Хамелеон (к 5 февраля на тему Внешность как знак)

Ich sterbe

Надо мной склоняется умное моложавое лицо доктора Антошина. Его серебристое пенсне отражает холодный синий свет. Слепящие диоды над нами кучкуются на круглой лампе, будто поганки на пне. Поэтому глаз доктора не видно, вместо них – синюшные ложные опята.
— Та-ак, посмотрим, что у нас здесь, — бормочет он себе в бородку, задумчиво заглядывая куда-то внутрь меня и себя одновременно. – Что у нас тут… У нас тут… У нас… У… Что там?
Этот вопрос обращён к Дырину – санитару. Неизвестно чему осклабившийся Дырин переминается рядом, и улыбка его похожа на щель между передними зубами. Хотя щели у санитара как раз и нет. И зуба одного тоже нет. И чёрная пустота на видном месте напоминает злую скособоченную улыбку.
— Из кина доставили, — охотно поясняет тот. – Я, хрен его знает, что с ним. Пацаны говорят: все сели, свет погасили, кино дали. Кино прокрутили, народ встал, попёр на выход. А этот так и сидит. Ну его сразу к нам.
— Так что же с вами стряслось, голубчик, – говорит доктор без всякой вопросительной интонации.
— Да наркот, ясен пень! – отвечает вместо меня санитар.
— Не знаю, не знаю. По виду вполне приличный.
— Они, приличные, сейчас самые шальные. Нажрался вон химии своей, а нам теперь с ним возись.
Волосы в обширных дыринских ноздрях от негодования катаются, как карандаши в банке. Санитар сгребает их латексной перчаткой. Доктор продолжает раздевать меня сквозящим взглядом.
— Одежда целая, без повреждений…
— А хренли ему! Эти мажоры снаружи гладкие, как жопа. А внутри говно.
— Да ну какой там мажор. Костюм самый заурядный. Ботинки у него выпачканы. И брючины снизу тоже. Стало быть, пешком ходит.
— Машину батину расхерачил, вот и ходит.
— В карманах у него нашли что-нибудь?
— Пацаны сказали, вообще нихрена. Даже билета в кино. Ну это мы сами сейчас… Перепроверим на всякий…
Короткие волосатые пальцы Дырина с неожиданным проворством опыляют каждую складку ткани, пока, наконец, в оргастическом расслаблении не выуживают из внутреннего пиджачного кармана мои часы.
— Просрали котлы! – ликует его межзубная щель. – Глянь – походу швейцары делали! Кучу бабла стоит! Богатый кент. А ты говоришь!
– Чего ты их на клешню-то не напялил? – спрашивает он меня и, не дождавшись ответа, с усилием защёлкивает браслет на своём волосатом запястье. Браслет плотно обхватывает лапу. Мне невольно представляется, что волосы под браслетом отныне всегда будут расти внутрь руки, всё равно как под верблюжьей шкурой у айтматовского манкурта.
Доктор спокойно смотрит сквозь санитара:
— Ну давай раздевать, что ли?
— Ага, понеслась.
Через пару минут я лежу на столе голый, как свечка, и доктор Антошин с непроницаемым лицом исследует моё доступное тело. На соседнем столе сидит Дырин и весело слушает свои новые часы.
— Так… так… Хм… Чисто… Вены чистые… Никаких гематом… ссадин… и вообще видимых следов насильственных повреждений, — доктор будто размышляет вслух и его аккуратная бородка только что не щекочет мои бока.
— А бабы его любили, — со знанием дела замечает со своего стола Дырин.
— С чего ты взял?
— Ты глянь, елдак какой здоровый.
— В эрегированном состоянии, Дырин, величина пениса может варьировать. Ты же не наблюдал его в таком состоянии. И потом, видишь – лобок тщательно выбрит. Поэтому визуально пенис кажется больше. А вот ещё интересная деталь: на правой ладони многочисленные ороговевшие образования, на левой же симметричных образований не наблюдается. Так что вероятно, брат Дырин, женщины его как раз-таки и не любили.
