Записки времён последней тирании

1.

— Звёзды тоже имеют стопроцентную всхожесть…по — крайней мере, во время моей жизни они стоят на своих местах, а если и поворачиваются, то я знаю, всё равно я знаю, что им никуда не деться. Не станут же они осыпаться во Вселенную одновременно все…Что-то останется нам, что-то останется нам…- бубнил Платон идя по Тверской.
Он шёл с Маяковки, мимо музея Революции, мимо открытых кафе, мимо Пушкина, с укором смотрящего на украшенный Тверской бульвар, а после свернул в Камергерский, чтобы срезать путь до Лубянки. Там во дворах, втайне от «зелёных ангелов» была припаркована машина и совершенно верно ждала его, как жестокое похмелье и головная боль.
Люди изредка встречались на пути, но проходили мимо, будто бы сквозь него, вообще не замечая его душевного состояния.
Но почему? Почему никто никому не нужен…
Вчера Платон снова подрался с женой Тамарой. Они часто дрались. Ей нравилось это…Но тут особый случай. В этот раз он с ней дрался уже в каком — то обновлённом состоянии, можно сказать, был окрылён…
Тамара всегда превосходила его по силе, а потом…как часто бывает, они страстно мирились где — нибудь неподалёку от места потасовки.
Он внезапно изменился, прямо на глазах…Может, кулачок Тамары попал куда-то в нужное место, но с той минуты Платон решил, что всё, хватит это терпеть, и ушёл в ночь. Мешать алкоголь и предаваться разврату.
Правда, срослось только с алкоголем. Разврат, как то отпал сам собой… в поздний вечер летнего понедельника все отвратительно трезвы и неперспективны…
Из открытых окон кафе тянуло запахами синтетического кофе. Запахи мешались, дробились, сыпались и, наконец, превращались в пыль.
— Ложная арабика, проклятая робуста!- гневно шептал Платон.- Что-то вообще, настоящего осталось в этом мире? Всегда всё начинается с кофе…Секс начинается с кофе, давление начинается с кофе, цирроз тоже начинается с кофе…Всякие репетиции, литературные произведения, картины…С кофе! С плохого, палёного кофе, такого – же плохого, как мы сами!
И ненароком отвечал сам себе:
— А ты? А ты? Разве ты настоящий? Разве ты сейчас здесь?
Всё ложно в этом гнилом ложноклассическом городе.
Позади послышались мерные шлепочки босых стоп по мостовой. Платон соотносил этот звук с другими звуками Москвы. Они были странными. Словно кто — то шлёпал резиновой дачной мухобойкой по голому телу… Он боялся обернуться, думая, что бы это могло быть?
С ним поравнялись носилки — октафоры, легко лежащие позолоченными деревянными перекладинами на плечах дюжих нумидийцев. Из кабинки, откинув полупрозрачную лиловатую штору, высунулась голова Анжелы, украшенная ярко — рыжими косами неестественной окраски, скрученными в «бараньи рога»
— Ты в Скатертный пойдёшь? В доме Рубеллия Плавта сегодня Каминский свои стихи читает. — спросила она с сильным юго — восточным говором.- Или со мной поедешь?
Платон застыл, но быстро ответил:
— Я…нет. У меня голова раскалывается. И Кузя там будет, и скажет снова, что я мерзавец и бездарь, поэтому пришёл выпить весь Хенесси. К тому — же меня не приглашали.
— Гляди, как хочешь.- ответила Анжела, смахивая тополиную пушинку с верхней губы. — Я сама не хочу идти, но залила себе кромогексал во все эээ…места и больше не чихаю. Надеюсь побыть там час, полтора и домой. Ладно, пока Платон. Увидимся на репе.
— Завтра нет репетиции.
— Ну, в среду…
— Хорошо…Звони, если станет скучно.
Анжела показала Платону язык, пару раз подняв и опустив его кончик и ударила по гулкому дну кабинки.
Нумидийцы унесли её в проулок.
На углу улицы три проститутки сворачивали циновки.
— Эй!- крикнула Платону, незаметно отделившись от стены дома мамка с голым круглым животом.- Девочку хочешь? За углом, или у нас тут, близко?
— Нет… я сегодня не в настроении.- ответил Платон, махнув рукой.
У одной из проституток он стрельнул сигарету, помог ей скатать огромную циновку в аккуратную трубочку и полюбовавшись на красиво подсвеченную сплетениями светодиодных огней пельменную, нервно хихикнул.
— Ещё когда я был маленький, возвращаясь с мультиков из кинотеатра «Баррикады», мы с мамой ели тут пельмени. А сейчас вы мне предлагаете такие страсти, что просто ужас!
Проститутки, рождённые уже после развала Союза понимающе кивнули. Девяностые были для них сейчас романтическим временем…А восьмидесятые вообще пропадали где-то в тумане середины двадцатого века.
Одна из них, самая молодая, в полосатых гольфах и тонком греческом хитониске подошла к стене пельменной , достала из фальшивых волос гвоздь и между окон, на краснокирпичной кладке нацарапала:
— Сикстия, все удовольствия за три асса в час. Улица, машина, кусты.
Платон, прочитал и скривился.
— Дорого берёшь! В наше время такого не было, бляди вы рязанские!- сказал он ласково.
— Я не с Рязани. Я с Мурома.- ответила проститутка в гольфах.
Фонари перемигивались, из редких машин доносился модный реп, проникая вибрацией савбуфера в организм Платона.
Платон шёл к Лубянке и выпотрошенные старинные дома — комоды, дома — ларцы, дворцы — обманки, затянутые местами красивой сеткой, рождали в нём тоскливые приступы сожаления по всему на свете.

II.

Нужно было начать с того, кем были мои родители и предки, но я скажу только, что они были рабами. А вовсе не царского рода, как заставлял думать всех Луций. Нет, не Пергам моя родина. Моя родина Рим. Вольноотпущенник сенатора Авла Волюция выкупил себя за тридцать тысяч сестерциев, разбогатев на продаже писчих перьев, серебряных стилусов и табул для школы. Так мы получили свободу. Я и мать. Мать умерла от простуды, отец от тоски и я осталась на попечении патрона и матроны Паулины, его супруги. Сперва я жила при доме, хотя патроны и снабдили меня деньгами, чтобы я наняла инсулу. Но, конечно, мне этого было мало. Я осталась с ними, хотя и мне было неприятно в шестнадцать лет делить ложе со стариком втайне от его супруги. Спасло меня то, что их сын Антоний стал заглядываться на меня. Старик Авл водил меня в театр, я сопровождала его в клиентеле, и, можно сказать, была довольна жизнью…Пока меня не заметила Агриппина. Старая змея. Она забрала меня во дворец.
До этого я часто бывала на пирах Клавдия с сенатором Авлом и его женой, а так же на других праздниках, куда он ходил без жены, когда ещё жива была Мессалина. Луций часто попадался мне на глаза и в Цирке и во дворце, в бытность свою ещё мальчиком.
Теперь он вошёл в возраст юноши.
Конечно, говоря кратко, я часто плакала на Аппиевой дороге, сидя возле маленького саркофага родителей. Да, старик Авл соорудил его за цену моего девства.
Часто я хотела сама оказаться по ту сторону жизни, встретиться с ними и жаловаться на страшную свою судьбу, которая решилась в тот момент, когда я увидела Луция.
Но я буду вспоминать свою жизнь так, как рассматривают линии на руке. Мне ничего не осталось, кроме воспоминаний.
Я была первой, кого любил Нерон. Я последняя положила ему обол. Он был, есть и будет моим.

