Руби и Чари одного роста. Парень должен быть чуть выше девушки. Со мной Руби было бы гораздо удобнее. Мой рот на уровне ее глаз. Она могла бы легко смотреть. Есть ли у меня дырки в зубах. От конфет в зубах появляются дырки и черные плямбы. А я люблю конфеты. У меня всегда есть в кармане немного или много конфет. Сейчас я перебираю их в кармане пальцами. Глянцевые фантики. Вот эта большая конфета очень вкусная. Я берегу ее на случай конца света. На самом деле я знаю кое-что особенное. Если я ее съем. То наступит конец света. Вот так. Конфета со вкусом конца света. А если не наступит. То станет ближе. Это точно. Все конфеты приближают конец света. Поэтому я так их люблю.

 

Не могу прекратить представлять Руби и Тэвери вместе. Какое напряжение. Но этого не может быть, они же брат и сестра.  Какое наслаждение – брат и сестра. Как же я ее ревную на самом деле. И совсем этого не показываю. Как спартанец. Иногда я даже представляю, как она мне изменяет. Потом уходит от меня, а я остаюсь великодушен и добр, не устраиваю скандалов, ведь это ее право. Однажды мы разговорились об этом и выяснили, что ревнуем друг друга – нестерпимо.

– Может быть договоримся, что будем любить друг друга, что бы ни случилось. Дадим слово – и станет гораздо спокойнее.

– Только это не будет один из тех договоров, которые нарушают или как-то изловчаются, чтобы нарушить фактически, но не юридически. Никаких уловок и уверток, договор, как бы ни было тебе противно, в какую бы дурочку я не превратилась, ты будешь меня любить.

– По рукам.

 

у меня есть такая особенность, к вещам, достойным внимания и серьезности, я отношусь легко, а вещи, к которым стоило бы относиться легче, я воспринимаю серьезно и близко к сердцу

должно быть, поэтому моя жизнь и катится кувырком

но это меня не очень занимает, гораздо больше меня интересует, что взять, сэндвич или ролл

Чари всегда коротко стрижется, почти лысый, а у Тэвери густые волосы, про которые он забывает, и они растут, пока не начнут напоминать о себе, такие мальчишеские лица, как же замечательно видеть их вместе, одновременно

счастье радостное

 

Расточительные улыбки соединили их в тройном объятии. Все мосты похожи на спины. И все объятия заканчиваются на спине. Осматривают друг друга. Как будто видят первый раз. Смеются.

А вот и ты. Полосатик. Смотришь на меня. Есть хочешь. Я тоже. Какой же ты писклявый. Купить тебе пирожок? Куплю два пирожка. Половинку тебе и полтора мне. Нам с тобой все равно придется подождать. Но я привык ждать. Я всегда жду. Милости.

 

– Ц-ц-ц, ты, кажется, еще больше похудел, даже штаны спадают.

Руби обычно цокает языком с таким выражением, словно показывает язык. Но изредка еще качает головой, мол, ц-ц-ц, ну как же так?

– Совсем нет, просто побрился, наверное.

Тэвери провел рукой по подбородку с мягкими короткими волосками. Через секунду, глядя на его невинное лицо, мы с Руби расхохотались.

 

– Ну что, куда идем, в Макдак?

 

– На кладбище фигур.

 

– Когда я ем в Макдаке, то чувствую себя рабом капитализма. Когда что-нибудь покупаю – рабом консюмеризма. А когда иду на работу – рабом идиотизма.

 

– С древних времен рабство стало гораздо более жестоким и изощренным.

 

Мы направлялись к белому в красную полоску зданию, из которого торчали две золотистые булавки. А навстречу нам двигался растрепанный и грязный огромный человек с бородой и длинными, спутанными волосами. Он оглядывался по сторонам и беззвучно артикулировал. Грязное серое пальто распахивало на ветру.

 

– Ребята, вы не видели котенка, такого полосатого, дымчатого?

 

– Нет, не видели.

 

– Эх, убежал. Задавит кто-нибудь, жалко. Кс-кс-кс.

 

Он прошел дальше по мосту, Тэвери оглянулся ему вслед.

 

– А вот и свободный человек.

 

– С древних времен свобода не сильно изменилась.

 

– У бездомных всегда самые умные собаки и кошки, сколько раз замечала, тяжело встречать таких людей, недавно шла и видела, как иммигранты стирают под мостом в реке свою единственную одежду, потом одевают ее и идут, и она сохнет прямо на них, а капельки стекают на обувь или босые ноги.

 

Они пошли обедать. Пойдем и мы с тобой. Не бойся. Вцепился. Полезай запазуху. Совсем еще ничего не видел и не знаешь. Я тоже никогда не выезжал из нашего города. Но когда-нибудь уеду. Я много знаю о других городах. Они все похожи друг на друга. Отличаются только памятники. Я уже скопил денег. Тебе хватило бы на всю жизнь. Но к путешествию надо подготовиться. Купить большой нож. Большие ботинки. Большой рюкзак. Я очень много знаю о путешествиях. А еще я умею представлять четырехмерные фигуры. Но ты ничего не знаешь про это.

 

– Два пирожка с мясом.

 

Поддерживая ногой сумочку и утрамбовывая в нее свою вечную книгу, Руби прошла в дверь, которую придерживал Тэвери. О, эта Книга! На ней нет обложки и страницы не закреплены. Они изрядно потрепались и, кажется, уже все перепутались. Изначально, читая ее, Руби пыталась учить русский язык. Кое-какие успехи в этом у нее были, но сейчас уже книга утратила свое название и стала просто Книгой. Руби делает на полях какие-то свои записки, памятки, с книгой никак не связанные. Уже не представляю ее без этих топорщащихся листов, скрепленных резинкой для волос. Конечно, очень забавная записная книжка.

– Ну что за толпеж! – возмущался кто-то тонким голосом впереди нас. Толпеж и пиздеж окружали нас со всех сторон, а мы, вслед за Руби, пританцовывали под you spin me right round. Мне кажется, когда я танцую, число незабитых пенальти, застуканных любовников и птенцов, выпавших из гнезда, удваивается. А Руби говорит, что нет людей, которые плохо танцуют, есть люди, к которым сложно подобрать музыку.

Мы прошли к столикам и Тэвери начал рассказывать историю.

 

– Как-то раз я обедал в одной маленькой Макдачке около метро. Все места были заняты, к моему столику подошел мужчина и попросился ко мне, я, конечно же, был не против. Я спросил, что он больше всего любит в Макдаке, рассказал ему о своих пристрастиях, у нас завязался легкий, непринужденный разговор, человек оказался отзывчивый и общительный. Оказывается, он получал визу в визовом центре неподалеку и теперь зашел поесть. Вот так мы разговаривали, я закончил есть первый, пошел отнести свой поднос и, обходя столик, заметил, как из кармана куртки моего собеседника, которая висит на спинке стула, торчит краешек кошелька. И дальше наступило какое-то помутнение, пелена застлала мои глаза. Я сбросил с подноса мусор в контейнер, положил чистый поднос наверх, на другие подносы, и, возвращаясь по тому же пути, не смог не взять из кармана кошелек – именно потому, что у нас вышел такой милый разговор. Ведь все великие грабители всегда ласковы и милы со своей жертвой, они обольстительны, и я был в тот час обольстителен, и я же был велик. Просиди мы всю еду молча, я бы и не подумал взять что-либо у него. Каково же было мое удивление, когда выйдя из Макдака и проверяя карманы, я не обнаружил своего кошелька, который лежал во внутреннем кармане куртки, которая висела точно так же на спинке стула. Войдя обратно, я подошел к нашему столу, мой случайный собеседник посмотрел на меня с иронической улыбкой, словно признав во мне своего, и протянул мне мой кошелек. Я отдал ему его, и мы расстались.

 

Потом начался разговор о насущном, а мне захотелось в туалет.

Как-то раз у нас в школе проводили показательный урок физики. Все, даже двоечники, получили задания, чтобы выучить и рассказать на уроке. И вот, под пристальным взглядом учителей из других школ идеальные ученики начали выходить и декламировать законы и теоремы. Но одного из учеников ждала неожиданность – вопрос не по сценарию. «Какая ошибка была в книге человек-невидимка?» – спросил учитель. После некоторых уточнений, выяснилось, что речь идет об излишней прозрачности человека-невидимки. Чтобы видеть, человеческий глаз должен поглощать свет, а не пропускать его насквозь. Выходит, что человек-невидимка должен быть слепым. Но, возможно, он был слепым только в видимом диапазоне света, а в ультрафиолете или инфракрасном диапазоне видел и мог передвигаться без особенных трудностей, только цвета не различал.

Но в человеке-невидимке меня гораздо больше интересует другой вопрос. Когда он ел, еда сначала была видимой, а потом переваривалась и становилась невидимой. А как обстояло дело с фекалиями? Ведь когда он сходит в туалет, ничего же не видно. И что происходит дальше? Становится это всё со временем видимым или нет? Если выражаться физическим языком, я бы назвал это проблемой невидимых какашек второго рода. Что касается проблемы невидимых какашек первого рода, то она известна с незапамятных времен, но до сих пор не решена. Это когда люди, сходив в туалет, вдруг начинают считать свои какашки невидимыми, хотя они таковыми не являются.

