Цезарь путешествовал…
А. С. Пушкин
1.
«С видом на пирамиды? Сто долларов с вас плюс», — сказали мне в дождь и мокрый снег с достоинством, но вежливо в турбюро на Краснопресненской гламурные девочка и мальчик. «Ну нате», — отвечаю я. Сто долларов ведь не деньги. Я потом, в итоге, в аэропорту, по пути назад, заплатил им те же 100 долларов штрафа за две их задолбанные долбанные ракушки, которые я подобрал за ней. И которые, оказывается, просвечиваются рентгеном и из страны не вывозятся. И которые всё равно отобрали. Небратимо властно авторитарно окончательно изъяли.
2.
Я готовился основательно. Купил в эконом-класс «Фамилии» грубую тяжёлую хрустящую чёрную косуху, рваные жёлтые пустынные первопроходческие джинсы в стразах, экспедиционные разношенные кроссовки. В переходе на Савеловском – непроницаемые широкоформатные очки, а в парикмахерской на Тимирязевской сбрил усы-бороду и соорудил на черепе пунцовый хайер, эдакий кровавый оселедец. Научился довольно правдоподобно прихрамывать и на левую, и на правую ногу, задирать правое плечо. Ну да ведь все нормальные люди нормальны одинаково, а все уроды уродливы по-своему. То есть я стал практически отвратительно неузнаваем. Неопознанный такой. Потерявший облик обличья. Но заметный, бросающийся в глаза объект и субъект. А того-то и не надо. И по зрелом размышлении передумал. Оделся, как мышь, в серое, строгое, в шпионски никакое. Побрился налысо. Купил бейсболку с длинным вислым козырьком. Только носки и оставил. Но и хайер в целлофане приберег. То есть совместил.
Но первым на месте делом я обезличился, нарядился старожилом, то есть купил себе огромные непроницаемые ещё более солнцезащитные очки, шорты в пальмах, чалму и красную (потому что море-то Красное) майку с надписью «Шарм-эль-Шейх» и с зубастыми акулами спереди и сзади. В такой майке надо бы как минимум ходить с обглоданной по локоть рукой или в деревянной Джон-Сильверовской гремучей падучей ноге, да я уж хожу как придётся. Хожу себе хромаю. То есть стану неуязвим. Как миллионы моих одинаковых одиноких сограждан, хромающих кто на левую, кто на правую. И теперь на пляж буду ходить в акулах, пальмах и в чалме, на приём пищи – в сером-никаком, по территории – в косухе с хайером. То есть сменю природный лик на три шутовские личины.
. И вот так (но это ещё до акул) я и сел в самолет. И полетел. Взлетел. Круто вверх. Поплёлся. Над тремя морями. На 4 часа. На 10 тысячах метров. Без курева. Страшно.
3.
Я забился в самый нос салона и видел, как она с мужем и двумя детьми прошла куда-то в самый хвост. Я прикрылся специально для этого взятой газетой «Метро», изо всех сил отвернулся в иллюминатор, насунул на глаза бейсболку и выхватил из нагрудного кармана заранее припасенное компактное зеркальце. Я всегда видел её одну. Одной. А тут – в окружении, с мужем, по-хозяйски обхватившим её поперек, с верещащими детьми, девочкой и мальчиком, вернее – хронологически, в хронологическом порядке – мальчиком и девочкой. Я, если честно, недолюбливаю этих детишек, своими пустяшными насморками, коклюшами и кашлями отнимающих её у меня. А уж что говорить о муже, который, хоть с ним всё навек кончено, имеет обыкновение звонить ей в самые неподходящие моменты. «Ну чё те надо», — хочу сбоку сверху смаху крикнуть в трубку я, но лежу и дисциплинированно молчу.
4.