В то утро, лишённое красок, в Сатурналии, холод сковал Рим. Не люблю это время года, когда мёрзнут ноги на полу. Мне не позволялось возлежать при хозяевах и я стояла позади, как рабыня, хотя и не являлась ею. Хозяин когда то освободивший моего отца, всега мог сказать, что берёт меня назад, на попечение своё и, хоть он этого не говорил, все видели его заботу обо мне. Все понимали, что я дороже ему, нежели любая другая рабыня.
От природы у меня были красивые светлые волосы, которые легко вились, а от влаги становились, как шкурка молодого барашка, только что бросившего материнское вымя.
Росту я была среднего, но единственной бедой всегда была моя большеногость и короткая шея, да ещё и несколько крупная голова, которую приходилось убирать в гладкую причёску. Да к тому у меня были меленькие зубки, так что я старалась меньше улыбаться, чтобы не показывать их. Во всё остальном, в тонких руках, в гибком стане, круглых бёдрах, маленьком носе, в пышных губах и вечном румянце, который так некстати порою окрашивает щёки блондинок, не было изъяна. Я украшала любой пир.
Зеркало говорило мне красноречиво о моей необыкновенной прелести. Это было так…
В свои годы Луций выглядел взрослым. Не велик и не мал ростом, плечи развиты постоянными упражнениями на палестре и с другими юношами. Голос его рано сломался. Вдобавок, он с детства любил скачки и возглавлял партию зелёных, несмотря на возраст. Голова его была украшены красивыми каштановыми волосами, чуть волнистыми, а на солнце они краснели и делались почти медными. Глаза сверкали сталью и его привычка сжимать губы добавляла ему глубокомыслия. Он показался мне не юношей, но молодым мужем, впрочем, скоро доказав, что ничто не сможет переубедить меня в этом.
Меня убирали для пира в то утро довольно долго, потому что вечер я должна была провести с Луцием наедине, в его покоях. Когда мои волосы с непослушными своими витиеватостями спрятались под париком и на лицо, и без того гладкое, служанки нанесли притирания, в дверях показалась Агриппина.
Её я видела всего второй раз в жизни. Когда меня брали жить во дворец, она осматривала меня вместе с врачом и после мы немного побеседовали с Сенекой и о том, грамотна ли я. Конечно, я обязана была быть грамотна. Как же иначе…Ведь моим собеседником будет никто иной, как сам будущий принцепс…Кто тогда знал об этом.
Сегодня Агриппина, в красной столе, забранной на груди в мельчайшую складку и с массивным золотым ожерельем, усыпанным бериллами и изумрудами, показалась мне встревоженной.
— Акте?- сказала она, подойдя к туалетному столику и постучала пальцами о столешницу.
— Да, госпожа…- вскинулась я, но она усадила меня назад движением руки.
— Если мой сын останется тобой сегодня недоволен, я тебя отравлю.
И с этими словами она ушла, резко повернувшись. Только её тонкая фигура, облачённая в шелка и виссон оказалась за дверью, рабыни — служанки заторопились доделать причёску не моей голове.
— Это лучшее из наставлений, что давали мне в жизни…- сказала я тогда.

Пир в честь окончания Сатурналий длился до глубокой ночи. Агриппина, возлежавшая по новому обычаю, рядом с супругом, всё время обменивалась с Паллантом тонкими гримасками и жестами, думая, что это незаметно никому.
Мне так — же пришлось прилечь на ложе, что стояло насупротив их, где разместилась молодёжь, но Луция мы ждали около трёх часов, пока он не пришёл уже пьяный и пахнущий апельсиновым маслом через весь зал.
Я видела его в цирке, с высоты своих мест, видела его в театре, когда он, сидя позади актёров, кривляющихся в ателлане, смотрел на них жадным алчущим взором, желая быть с ними…Но так близко я его не видела его ещё никогда.
Агриппина не сводила с меня глаз, нарочно опоясав мой стан до боли в рёбрах наборным золотым поясом.
— Ты будешь раздавать тессеры из корзинки.- шепнула она мне в ухо, когда я была готова выйти в зал вместе с ней.
Корзинка, завитая свежей лозой из оранжерей дворца, стояла у моих ног, но я не могла наклониться к ней, скованная поясом поперёк стана. Туника моя едва достигала коленей, отчего я вовсе не могла спрятать ноги.
Стоящая позади меня рабыня Ланувия, смотрящая за мной, как орлица за мышью, всё время тыкала пальцем в моё плечо.
— Убери ноги под тунику.- шептала она змеиным голосом.- Спрячь их до срока. А лучше вообще не показывай. Отдёрни одежды.
— Но они коротки…- чуть не плача уверяла я седовласую надсмотрщицу.
— Неприлично девице сидеть с голыми ногами. Хотя, это неудивительно.
Понимая своё положение, и то, что я была рядом с юной Октавией и Британником, а так- же рядом с другими юношами из лучших семей, которые глядели на меня с усмешкой, особо на мои наведённые кармином румяна, я хотела убежать, но рука Ланувии снова жёстко вдавливала меня в твёрдый гребень ложа.
Луций, как я уже сказала, ещё войдя, дал понять, что главный здесь он, но, тем не менее, подошёл к матери и дяде и, преклонив колено, целовал их руки.
После, переговорив неслышно с ними, подозвав раба поправить ему сандалии, оглядел величественный зал, с многочисленными гостями и весёлыми лютнистками в уголке.
Конечно, он уже попировал с друзьями и возницами на краю Аргилета и теперь пришёл только почтить свою мать и дядьку. Да ещё посмотреть меня. До этого его предупредили, что он теперь должен ещё доказать свою мужественность, если уже доказал свою силу и ловкость, выступая в состязаниях.
Я не надеялась, что буду первой, но оказалось, что раньше пятнадцати лет Луций не помышлял о женщинах. Тут права была Агриппина, пресекающая его желания занятиями с Сенекой, который сейчас вовсе не показался мне добродетельным, шепчась с молодой женой, которую так скоро отыскал в Риме после возвращения из ссылки.
Во всяком случае, Луций не был отвратительно пьян. Мать шепнула ему что — то, склонив голову, затейливо убранную рыжими кудрями. И он посмотрел на меня. Коротко, но любопытно.
Я не могла оценить его внешности. Да, упражнения уже развили его тело, и ноги были без единой капли жира, но всё предвещало, что с годами он может «расползтись» и набрать вес. Однако, меня не беспокоило это. Меня волновал пояс, который влез мне под рёбра и не давал проглотить ни куска перепёлки, ни гребешка, ни выпить вина, которое я держала в кубке полной кистью и уже за вечер нагрела. Я должна была сидеть, изображая молодую Венеру. Или вакханку…Или кого то там ещё…
Начались короткие мимы в которых вышли сенаторы и матроны, заставленные Агриппиной ради увеселения Клавдия и его детей. Луций перебежал зал, и, сделав несколько петель бегом между столов с угощениями, приблизился и сел ко мне на ложе. Рядом, так, что я чувствовала по дыханию, что он съел только что.

