Конкурс «Исповедь» №6. МОЧАРОССИИ (в одно слово)

«…- А что это такое Поэзия Баба-Йоби? – Спросил Император.
— Никто не может сказать, что это, — сказал наимудрейший Чунь До. – Знаю наверняка, что на том пространстве, где она родилась, люди вскоре перестают понимать, где верх, а где низ. В их сердцах поселяется ужас и тоска. Они начинают творить над собой зло, но чаще над окружающими. Другие же, оставляя свои дома, сады, участки, выходят на дорогу и покорно ждут своей судьбы. И чтобы остановить распад в  душах должен появиться Герой. Лишь он один покажет им путь.
– Мне. Мне предначертано книгой Судеб «Гуань-цзы» быть этим Героем, – прокричал Император. – Стойте.
Четверка трононосцев тут же остановилась и опустила престол с императором на дорогу. Император живо соскочил с неё и направился к зеркалу портала.
Из толпы слуг тут же вышел Первый После Бога Дуань То. Припал на одно колено и прокричал в спину, удаляющемуся Императору.
– Божественный, И! – Воскликнул он. – Прошу простить, что я осмеливаюсь сказать вам это. Но не делай этого. Не покидай нас. Посмотри, как прекрасны Горы Иши на закате, как трепещут струи реки Цзы в долине. Что они будут без тебя? Своим уходом ты нарушишь покой Дао. А в книге «Инфу Дзин» сказано, что когда правитель отходит от Дао, государство рушится в пропасть…
— Я помню, что сказано в «Инфу Дзин», — Император остановился  и грубо перебил Даунь То. Ему стало обидно, что его принимают за тюрка-неуча. – Но если я уверен в своем Дао, а Император всегда в нем уверен, то только слияние с первозданным хаосом может помочь смирить свое сердце окунув его в струи Поэзии Баба-Йоби. Только так люди страны Гипербореи найдут покой и избавление. И не наступит всеобщий хаос.
Император отвернулся и зашагал к порталу. Огромный, отливающий хромом вал, медленно вращался. Зеркало портала переливалось и сверкало на солнце перламутром. Отражало, шедшего к нему человека.
Император подошел к зеркалу на расстояние вытянутой руки, и остановился. Закрыв глаза, восстановил в памяти лицо и ласковые руки известной куртизанки Чунь По. Затем резко обхватив голову руками, и на выдохе  произнося оберег «ОММ», шагнул в   портал. Мир вокруг Императора сразу перестал существовать.
В следующий момент он понял, что катится куда-то в пропасть. В глазах, чередуясь,  поскакали созвездия. Император понял, что летит. Но сквозь полет, через толщу улетающего сознания он явно услышал мелодичную трель звонка. Он чувствовал звук каждой клеткой своего тела…»
В дверь квартиры писателя Виктора Пелевина кто-то настойчиво с редкими перерывами-вздохами звонил уже минут пять. Писатель, опьяненный замыслом, не сразу понял, что звонок происходит не в его голове, и даже не в тексте, а в коридоре. Писатель успел набить на клавиатуре пару строк, пока его не поднял со стула очередной, сверливший дверь, приступ звона.
— Твою ж мать! Ну, работаю ведь.
Пелевин взглянул на часы – полчетвертого утра.
— Однако. Че ж за сука, а?!
Писатель закрепил иконкой “sаve” текст в вечности. Встал, и окостенелой походкой, пошел открывать дверь. Выйдя в коридор, он по старой московской привычке решил посмотрел в дверной глазок. Глазка в двери не наблюдалось. Пелевин набросил цепочку и приоткрыл дверь. На площадке возле лифта стоял жалкого вида седой мужчина лет пятидесяти европейской наружности в летней светлой куртке. Шевелюра его была огромной и нечесаной. Одна рука мужчины впаялась в кнопку звонка. Другой он сжимал линялый кожаный портфель земляного цвета.
– Чего вам надо? – Пытаясь перекричать звон, крикнул Пелевин.
Рука мужчины оторвалась от звонка, безвольно упала вдоль туловища.
– Виктор Олегович, я к вам. Из России. Я как-то писал вам. Может, помните? Я – Срокикин. Владимир Сорокин.
Писатель Пелевин вмиг вспомнил письмо странного содержания, подписанное писателем Сорокиным.