«Похоть и ревность, — написал я ещё на взлёте на жёлтых газетных полях, — суть дики лики дьявола. И они погубят мир. Потому что корысть похоти и перхоть ревности — две сестры, родственные в обладании (ну такой уж у меня, простите, стиль). Отец у них рабо- и теловладение, а мать – Мамона». Записал и перечеркнул. А сверху, поверху, написал, что миром правит любовь. И тоже жирно перечеркнул. То есть выходит, самые главные мои откровения – в этих самых самых жирных перечёркиваниях.
5.
Она как бы постоянно танцует какой-то загадочный танец. Даже когда стоит, даже когда сидит, даже когда лежит. А сейчас она тем более идёт по узкому пространству, узкой дорожкой, да ещё и в плотном человеческом окружении. Она танцует с мужем (знать – не знаю, как зовут), танцует с девочкой по-женски, а с мальчиком уже по-мужски. Танцует со стюардессой. Танцует с каждым вторым пассажиром. Только не со мной. «Я не танцую», — говорит она последнее время мне. Да и я уже давно не танцую. Разучился. Увы и ах.
И ещё – с учётом того, что летим мы всё-таки в Африку, — они походили на пирамиду, краеугольным камнем где был муж, вершиной эти русые головки. А она же была склоном и скатом. Гранью. Телом. Сутью. Статью. Одно слово – семья. Пирамида. Хей-опс.
6.
Муж у неё оказался румяным блондином в смешном тропическом хэмингуэевском камуфляже с кепкой, крепким, приземистым, основательным, спортивным, умеренно склонным к здоровой аппетитной полноте, вежливым, но внезапно нет-нет да запивающим. Из её обмолвок и оговорок я знал, что он никудышний ботаник (а где сачок, Паганель?), зато крутой байкер, биатлонист и меткий стендовый стрелок. Так он, видимо, самоутверждается. А лично я по сей день предпочитаю голые кулаки. Без примесей. И вот бы, думаю, сойтись с ним на почве «всё включено», внедрится в семью, в самое её сердце, завоевать там заслуженный годами авторитет, натворить делов. Я же при надобности на короткое время могу быть крайне обаятельным. А что ни посидеть бы нам за дармовым дерьмовым виски на три пальца среди трёх пальм? Не поговорить бы по-мужски об общих общагах? О зарплате? О бабах? О жилплощади? О напитках? О политике? О бедуинах, на худой конец? Похлопать под занавес друг друга по плечам потными трудовыми тяжёлыми отдыхающими праздными мокрыми ладонями. А почему нет? Почему бы и нет? Бат вай нот?
7.
Мы приземляемся под дружный голливудский аплодисмерт (опечаточка по Фрейду. На самом деле, конечно, — благополучно под аплодисмент) и я первым, в пуховике, хромая, выхожу в жаркую библейскую пустыню. В Синайскую пустую пустынь. Выхожу в разом отяжелевшей косухе, потому что не подумал, не учёл. Выхожу и парюсь, хотя это, оказывается ещё и не Африка. Не долетели. Но и слежу. Держу их в виду.
«Savita» – вот название моего и её отеля. Конечной станции. Места временного пребывания. («Савита – это завидно», — механически, по пиар-старинке и коммерчески неудачно придумываю я). А аэропорт и город называется Шарм-ель-Шейх, а значит в переводе Князь Залива, или Владыка Залива, или Шейх Залива. И никаких пирамид. Ни Тутанхомона, ни Эхнатона, ни Хеопса, ни Клеопатры в персидском ковре. До пирамид – сорок долларов и два часа лёту самолётом над пустыней. То есть и тут опять надули. А небо в алмазах. И полная луна висит аккуратно над головой. Ровно посередине. По центру неба. Потому что Восток. Потому что ночь. Тысяча первая первая Шахерезадина ночь. Мы на носике Синая. А в Москве зима. Мокрый снег. Пасмурно. Облачно. Гадко. Сыро. Склизско. В Москве – тьма египетская.
8.