— Ты вольноотпущенница Акте, которую мать прочит мне в наложницы?- спросил он весело, чуть опрокинувшись спиной на меня, придвинутую к спинке ложа.
— Я.- прошептала я и отхлебнула фалерна.- А ты не знаешь этого, да?
— Ты очень хороша. Но я тебя не хочу.- сказал Луций, вздохнув.- И наверное, не захочу никого…
— Почему?- спросила я, игриво улыбнувшись, как делала всегда со стариком Авлом.
— Я устаю. И мне не до вас, не до женщин.- Луций увесистым киликом показал на танцовщиц в полупрозрачных туниках и золотых ножных браслетах.- Даже не до них.
— Я тебя уверю в обратном, мой господин. Если ты невинен, то поймёшь, что это провождение времени ничуть не хуже упражнений на квадригах.
— Ты так считаешь?- спросил он, отпрянув и моргнув мутноватыми глазами. -Тогда ладно…Что там у тебя?- И Луций кивнул на мой кубок.
— Фалерн.
— Давай его сюда, Акте…или как тебя там…
Я улыбнулась, про себя рассуждая, что наверное, змея видит змею издалека…Агриппина замерла с напряжённым лицом и чашей из черепаховой кости, отделанной серебром. Она кивнула. Я налила Луцию вина из своего бокала.
Сенека уже успел поколдовать над мыслями моего будущего господина. Его, как прежде, волновали публичные выступления, но он оставался равнодушен к тем, кто выступал. На месте любого из них он хотел видеть себя и бесконечно долго мог наблюдать за актёрами и мимами, ловя каждое их движение с тем, чтобы прожить его самостоятельно. Он желал быть на их месте и зависть его закипала и пенилась на глазах, плохо скрываемая и тяжёлая. Луций не актёр. Он будущий Цезарь. Это его мучило и влекло.
Зала, с запертыми ставнями и завешенными коврами окнами, для тепла, была обогреваема жаровнями, стоящими по углам и освящена светом факелов и лампионов.Всюду был мягкий, жёлтый, тёплый свет, делающий прекрасные лица нежнее, а не очень привлекательные выравнивал и подправлял.
Паллант, седой, с гривой зачёсанных назад волос, высокий и прямоносый, одетый в идеально сложенную тогу, беспрестанно посылал рабов к Агриппине с яствами, глядя на расплющенного на ложе Клавдия и ловил взгляды её красноречиво подтверждающие приязнь.
Луций толкал меня в колено.
— Смотри, смотри…дядька вовсе не мешает матушке любезничать с другими…А что если и его подвинуть?- и он хохотал, запивая вином смех.
Молодёжь дурачилась, стараясь забросить финики в складки одежд танцовщиц, медленно кружащихся среди зала.
Луций смотрел на них, отвернувшись от меня вовсе, а мне позволяя разглядывать его чуть взвихрённые на затылке волосы, перехваченные тонкой золотой проволочкой, чтобы не лезли в глаза, а аккуратно ложились вдоль висков. Я смотрела на его красные от жара и вина уши, на тончайшую тунику, из самой дорогой иберийской шерсти и на ноги, быстрые и сильные, сейчас подогнутые одна под одну, что я посчитала верхом неприличия, так как он сидел напротив материного ложа. Но та не обращала внимания на сына, лишь изредка взглядывая на него, а больше с отвратительной кривой ухмылкой подливала вина Клавдию, рука которого властно лежала на её левой груди и неохотно убиралась оттуда Агриппиной, когда она принимала вино у раба.
— Давай уйдём из дворца?- спросил Луций чуть слышно.
Ланувия, толстая и потная, уже уставшая смотреть на нас сверху, отступила назад и стояла, почти не надзирая, а уморенно глядя на безостановочно радеющих танцем промасленных гречанок.
— За мною смотрят.- сдув с лица выпавшую прядь, сказала я едва шевельнув губами.
— Они подумают, что мы ушли уединиться.
— Так и должно быть. Ложе в кубикуле уже постлано для нас с тобой и завтра фулоны донесут о свершённом между нами.
— А я их разочарую.
— Что ж…-вздохнула я.- Тогда мне попадёт…
— Выходим тихо и идём в сады. Я возьму лацерну и мы оба закутаемся в одну.
Я вздрогнула.
— Это как же?
— Увидишь. Как Дафнис и Хлоя…

Мы выскользнули из дворца в непроглядную ночь Сатурналий . Ланувия, затолканная Луцием в приготовленную нам кубикулу и запертая на ключ снаружи не смогла прознести ни звука. Она боялась, что её выпорят. Через минуту , две, Луций привёл к дверям кубикулы центуриона, охранявшего галерею.
— Ты должен пойти к женщине, в эту спальную и там совершить то, что обычно совершается во имя рождения детей.
Я беззвучно хохотала, закрыв рот, глядя, как центурион с ужасом и подобострастием смотрит на Луция. Луций снял с себя золотой венец и сунул центуриону.
— Я не впервой прошу тебя…Сегодня…это моя самая невинная просьба.
— Но я женат!- взмолился обиженный центурион, взявшийся за вспотевший лоб.
— Я беру этот грех на себя.- сказал Луций, и хитро улыбнувшись, толкнул кулачком кожаный нагрудник воина.
— Ох…- вздохнул тот.
Луций завёл его в полумрак комнаты, где тихонько подвывала испуганная Ланувия, и вышел через несколько мгновений.
— Если что…они там разберутся.- сказал он, подтягивая меня к себе за пояс.- Думаю, она уже счастлива…ну, а он…пусть постарается ради империи и Августа.
Я залилась смехом, обвивая его сильные плечи рукой.
— Ты мил мне…- сказала я и поцеловала его в мочку уха.
— Ты мне тоже, наверное, будешь мила…- ответил Луций.