 

Сидят там теперь. Жуют. И ты жуй. Накинулся. Непонятно кто кого ест. Пирожки едят котят. Оттого и с мясом. В Макдональдсе вкусно. Люблю картошку и молочные коктейли. Но все как будто не смотрят на тебя. А на самом деле смотрят. И хихикают. И хахакают. Поэтому я хожу. Когда никого нет.

А если взять и отравить еду во всех Макдональдсах во всем мире. Представляешь. Как это будет! Целый зал. Огромный. И все люди за столами мертвые. Повалились кто как. Кто-то на пол. И таких залов миллион. А работники стоят и смотрят. Не двигаются. А все умерли. Все. В такой Макдональдс я бы пошел.

 

только в одиночестве можно до тонкости, до глубины, до каждого нервного окончания прочувствовать, провкуствовать гамбургер, и нет лучшего места для этого действа, чем переполненный Макдональдс, если вы пришли в него одни, кажется, что все вокруг массовка, фокус на вас, а вы приоткрыли рот, и медленно, кинематографично, изогнутой рукой перемещаете бургер в пространстве, прикрываете глаза

и вот оно

нахлынуло

аж челюсти сводит, как от поцелуя

поцелуй с гамбургером

фу

 

Люблю переулки. В переулках никого нет. Можно спрятаться и смотреть. Ну что. Все подобрал? Иди сюда. Полосатик. Никто тебя не пожалеет. Кроме меня. Никто не пожалеет. Никто не пожалеет. Никто не пожжжжалеет. Мяухрррясчш. Вот так. Так лучше. Я знаю. Так для всех лучше. Ааааа! Это ты! Опять ты. Спряталась в котенка. Я же убил тебя. Нееет. Не укусишь. Не догонишь. Не вселишься в меня. Где ты? Где?!

Я крутился по сторонам. Но никого не было. Зачем я побежал из переулка? Все смотрят теперь. Что тебе? Что смотришь? Пальто напялил ‒ можно пялиться теперь? Надо идти. Куда-нибудь. Какая у нее пасть. Какие зубы. В слюнях. Кровь на руке. Поцарапала мне руку. Гадина. Косматая гадина.

Нет. Она же ненастоящая. Она не могла поцарапать. Это я сам поцарапал. Когда бежал. Следит за мной. А что же? Она ожила? Призраки ведь оживают. Нужно быстрее. Быстрее!

 

В тусклом, побледневшем без солнца свете город просвечивал улицами, и в одном из таких просветов прямо на нас над морем мчал невидимый в белых паровых клубах сказочный, небесный паровоз. Рядом с ним черно-серой амебой расплылось облачко, и казалось, будто по небесному поезду стреляют из зенитного орудия. Темная синяя стена поднималась позади и двигала всю картину к нам, а вместе с ней и воздух, напоенный сладкой, солоноватой влагой. Ничто, наверное, не волнует так человеческую душу, как стена леса на горизонте, круглящаяся даль моря и голубой простор, в котором вьются волосы неба.

Когда за нашей спиной закрылась дверь Макдональдса, из мускулистой машины, задравшей заднее колесо на бордюр, вышли мускулистый Эстималь и его вытянутая подруга.

 

– Привет, привет! Вы уже уходите? А мы надеялись успеть к вам.

 

– Руби уже пора.

 

– Как жаль. Это все Жюли, пока я ее ждал, успел прочитать маленький сборник Чехова. Нет, нет, Жюли, конечно, собиралась не так долго, просто я освоил скорочтение. Столько книг, столько книг, жизни не хватит прочесть.

 

Читать художественные книги скорочтением, о нет, господи! Это, наверное, то же самое, что заниматься сексом по десятисекундной методике. Я не знаю, из-за чего вымрет человечество: плохая экология, атомная война, изменение климата или всемирная эпидемия, – это всего лишь способы. Причиной же определенно будет то, что умные люди не смогут плодиться среди идиотов.

 

Дует серый ветер. Деревья перемешивают небо. Руби очень красивая. Розовая на сером. У Руби чистые уши и розовые губы без помады. Люблю чистые уши и розовые губы. Стоят и разговаривают. Самый большой смеется. А я стою и смотрю. Опять за мусорным баком.

Но времени мало. Нужно думать. Нужно быстрее. Быстрее. Что же придумать? Сказать что ему плохо? Тогда она начнет вызывать скорую помощь. Сказать что он сошел с ума? Она все равно станет вызывать скорую помощь. Сказать ей что не нужно? Тогда она может позвонить Чарису. Долбаные телефоны. Надо сломать ей телефон. Может сказать что я привязал Чариса к стулу? Нет. Они же виделись только что. И если сказать про Чариса. То она позвонит в полицию. И точно не пойдет со мной. Что же придумать? Что же придумать? Сказать что отцу Джеймсу плохо? И он просит позвать к нему Руби. Ему нужно сказать ей что-то очень важное. А что важное? Ну думай. Думай. Почему ты такой тупой. Ну подскажи мне. Подскажи! Где же ты? Ну хоть что-нибудь. Намекни! Ты всегда сам подсказываешь. Но сегодня мне очень нужно! Пожалуйста! Прошу. Прошу. Прошу. Тебя.

 

как красиво поблескивают туфли у Эстималя, просто сияют, наверное, протирает несколько раз в день, у Чари тоже один раз так было, когда я ему сказала, что у него грязные ботинки, а он сидел за ноутом, качался на задних ножках стула и пытался что-то написать

да, надо помыть, давно хочу

идем вместе

идем

какое-то время я смотрела на него, но он не шевельнулся

они не двигаются, вспомнила я и пошла мыть сама, набрала воды, взяла тряпочку, сгорбилась в прихожей и стала мыть, Чари вышел через минуту, неслышно подошел ко мне, присел сзади, его руки стали скользить по моим рукам, и он стал напевать, не попадая в ноты

oh my love

oh my darling

I’ve hungered for your touch

A long lonely time

наши пальцы сплетались, сжимались, мокрая ткань скользила по коже, капли воды падали вниз и рассыпались дрожью, испарялись дыханием

в общем, у Чари тоже один раз были такие же чистые ботинки, как у Эстималя

когда он их купил

 

– Давно хотел спросить, а у вас бывает, что не пишется?

 

– Бывает, что пишется – но не часто.

 

– И что ты делаешь в таких случаях, когда не пишется?

 

– Не пишу.

 

– А я придумал способ вызова вдохновения! Каждый раз когда вдохновение приходит само, нужно делать какой-нибудь жест: вскидывать руки к небу, ерошить волосы на голове, дергать себя за уши. Таким образом можно выработать условный рефлекс, и когда вдохновение не будет приходить, делать этот жест и как бы подгонять этим вдохновение. Я ерошу волосы и действительно порой что-то приходит, правда, потом нужно это развивать, дорабатывать.

 

– Главное не облысеть.

 

– О, об этом я не подумал. Пожалуй, да, будет обидно, лучше придумать какой-нибудь другой жест, понадежнее. Впрочем, не думаю, что я облысею. Вообще, мое второе я мечтает добиться читательского успеха, а после этого стать порноактером. Это будет невероятно круто. И в интервью меня будут спрашивать, как вам удается совмещать такие разные вещи? А я буду со смехом отвечать: «Да ведь это почти одно и то же! И там, и там важна глубина проникновения». Только ради этой шутки стоит стать писателем-порноактером.

 

– О чем же будут книги писателя-порноактера?

 

– Обо всем. Это же книги, они всегда обо всем.

 

Есть люди глупые и некрасивые. Это я понимаю. Они очень заняты своей красотой и потому глупые. Но есть красивые и глупые. Вот этого я не понимаю. Не тратить время на красоту и все равно быть глупым. Если бы я был красивым. То был бы очень умным. А они все красивые и глупые. Тупые. Только Руби красивая и умная. Только ей я давал почитать мои рассказы. И она сказала. Что ей понравилось. Заметили?!

 

– А кто это там за мусорным баком на той стороне, не Пермоллой ли?

 

– Кажется, да. Что он там делает, роется в мусоре или наблюдает за нами?

 

Эстималь заинтересовался.

 

– А кто это?

 

– Это наш знакомый, мы вместе ходим в церковь.

 

– А он работает? Похож на муравья-рабочего.

 

– Нет, у него больная рука.

 

– Вообще, пожалуй, все люди похожи на муравьев. Есть муравьи-рабочие, есть муравьи-работодатели. Но и те, и те – муравьи. А он не маньяк? Мне кажется, в нем что-то есть такое. Думаю, он любит слушать поздравления по радио и представлять, что они адресованы ему. Еще он пишет в интернете положительные отзывы к местам, где никогда не был, и трогает женские манекены в магазинах.