Сквозь щель санитара вырывается череда коротких звонких хрюков, которые разлетаются по прозекторской, тут же отскакивая от кафельных стен. Дырин самодовольно жмурится при воспоминании о том, что самого-то его женщины очень даже любят, и глазки его становятся совсем крошечными, будто пятнышки кариеса.
— А чего это он там себе всё побрил? – с подозрением косится на меня вдруг посерьёзневший санитар. – Я и у баб этого не люблю. А чтоб мужик… Он что, пидор что ли?
При этой догадке могучая рука Дырина беспокойно мнётся, то ли порываясь спрятаться вместе с часами за спину, то ли, наоборот, желая выброситься вперёд, чтобы скорее стряхнуть с себя проклятые часы вместе с незримым гомосятским пороком.
Но доктор Антошин не смотрит на санитара. Мне кажется, он и на меня не смотрит, хотя взгляд его всё время прикован к моему распластанному телу.
— Не думаю. Для метросексуала у него недостаточно ухоженное лицо. К тому же и подмышечные впадины не выбриты. А там бы истинный эстет побрил в первую очередь.
Дырин выдыхает и принимается вновь играться с часами.
— Вот может быть лобковый педикулёз…
— Мандавошки!! – грязный кафель отражает и усиливает стон отчаяния, исторгнутый межзубной щелью. – Да ёп…
Дырин судорожно пытается стянуть злополучные часы с мясистой конечности. Замок на браслете поддаётся не сразу. Между пластинами браслета намертво застревают жёсткие чёрные волосы. Санитар морщится от боли, на выпуклом лбу его выступает пот. Наконец, раздирая браслетом мутные перчатки, Дырин выбирается из часов, бросает их на стол, а сам соскакивает на пол, отпрянув от стола на такое расстояние, которое не сможет преодолеть в прыжке ни одна даже самая прыткая мандавошина.
— Чего-то душно здесь, как в бане, — смущённо ворчит он. На глаза ему внезапно попадается бутыль с медицинским спиртом. В душе явно происходит борьба.
— Да нет, — продолжает внутренний диалог доктор, не обращая внимания на метания коллеги, — при педикулёзе он бы и под мышками выбрил. Да и кожные поражения отсутствуют.
Дырин утирает лоб зелёной шапочкой, напяливает часы и вновь водружается на стол.
— Гермафродит хренов, — бросает он мне, и мокрая губа его искривляется домашним пельменем.
Доктор Антошин продолжает поверхностный осмотр моего тела.
— Так… Значит на плече у него татуировка…
— Что там за наколка? – оживляется санитар.
— Татуировка, изображающая череп с короной.
Обширный Дырин как-то разом весь подбирается, съёживается, шея его сама собой складывается, как стаканчик туриста. Он поспешно снимает часы, аккуратно кладёт их на стол, а сам, несколько по-солдатски, вытягивается рядом, оправляя фартук и смахивая с головы шапочку.
— Авторитетный человек, видать, — бормочет он. – Надо, чтоб по-человечески… чтоб нормально всё… Храни его Господи.
При этом дыринские пальцы самопроизвольно несколько раз мелко крестят мои часы.
— Татуировка не имеет уголовного характера, — невозмутимо читает свой Талмуд доктор. – Вряд ли свидетельствует она и о принадлежности к определённой субкультуре, и, судя по всему, представляет собой банальное украшение. Выполнена профессионально, в несколько цветов, с большим количеством мелких элементов.
Санитар небрежно защёлкивает браслет, хрипло выдыхает на стекло и резко вытирает его о зелёные брюки:
— Фраер пожухлый. На зону б тебя. Не дай тебе Бог… Там враз пацаны разъяснят… Спросят за корону по полной. Будешь кукарекать на жёрдочке заместо будильника. Да ё-моё! Чего ж за дубак-то здесь! У меня уже иней на яйцах хрустит!