Мы ушли так тихо, что даже Агриппина, видимо, уверившись в том, что я полностью на попечении верной Ланувии, не покинула пира. Хотя, может, она и покидала пир, прислушивалась к звукам из — за запертой двери, что-то выглядывала в замочную скважину… Но оттуда доносились угодные ей звуки и оттого нас так и не кинулись, пока мы не вернулись из Сервилиевых садов
Нас, к счастью, не остановили ряженые и другие буйные и пьяные горожане, когда мы плелись по улочкам, пересмеиваясь и перешёптываясь под плащом, намокшим от внезапного дождя и пахнущего козами. До окраины Города мы добрались за короткое время всё время мешаясь с разнузданными толпами отмечающих праздник рабов, молодёжи всех сословий, орущих женщин и мужчин всякого звания, мечущихся коз на привязях и в бубенчиках, страшных рож в вывороченных звериных шкурах и масках, словно похищенных у актёров ателлан. Но мы добрались до Тибра и Луций за руку потащил меня через голые кусты орешника к берегу, где едва мигал чадящий светец в глубине маленького святилища, сложенного из диких камней, видно, подобранных тут — же, на мелководье.
Луций затянул меня туда под сень портика и мы вошли в маленький открытый и тихий храмик, где над алтарём, заложенным подношением в виде глиняных хлебов и рыбок искусно вылепленных из глины на рыночной площади для рабских жертв божествам, едва ли на два локтя возвышалась небольшая фигурка неизвестной богини, замотанная в шерстяной пеллум до самых глаз.
— Теллура…Мать-земля…- сказал Луций, обнимая меня за талию.- Что у тебя есть ей подать?
-Ничего. — сказала я грустно опустив глаза и запахивая ланисту. Только пояс на мне…Волосы…
Я стащила с головы парик и положила на алтарик. Мои волосы тут же распались и рассыпались в несколько кос, до того уложенных на макушке.
— Маленький храм великой богини, которой служил даже Ромул со своей приёмной матерью…Ты знаешь, даже арвальские братья редко приходят в него, обходя его процессией в Её день, идя в большой Храм…
Голос Луция звучал торжественно.
— Будет хорошо, если я принесу себя в жертву здесь.
Я содрогнулась.
— В жертву?
— Да…моя невинность должна быть принята самой великой богиней наших предков.
Я опустила голову.
— Но тогда я отдам ей и пояс…
— Я скажу, что забрал его себе в память. Оторву одну бляху, если спросит мать…
— Да…Это будет нашей тайной.
— И если ты разлюбишь меня, Актэ, приходи сюда и возьми свой пояс. Теллура даст тебе волю.
Я взглянула на Луция, лицо которого окрасилось голубовато — серым светом луны. Мы оба были похожи на статуи, дрожа от холода и страсти…
— Боги будут всегда помогать нам.- сказал он и сжал меня в объятиях, одновременно расщёлкивая пластины пояса на боку.

3

— Что -то твоя лазанья разваливается, как СССР.- сказала Биба, ковыряясь вилкой во внутренностях пасты, начинённой слишком рассыпчатым говяжьим фаршем.
— А что я могу сделать, если проклятый « Мираторг» торгует только таким мясом? Оно сухое, как крысиное дерьмо.- ответил Платон.
— Мой крыс какает куда изящнее,- засмеялась Биба поблескивая металлическими скобками брекетов.
— Так! Господа интеллигенты, будущие и настоящие! Неприлично за столом говорить о дерьме. А мы, как сядем, так начинается! Как у нашей бабули! Та тоже, только за стол сразу поминает, кто чем болеет, у кого что не работает и обязательно про чью — нибудь смертушку заведёт. – Цезия Третья нервно стучала вилкой по тарелке, подбирая катышки мяса.
— Так у кого что болит, тот на том и женится.- фыркнула Биби.
Платон отодвинул тарелку.
— Дочь…- многозначительно произнёс он.- А ты не куришь?
Биби кашлянула пару раз и глянула исподлобья, стараясь не засмеяться.
— Так! Так! У нас тут что? Аттракцион немыслимого участия? Биби, иди, чисти зубы и быстро в школу! А тебе если интересно, спрашивай у неё не за три минуты до выхода.- Цезия Третья готова была оплевать Платона ядовитой слюной.
Но Биба всё равно его любила.
— Паап… Ты чего? С какого перепуга я буду курить? У меня от латентного употребления никотина уже башня кружится, а если его ещё и внутрь принять…
— Ну, ладно, это я так спросил.- Платон вытащил из пиджачного кармана бумажник, открыл его и достал тысячу рублей.
— Вот. Возьми…Сходите в кино с девочками.
Биби презрительно глянула на тысячу, но взяла.
— Ой, всёё! Пап, спасыбо!Сапасыбо прямо ващще!
— Давай мне это… хорош свой таджикско — матерный суржик включать.
Биба счастливо улыбнулась и выскочив из –за стола, побежала в коридор.
Цезия Третья уже справилась с лазаньей и цедила кофе, сидя в телефоне и просматривая новости из соцсетей.
Платон краем глаза смотрел на неё и недоумевал, как он мог её полюбить когда то? Эту жирную индюшку, туповатую и вальяжную, полную своим идиотским самомнением. Да, лет пятнадцать назад она была ещё ничего…Ещё ничего…До того момента, как Биба родилась. А потом пошло дело!
— Премьера когда будет?- спросила Цезия Третья и кусок тонального крема отпал от её вытянутого носа и упал в чашку кофе.- Мать твою женщину…
— Да! Когда!- вмешалась Биби из коридора.
— Тебя всё равно не пустят! Там шестнадцать плюс!- ответил Платон и подал салфетку Цезии Третьей.- У вас кожа отваливается…кажется.
Он бы засмеялся, но жена смерила его таким испепеляющим взглядом, что Платон выставил вперёд раскрытую ладонь.
— Нет, нет… мне показалось.
И он снова собрал на вилку крошки фарша.
— Вот и я говорю…Не можешь срать – не мучай жопу. Не умеешь готовить — не берись.
— Извини… я учился…
— Лучше бы ты…
Биба вошла на кухню попрощаться. Платон иногда замирал, видя в ней свои куски, свои фрагменты. Вот она, пухлощёкая, с зелёными волосами, цвета ламинарии, с атомными бровями – трамплинами и серьгой в носу машет ему толстыми пальчиками, блестит брекетами и смешно шепелявит.
— Мамимоза, папипоза! Я пошла!
Это счастье слышать её вот эти словечки, наблюдать, как она толкается, толкается шестом от берега… От них… И гонит плотик своей жизни дальше и дальше, на середину реки… Может, ищет течения, может…просто стремится к другому берегу…Пока её можно окликнуть, вот так запросто…Скоро она вырастет. Счастье пройдёт.
— Иди уже! Наверное, опоздала на первый урок.- недовольно шипит Цезия Третья, чешет длинными ногтями в голове издавая шебуршащий звук, который Платону очень нравится. Он похож на звук его байка, когда он выгоняет его из гаража…