 

– Эстималь, перестань паясничать. Веди себя как мужчина.

 

– Ну, Жюли, милая, зачем же мне вести себя как мужчина, если я и так мужчина? Я избегаю тавтологий.

 

– Нет, он не маньяк, просто очень стеснительный и добрый. Может показаться, что он дурачок, но на самом деле он достаточно умный. Однажды в церкви он показывал мне свои короткие рассказы, а потом рассказал историю про девушку, которую любил и которая умерла от врожденной болезни. Даже показал фотографию, совершенная неженственность и несексуальность, но при этом совершенная прелесть. А еще от него пахнет лошадью.

 

– Да и лицо у него лошадиное, как у Пастернака. Мое альтер-эго недавно заметило, что фамилии этих русских поэтов: Пастернак, Бродский, Мандельштам, Бальмонт, – звучат даже лучше и красивее, чем сами их стихи.

 

– Нам уже пора идти.

 

– Да и нам тоже, или я сейчас кого-нибудь съем. Ох, сейчас закажу креветок! Какие же эти штуки вкусные, их, наверное, даже Гитлер любил. Ну, еще увидимся, пока-пока.

 

Расходятся. Заметили меня. Но это ничего. Ничего уже не изменит.

И теперь я знаю! Я знаю как! Ты никогда меня не бросаешь! Спасибо! Спасибо! Спасибо! Тебе!

Пусть думают что я роюсь в мусоре. Это все равно. Так даже лучше. Я же дурачок. Рыться в мусоре. Это для меня.

 

Мы проводили Руби до работы и долго прощались. Договорились вечером снова ее встретить и пойти гулять все вместе, если позволит погода. А если нет, то поедем к ним и весь вечер будем сидеть за чаем и рассказывать истории под стук дождя. А может быть, что-нибудь почитаем, или посмотрим. Вечера созидания нужно чередовать с вечерами потребления.

Когда мы с Руби были маленькими, то часто ходили летом в парк, покупали сахарную вату, садились в нашу любимую желтую кабинку старого колеса обозрения и медленно поднимались к небу, поедая по дороге его маленькие ванильные кусочки. Мне кажется, с тех пор у нас с Руби какое-то чувство друг друга, даже на расстоянии, когда, как сейчас, вновь наступает разлука –

 

черная птица на проводах, и сразу чувствуешь вселенную внутри себя и себя внутри вселенной. И ее реликтовый холодок. Прощаясь, мы с Руби едва заметно коснулись руками – увидели в одном старом кино – и теперь это наш знак. Он означает, что все хорошо.

Руби отпросилась сегодня пораньше, и мы увидимся совсем скоро. Сколько несвободы в этом слове – отпроситься. Человек взрослеет только тогда, когда перестает отпрашиваться. А мы все еще малые дети – с игрушками, мечтами, невидимыми друзьями и фантиками вместо денег. Но не думаю, что это плохо.

Мы с Тэвери, снова поддавшись внутреннему чувству направления, шли куда-то вдоль магазина «Мужские костюмы». Из витрины сквозь нас смотрели нарядные безликие манекены – символ этого города, все как на подбор – приторно гладкие, и чистота обуви как проявление чистоты души.

 

– Что будем делать?

 

– Можно гулять, удивляться, как забавно выглядит человеческий нос, как нелепо устроена роза.

 

– Как нелепо устроены люди. Ты хорошо знаешь Этсималя? Его общество бывает забавным, но быстро становится несколько обременительным.

 

– Да, хорошо – мы играли с ним в футбол. Он сочиняет на ходу всякую несуразицу и считает это стихотворным талантом. Люди разучились прилагать усилия. Всё должно получаться легко, если не получается – значит не мое. Поэтому сейчас все пишут стихи – они же короткие. И совершенно не работают над ними. Да и вообще, не прилагать усилий – одна из современных ценностей. Человек, который делает что-то с трудом, вызывает недоумение. Начинающий, профессионал, талант, гений – это доведение до совершенства такого качества, как требовательность к себе.

 

– Скольких гениев мы не узнали из-за того, что они были гениально требовательны к себе.

 

– Не то что мы – в сладостном плену простых решений.

 

Чари посмотрел на меня и улыбнулся, под напускной иронией можно было расслышать не то тайную горечь, не то сожаление об упущенном.

Мы двигались по пересечению Стивенсон-Стрит и Флинтерс-Стрит, над нами возвышалось желтовато-коричневое здание железнодорожного вокзала, увенчанное куполом и шпилем и с оскалом щелкунчика поглощавшее одних людей и производившее на свет других, наискось от вокзала всеми конечностями к богу устремлялся готический Собор Святого Савла. Мы прошли под неустанными часами и повернули к бесформенным нагромождениям площади Фрустрации, пересекли площадь наискось и вновь спустились к реке в том месте, где стоит двухэтажный серый дом, в котором по старой легенде когда-то жил сошедший с ума газонокосильщик. В один из дней, наполненных однообразием работы, он вдруг помешался и решил подстричь себе волосы газонокосилкой, срезанный скальп и бездыханное тело нашли в сарае в тот же вечер.

 

– Не скучаешь по родителям, по милым деревенским пейзажам: покосившемуся забору, свалке, мужичку на прокручивающем велосипеде.

 

– Нет – ни по тому, ни по другому. У меня вообще плохо получается скучать, для скуки нужно иметь свободную голову. А родители – я всегда ощущал родительскую заботу, порой чрезмерную, но не любовь, к сожалению.

Вообще, жизнь здесь не сахар, но всё лучше чем в том захолустье, откуда я. Главное, чтобы не поразила денежная болезнь, когда деньги превращаются из средства в цель. Никогда не знаешь, произошло это уже или нет.

Иногда меня посещают мысли изящных ограблений. Недавно я придумал вшить в куртку взрывпакеты с усыпляющим газом, подойти к инкассаторам, незаметно надеть респиратор и взорвать пакеты. Уснувшие инкассаторы падают, хватаешь сумку и бегом в метро, по пути скидывая остатки куртки и респиратор. Двери вагона закрываются, и ты с совершенно непроницаемым лицом уезжаешь во тьму.

 

– Я так понимаю, эти способы в большей степени питают литературную область твоей жизни, нежели реальную.

 

– Пока что да, слава богу.

 

– Что поделать, этот мир не для хороших людей, но без них он не смог бы существовать.

 

– Люди – топливо истории. И хорошие люди горят лучше.

 

– «Зло во имя добра!» – вот девиз человечества.

 

– Я читал, если из космоса взглянуть на Землю, то расположение и форма материков по одной из стенографических систем образуют фразу «оставь надежду».

 

– О-о, теперь все ясно!

 

– Вообще, конечно, социальное общество – это глупость. Это как если бы хищники договорились не охотиться на слабую и больную добычу, а только на здоровую. К чему это приведет? Останутся только слабые и больные – что мы и можем наблюдать.

 

– Ты всегда был спартанцем.

 

– Если бы я родился больным, то предпочел, чтобы меня скинули со скалы, чем жить непонятно как.

 

Ведь жить непонятно как здоровым гораздо приятнее и удобнее, чем больным. Да и смерть не так уж страшна. Страшно не умереть, а выжить, но остаться калекой. Еще я хочу заранее приготовить приглашения на свои похороны и попросить кого-нибудь после смерти их разослать. С каким-нибудь жизнерадостным текстом. «Я умер, но это совсем не страшно. Приходите попрощаться, но лить слезы совсем не обязательно. У меня все хорошо, кормят вкусно, кровать удобная, в аду топят, так что в раю тепло». Главное, не пропустить момент, а то живешь вот так себе, живешь. А потом оказывается, что ты умер.

Мы дошли до того места, где река и набережная упираются в Музей неповоротливых искусств. Река здесь поворачивает вправо, поднимаясь вверх, а улица уходит влево, переставая быть набережной и огибая окаменевшего атлета, бегущего над фонтаном. Чуть дальше над рекой проходит мост, который все здесь называют Длинный Парень. Мы повернули вслед за улицей. Навстречу нам шла женщина, похожая на балерину в отставке, а впереди нее – маленькая собачка, как мячик, – скачет, прыгает, глядит.

 

– Когда я был помоложе, у меня была теория, что большинство людей можно отнести к одному из двух типов. Первый тип – люди, которых посещает мысль – одна. На этом они останавливаются. Эта мысль ясно видна в их широко, как правило, распахнутых глазах и решительном настрое. Второй тип – люди, которых посещает та же самая одна мысль, но они думают, а что если эту мысль уже кто-нибудь подумал? А что если подумать наоборот? И они выворачивают мысль навыворот, и эта вывернутая мысль видна в их чуть, как правило, прищуренных глазах и отстраненной манере. Естественное и обычное дело, что люди с первой мыслью, любят читать людей со второй мыслью. К людям, имеющим третью мысль и более, нужен особый, индивидуальный подход. Такие люди любят читать только себе подобных.