«Как зовут твоего верблюда-дромадера, старик?» — спросил я погонщика. «Знаешь, дромадер, — по-русски ответил тот – знаешь дромадер? Хорошо». А здесь всё заточено под русских. Здесь всё как в Липках Подмосковных, только жарче и море. Здесь даже все надписи двуязычные, как в нашем Крыму. Ихней вязью и нашей кириллицей. «Как звать?» — спрашиваю строже и чувствую себя немного колонизатором. Киплингом и Гумилёвым. «Серёжей. Он смирный», — ответил тот. И мы все, исключая Серёжу, рассмеялись. Однако и Серёжа из вежливости застенчиво улыбнулся. И сплюнул. Но – в сторонку. Серёжа чуть-чуть понимает по-русски.
9.
А я её просто люблю. Просто. Просто так. Мне она нужна целиком, а не половиной, не третью, не четвертью. И не понимаю, чего тут такого уж непонятного. Но и – уже начинаю ненавидеть. В целом. Всей душой.
10.
Меня всегда завораживали её иероглифические жесты, все эти нефункциональные движения тонких рук и длинных ног, это шарнирное верчение головы на почти жирафьей шее. Я знаю, что всё это направлено вовне, всё кому-то адресовано, всё что-то означает. Только вот – кому? И вот – что? Но жирафы – это уже центральная и южная Африка. Это уже не в нашем регионе, не в нашей теме. Не наш ареал. Не та география.
11.
Я попросил у погонщика напрокат за 5 долларов сплошной полный закрытый бурнус (а здесь всё, что не включено, стоит 5 долларов) и, укутанный одеждами, ездил-проезжал на Серёже буквально в двух шагах от них. Серёжа прямолинеен, размерен и равномерен. Безопасен. Я даже прокатил метров по 5 бесплатно детей. Больше гордые имперские россияне бесплатно не позволили. «Так всё же включено», — с коптским акцентом по-русски говорю я (а здесь все говорят и понимают по-русски). Но – «Нет», — сказал он. А она согласно, как восточная в далёком юном прошлом женщина, кивнула воображаемым хиджабом. Ну я их тогда под детский плач, визг и крик ссадил покорным бедуином под чахлую оазисную стройную лермонтовскую пальму.
12.
Он положил ей руку на ногу – и меня передернуло, как от электрического разряда. Как бы током. Она дотронулась до его плеча – и я почувствовал на своем как бы ожог. Сейчас я, наверное, несколько преувеличиваю.
«Каждое Божее Крещество-Рождество (она их путает) мы с мужем вывозим детей в дешевую Африку, — говорит она мне. — Это традиция, медицинская необходимость и ложный акт семейного примирения. А с мужем у меня уже давно ничего общего. Только дети. Всё – только с тобой. И не спорь». «Ну хочешь, я с ним разведусь?» – ещё говорит она, только всё никак не разводится. «Руки, — говорит, — не доходят». Так говорит и врёт она. А я и не спорю. А и куда денешься? Надо же верить. И я стараюсь. Честное пионерское слово. Ведь как же прожить без неё полторы недели? Вот так я тайком и попал в самолёт.
13.
В отеле меня окольцевали синим пластмассовым браслетом, как птичку, а утром запустили в море, как рыбку. Зато теперь у меня в меня в меню всё включено: водка «Волга», тёплое пиво «Луксор», неизвестное виски, разнообразное трехразовое питательное питание, танцы живота, эт сетера. То есть полный рахат-лукум. Рамзан-байрам.
14.
Я плаваю рядом с ними в синем солёном Красном море. Но я в тугой резиновой шапочке, в непотопляемом спасательном жилете и в маске с трубкой. Плаваю закамуфлировано. Да они смотрят на крашеных раскрашенных изукрашенных рыб, а не на меня. А я смотрю на неё. На её месящие воду стройные ноги, на разведённые как бы в удивлении руки, на вдавленный давлением живот. В этом море рыб – море. Будь рыбой – я бы привлек её внимание. Будь рыбой! Вот так.
15.