Цезия Третья, поправив лямку майки, собрала вилки, ножи и тарелки и с грохотом опустила их в мойку.
— Ты написал для Бибики отказ от прививки?- спросила она, включая воду, с шипением падающую в чашки.
— Ннет… я забыл…
— О чём ты думаешь, вообще? Эти уроды… не могут дать мне одну бумажку в год, одну…И не задалбывать меня с этими прививками…
— Но прививки то разные, наверное…- Платон отхлебнул остывший кофе.- У нас красивый вид из окна…
— Чего?- не поняла Цезия Третья.
— Говорю, красиво весной. Я бы хотел умереть весной. Смотри, как красиво! Вроде зима уже позади, земля отмёрзла. Всё цветёт…Дальше и смотреть не на что.
Цезия обернулась.
— Ну, а с премьерой, что?
— Что… что… Репетируем. К сентябрю осилим. Новый сезон… Спектакль бомба.
— И ты что? Там реально будут вашу Кузю убивать?
— По пьесе да…Но мы ещё думаем, как это будет. Вообще она не хочет трупиком прикидываться. Ты же знаешь…Она просила вырезать место, где её закалывают и переписать заново.
— И что?
— Ты не задавай мне тупых вопросов. Кофе остыл.
Платон потянулся к сигаретам.
— А… а…ты чего, сиги мои скурила?
— Тебе всё равно уходить. Скурила…Я просто против, что ты все время играешь каких — то упырей. У меня вообще предубеждения по этому поводу, ну, ты знаешь…
— Тихо!- сказал Платон и замер над пустой пачкой сигарет.
— Чё?
— Что за вой?
— Это из двести шестой инсулы. Это младшая соседка поёт.
— Чего? Она поёт? Она «призрака оперы» поёт. Вот смех!
— Смех… а ты не знал, что она поёт, когда все на работу уходят?
— Маньячка.
— А как они Меладзе по выходным врубают, это нормально?
Платон кинул пачку на стол.
— Ты… пленница гнезда Октавиана, лети в ту бездну, из которой мне не выбраться с рожденья.
Цезия Третья выключила воду и медленно склоняясь и выпрямляя жирное, короткое тело стала составлять тарелки в посудомоечную машину.
— Ты псих, тебе лечиться надо.- сказала она, гоняя во рту косточку от оливки.
Цезия Третья любила средиземноморскую кухню.
Платон вздохнул, проехав стулом по кухонной плитке встал и ушёл в душ. Там она хотя бы, не лезла к нему.

…

Кузя, решив поставить спектакль об Агриппине Младшей и её отношениях с Нероном не учла самого главного.
Искусство это провидение. И то, что подвластно сделать ему, иногда сам человек не осознаёт.
Как ничтожество сможет вынести тяжесть величия? Тем и страшно ничтожество, дошедшее до самого края возможного величия, до самого пика его.
У Кузи не было детей, все её дети – актёры вынужденно терпели сомнительную радость этого родительства.
Но никуда не могли бежать.
И она скучала дома.
В конце восьмидесятых Кузя до того погрузилась в работу, что даже проводила ночи в театре. А теперь совсем там окопалась. В её огромном кабинете можно было жить и править оттуда чуть ли не целым народом. Так она и чувствовала себя над актёрами и работниками театра….Она и сама представляла собой ходячую трагедию.
Вот идёт по сцене хор, стучит котурнами и тут- же всю эту красоту прекращают гневные красные фонарики из зала.
Это Кузя маячит, что хор пошёл не с той ноги.
У всех мгновенно портится настроение. Все понимают, что сегодня зелёный фонарь уже не включится до конца репетиции, что Кузя в гневе, а то и в ярости.
И кто — нибудь из актёров начинает орать:
— Елена Дмитриевна, ну что вы так сразу!!! У нас же трагедия!
Вот уж, истинно, трагедия.
А если Платон не выспался или ждёт своего выхода рядом с Кузей сидя в зале, фонари мгновенно перестают работать и она сидит и смотрит на него, как заклинатель кобр на своего подопечного.
До распространения мобильной связи можно было спрятаться от неё. Теперь нет.
Платону не посчастливилось родиться раньше Кузи на тридцать лет, но это не первый и не последний случай в истории театра.
Зато для него он стал первым.
Казалось бы, ничего страшного нет. И вправду нет! Только у него ещё жена и любовница. Тут тоже неоригинально.
А он? Кто он такой? Вся жизнь прошла позади звёзд. Как он, вообще, пережил это? С его красотой, с его статью, с его талантом? Мог бы уйти в другой театр, сделать карьеру, стать знаменитым и востребованным. Но, возможно, посчитал, что молодость бесконечна и жизнь длинна. Много таких, кто заигрался и забыл, что всё проходит. И быстрым шагом.
Когда он это понял, все поезда ушли.
Дохнуло пенсией.
И вот, Кузя, потеряв мужа на любовных фронтах, с желанием насолить ему, заметила Платона.
Одна главная роль, вторая, третья…И вот сейчас, когда он сыграет Нерона, а она его мать Агриппину, можно уже ему и пальцем не шевелить. Карьера в гору. Всё принесут, всё дадут! И самое главное, что он дождался.

