(рассказ написан в рамках домашнего задания: описать приступ психического расстройства)
Петербург любил золотую осень — шелестящую, яркую, нарядную! Этим утром было ему чем полюбоваться. Девушка Надя, главное из его сокровищ, наряднее даже осени: в желтой замше, розовом сафьяне, огромной юбке из цветных лоскутков, рыжем шарфике и шестиугольной темно-желтой кепке старинного фасона, какой в Петербурге носят только очень талантливые архитекторы. А учитывая медно-рыжие волосы и синий взгляд глубже Ладоги, можно с уверенность сказать, что Надя-то и была самым красивым октябрьским букетом, спешившим в метро по важному делу.
По пути ей встретился огромный золотой кленовый лист. Она наклонилась поднять и замерла — в лицо ударил острый гнилостный запах. Нет, лучше не трогать. Что еще там обнаружится? Вдруг лист заколдованный и закрывает дырку в мире — убери его, и задует, загудит из темного вакуума, выплеснется в ясный осенний день, отравит радость. Пусть уж лежит, где лежит. Да и времени нет букеты собирать, надо спешить в ресторан Eristov, где по случаю дня рождения друзья будут ее баловать грузинскими вкусностями. Подадут ей хачапури по-аджарски, и чанахи, и пхали, и оджахури, и вообще все-все-все на её выбор, нальют сладкого грузинского вина, потом обступят тесно-тесно и запоют “Как на Надькины именины”. Кружится от предвкушения голова!
И Наденька заторопилась дальше вдоль по Светлановскому, а вслед подул теплый ветерок, зашуршала палая листва, клены замахали ветвями и ласково кивнуло чистое октябрьское солнце, давая понять, что не только в ресторане Eristov есть у неё друзья.
Сегодня, однако, метро выглядело пугающе. Плотоядные дверцы быстро двигались, заглатывая каждую секунду по человеку, а что за ними: плавный спуск вниз на матовом эскалаторе или обрыв, куда зашедшие сразу падают и летят до самого дна петербургского брюха? Нет уж, трамвай куда безопаснее: заходишь, видно, что внутри, выходишь — что снаружи, в крайнем случае можно встать рядом с кондуктором.
Вернувшись на остановку, она запрыгнула в сороковой, уселась посередине и стала глядеть, как крутится за окном осенний калейдоскоп и, квартал за кварталом, кланяются ей галантные деревья.
Жирная рогатая тень бежала вслед, поэтому на каждой остановке Надя внимательно следила за ржавыми створками дверей, чтобы успеть убежать, если тень полезет в вагон. Но тень не пряталась, а значит, была не так и опасна. Пугало скрытое, что таилось за красной листвой, следило за Надей из-под козырьков питерских балконов. Бесшумно, незаметно следовало за трамваем, выжидая момент, когда ей придется сойти, и тогда…
На Ленсовета Надя досидела до последнего, а потом пулей выскочила из вагона, едва проскользнув сквозь закрывающиеся двери, и помчалась вдоль набережной Карповки к ресторану, чтобы оказаться там раньше, чем крадущееся в тени обнаружит пропажу и начнет жадно искать её по всей Петроградской.
Она быстро юркнула в Eristov, прижалась к закрытой двери, прислушалась… Спасена!
— Надька! — раздался из глубин ресторана ликующий вопль.
Её окружили родные лица: мечтательный влюбленный Сережа, шебутная Верка, шумная ватага архитекторов, рядом с которыми не бывает страшно. Срочно налили штрафную и, обступив тесно-тесно, спели “Как на Надькины именины”. Усадив за длинный стол, зарезервированный еще со вторника, вручили меню и грозно приказали выбирать самое вкусное. Рядом поставили высокого грузина со сталинскими усами, который гортанным голосом повторял каждый Надин выбор. Все хлопали в ладоши. Eristov гудел и пах счастьем.
Вдруг резко хлопнуло дверью. Остро запахло палой листвой. В пустом зале стало сумеречно. Она подняла голову, чтобы вернуть меню. Напротив сидел мертвый отчим.