Шкуры пальм похожи на мёртвые сухие черепашьи панцири. А сверху стволы исходят на нет и шевелятся как бы рыбьими хвостами. Январь. Я сижу на террасе в поту и в футболке. Сияют огнями противолежащие отели, покачиваются зелёные и красные фонарики яхт в бухте, а в графине с родной отечественной водкой отражаются и мигают новогодние искры. Потому что и здесь для нашего русского брата по-советски празднуют Новый год и Православное Рождество. За лён и сало, нефть и газ. Своего-то нет. Пустыня. Нуль.
16.
Вчера я второй раз и плотно познакомился с верблюдом Серёжей и с его погонщиком Махмудом и даже ещё прокатился на них. Мимо неё. В бедуинских национальных одеждах. Серёжа идёт ровно, что твой «Мерседес». А Махмуд нервничает. Дома, говорит, не всё в порядке. Вах, не в порядке дом. Бюрократия. Инфляция. Коррупция. Нестабильность. Вай ме. Аллах акбар.
17.
Засыпая червячком на своей необозримой, белоснежной, ежедневно перестилаемой пятизвёздочной упругой кровати, на трёх последовательных продолговатых подушках, я думал в порядке мечты, что она пораньше уложит детей, убаюкает мужа и придет и сядет в моё изголовье или хоть изножье. Но её не было ни там, ни там, сколько я ни просыпался. Сколько ни звал. Да так ведь я же неузнаваем. Неопознан. Чужой. Холодный. Мёртвый. И потом мечты в принципе нет.
Я просыпаюсь ровно в 10, когда они включают свою громкую заунывную музыку. Я подхожу к зеркалу, говорю отражению: «Тварь ты дрожащая, но право имеешь. Всё ж включено», — и иду в пляжный бар. До него минут 5 ходу. Поэтому на дорогу прихватываю порцию виски в баре у бассейна. Стремянную. Забугорную. Ой да не вечер, да не вечер. Мне малым спалось…
18.
Я купил себе за 5 долларов телескопическую подзорную трубу, и теперь всё как на ладони. Вплоть до самой Эфиопии и дальше. Видно во все стороны света.
19.
Сегодня с утра я снова проспал их шведский арабский ранний завтрак, потому что до позднего вечера на каждом шагу всё везде включено, и вышел на балкон просто покурить. А они расположились как раз под моим третьим этажом. На лежаках, перед бассейном. А муж не отходит. И все время с ней что-то важное проблемно обсуждает. А я смотрю сквозь оптику на её сползающие бикини, на почти ненужный лифчик, на розовую розу под левой торчащей лопаткой. На эпилированные загодя в Москве ноги. И как она кормит его с ложечки мороженым. Похоже, через окуляр. ванильным. Кормит трогательно. Нежно. А он снисходительно заглатывает. Эдакий сладкий оральный акт наоборот. Не так у них, видать, всё плохо, как она рассказывала.
20.
После ужина же я гуляю между пальмами (со стаканом, разумеется) и вглядываюсь в горящие окна отеля. Я ведь не знаю их единственного трехзначного номера. Одни горят пунцовой страстью. Другие – где бабушки с внуками – тусклым телевизионным светом. Третьи искрятся, что твои брызги шампанского. Четвертые пылают кровавым скандалом. Сладким медовым светом ровно сияют окна новобрачных. Сияют и эрогенно пульсируют. А как должно светиться её окно? Каким цветом? Какими цветами? Я не знаю. «Дай тебе Бог счастья во всех сферах жизни и деятельности», — пьяно и разнежено шепчу я. Но понимаю, что кривлю душой. Если это ещё душа.
21.
А детство – оно и есть глупое счастливое детство. Ему наплевать на 5 звёзд отеля и на родителей. Детству прощается. Ему главное – разноцветные нарядные рыбы в море. И чтобы тепло. И чтобы покушать. И чтобы мороженое. И всласть поорать. А тут этого всего тут хоть отбавляй.
А помнишь, как я швырял их ещё младенцами в непрозрачную зеленую безрыбную воду в Серебряном Бору? Нет, ты не помнишь. Не сейчас. Не сегодня. А как мы поднимались-взбирались по бывшей электрической резинке на Фиоленте? И никакого мужа там рядом не было. Только я. Но ты ничего такого не помнишь. Ну и ладно.