***

Проходя мимо дворовой палестры он недолго посмотрел, как крепкозадые юноши в красных майках играют в футбол и матерятся.
— За мат : вон с поля!- хотелось крикнуть Платону, но он понимал, что ему навешают.
Свежий и ухоженный, синеглазый атлет с лицом Антиноя, не выражающим ничего, кроме скрытого самодовольства, Платон с утра готовился к этой встрече.
Час назад он подписал контракт с голливудским продюсером. Вот так… падёт бремя Кузи. А сейчас, когда до премьеры осталось три месяца, можно и потерпеть. Он потерпит. Восемнадцать лет терпел.
В закатном свете, нежась в тепле красок, кремовый кирпич Кузиного дома делался розовым и казался съедобным, как пастила.
Или нет…Он напоминал розовое мясо свежевыловленного морского гребешка.
Ему сразу открыли.
Проходя через прихожую, Платон оставил в ларарии две припасённые специально для этого две конфеты « Мишки на севере» для Матери и Отца, фигурки которых из раскрашенного и высушенного хлебного мякиша самолично сделала Кузя.
— Интересно, знаете ли вы, что я трахаю вашу дочку ради своей собственно выгоды? И она должна быть счастлива. — сказал Платон про себя, глянув в нишу, скрытую полумраком.
Оттуда что -то щёлкнуло и волоски на руках Платона встали дыбом.
— Мать вашу…- процедил он сквозь зубы.
Навстречу ему вышла домохозяйка Лаура Гамлетовна и сказала с лёгким, старательно выводимым иберийским акцентом:
— Можете зайти в ванную комнату. Толко сразу прикройте двер, а то просквозите её.
Платон скинул ботинки, уронил лёгкую курточку в руки Лауры Гамлетовны, развязно стащил рубаху.
Лаура Гамлетовна вытаращила пуговичные глаза на Платоново мускулистое тело, гладкое, словно полированное и протянула руку к трицепсу.
— Ну? На… пощупай.
— Карощий. Как мой син. Он такой же…Крепенькие… Занимаетесь?
— Какая — никакая, а всё — таки женщина. Кому вредит восхищение одноклеточных?- подумал Платон и ответил,- Занимаюсь понемногу. Я же весь спектакль полуголый хожу. Вот мне и приходится быть…таким…Моя то туника вот эдак ноги открывает. Нельзя жиреть! Пришлось мне договориваться…
— С кем? — шёпотом спросила Лаура Гамлетовна.
— С этим. — шёпотом ответил Платон.- С властителем душ.
Лаура Гамлетовна перекрестилась.
— Тьфу! Дурачок вы, Платон Аркадиич. Вы глупэнький! Мой муж Шалва тоже говорил так, что он старый конь, но шкура должна быть блэстящей. Так и умер. Блэстящий весь. Свэркал, да!
И Лаура Гамлетовна, качая головой, опустила жирные, мягкие руки.
Платон освободившись от брюк и трусов вошёл в ванную в чём мать родила.
— А… это ты, — сказала Кузя поигрывая накрашенными пальцами на ногах.
Стопы её уже были сильно изогнуты годами.
— Ныряй ко мне, мой сладкий сахар.
Платон перешагнул через край огромной полукруглой ванны, похожей на створку раковины и лёг на дно всем телом принимая тепло.
— Как поживают мои мурены?- донёсся до него вдруг сразу ставший глухим голос Кузи.- Хорошо ли их кормят?
Не услышав ответа, Кузя набрала полные ладони пены и, пригнувшись к Платону наложила невесомые горки ему на голову.
— Ничего, не сожрут друг друга. Анжела звонила моей и что-то там пищала… Дерутся, но не до крови. Как обычно.
Платон положил ноги на края ванной.
-Ты хорошо сидишь.
Кузя была скрыта пеной и водой по шею. На надутых иньекциями молодости щеках и гладком, словно яйцо, лбу, не проступало возраста. Но он был в выражении её глаз, в вечной ухмылке и где-то внутри. Возраст распирал её.
— Я думаю, Лепиду будет вторым составом играть Инна. Как думаешь? Так вы не встретитесь и я не увенчаюсь ещё одной парой рогов.
— Не неси бред. Я уже говорил, что Инна меня не интересует.
Кузя откинулась назад и бросила в Платона лёгкий клочок пены, который не долетел до него, а сел на воду между ними.
— А кто? Кто тебе интересен?
— Так трудно догадаться?
— Догадываться это дело молодых, а я должна знать.
— И чего ты хочешь знать? Что я люблю только тебя?
Кузя улыбнулась. Её ослепительные зубы сверкнули.
— В траттории « Фарелли» …что ты делал сегодня с Тимом Стелпманом?
Глаза Платона забегали.
— Ел террину.- ответил он, ухмыльнувшись.
— О чём вы говорили?
— Ты следишь за мной?
— Нет… Тим мне позвонил и сказал, что ты заключил с ним контракт на три года. Я всё знаю и сейчас буду тебя топить.
Платон дураковато улыбнулся, вскинув брови.
— А ты видел, что написано на холмах любви? Или ты видишь уже перед собой другие холмы? С одной большой надписью большими английскими буквами?
Кузя приподняла из воды свои круглые, наполненные силиконом груди, на которых, довольно низко бегущей витой строкой была написана латинская поговорка
— Ты подумай… Для чего мы, люди искусства, вообще существуем? В частности, актёры? От музыкантов остаётся музыка, от писателей тексты, от художников картины. А от нас что? Ничего. Хоть мы и великие, и необыкновенные, да? Запись фильма, спектакля, всякая муть – телеспектакли? Потому что мы – ничто. Ничто, натянувшее на себя маску чего то важного… И мы творим для вот этого белого сала, в котором есть тонюсенькая прослойка мяска. И это мяско нас благословляет.
Платон кивнул.
— Я бы не хотел, чтобы часть мяса в сале выросла. Тогда это уже будет не жир, а деликатес.
— Мир для жира, Платон.
— Я не хочу творить для него.
— Успокойся, ты ничего не творишь. Ты только переводчик с божественного на человечий.
— И холмы, и впадины, и ущелья, и лесистые горы, откуда пчёлы несут драгоценный мёд к столу Тримальхиона, всё это моё государство, а за ним сосредоточились варвары и пустыни…
Кузя подняла костлявые плечи.
— Тебе не холодно? Давай, я тебя потру мочалкой.
Платон понял, что его иногда не слышат.
— И ещё я тебе к премьере купила новую тачку. Можешь старую отдать своей Цезии Третьей. Пусть катается.
У Платона жадным блеском загорелись глаза.
— Та, что я хотел?
— Та самая.

***
Наплескавшись в ванной Кузя и Платон перебрались на кухню, где их уже ждала запечённая с яблоками и апельсинами утка.
Лаура Гамлетовна ушла в сою комнату, на второй этаж и смотрела телевизор, в это время, как обычно шла передача «Поле Чудес»
За ужином Кузя наливала белое вино в длинные гравированные бокалы. Разговаривала она менторски, выдавливая из Платона всякие признания в собственной неполноценности и обилие комплиментов.
Она рассказала, что фасад Театрального Центра, которым будет руководить Платон, прекрасно вписался в архитектуру старой Москвы, слегка нависая над Обводным Каналом.
Центр по проекту архитектора Санникова, обещал вместить в себя и театральные залы и кинозалы, и рестораны, и кафе, и много чего ещё, включая подземную парковку на три тысячи автомобилей.
— Такой развлекательный остров с театральным направлением.- сказала Кузя и потянулась за зубочисткой.
Сморщенные веки Кузи, её жиденькие мокрые волосы, мясистые и оттянутые опалово — золотыми серьгами мочки ушей, руки, перевитые толстыми сетями вен, Платон рассматривал с каждым разом всё пристальнее, всё прочнее убеждая себя в том, что можно, можно и нужно пойти на всё, ради всего.
Кузя смотрелась рядом с ним саркастично, даже потешно. Она и он? Они вместе. Платон опирался на кулак и слушал, слушал, а в голове било :
— Где в Голливуде найти ещё такого фактурного актёра? Вы же настоящий русский богатырь, посмотрите на своё лицо, на своё тело… У нас таких нет!
— Как тебе уточка?- отрывая двумя пальцами кожу и отставив мизинцы в сторону, спрашивала Кузя.
Он просто кивал.
— Да…даже апельсины соком пропитались.
Платон уже высосал тёплый сок из ломтика апельсина, извлечённого из распоротой утки.
Кофейного цвета небо недвижимо дотлевало за окнами.
— Светло, правда? Тут вообще от фасада такое идёт освещение, что никогда и темно то не бывает.- сказала Кузя и глянула на Платона шаловливо закусив губу.
— Ты же останешься?
— Куда ж я уже?
— Ну…хорошо, раз так.
С высоты в Москве никогда не увидишь темного неба. Оно всё смешано, как у сумасшедшего художника в непроливайке. Грязь с водой. Не краски даже…
Кузя обсосала косточки и отёрла руки о край салфетки. На её вздёрнутом носу Платон разглядел кусочек гречки.
— У тебя гречка на носу.
Кузя смутилась и смахнула зерно.
— А… это бывает у старух. Расстройство пищевого поведения.
Её смех прозвенел глубоко в недрах богемской люстры на двенадцать свечей, сиявшей вверху самостоятельным домашним солнцем.