 

– Но потом ты понял, что большинство людей вообще не имеет в голове мыслей?

 

– Потом я понял, что это чересчур схематично для реальной жизни.

 

– Я так и сказал.

 

– Как у тебя с издательствами?

 

– Буквально пару недель назад договорился об издании моего полного собрания сочинений в Издательском Доме «Сожги и Забудь». А у тебя есть чем похвалиться?

 

– Кроме гранта на издание книги от фонда «Забвение», пожалуй, что нет.

 

– Это фонд для молодых и талантливых авторов?

 

– Да. Жесткий отбор и все дела.

 

– А мне еще обещали вручить Пулитцеровскую премию.

 

– Обещали?

 

– Да.

 

– Нескромно признаваться в таких вещах.

 

– Я всегда был противником ложной скромности, особенно если учесть, что применительно ко мне любая скромность является ложной.

 

Тэвери произносил все это так, будто в его гениальности дозволено сомневаться только ему одному – и ему это шло. Каждый чувствует себя главным героем жизни. Какая же это верная мысль, жаль, я не помню у кого ее прочитал. Главное, не сотворить себе кумира из себя самого – соблазн велик. Надеюсь, мы избежим этого. Писать надо так, словно ты уже великий писатель, – во всем остальном твоим величием станет скромность.

Грейсон-стрит под нашими ногами растеклась в площадь Грейсон-сквер, окруженную круговым движением и скелетом живой изгороди. Когда-то концентрические цветочные круги сходились к центру голубым, фиолетовым, розовым, красным – и из самого яблочка всем лицом и душой к небу устремлялась девушка, руки на отлете – словно парящая нимфа. Но цветы завяли и девушка погрустнела, поблекла ее бронзовая стать и глаза прикрылись в мечтательном сне. До новой весны.

 

Дальше улица, сменив имя и нацепив накладные усы, стала выдавать себя за модный проспект из двух зеркальных половинок, где булочная отражается разделительной полосой в аптеку, а магазин зонтов превращается в захудалое книжное кафе. Вдалеке виднелся квадратный столб старой ратушы с голубовато-зеленой башенкой наверху, извилина дорожной развязки, с определенного угла преломляющаяся в лист Мёбиуса, а под ней вход в метро с золотым, тихим, примерным львом у двери.

Сквозь пыльную витрину книжного кафе, раскрыв объятия, на нас призывно взирали книги всевозможных возрастов и телосложений, белые и атласные, пожелтевшие и шершавые от въевшейся пыли.

 

– Зайдем?

 

– Да – идем.

 

Деревянная дверь закрылась за нами со старым дребезжащим звуком – стекла в ней ходили ходуном. Внутри  всё было давнишнее и пошарпанное, и почти никакого пластика, все из дерева, в самых ходовых местах истертого неустанным человеческим движением. Диванчики, обычно разделенные полками с книгами, сейчас стояли все вместе полукругом, как бы напирая на одинокий столик, за которым сидел старый лохмач с сигаретой в углу рта и в черном пиджаке. Вокруг него суетились две девушки, чуть поодаль мужчина настраивал камеру на штативе. Две немолодые женщины сидели на самом ближнем диване, а один мужчина – на самом дальнем, развалившись и раскинув руки.

Полки с книгами были составлены в дальний угол, образуя закоулок. Налив чаю, мы прошли туда и устроились за длинной стойкой, идущей вдоль всего окна, перед нами на витрине лежали всевозможные раскрытые книги, покрытые слоем пыли. Не глядя на нас, за окном проходили редкие люди, а мужчина на дальнем диване – единственный, кто мог нас видеть – кажется, заснул.

Тэвери взял с витрины книгу в красной обложке и стал задумчиво листать ее,

 

выхватывая случайные фразы со страниц: Уилер выглядел подтянутым в этом-то и беда бросил ему Аллан теплая волна благодарности Флетч тряхнул головой голова стукнулась о стену день вновь занимался прекрасный марионетки без души и чувств не успел он произнести что же делать дальше время от времени Адель останавливалась и прислушивалась надо только любить.

 

Есть такие люди, которые читают много, но, что называется, не в коня корм – они не выносят ничего даже из тех хороших книг, которые им попадаются. А есть такие, как Тэвери. Он читает всё – и из всего извлекает для себя пользу, хотя бы крупицу, и даже самые отвратные книги перевариваются им без какого-либо вреда. Я к такому не способен. Стоит мне заподозрить писателя в слабости, в том, что он водит меня за нос, прикидываясь глубокомысленным мастером, – я начиню самой кожей ощущать его дурное влияние и уже не могу держать в руках книгу.

 

На стене над нами висела большая картина, изображавшая будущее: возвышающиеся над облаками здания, огни, башни, летающие машины, холодные цвета, футуристичный дизайн – масштабный, стреловидный, сложный, предполагающий в себе тайную цель. Каким же ничтожеством будет там человек?

Сквозь книжные полки, разрезая воздух, до нас стал доноситься звонкий и сладкий женский голос, словно разговаривало сгущенное молоко из детского мультфильма.

 

– Добрый день всем, кто нас смотрит, добрый день, Альфред.

 

– Добрый день.

 

– Позвольте представить вас для наших телезрителей. Если кто-то не узнал, то в гостях у нас сегодня Альфред Вуден – известный писатель и сценарист. Совсем скоро начнется презентация вашей новой книги, самые преданные поклонники уже подошли, но о книге мы поговорим чуть позже, а пока я бы хотела, чтобы вы ответили на некоторые вопросы для зрителей нашей передачи. Когда вы решили стать писателем и что вас сподвигло на это?

 

– Не было какого-то момента, когда я вот прямо так взял и решил. Это произошло само собой, как-то незаметно и исподволь, но, мне кажется, истоки этого берут свое начало в моем далеком отрочестве. Еще будучи школьником и читая биографии великих писателей, я удивлялся и завидовал, что буквально через одного им удается на старости лет кадрить совсем молоденьких, красивых девушек. Да что там говорить, если верить биографическим статьям в энциклопедиях, девушки буквально вешаются на шею престарелым, известным писателям. И вот я – престарелый, известный писатель – и где же все эти молоденькие, восторженные девушки? Одним словом, если вы тоже что-то пишете с прицелом на это, то бросайте, это не работает. Видимо, нужно быть очень хорошим писателем, а это сложно.

 

Голос Вудена то усиливался, словно он поднимался по лестнице из подвала, то вдруг начинал затухать, становясь все тише и тише, так что мы уже не могли ничего разобрать. Какие-то его ответы мы слышали обрывками, другие додумывали по созвучию звуков, третьи не слышали вовсе, и тогда отвечали за него. Время от времени девушка просила его говорить громче, тогда он вспыхивал на несколько предложений, но потом вновь угасал, издавая невнятное, трепещущее на ветру бормотанье.

 

– Когда я еще не был популярен, то втайне мечтал о том, как знакомые будут просить меня подписать им книжки, и я буду им подписывать – широким росчерком в конце. И даже без скрытого чувства превосходства! Скорее, со скромным достоинством. Но ничего этого тоже не было, никто из знакомых не просил у меня ничего подписать. Лишь однажды, на очередной презентации в книжном магазине, ко мне среди других людей подошла подписать книгу моя однокурсница. И всё произошло так буднично – я просто подписал ей книгу, не испытав и сотой доли тех чувств, к которым когда-то себя готовил. Так что это всё тоже ерунда.

 

– А как отличить хорошего писателя от плохого, когда они еще не дифференцировались на хорошего и плохого, пока они еще варятся вместе в какой-нибудь литературной тусовке?

 

– При личном знакомстве это видно. Талант – сияющая ваза…

 

– Что?

 

– Ваза? В глазах, может быть? Талант, сияющий в глазах?

 

Чари взглянул на меня, сдвинул брови, выражение его четко очерченного лица приняло стремительное выражение, всем своим видом он стал похож на пролетарского поэта во время неистового уличного чтения. За окном прогремел гром.

 

– В великого писателя, когда вы его видите вот так, рядом, вы влюбляетесь. Вы не можете не влюбится! Даже если вы его не любили до этого, вы меняете свою религию и начинаете таскаться за ним, прощать ему всё и сиять от знакомства с ним! И это главный признак великого писателя. Хорошего – нет. Хороший писатель – еще хуже, чем плохой. Самое плохое, что я могу представить для себя, это то, что меня будут называть хорошим писателем – нет худшего определения! И если о наличии таланта еще можно спорить, то гениальность неоспорима. Я бы сравнил талант со способностью видеть сквозь толщу воды. Каждый человек видит на какую-то свою глубину, и думает, что видит до дна, что в конце его взора дно. А гений видит, что дна – нет! Великий писатель – это не цель, это побочный эффект, возникающий вследствие величия самого человека. Всегда сначала – великий человек, а только потом – великий писатель!

 

Чари загадочно умолк и вдохнул ароматную струйку пара, танцевавшую над чаем. Прокуренный, дребезжащий голос Вудена снова вернулся.