— Налей водки, — прохрипел он.
Надя оцепенела.
— Ну, — с угрозой повторил отчим, — наливай.
Он подвинулся ближе, в черных неживых глазах заплескалось вожделение. Небритый подбородок опустился, на краю открытых губ застыла капля слюны, широкие, в пучках волос кисти рук поползли к беспомощной девочке.
— Не бойся, детка, — отчим загоготал. — Я добрый.
Надя попытался отпрянуть, но за спиной, где минуту назад ходили люди, выстроило стену. Тогда она вскочила и, сжав маленькие ручки в кулачки, пронзительно закричала.
Никогда Надя не вопила так отчаянно. Страх, стыд и боль, спрессованные на дне души, достигли наконец критической массы и, воспламенившись от страшного давления, начали лопаться и взрываться, раскаляя крик до термобарических температур.
Зеленое лицо отчима раскололось, покрылось трещинами и осыпалось, обнажив клубящуюся пустоту, которую выжигал Надин крик. Черная жирная капля плюхнулась на пол и, как лужица ртути, быстро укатилась на улицу.
Надя выдохлась, замолчала. Услышала, как зовут её издалека, кажется, Вериным голосом.
— Наденька, милая, что с тобой? Очнись, Наденька!
Ее одеревеневшее тело сжимал в руках Сережа. Рядом прыгала белая от страха Верка. Дальше какие-то расплывчатые тени. Надя с трудом раскрыла посиневшие ладони — ногти оставили кровоточащие полосы на коже. Холодно. Больно.
С кухни пришел шеф-повар — старый дядя Вано. Когда-то слышал он похожий крик, видел оцепеневшую от ужаса женщину с огромными зрачками. Почему, велев принести аптечку и плед, обратился с Сереже.
— Усади её, сынок.
Сережа с усилием опустил негнущееся тело на стул, завернул в плед. Дядя Вано сел напротив, посмотрел в Надины глаза, взял её ладони в свои, медленно запел грузинскую колыбельную:
— Нани нана, вардо нана, нанас гэтгви, даидзинэ патара… (Баю-баю, спи, роза, я тебе спою, спи, дитя).
Огромные зрачки начали уменьшаться, рассеянный взгляд собирался.
— Что с ней? — спросил Сережа.
— В аду побывала, — ответил дядя Вано. — Видишь, как я ей руки держу?
— Да.
— Сядешь рядом, смотри в глаза, держи за руки. Как начнет плакать, считай, вернулась.
Он обработал спиртом порезы на ладонях. От острой боли Надя вскрикнула, стала понемногу узнавать окружающих.
Шеф-повар потребовал микрофон:
— Друзья! Сейчас мы поднимем тост за самую красивую, самую отважную девушку Петербурга! За королеву нашего вечера… Надежду!
Задвигались стулья, люди начали вставать, поднимать бокалы.
— За Надежду! — еще раз крикнул в микрофон старый дядя Вано.
По ресторану прокатился гул. Люди чокались, улыбались, восклицали: “За Надежду!” Дядя Вано обернулся к Наде: из ее глаз закапали слезы. Он похлопал Сергея по плечу и отправился на кухню.
Его тут же забросали вопросами: “Что там случилось, дядя Вано? Кто кричал, дядя Вано?”
— Шэмэшвит (Отстаньте)! — огрызнулся он, швыряя передник в угол.
Залез в старый бушлат, нахлобучил шапку и, хлопнув дверью, выскочил на задний двор. Пересек набережную, вышел к Карповке: река плескалась прямо под ним. Дядя Вано лупил голыми кулаками по чугунным прутьям решетки и орал, что всех подонков, дай только дотянуться, привяжет за яйца к камню и утопит и по одному, и гуртом.
Петербург мрачно слушал, кивая дяде Вано липовыми ветвями. Мысль-то здравая — вон в Неве уж солоно от слез. Как бы наводнению не случиться… по осени то.