22.
А помнишь наши мокрые почасовые осенние сопливые гостиницы? Наши рваные прерванные дозированные встречи? Месиво под ногами? Непеременная облачность над головой? Куриные крылышки из фаст-фуда и джин с тоником? Тот же ответ. Это я так безответно разговариваю с ней с балкона. А она кормит мужа с рук крупной сладкой клубникой. И вот так у них ежедневно.
23.
Здесь незаметно становишься амёбой обыкновенной. Инфузорией туфелькой. Я за 5 долларов купил себе водонепроницаемые часы и, не проницаемый ничем, слежу по ним из-под воды за графиком приёма пищи. А уж пищи! 0! Море!
Приветливый Ибрагим наливает мне виски. Вот бы побыть на старости лет беззаботным бедняком-бедуином или коптом, греться круглый год на круглом солнышке, наливать и подносить пиво объединенным немцам. Тысячу и одну ночь.
24.
«Вон идёт твоя тощая русская свинья. Наливай уж сразу тройной», — говорит грациозный боевик Аббас стройному боевику Ибрагиму. А это иду я. «Пусть подавится, — говорит, широко улыбаясь, Ибрагим. – Здравствуй, друг». «Здравствуй», — говорю я. Но они же не виноваты. Они же не знают, что я арабист из ФСБ.
25.
Они идут на ближний пляж. Я суетливо и пугливо прячусь за неподвижным малоподвижным верблюдом-дромадером Сережей. Сережа меня прикрывает. Сережа жует. Дармоед старик-бедуин, погонщик-поводырь, тоже жует. И я тоже по инерции жевнул. Может быть, чтобы больше походить, чтобы сойти за верблюда. Слепить горбатого.
26.
Они всей семьёй, семейством, шумной фамилией, стаей, неожиданно вышли из-за угла прямо на меня. Я притворился засохшей бросовой худосочной палимой пальмой. Замер. Засох. Стоял одиноко. А что оставалось? И я слышу обрывки фраз про скидки на внедорожники для на лето сафари, про норковые декабрьские шубки, про кухонный комбайн, про расширение жилплощади. И сохну, сохну.
27.
И я не то, чтобы ревную, а просто взял бы и просто убил. Мужа, разумеется. Но нельзя.Нехорошо. Хотя хорошо бы крюк слева, со всей дури. Хотя – за что? А за любовь. За мою хотя бы любовь.
28.
Я искал её в каждом окне, а их номер, оказывается, через один от моего, и терраса у нас общая. Разные только распорядки дня. Теперь подзорная труба не нужна. Я просто караулю, когда стукнет их соседняя дверь, и хромаю на разную ногу следом. По коридору, а потом меж олеандров, баров, ораукарий и пиний.
29.
Я подкрался к ним, отчётливо хромая, в хайере, в очках и в жилете, буквально на соседний лежачий лежак. «Вернемся, и всё будет по-другому», — подслушал я. «А как по-другому?» — спросила она. «Ну как раньше», — сказал он. «Разве это по-другому?» — спросила она. Я насторожился. Ведь это уже философский онтологический вопрос. Но тут грянула заунывная национальная конфессиональная музыка, и они с детьми сорвались смотреть танец живота (танцы животов).
30.
Душной южной ночью я вышел покурить на балкон и услышал шепот и робкое дыханье. Я воровато выглянул из-за бетонного цельнолитого угла и увидел их. Они, оба топлесс, целовались взасос, стоя у парапета в голубых отблесках бассейна. Как те Ромео и Джульетта. Где-то рядом сопели сопревшие дети. Сигарета моя погасла. Я не люблю окурки, обмылки и объедки. Хотя, собственно, и раньше, в Москве, она была мне обмылком. Но обратный ход – это что-то другое. Не знаю что, но что-то совсем другое. А я, выходит, был и есть объедок.