 

– …единственная вещь, которой люди отличаются от животных, – это вторая сигнальная система. И хорошая литература воплощает в себе все совершенство, которого достигла эта система. Так что хорошие писатели – это верх эволюции.

 

– Ни одна деятельность в мире не удовлетворяет честолюбие в той мере, в какой это делает писательская деятельность.

 

– Есть только две истинные причины, заставляющие человека писать – слабоумие и тщеславие. И из того, и из другого изредка выходит что-то стоящее.

 

– Из ваших слов можно сделать вывод, что литература, в таком случае, – лучшее из искусств?

 

– О, нет! Искусство всегда помогало людям найти в этом мире что-то, чего в нем нет. Только с помощью искусства можно найти черную кошку в темной комнате. Особенно, если ее там нет. Самое ценное в искусстве – абстракция, но литература не является королевой абстракции. Когда-то давно мы с вами учились считать яблоки и стулья – два яблока плюс четыре стула, а потом вдруг просто – два плюс четыре. И вам больше не нужен мир реальных вещей, вы видите то, чего нет. Поэтому, на мой взгляд, существует лишь одно истинное искусство – математика – идеальная, чистая абстракция. Только математике, чтобы  существовать, не нужна Вселенная. Все остальное: литература, живопись, музыка, – лишь жалкие попытки приблизиться к этому.

 

– А он не так плох.

 

– Ты читал что-нибудь у него?

 

– Нет. А ты?

 

– Несколько книг.

 

– И что скажешь?

 

– Пару десятков лет назад он был достаточно хорош и оригинален, сейчас же пишет длинно и предсказуемо, интервью у него получаются гораздо лучше нынешних книг, видимо, запас ответы еще с прежних времен. Я, наверное, сейчас несколько высокомерен и резок в суждениях, но уж если взялся судить…

 

– Будь слеп, руби и взвешивай.

 

– Как вы воспринимаете свою писательскую деятельность, для вас это работа или все-таки хобби?

 

– Если подходить формально, то конечно это моя работа, нос дугой странной…

 

– Писательство – это не работа, это труд! Работа имеет масштабы, сроки – труд безграничен. Любое искусство требует любви к безграничному – к труду – и к самому искусству!

 

– А помните первую строчку или фразу, которую вы написали?

 

– Нет, разумеется, нет. Помню, что начал я со стихов в самой еще юности. Это было несколько стихов, написав которые я почувствовал себя гением. Начинающим, все-таки начинающим, но гением. Перечитав через два месяца, я устыдился, ужаснулся даже, что причастен к этому, и понял одну вещь: когда ты что-то написал, это еще не значит, что ты написал что-то.

 

– Вы сказали, что когда-то писали еще и стихи, не кажется ли вам, что современные поэты уделяют слишком много внимания форме, несколько в ущерб содержанию?

 

– Форма есть надсемантическое содержание, так что говорить об отсутствии содержания при наличии формы не совсем оправданно, и это относится не только к книгиням…

 

– А что значит «надсемантическое»?

 

– Не знаю, умные слова существуют не для того, чтобы их говорить, а для того, чтобы их слушать.

 

Чари снова вошел в свой эскапический транс, проповедуя и неся истину.

 

– Поэзия – взгляд изнутри, проза – взгляд со стороны. Поэзия – выше, проза – дальше! Поэзия ближе к Богу, через поэзию можно почувствовать Бога! Но увидеть его можно только в прозе. Все поэты – наружу, даже если внутрь, то видно, что привыкли наружу. Прозаики – внутрь, даже если наружу, то видно, что привыкли внутрь.

 

– Про писателей иногда говорят, что они исписались, то есть пишут ниже того уровня, на котором писали раньше. А вы не боитесь исписаться?

 

– Нет, знаете, не боюсь…

 

– Многие писатели как раз после этого и стали популярны.

 

Беспощадный Тэвери пил остывший чай маленькими глотками.

 

– …один из главных инструментов писателя – воображение! Сейчас расскажу один забавный факт. Знаете, существуют такие тесты Роршака, где люди угадывают что-нибудь на непонятных черно-белых картинках, так вот, на девяти картинках из десяти я увидел то же, что обычно видят шизофреники. Правда, есть у меня небольшая надежда, на одной картинке я увидел то, что обычно видят маньяки.

 

– Как интересно, я даже уже вас побаиваюсь. В одном из ваших интервью вы сказали, что любите обсуждать недостатки ваших книг, по-моему, достаточно редкое качество для автора. Вы что-нибудь извлекаете для себя из этих обсуждений?

 

– Да, знаете…

 

– Я вообще люблю поговорить о том, чего нет, как вы уже, наверное, поняли.

 

– И не нужно приписывать мне моих интервью.

 

Мы с Тэвери рассмеялись.

 

– …иногда мне кажется, что все хорошие книги – это всё одна книга, переписанная разными талантливыми людьми по-своему.

 

– Со своей стороны могу сказать, что несколько глав в этой книге определенно принадлежат вашему перу. Когда я готовилась к нашему интервью и собирала информацию из разных источников, у меня сложилось впечатление, что вы достаточно закрытый человек и что вход к вам заколочен почти наглухо, так ли это?

 

– Нет, вход вообще не заколочен, огромный проход без ворот, без замков, просто найти этот вход действительно непросто.

 

– Да еще и не ищет никто.

 

– Но живете вы в одиночестве и на люди показываетесь редко, насколько мне известно?

 

– Существует около ста вирусов, вызывающих насморк, и около десяти миллиардов людей, вызывающих мизантропию, так что без хорошего иммунитета на улице лучше не показываться. Знаете, я как-то всегда старался отгородиться от дел, от людей, чтобы не мешали жить и писать, но одновременно с этим всю жизнь мечтал, чтобы мне кто-нибудь все-таки помешал, вошел в мою жизнь. Но этого не произошло.

 

– Интервью с писателем – это как чтение аннотации вместо самой книги.

 

– Как владелец ресторана, ужинающий салатиками в полиэтиленовых коробочках.

 

– Но вы же были трижды женаты?

 

– Да, три глупых скоротечных брака, три мгновения, после каждого из которых оба моих стремления: и к совместной жизни, и к уединению, – только усиливались, становились острее и невротичнее. Я вообще думаю, что вся сущность таланта заключается в умении распознать в жизни единство и борьбу противоположностей.

 

– А вы верите в любовь с первого взгляда?

 

– Я верю в Любовь с первого слуха. С первого взгляда тоже бывает, но реже и не так надежно. А вот когда первый раз услышишь: тембр, манеру, произношение, движение глаз и мысли в них, – вот здесь бывает нечто такое.

 

– А что на ваш взгляд главное в женщине, ум, красота, верность, еще что-то?

 

– Хороший вкус, я думаю, наверное, это самая собирательная из человеческих характеристик.

 

За окном моросил наклонный каллиграфический дождь, а Чари, вдруг возвысив голос и жестикулируя перед помутневшей витриной, стал, кажется, обращаться к слушателям в древнегреческом амфитеатре.

 

– О, женщины! Истинный писатель, как человек, принадлежащий к другому миру, является существом необычным! Так же и истинная женщина, несущая в себе женское начало, начало всего – вдохновение (что, если не вдохновение, начало всего!), истинная женщина также принадлежит к другому – иному миру, но только с другой стороны. В женщину этот мир входит и посредством женщины, тайны, через писателя этот мир находит выход наружу, рождается – перерождается! Главное в женщине – это вдохновение, которое она дарит миру!

 

– …любовь к кому-то всегда ограничивает вас в любви к себе. Замечательно, если это приносит вам радость. Пожалуй, такую способность можно сравнить разве что с еще одним великим умением: грустить как умный и радоваться как идиот. Но не все так легко и просто, как кажется.

 

– Немного, может быть, странный вопрос, но тем не менее как вы считаете, наше общество справедливо устроено?

 

– Даже не знаю, капитализм несправедлив, но честен, социализм справедлив, но нечестен. Пожалуй, все-таки я скажу «да». До тех пор, пока в конце концов все умирают, наш мир более или менее справедлив. Но медицина не стоит на месте, может быть, со временем люди смогут продлевать свою жизнь если не на бесконечность, то, скажем так, на вечность. Причем не дряхлым стариком с трубочками и батарейками жить эту вечность, а молодым и здоровым человеком. Разумно предположить, что стоить это будет басноловных денег, и позволить себе смогут только богатейшие люди. И вот тут уже возникает несправедливость. Эти чем-то выдающиеся люди заработали себе денег – так или иначе, и это в общем справедливо, если они будут жить дольше других. Но их дети, волею случая родившиеся у богатых родителей и ничего, может быть, оригинального собой не представляющие, также смогут жить и тратить свои огромные деньги очень долго. Это не очень справедливо.

Надо понимать одну вещь. Ваше богатство означает, что вы живете за чужой счет, что вас обеспечивают другие люди, более бедные. Поэтому нужно вести себя скромно и с достоинством, чтобы им, людям, которые вас обеспечивают, не было за вас стыдно.