***
Ночью Платон встал с постели. Простыни под ним скручивались в жгуты, он во сне выбирал подушки из наволочек и беспокойно крутился.
Кузя спала на краю кровати. Тонкокожая, смешная и маленькая.
Когда Кузя умрёт, он станет наследником этой двухуровневой квартиры в самом центре Москвы.
Театральный центр будет приносить миллиардные доходы.
А Голливуд… Он забыл про Голливуд.
На экране телефона высветились непринятые вызовы от Цезии Третьей и гневное сообщение.
— Ну и хуй с тобой, мудак!
Он часто это слышал от неё.
Жалко было Бибу, маленькую толстенькую Бибу. Ещё немного и всё, потерпеть чуть- чуть.
Ещё звонила Анжела. Наверное, думала его сегодня накормить карпом, тушёным в сливках. Это мило, тем более мила она. Но у него нет бакулюма.
Платон вышел на выдающийся вперёд балкон, выложенный изнутри пластинами из дикого камня.
Отсюда Москва казалась совсем игрушечной.
Над Поклонной горой поблёскивала Ника, расковыривали нежный подшёрсток облаков синие пальцы Сити, блестящие, будто бы мокрые.
Луковица храма Христа Спасителя светилась издалека.
Внизу, по умытой ночным дождём пахучей листве ходил тихий ветер. Тянуло теплом от асфальта.
Здесь, на балконе было хорошо и свободно.
Не было, по крайней мере, слышно урчания из ларария, где Предки догрызали утиные кости. От этих щелчков ломаемых костей Платон всегда просыпался, и только поэтому не держал дома ниши с ларами.
И на кладбище к отцу и матери не ходил. Иногда, сквозная мысль о собственных забытых предках пронзала его уколом совести.
Частично он знал, что слишком отдалился от прошлого, но возврата уже не будет.
Прошлое оно тем и страшно, что если его долго игнорировать, оно рано или поздно станет кошмаром по эту сторону Яви.
Отвратительная Кузя стала его божеством. Всё равно она тоже когда — нибудь да умрёт, в этом только Платон был уверен.

***
— Как думаешь? Его кости крепче утиных?- спрашивал Отец.
— Не знаю. Человечкам легко жить, а умирать ещё легче.- отвечала Мать.
— Я буду свистеть ими.- сказал Отец.
— И я сыграю, натянув его волосы на лютню. Если он обидит нашу девочку.
Обе фигурки были перемазаны свежей кровью
Платон закричал и одновременно закрестился:
— Господи! Господи!
Кузя толкнула его в плечо.
— Ты чего? Опять кошмары?
Её лицо с мягкими мешочками дряблых щёчек нависло над цветущей крепостью безволосой Платоновой груди, покрытой мелким потом.
— Опять…- застонал он.- ОНИ…Кровь и косточки, везде они, тонкие, сахарные, жиденькие, мясо, шкура…
— Скоро пройдёт. Проснись, проснись!
Кузя ударила Платона жёсткими пальцами по щеке.
Его глаза перестали бегать. Он дёрнулся и очнулся.
— У тебя вентилятор… под потолком…
— Да… как в старые добрые времена.
— Я такой видел в девяностых у одной… женщины.
— А… она уже умерла?
— Давно.
-Тогда иди, включи кофемашину, она сделает нам кофе. И поставь на таймер. А я сделаю тебе массаж. Ведь уже не девяностые, не так ли?

Платон кинулся в прихожую. Фантики его конфет лежали пустыми, утиные кости горкой были сложены между Матерью и Отцом.
Платон протянул руку, задрожал, хотел смять предков, но отвёл руку.
В голове что-то зажужжало, загудело и он, тяжело качнувшись в темноте, пошёл в кухню.

IV

— Ну, что у вас?- спросила Агриппина.
Она сидела в высоком кресле и вязала на игле носок из тончайшей анатолийской шерсти, крашенной в индиго.
Вечером она любила заняться рукоделием и брала его в руки всякий раз, когда к ней входили государственные мужи или клиенты, чтоб показать себя настоящей матроной.
— Я могу тебе рассказать, Акте, к чему приводит непослушание.
Я опустила голову и глаза, ничем не показывая своего смущения. Наоборот, и такой мой вид был слишком раздражителен для неё.
— При Клавдии мы распустили рабов…И народ сильно разомлел…И ты учишься неповиновению? Проклятый Тиберий! Он слишком долго жил, раскидывая своё поганое семя повсюду. Но, разве Гай был лучше? Он так хорошо был научен омерзению и гадостям, что страшно вспомнить эти чёрные дни. Я всем Ларам приказала закрыть глаза хлебным мякишем, чтоб они ослепли на дни правления Гая… Я не боялась его, пока он был жив, хотя и могла уснуть, а проснуться уже с оболом во рту…Нет. Я любила жизнь, и развлекала себя зрелищами тысяч смертей, как и все жители Рима, которые привыкли к ним, как к утреннему яйцу на завтрак. Мы так привыкали, считая, что станем смелее, но, становились бездушней и бесстрастней, и никто не жалел, что терял свою силу, уподобляясь тем самым мертвецам, остававшимся лежать в неприютных позах, в самом сердце Города, на песке арены. Крови сегодня нет, что очень мешает нам править.
— Нельзя ли вообще без этого обойтись?- робко спросила я, полагаясь на то, что Агриппина спишет это на мою юношескую смелость.
— Нельзя, Актэ. Я тут вспомнила, как Гай плавал на острова за останками наших братьев и матери. То, что он привёз тогда, было не похоже на злащёные тела гладиаторов, которых мы привыкли видеть мёртвыми…Тогда я впервые увидела лицо смерти, какое оно было на самом деле, и с тех пор глядела на свои руки, просыпаясь каждое утро, чтобы понять, сколько мне осталось до черноты и тлена? Теперь мы рядом, и это сладкое дыхание зольника, раздуваемого ветром, уже будоражит меня по ночам. Впрочем, грусть моя не потому…Нужно пугать тех, у кого есть сердце. Иначе мир будет заполонён бессердечными, а значит, разумными людьми. Это вредно и противоестественно.
— Расскажите, как было, когда родился Луций? Вы ждали его? Желали?
Агриппине всегда было приятно рассказывать о себе. Она охотно доверяла мне свои мысли, но рассказ её потряс меня тогда…