31.
Сначала я хотел сгоряча пробить ему ледорубом голову. Маковку. Но где тут в жарких песках возьмешь его, ледоруб? Потом — сбросить его с балкона, но там ведь везде бассейны. И вышло бы просто ночное пьяное купание. Потом — убить камнем. Или побить каменьями. Натянуть от отпечатков резиновую перчатку и кинуть в голову этажа с 4-го добрый увесистый справный голыш. Словно Голиаф в Давида или наоборот – и прысь в бар, как ни в чём ни бывало. Чего проще. Даже уже набрал ночью на пляже таких с полсумки. Но он же от неё не отходит. И дети всегда рядом. А и я не снайпер. Так что отпадает. Можно, конечно, ещё утопить и списать на кровожадную акулу. Но так ли легко беззвучно и безмолвно утопишь днём здорового даже плохоплавающего серьёзного крупного мужчину? А вдруг не дотопишь? Да и акулы те здесь раз в год по обещанию. Вялые здесь акулы. Квёлые. Я даже спросил у Ибрагима винтовку с оптическим прицелом, чтобы уж разом, одномоментно, но он сказал, что в этот заезд пока только пластит. Онли пластит. То есть, выхода, получается, нет. Но выход всегда есть. Так нас учили в спецсовпартшколе. Шутка. А Ибрагим всё бубнит Аббасу: «Аль-Каида, Аль-Каида, Аль-Каида». Сходить что ли стукнуть в ихнее справа налево вязью КГБ? Ну так я же отдыхаю. Расслабляюсь. Загораю там, выпиваю, ем, прогуливаюсь, купаюсь. Ну не работаю. Не при деле. Гуд бай. Ноу смоки. Оревуар. Ауф фидерзейн.
32.
Ну вот и познакомились. Сидим сгоревшие, облезлые и потные в цветистых цветастых разлатых трусах на голое тело в баре у Ибрагима, пьём виски со льдом и без. Ибрагим спрашивает нас «как дела, друзья». Дела так ничего. Он называет её «моя!». Ну правильно, не моя же. Но и рассказывает, какие редкие сволочи и суки его начальники, как незаслуженно мало ему платят, какова она в постели. А я сжимаю под столом кулаки, и мне скучно, потому что лучше его знаю и то, и другое, и особенно третье. Но слушаю. Креплюсь. Вникаю. Принимаю участие. А она с детьми тем временем в загадочном СПА. Да и мне бы туда ж, но на кого ж тогда его бросить? Не на кого. Он же тоже сразу туда мигом следом побежит. Сидит тут, правда, рядом и делает зазывные ручные знаки один одинокий донецкий шахтер, заслуженный ударник. Но это же злой недельный запой и полный распад семьи. А у нас, у меня, 2 дня. Обрез. Не простит. И я ударно беру шахтёра на себя. А куда его, ласточку, денешь?
33.
Я посмотрел, как они садились в свой этот проклятый проклятый пророком и Аллахом самолет, подсмотрел, как их «Боинг» взмыл ну чистым буревестником. Соколом. А потом он как-то задымил, зарыскал желтоглазым ужом, завилял, ушел вбок, уткнулся тупым курносым носом в колючую голую горную гряду и беззвучно взорвался в куски. Вот вам и посадка. Посадочка. Вот тебе, бабушка, и Шереметьево-2. Вот такое ДТП. Дело случая и техники. Ты угадал, Ибрагим. Ты попал. В десяточку.
То есть – проблема решена. Ноу проблемз.
Теперь ноу. Хау ноу? Ноу хау.
Баба с возу — …
34.
А мой регулярный международный рейс был следующий. И я благополучно комфортно элитно аппетитно долетел и мягко приземлился (аплодисменты! аплодисменты!) в сердце родины моей. Мимо гор. Минуя горы. Над пирамидами. С видом на пирамиды. И легко сбежал по заснеженному трапу. Не хромая. Уже нисколько ничуть не хромая.