С бедными людьми есть одна проблема: если вы летаете на самолетах, вы видите людей, которые наполняют самолет, если вы идете в дорогой ресторан, вы видите полный ресторан людей, которые могут позволить себе сходить в дорогой ресторан, но вы не встретите там бедного человека. Проблема бедных людей в том, что их не видно, они не ходят в дорогие рестораны, не летают на самолетах, но если их не видно, это не значит, что их нет. Просто выйдете утром на улицу и посмотрите на эти потоки людей, бредущих обменять свое время и жизнь на гроши.

 

– Скажите, а на вас как-то повлияли успех, деньги, популярность?

 

– Знаете, мне кажется, как небо линяло…

 

– Я еще когда только начинал писать, уже тогда рассчитывал на успех, представлял, как стану богатым и популярным, как буду широким росчерком и со скромным достоинством подписывать книги своим знакомым, так что снобизм и высокомерие выработал в себе заранее.

 

– …поэту, мне кашицы, кино не воняло.

 

– Хорошо, еще вот такой вопрос у меня к вам. Один из ваших коллег около ста лет назад в одном из интервью сказал, что в искусстве пошлость – признак слабости. Что вы думаете на этот счет?

 

– Знаете, я думаю, что эти имена уже пришли…

 

– В каждом стоящем литературном произведении должна быть маленькая пошлость – как точка отсчета, как масштабный коэффициент; исключение, как основа для правила.

 

Я посмотрел на Тэвери, потом на остатки чая, раздумывая над его словами. За окном налетела туча и по тротуару побежали пузыри, дождь стучал и чвакал, давя воздух и прохожих к земле. И низкий голос Вудена растворялся в этом шуме едва заметным обертоном. Но только маленькая, совсем маленькая пошлость – ее и без того в достатке.

 

– Скажите, а вы религиозный человек?

 

–…

 

– Кстати, со мной недавно случилась одна история. Иду в магазин, поднимаю голову и вижу на небе крест из облаков. Летнее голубое небо и на нем яркий белоснежный крест – выглядит потрясающе. Ну, думаю, вот оно – знак, доказательство! С легкой такой иронией, даже насмешкой. Иду дальше, а самому смешно – какой примитивной уловкой хотели обвести меня вокруг пальца. Крест из облаков – не на того напали! Прохожу еще шагов двадцать, поднимаю голову снова – и вижу, что крест превратился в приличный такой член – прямо с яйцами, как на заборах рисуют. Я просто замер на полушаге с открытым ртом. С минуту смотрел не шевелясь, пока яйца не оторвались. Определенно, что-то такое есть, чего мы еще не знаем.

 

– Избранный! Ты избранный, на тебя снизошло озарение, постой, как лучится свет в твоих глазах! Мне же, простому человеку, ответ на вопрос о религии и существовании бога, видимо, придется немного отложить. Думаю, определюсь с этим сразу же после смерти.

 

– Наверное, это самый честный выход из этой ситуации.

 

– Между прочим, у меня тоже совсем недавно брали интервью.

 

– О Боже, я хочу знать об этом всё!

 

– Недели за две до отъезда один мой рассказ напечатали в местной газете, и через два дня из этой же газеты позвонила девушка, желающая взять у меня интервью. Разумеется, я согласился, а в отзвуках ее картавых гласных как будто даже расслышал пение соловья. Она оказалась удивительно хороша собой, и в голосе действительно было что-то певчее, мы прогуливались по парку, и, конечно же, она спрашивала меня всякую чушь, вроде того, какая у моих произведений основная идея и когда я решил стать писателем. Отвечал я решительно и не задумываясь такую же чушь, и по-моему, ей понравилось. Читая потом эту статью в журнале, я обнаружил несколько грамматических ошибок и испытал приятное, теплое чувство, есть в таких интервью свое обаяние, что-то по-детски милое, непосредственное, будто человек открывает новый мир и с горящими глазами желает этим миром поделиться с другими. И совсем не хочется огорчать его, сообщая, что мир этот уже сотню раз переоткрыт. Наоборот, ты бежишь рядом, восклицаешь вместе с ним, заглядываешь в лица, твои глаза расширены и полны счастья, и улыбка не сходит с уст. Предчувствую, что это интервью останется моим самым любимым до конца дней.

 

Туча иссякла и громкий гнев за окном сменился журчащим шепотом, словно дождь просил прощения за свою несдержанность.

 

– Ливень утих, идем на улицу, думаю, такого воздуха стоит вдохнуть.

 

– Да, идем. Нам в самом деле пора – Руби скоро освободится.

 

Альфред Вуден по-прежнему невнятно жевал микрофон, а мы пробирались к выходу мимо пустых диванов и стульев. Человек на последнем диване видел седьмой сон.

 

– Скажите, гонорар имеет большое значение в вашей работе, вы пишите что-то специально под заказ издательства?

 

– Скажу только одно: преимущество художника в том, что он думает не только о деньгах.

 

Мы вышли на выполосканную улицу, на наших глазах покрывавшуюся асфальтом, стенами, витринами, людьми: как если бы вдруг Атлантида, никого не предупредив, поднялась из пучин океана, обтекая, расправляясь и вдыхая полной грудью. Влажность была самим воздухом

 

и каждый вдох – глоток. Тэвери поводил носом, словно выбирая направление, взглянул на меня.

 

– Скажу только одно: поначалу я приносил себя в жертву литературе, со временем она стала приносить себя в жертву мне.

 

– А скажите, как же вас тогда называть: богом или жрецом литературы?

 

– Скажу только одно: омномном.

 

Смеясь, мы шли по мокрым, клеенчатым листьям, не устоявшим перед натиском ливня. Между полуголых деревьев с побережья на холм Донжуик поднимался красный вагончик фуникулера, и невольно мы следили за его движением. День после дождя сразу стал темным и зябким, нос и кончики пальцев холодели от ветра, но поначалу это было свежо и приятно, даже волнительно.

 

– Скажите, а что вы любите больше всего?

 

– Скажу только одно: больше всего я люблю взбивать перьевую подушку до тех пор, пока она не превратится в надутый шар, а потом ложиться на нее щекой и медленно тонуть.

 

– Скажите, а вы любите фотографироваться?

 

– Да, но я рву все свои фотографии.

 

– А где вы это делаете? Может быть, во рву?

 

– Да, я рву во рву.

 

– Скажите, а вы чувствуете ответственность за то, что пишите?

 

– Разве можно отвечать за то, что пишешь?! Какой вздор! Я отвечаю только за то, чего не пишу!

 

– А скажите, как начать молодому талантливому автору, куда пристроить свое дарование?

 

– Пристройте лучше свою бездарность, дарование принято тратить впустую.

 

– Скажите, а как вы относитесь к проблеме свободы слова?

 

– Пока по телевизору говорят, что свободы слова нет – не все так плохо.

 

– Скажите, что бы вы пожелали нашим зрителям, какой напутственный совет дали?

 

– Лучше споткнуться, не поднимая головы, чем прожить жизнь, не видя неба, или что-то такое, разберитесь сами, я не знаю.

 

– Скажите, а вы любите детей?

 

– Как категорию.

 

– Скажите, а как вы считаете, в обществе больше хороших людей или плохих?

 

– Раз, два, три, четыре, пять – как показывают нам цифры, общество в основном состоит из идиотов, а они, безусловно, замечательные люди. Любое общество, испытывающее недостаток идиотов, обречено рано или поздно оказаться в яме, обществу просто необходимы идиоты, чтобы заполнять ими все те дыры и углубления, которые встречаются на его пути. Только представьте себе десять миллиардов умных людей! О нет, воображение, прекрати, не нужно! О, как их много, десять миллиардов, они повсюду, со всех сторон! Голова кружится, мне плохо, воды, пожалуйста, воды! Давайте их всех утопим!

Но, к счастью, в нашем обществе равных возможностей все люди имеют право быть идиотами, и не нужно посягать на это их право, потому как его, из всех своих других прав, они охраняют с наибольшей ревностью.

 

Под нашими ногами стелился широкий, шумный проспект, где направления движения разделены островком с вечнозеленой травой, а посреди островка поднимается арка, увитая пурпурным осенним плющом. В проеме арки, если смотреть с юга, вдалеке виднелась наркотически-шприцевидная телевышка, разделявшая внутреннее пространство арки на две половины. С левой стороны от телевышки находился серый кубик технического университета, а с правой – изящная, устремленная золотым шпилем к небу художественная академия.

Мы прошли через арку и, может быть, создали нашими заряженными телами электрический ток в невидимом металлическом каркасе, увитом кроваво-бурым плющом

 

а может быть, стали участниками картины, на которой два человека проходят под аркой, их разделяет потертое тело дымчатой, растворенной в мареве телевышки, они продолжают идти и тоже растворяются, повинуясь движениям хрупких рук одинокого старого импрессиониста в меховой шапке с завязанными наверху ушами, сжимающего кисть до боли в кистях.