— Так, идём дальше, — строго говорит себе доктор. – Дырин, давай-ка, братец, перевернём его.
Доктор с санитаром берутся за меня в четыре руки и ловко переворачивают на живот.
— Так-так, да у него тут ещё одна татуировка, — пенсне доктора Антошина надвигается на меня, — какой-то синий чёрт.
— Б…ь!!! – истошно вопит кафельная стена, когда часы с дребезгом врезаются в неё на полном ходу. – Б…ь-б…ь-б……ь!!! Вот ведь б…ь-то!
Дырин крутится ужаленным в лапу медведем, прижав растопыренные уши, воровато озирается по сторонам, взгляд его задерживается на двери. Вид моей голой спины и заботливо расчёсанных волос доктора Антошина немного успокаивает санитара.
— Нет, погоди, брат Дырин. Какой там чёрт. Это же хамелеон.
Доктор впервые поднимает голову и прямо смотрит на санитара. В этом ракурсе стёклышки архаичного пенсне не отражают светодиодные лампы, так что сквозь них видны тёмные глубокие глаза доктора. Через мгновение он опять склоняется надо мной и его грустный спокойный взгляд вновь заволакивается синеватой плесенью.
— Татуировка представляет собой художественное изображение хамелеона цвета индиго с зеленоватым отливом. Небольшое вкрапление чёрного и серебристого цветов… Кожных повреждений и подкожных гематом при поверхностном осмотре не наблюдается… На поверхности черепа при пальпации патологий не выявлено…
— Противоударные! – самодовольно кричит из угла прозекторской Дырин, прислушиваясь к подобранным часам. Привычная улыбка его медленно расползается по зубам.
Наконец доктор Антошин распрямляется надо мной во весь свой замечательный рост:
— Ну что же, приступим к вскрытию.
Вдвоём они переворачивают меня на спину. Натягивают квадратные маски. Дырин берёт секционный нож и необыкновенно ловко, каким-то единым отточенным движением, проводит продольный разрез от шеи до паха. Маленькие блёклые глаза его становятся шире и чётче в узкой щели между шапочкой и маской. Эта новая щель смотрит внимательно и серьёзно.
Доктор Антошин исследует меня всё так же холодно и отстранённо, будто глиняную табличку с клинописью. Больше всего я боюсь, что доктор испачкает своё пенсне, так низко привык он склоняться во время работы. Наконец, так и не отыскав во мне ровно ничего необычного и собрав всё нужное для дальнейшей работы, он командует санитару:
— Зашивай.
Дырин вдевает толстую нитку в длинную загнутую иглу и принимается за дело. Движения его размеренны и аккуратны. Доктор стягивает перчатки, спускает маску и тщательно моет руки под краном. Затем он снимает пенсне, и, устало потирая переносицу, кажется, в первый раз внимательно рассматривает моё лицо.
— Кого-то он мне напоминает… На нашего главного похож. Не находишь? Может сын? Просто одно лицо.
Дырин останавливается, стягивает маску, некоторое время пристально вглядывается в меня, а затем, молча вздохнув, отработанным жестом снимает часы, вкладывает их мне в грудь и продолжает зашивать дальше.
— Хотя, что же это я говорю? – патологоанатом Антошин закрепляет пенсне на привычном месте. – Заработался я совсем, брат Дырин. У нашего главного детей нет. У него и родственников-то нет. Он же из детского дома. Сам на корпоративном вечере жаловался. Тебя там не было, Дырин.
Санитар замирает, гладкий лоб его покрывается складками, он с тоской глядит мне в душу, потом устало машет губой и зашивает разрез до конца.
Они складывают инструменты, накрывают моё тело простынёй, гасят резкий неуютный свет и выходят из прозекторской, оставляя меня в одиночестве. В сумраке затухают последние звуки, повторенные устрично-серым кафелем: «Давно я не пил шампанского, брат Дырин». И тогда хамелеон цвета индиго с зелёным отливом переползает со спины на грудь, осторожно выбирается из-под простыни и ускользает прочь.