Почти все, приходящие на его адрес письма делились на хвалебные (их присылали чаще) и ругательные. Остальная почта шла от друзей, родных, и лишь малая часть от редакторов и продюсеров.
Письмо Сорокина отличал от других стиль и тон. Уже по первым строкам Пелевин вывел, что создал его человек большого писательского таланта, но находящийся в крайней степени нервного возбуждения. Письмо открывал набор претензий, суть которых (даже перечитав письмо дважды) Виктор Олегович понять так и не сумел. Общий тон обращения и направленность сводилась к следующему: его, стало быть, Пелевина, стиль, построение предложений с диссонансным подбором букв, синтаксис, но в большей степени аллитерация в неологизмах, приводят читающую его книги на русском языке публику (это в письме подчеркивалось особо), в угнетенное состояние. Причем в большей степени этот эффект проявляется в тех, кто в первые минуты после прочтения, содержанием прочитанного был крайне доволен. Вскоре все они, через какой-то неопределенный, но короткий, промежуток времени начинали болеть. Некоторые даже умирали. Те же, кто сразу подвергал тексты Пелевина обструкции болели реже. Некоторые же невосприимчивы к ним и вовсе, так как, прочтя, одну-две книги автора, и не найдя собственного мнения, не пытались читать и остальные.
Помнил Пелевин и то, что, просмотрев письмо дважды, порвал его и бросил в корзину;  на ум сразу пришла пара-тройка и поныне здравствующих редакторов-бодрячков. Он точно знал, что они не только читали все его труды, но и беспрестанно хвалили.
Однако, рука писателя, сама собой потянулась к цепочке. Пелевин открыл дверь.
– Что это? – Спросил Пелевин, когда вошедший в комнату гость, вынул из портфеля и поставил на пишущий стол банку с мутновато-желтой субстанцией.
–  Моча, — печально ответил Сорокин, словно видел перед собой урну с прахом друга.
–  Не понял. Чья?
–  Русского народа. России. – Грустно произнес Сорокин и зашелся в астматическом приступе. – Сбор. Квинтэссенция. Выжимка из мочи примерно двадцати тысяч людей, сдавших анализы по всей России. Лучших, замечу, её представителей – ученых, режиссеров, поэтов.
– Лучших? – Пелевин недобро покосился на Сорокина и на всякий случай отступил. – И к чему это? Зачем?
– Как? Это доказательство.
– Чего?
–  Ну, как же? Я же писал. – Сорокин широкими шагами зашагал по выполненной в стиле «хай-тэк» монохромной комнате.  –  Вы здесь на Сейшелах, потеряли связь с Родиной, с корнями, пишете, строчите по ночам ваши романы, а там далеко, миллионам русских людей становится каждый день все хуже и хуже…
– А вашими текстами, они, стало быть, лечатся? – Парировал Пелевин.
Сорокин замолчал. Уставился на стул возле компьютера. Подошел к нему и тяжело опустился. Обхватил руками голову, замотал ею. Плечи его затряслись.
«Нда. Послал бог». Продумал Пелевин, но вслух произнес.
– Слушайте, Владимир? А давайте я вам чайку зелененького налью. Очень полезная с дороги вещь. Я скоро.
Пелевин вышел.
Оставшись в одиночестве, Сорокин высушил рукавом куртки слезы. Крутанулся на вращающемся стуле, и уставился на рабочий стол писателя.
На нем Сорокин увидел письменный прибор ручной работы, выполненной не то клыка моржа, не то из бивня слона, и старинные помутневшие от времени песочные часы. Там же лежал айфон и две книги. Одна покоилась на другой открытой. Владимир закрыл её, чтобы взглянуть на обложку – Лао Дзы «Канон о Дао». Вторая книга была на непонятном Сорокину языке.
Слева от клавиатуры стояла тарелка с мелко нарезанными пластинками. По виду они напоминали чипсы Принглс. Владимир взял с тарелки одну пластинку и понюхал. От чипсов пахло грибами и рыбой одновременно. Владимир лизнул продукт: во рту стало солоно.
Изголодавшийся, Сорокин сунул в рот пару чипсин, и уставился на раскрытую страницу книги. Вчитался. Рука вновь потянулась к тарелке. Писатель не заметил, как одну за другой послал в рот с десяток пластинок. Затем он отложил труд Лао Дзы. Открыл вторую книгу и принялся за её чтение. Сначала Владмир долго изучал понятие «жэнь» и лишь осмыслив его, приступил к главе под названием «ли». Когда буквы образовали хоровод и полетели, то Сорокин перевел взгляд со ставших пустыми станиц к экрану монитора. Пробежал последние предложения Пелевинских записей, и опустил пальцы на клавиатуру. Строки полились сами собой.