 

– Скажите, а вы любите, когда вас хвалят?

 

– Люблю. Но делаю вид, что не люблю.

 

– Скажите, а как отличить умного человека от глупого?

 

– Это не так легко. Сейчас многие пустоголовые люди освоили «приемы умных людей», так что сразу и не разберешь, с кем разговариваешь. Но все они рано или поздно прокалываются на том, что для умных людей это всего лишь приемы, а для них – вся суть мышления.

 

– Эээ…

 

– Да-да.

 

– Скажите, а как нужно писать, дайте какой-нибудь совет нашим зрителям?

 

– Писать нужно так, чтобы на страницы с описанием обеда капали слюни, а на страницы с описанием любви – слезы.

 

– А на страницы с описанием туалета?

 

– А вот это уже настоящее искусство! Как раз и книжка пригодится.

 

Пройдя по мосту Нарроборо над каналом Сен-Мишель, мы свернули в узкий переулок, чтобы срезать путь и спрятаться от ледяного ветра, окончательно разогнавшего былую мягкую сырость. Пальцы рук немели, и мы дышали на них теплым воздухом из самой груди. Переулок тихо – по секрету – привел нас к Инкурабили Эмбанкмент, где бронзовый Джеймс Джойс все так же ждал, когда из стеклянного цилиндра появится Руби.

На углу переулка оборванец-русский, сидя на тротуаре со склоненной головой и не глядя ни на кого, просил милостыню на приемном языке, коверкая слова. В руках у него, кажется, спал полосатый котенок. Мы подошли к памятнику, Руби должна была появиться еще только минут через двадцать. Пустынная улица, поблекшая и холодная – как старый, но хороший музыкальный инструмент, исполняла на редких деревьях вдоль набережной Шепот №5 Ветра.

На сутулой спине Джойса трепетал приклеенный скотчем листок – объявление. Тэвери пристально изучал его:

 

Пропала собака, вельш-корги кардиган, кличка Лу (фото), просьба вернуть за вознаграждение, номер телефона. А внизу фломастером от руки: Потеряно вознаграждение за пропавшую собаку (пятисотенная бумажка в конверте). Просьба вернуть просто так, денег больше нет. Нашедшего собаку, просьба вернуть и подождать до конца месяца или поискать вознаграждение самому, раз уж вам так везет.

 

– Капитан Веснуччи ищет собаку.

 

Тэвери грустно улыбнулся. Мы постояли несколько минут, оглядывая улицу, косматое небо, холодную воду, черные перила. Чуть дальше вниз по реке находился магазин канцелярских товаров. У меня появилась идея.

 

– Идем!

 

Мы набрали больших листов и фломастеров и принялись за дело. Я рисовал оранжевым лучистое солнце,

 

а я выдумывал места и имена: Бонавентур, Готэм, Neverland, Вета, Ливингстон, Элвис, Том Сойер, Новый Амстердам, Ищу жену, – и жирно выводил их на листках черным. Выйдя из магазина, мы перебежали по мосту к подножию стеклянно-цилиндрического здания, откуда после рабочего дня выливались и растекались по улице люди. Мы останавливали случайных прохожих и просили их постоять с нами:

 

– Всего несколько минут, держите листок перед собой и делайте вид, как будто встречаете кого-то в аэропорту с табличкой, смотрите по сторонам, словно высматриваете кого-то в толпе. Держите, вам досталась Вета.

 

Кучка людей с белыми листами и черными надписями, и посреди них я – с оранжевым солнышком – жду, встречаю, не могу сдержать улыбки. Но Руби все нет. Вот вышла ее подруга, просияла и засмеялась, глядя на нас.

 

– А Руби нет еще с обеда. Я думала, она с вами.

 

Опустив солнышко, я достал телефон и начал звонить, Тэвери собрал бумажки и распустил людей. Стоя с телефоном около уха, я увидел, как с моря, словно бомбардировщик, прямо нас неумолимо летит туча. Приближавшийся гул заглушал гудки, где-то сбоку сверкнула вспышка, и долгим городским эхом разразился гром. Налетевший ветер всполошил, вырвал из моих рук лист и понес по тротуару, по мостовой, зачем-то я кинулся вслед за ними, как умалишенный, пытаясь догнать его. Туча обрушилась на нас, и в одну секунду ливень размыл и окутал все туманом. Только на мосту я догнал прибитый к земле листок – раскисшую грязную бумажку. Вместо солнца на нем был просвечивающий печатный текст и круглые завитушки знакомого почерка на полях – это был лист из Книги. Руби не отвечала.

 

Я догнал Чари на мосту, он стоял, опустив руки и безмолвно глядя на меня, вода стекала по нашим лицам, рукам, одежде, капала с носа, волосы легли струями. Казалось, что мы принимаем вместе душ посреди улицы, и настолько увлечены друг другом, что забыли раздеться.

Нищий, сидевший на углу, теперь вышел на мост, блаженно и долгожданно устремил лицо к небу и стал умываться свободной рукой, котенок в другой его руке не двигался. Пригладив назад грязные волосы, он закружился в несуразном и пугающем танце, словно в самом последнем круге ада давали бал, потом прижал руки к груди, весь как-то ссутулился, съежился и быстрой торопью вернулся к себе, куда-то в туманный переульчатый дождь.

 

Громкий шорох, шелест наполнил улицу. Широколапая, оскаленная машина – в ворохе брызг, словно в платье – выехала на мост и остановилась. Казалось, будто хозяин бала спустился к гостям, а мы были с корабля. Стекло опустилось, и с добродушной улыбкой из окна выглянул Эстималь. Думаю, нет существа милее, чем дьявол.

 

– Веселитесь?

 

– Руби куда-то пропала, не знаю, что случилось.

 

– Когда в обед мы выходили из Макдачки, она стояла на ступенях перед зданием с этим вашим одноруким бандитом. Он что-то ей красочно рассказывал, как будто дирижировал.

 

– Пермоллой?! Да нет, глупости, он же на самом деле безобидный, как котенок.

 

– Я говорю только то, что видел. Если вам не слишком сухо, можете сесть в машину.

 

Эстималь улыбнулся, мы залезли внутрь, хотя дождя я не замечал. Напряженная работа совершалась у меня в голове, я ощущал ее физически, как вибрацию от двигателя на рукоятке двери. Черт, что же случилось? И вдруг все подошло одно к одному, всё сложилось, как стеклышки витража складываются в узор и в солнечную погоду расцвечивают пол в церкви. Пермоллой не был ни у какого доктора Марти, больница совсем не здесь. Я посмотрел на милый, мокрый листок, синие чернила на полях набухли, первое слово не разобрать, второе – рододендрон, сейчас зацветет. Могла ли Руби выкинуть этот лист, выкинуть лист из Книги? Каждую секунду, что я думал об этом, гнев все нарастал и даже сводило челюсти. Что я с ним сделаю… Еще столько места для всяких записок.

 

– Можешь довезти нас до церкви, недалеко от нашего дома.

 

– Да, конечно. Думаешь, что-то случилось?

 

– Хочу узнать у Пермоллоя.

 

Грязное перекрученное облако кто-то выжимал на нас что есть силы, вода заливала окна, за которыми покачивался намазанный толстым слоем город, дворники, словно ветви упавшего дерева, без какой-либо мысли хлестали в разные стороны, от нас с Чари шел пар, Эстималь смотрел вдаль, в даль траектории, и шршум наполнял наши пустые, бессмысленные головы. Чари снова набирал номер, но Руби не в ладах с радиоволнами. Надеюсь, все в порядке и все это просто детская игра, одна из тех, в которые мы играли, устраивая на улице тайную слежку за случайным хмурым прохожим, словно он опасный шпион.

 

– Если я не знаю, где Жюли, это значит, что она в салоне красоты. Вот и сейчас отвез ее туда. Может быть, Руби тоже зашла куда-нибудь?

 

– Мы договаривались встретиться после работы. Думаю, она бы предупредила. Странная ситуация.

 

Колеса машины простучали по старым рельсам аккумуляторного завода, и через минуту мы оказались на маленькой пустой площади перед папертью остроглавой церкви. Острые башенки пронзали серое небо – и из него лил дождь. Мокрая черная ограда и яркие ржаво-бордовые листья на поникших деревьях глянцевито блестели. Когда мы поднимались по ступеням, я машинально поднял голову и посмотрел вверх. Всегда так делаю, когда вхожу в церковь, кажется, будто на миг взлетаешь. Небо светило всё ярче, и казалось, что дождь собирается перестать. В облаках появился мимолетный просвет –зигзагом, как линия отрыва – и внутри у меня похолодело. Двери оказались заперты.

 

– Как молод и талантлив ветер. Все ветра молоды и талантливы. Видишь Руби? Как он ухаживает за облаком. Они хотят чтобы мы посмотрели на них. Смотри на них. Смотри. Окошко маленькое. Но все видно. Какие у тебя красивые руки. Хочешь я буду ухаживать за твоими руками?