«…Император почувствовал, как на него наплывает какой-то неприятный серо-синий энергетический столб, внешне схожий с живим существом. Столб наклонился над Императором и, не делая пауз, стал произносить заклинание.
— Яблядьтебесуканерусскаящазвразобъяснютвоюбогадушуматькакиеутебябляправа.
— Ятебемразьрукиногиповыдергиваюеслиещёхотьразческжешьпоял…
Император почувствовал во рту привкус крови. Потрогал языком место, где до входа в портал находился зуб – теперь там зияла дыра. В этот момент до уха Импратора донеслась трель колокольчика…»
Сорокин стер последнее предложение, показавшееся ему инородным пластиковым имплантом в живом теле, и продолжил.
« Император открыл глаза. Он увидел перед собой двоих с лицами людей. Они были в странной серой форме с нашивками на рукавах и плечах в виде магических символов. Их головы были замотаны в теплые серо-синие тюрбаны. В центре головных уборов поблескивал золотом крылатый символ двуглавого дракона.
Некрасивые однотонные одежды каждого стягивали кожаные ремни, к которым крепились черные короткие палки. Но думать о печальном заставило Императора не зрелище существ в тяжелых одеждах, а запах. В нос била упругая смесь мочи, перегноя продуктов, и чего-то неприятно кислого, названия которому он не находил.
Император огляделся. Повсюду высились громадных прямоугольных коробов серого цвета со множеством бойниц, напоминающие усыпальницы древних правителей. Невдалеке по серым дорогам шумно и скоро шныряли колесницы без возниц.
– Я тебя последний раз спрашиваю, чудо в перьях, откуда ты и кто? Где, бля, регистрация? Прописка?
– Многоуважаемый. – Произнес Император на неизвестном ему языке. – Почему вы мне не верите? Я уже вам говорил, что я не из этих.
При этом Император указал на людей, которых и сам видел впервые. Он мог бы поклясться памятью и гробом великого кормчего Си Ю Ай Пиня, что ещё минуту назад не знал и языка, на котором говорил сейчас, и людей, на которых указывал. А они, сгрудившись в жалкую стаю, робко переминались с ноги на ногу у него за спиной. К своим щуплым телам они прижимали кто метлу, а кто и широкую плоскую лопату.
– Та-ак. – Хитро щурясь, недобро произнес один из двоих обладателей тюрбана. – И кто ты у нас тогда?
–  Слушайте и не перебивайте. – Продолжая стоять к вопрошавшим спиной, громко произнес Император.  –  Я – Император далекой страны вечного Смирения и Душевного Покоя. Я прошел портал Времени и Силы с тем, чтобы дать вам избавление…
– Это от чего же?
–  Вы все вы находитесь под гнетом поэзии Баба-Йоби. Она влияет на ваш мозг. Разрушает сознание. Заставляет вас совершать те поступки, которых вы недостойны. Я же пришел дать вам Новое. Нет, скорее, Иное Слово.
Двое в тюрбанах переглянулись. Отошли от Императора и, не по-доброму взирая на него, стали перешептываться.
Император встал на колени и громко принялся читать опешившим таджикским дворникам.
– Яваньименьойоньюлань.
Окаймыньсуньчоньювашиаматьизуть тьо тьи тьы б.
Шукаймесюаньчьюэхеньтьюабо пьёо пью по пэ о йо о йо

Когда Пелевин вошел в комнату, то обнаружил Сорокина лежащим на стуле в позе эмбриона: обхватил колени обеими руками, и голову упрятал между ног. Из писателя потоком шло  нечленораздельное мычание. Пелевин взглянул на опустевшую тарелку с присланным от сибирских ученых подарком – сбором настоянных на корне Жень-Шеня сушеных мухоморах, и все понял.
Он поставил на стол бесполезный теперь заварочный чайник, чашки. Достал из шкафа плед и укрыл им гостя.
Пелевин снял со стола банку с мочой лучших россиян. Прошел с ней в туалет, и слил содержимое в унитаз.
–   Почему-то здесь всегда  находится приют всёму лучшему. Особенно из России?! –  Умозаключил писатель. Вышел, и погасил свет.