 

В спешке мы обошли церковь с левой стороны и оказались у другого входа, которым когда-то меня проводил Джеймс. С витража над входом на нас искоса взирала Дева Мария, раскинув руки и как будто недоумевая. Я набрал на кнопках замка дату Рождества Христова, мы прошли под маленьким стрельчатым сводом и оказались внутри. Мария продолжала следить за нами, поменяв право на лево и рассеивая тусклый разносвет собственного производства. В церкви было тихо, пусто и сумрачно. Дубовые скамьи стояли рядами перед алтарем, люстры, свисавшие на длинных тросах, меркло освещали высокие своды. Слева, в апсиде, старый зеленоватый Иисус поник на подсвеченном кресте, наверху справа, над главным входом, холодно сияли трубы старинного органа. Эстималь озирался и недоверчиво переступал с ноги на ногу, пахло ветхой, сквозливой сыростью, от которой резало в носу, – осенний тлетворный дух. Я сложил руки рупором.

 

– Руби!

 

Долгое, увлеченное само собою эхо замерло под куполом, медленно распадаясь и опадая, как осенние листья. И в этих отзвуках знакомого слова раздался натужный, едва слышный стон, и что-то металлическое звонко упало наверху, там – где орган.

 

– Туда, скорее!

 

Прошло всего мгновение, маленькая потайная дверь и узкая винтовая лестница мелькнули как давно забытое, чужое воспоминание, словно ничего такого и не было. Наверху все так же холодно сиял орган, может быть, даже еще холоднее, и его совсем не трогало то, что происходило вокруг. Джеймс сидел на полу, прислонившись спиной к перилам, ограждавшим карниз верхнего этажа, из темного вдавленного пятна над виском у него сочилась кровь и стекала по старой щетинистой щеке на черную рубашку, где оставляла синеватый след, рот его был несколько раз перемотан прозрачным скотчем вокруг затылка, Руби сидела на стуле с подлокотниками, к которым были туго примотаны ее предплечья, рот был заклеен аккуратно с нежностью со всей только мыслимой нежностью Пермоллой держал ее ладонь в своей неудачной жалостливой мосластой змеиной влажной худой вытянутой костлявой бледно-красной облезлой обгрызенной и Руби не могла высвободиться, глаза ее смотрели из небытия из ужаса из черепа наружу сквозь туман сквозь пыль сквозь гравитацию сквозь соленую розовую воду в девичестве слезы Чари застыл перед прыжком как кошка не как собака как тигр не как лягушка как лев не как прыгун лицо его остро отточено выточено мышцы сжались скруглились выгнулись напряглись спряглись стянулись Руби не может высвободиться ее ладонь зажата в левой руке Пермоллоя, а в правой Руке пермоллоя перед, а всегда запятая, а в правой руке Пермоллоя секатор секач и между лезвиями зажата запята-а-а-а-ая запята-а-а-ая зажат мизинец и Руби не может высвободиться ее предплечья примотаны скотчем к подло очень подло крепко стыдно слезно из головы Джеймса течет красная кровь на черную рубашку Тэвери не знает ничего что делать как быть как смотреть как дышать как ходить как говорить как же это все так вислые плечи Пермоллоя кроличьи глаза Пермоллоя смотрят таятся прячутся косятся исподлобья неловко спогибился сгорбился согнулся вцепился въелся в руку и мизинец зажат между лезвиями острыми лезвиями и лезвия сжимаются очень страшно сжимаются Эстималь боится сжимает телефон хочется убежать закричать закрыться руками уснуть проснуться рядом с Руби стоит табуретка на табуретке лежат скотч и нож а на полу лежит железная труба упала ушиблась скатилась кровоточит болит саднит и вокруг храм стены камень дождь воздух время глухота шум вороний грай мерцание электрических лампад ад ламп острый металл вокруг вокруг мизинца сверху и снизу и вот собака бежит летит несется крадется как собака не как кошка на меня ближе ближе и капитан с капитанской повязкой без капитанской дочки бежит издалека из далека сидит в свитере по горло сыт голоден пустополон оптималист за органом сидит глазами глядит как собака бежит не как кошка хватает за руку и руки сжимает руки сжимают рукояти сжимают челюсти сквозь через по над по-над покатилось по полу по плоскости по плоскому полу и как как как же сладко солено кисло ватно сладко не хватает запятых совсем не хватает очень не хватает весьма не хватает крайне не хватает совсем нет совсем запятых нет как же без запятых так не хватает запятых очень сильно не хватает так неудобно скучно трудно пусто тоскливо одиноко запятым очень одиноко без запятых

 

 

Сегодня на обед было мое любимое сочетание: сырный суп, рыба, покрытая слоем овощей с майонезом, картофельное пюре, салат с маслинами и булочка в растаявшем сахаре, – всё очень вкусное и не очень горячее, так что есть можно сразу, не надо ждать. Но на булочку у меня уже не хватило сил, и мне отдали ее с собой. Не знаю, что теперь с ней делать. Постараюсь съесть ее до того, как придет доктор, иначе это может вызвать ненужную неловкость между нами. Доктор просит меня вести дневник и писать в нем мягкими гнущимися фломастерами, так как ручку мне пока не дают, но писать фломастерами мне не нравится, поэтому книгу я пишу в голове. Каждый день до обеда я повторяю ее от начала до конца, и каждый раз она не такая, как была вчера. Она все время меняется, поэтому я не совсем уверен, что именно я ее пишу. Но когда мне разрешат писать ручкой, то я напишу все на бумаге, и уже ничего нельзя будет изменить. Иногда я читаю мою книгу доктору вслух, и он говорит, что ему очень нравится. Не уверен, что он до конца честен со мной.

А вот и доктор. Жаль, что я не успел съесть булочку.

– Добрый день.

– Здравствуйте.

Доктор молод и всегда немного волнуется, входя ко мне, мне так кажется. У него очень чистое лицо, как будто светится.

– Как себя чувствуете сегодня?

– Хорошо. Сегодня был очень вкусный обед, мое любимое сочетание.

Никогда не думал, что меня будет так сильно волновать то, что я ем. Доктор оглядел меня быстрым взглядом, подошел и сел на кровать. Я сидел на стуле за маленьким столиком вполоборота к нему. В этот раз он снова не смог удержаться, чтобы не посмотреть туда. Быстрый скользящий – случайный – взгляд на то место, где раньше был мизинец. Почему-то это пустое пространство притягивает взгляды.

– Как обстоят дела с книгой?

– Замечательно, сегодня я еще раз ее повторил. Мне бы уже хотелось записать ее на бумаге, очень бы хотелось.

– Но вы по-прежнему категорически против фломастеров?

– Да, потому что книги пишут чернилами. Ведь я написал хорошую книгу, я же читал вам?!

– Да, книга действительно очень интересная.

– Так в чем же дело, почему вы меня здесь держите? Это все из-за пальца, скажите? У меня их еще много, вот, смотрите. Почему вы так беспокоитесь из-за этого? Это же мой палец, я никому не навредил!

– Не стоит относиться к своему телу так легкомысленно. Чем же вы будете писать книги, если у вас не останется пальцев?

– Я просто хотел, хотел понять…

– Сейчас вам уже пора на процедуры, давайте я зайду чуть позже, и мы обсудим ваше лечение и наш прогресс в этом.

Доктор поднялся, чтобы уходить, немного помедлил, оглядывая комнату, булочку в растаявшем сахаре на маленькой картонной тарелочке:

– И не вешайте нос, я вижу, что мы движемся в правильном направлении.

Я был немного подавлен и ничего не ответил. Вообще, в больнице мне достаточно легко. У нас даже есть свой писательский кружок, помимо меня в нем состоят еще Чарис, Тэвери, Руби, Эстималь и старик Джеймс. Пермоллой говорит, что не хочет присоединяться к нашему обществу. Писательский кружок – это наша палата. Хотя мы и живем в разных комнатах, но это считается одна палата. Наверное, назову так книгу. Мне кажется, хорошее название для книги. Хотя Руби говорит, что название совершенно «неслышное» и гораздо лучше назвать Лунный ландыш. Нужно будет еще подумать. Больше всего мы подружились с Чари. Очень милый и обаятельный человек с кучей невероятных историй о войне. Он их выдумывает прямо на ходу.

Дверь хлопнула, доктор ушел, остался только стерильный запах его белого халата. Какое напряжение, какая энергия сейчас во мне, во всем теле – вот что значит хорошо пообедать. Вот бы выбежать сейчас на улицу и бежать, бежать без конца: по полям, по мостам, по горам, по серпантинам, по равнинам, по дорогам, – и чтобы взгляд ни во что не упирался.

Я оглядел свою комнату, койку, матрас, подушку, след от доктора на одеяле, окно с белой решеткой в виде вьющихся стеблей, столик, рассыпанные на нем фломастеры, блокнот в обложке, тумбочку рядом с кроватью. В тумбочке стоят ватные палочки, рулон бумажных полотенец, крем для рук и дезодорант для подмышек.