— Луций родился быстро. Это было хорошо, что не девочка, ибо я, так называемая, змея, родила змеёныша. Хотя, Гней Домиций и ненавидел меня за что — то, он умудрился сделать мне ребёнка. Впоследствии было удивительно вспомнить о том, насколько я питала к нему схожие чувства. Я только помню, что когда он приходил ко мне на ложе требовать исполнения долга, мне гораздо более нравилось его бесить, нежели удовлетворять и поэтому я часто притворялась спящей, или, попросту, мёртвой. Любила лежать с открытыми глазами, когда он поёрзывал, впопыхах, вспоминая о себе, как о мужчине, а не о существе жрущем и воняющем смрадным субурским лупанаром и возбуждающими маслами. Правда, после я утешилась, заведя себе любовника, но это было после рождения сына, когда я небезразлично уяснила, что Луций не копия отца, а продолжение матери.
Когда сын был ещё в пелёнках, однажды, супруг явился поглядеть на него, а тот взял, за и схватил его так крепко, что Гнеев нос сначала покраснел, словно платок фламиники, а потом посинел…И если бы я не отобрала малыша из рук отца, несмотря на мою дерзкую злобу в отношении мужа, будущего Нерона ждал бы не покорённый им город, а участь Гаевой дочки, которую разбили о стену центурионы.
Гней вопил, кропя меня вонью поношений, он называл меня шлюхой и грязной развратницей, вызывая во мне усмешку, ибо я понимала его обиды и укромно косилась на ярящегося супруга, укачивая своего драгоценного малыша. А спокойствие моё всегда выводило Гнея из терпения.
— От тебя родится, разве что, крокодил, который пожрёт и тебя саму, и всех вокруг!- орал он.
— Ты самая страшная ошибка в моей жизни! И лучше бы погас боярышник в твоих руках, когда ты шла к моему дому в брачный вечер!- не унимался он, тыча пальцем в воздух.
— Не я желала этого брака, а наши деньги…- оправдывалась я, навивая на пальцы мягкие локоны маленького Луция.
— Да будут прокляты лары твоего рода, пустившие на свет клубок змей, которые не дают ничего, кроме подлого урожая!
— Уже дали!
— При твоём сыне я бы постыдился быть его матерью! Ибо он вырастет — и отомстит тебе за меня!
Да, на это я тогда не обижалась, зная, что невозмутимость ранит больнее ярости.
А Гней Домиций уходил, наступая на порушенную тогу, оставляя меня пылающей и гневной, вроде жаровни в бедной инсуле, которая нежданно прогорела, а хозяин в это время сидит на астийских играх.
Теперь все его тогдашние слова значения не имеют, ибо он сдох, пополнив подземные закрома, вместе с Гаем и всеми моими братьями и сёстрами, да простят меня маны и гении. Откровенно говоря, никогда ещё мне не хотелось остаться во всём свете одной, как тогда, чтоб кругом не было никого, кроме меня и сына.
Даже рабыни в мужнином доме убирали меня, чрезмерно загоняя заколки в волосы. Они не любили меня, навроде им передалась нелюбовь хозяина, и хотя я была доброй женой по первому праву мануса, никто не радовал меня, кроме сына и мурен в бассейне, на вилле в Баулах…
Дождь в Риме похож на Марсовы стрелы. Он гудит и шуршит, и всё напевно бормочет, смывая с крыш остатки человеческого и питая воздух духом Геликона…Как хорошо, когда он стреляет в смертных то холодными долгими пассами, то короткими ударами, похожими на удары фасций. И всё он смиряет, создавая на улицах образцовую тишину, сумеречную чистоту, поднебесный покой, разгоняя плебеев и всадников.
Как я любила дождь в Риме, шествующий царственными шагами по Городу, судьба которого быть заодно с Богами, его напевный шёпот : голос няньки у колыбели, забывшей о покое…
Агриппина любила дождь, как и я и снова звала меня к себе, рассказать о молодых годах.
Когда на Понтийских островах с ней оставалась одна Ливилла, сестра и наперсница, они мирно, как деревенские кумушки ворковали за пряжей, мечтали, как вернутся в город, и, как примут их там. Агриппина скучала о сыне, которого оставила со старой Лепидой, так далеко…Что без неё щёки его покроются пухом юности, без неё он будет бороть сверстников в поединках, без неё будет бегать по палестре, упражняясь с копьём и щитом. Всё это увидит старая гадина Лепида, а не Агриппине.
— Чудилось, что позже, будет и мне поднесена пиршественная чаша, но без яда, а полная божественного фалерна. Да, хотя бы бобовая каша, или жертвенный полбяный хлебец, но только чтоб напитал их Город своим очистительным духом, чтоб дали они моей душе успокоения и умирения…- говорила Агриппина и слёзы промелькивали в её чуть раскосых, оливковых глазах, смотрящих прямо и твёрдо.
— Я хотела вернуться в Рим без Гая, без того, кого называли Калигулой, в Рим, без него, моего брата, который давал справедливые уроки унижения этим разомлевшим в довольстве сенаторам, словно они священные животные египтян, и могут жрать, совершенно безнаказанно, всех, кого им кинут на потребу, только ради услаждения собственных желудков,
А эти блестящие всадники, патриции, возлежали на пирах, не считая рябчиков и рыб, забыв Колумеллу, который приказывал правителям — быть с народом, быть, как народ, и тогда бы они поняли его, и не глупили бы больше, и не кидали бы, вдруг, словно очнувшись от своего масляного сна, миллионы сестерциев на кровавую арену Цирка и Театра, чтоб заткнуть вонючие глотки бедноты из которых воют голодные кишки но они всё равно звучат тише, чем звон мечей, развлекающих толпу гладиаторов.
Да, Империя извратила нравы, и сейчас, я чувствую, что вскорости, наступит то время, когда под жерновами сгинет зерно, а муку размечут, так и не спекши из неё хлебов.
Мои дюжие ливийцы так убаюкивающе носили мои октафоры по улицам, что даже занавеси не дрогали, когда приходилось останавливаться из- за клятых толпищ, покуда доберёшься до садов, на ту сторону Тибра…

***
Разве можно, глядя в эту синезарную даль небес, на белый Форум, на тонкожильчатый мрамор, своими розовыми пластами украшающий перистили домов, на шумящую водицу, стекающую с крыш в имплювий, говорящие водоразборные фонтаны, думать о плохом?
Можно…Можно и не замечать прелести платановых аллей, зелёных садов Октавии, широкого Марсова поля, можно, наконец, утерять нить воспоминаний о прогулках в портиках и о первых днях юности, но не забыть мне шумных взвозов и оглушающего крика в теснине Аргилета, навозных мостовых Велабра, грязной Субуры, орущей на все голоса, с её разношёрстными торговцами и рядами, с вечными водопроводчиками, разнимающими улицу, чтоб подвести воду в инсулы, благоухающие потроха в корзинах разносчиков, детские лепёшки на сале, которые так хорошо прихватить по дороге в школу… Да, этого не забыть.
Между тем, новый император, Клавдий, начал с яиц, а окончил вовсе не яблоками, а фасциями…Ибо суд был для него слаще и интереснее Мессалины, развлекающей весь Город своими мерзкими похождениями, пока её навек не охладили в Ламиевых садах. Несмотря на своё невозможное любострастие, Валерия Мессалина была добра. Вполне достойно быть женщиной, если ты ей родилась, но весьма стыдно быть женщиной, если тебя изволили выплюнуть на этот свет в мужском обличье. Валерия не извращалась, а охотно, и без разных гадостей доказывала Клавдию его прямое отношение к роду тех старых козлов, которые так любят потереться о молодую пышную красоту своими изношенными кожами, лишь бы в них зажглось ещё раз, лишь бы вспыхнуть больными членами, полапать жизнь стылыми, вывороченными пальцами.
Действительно, лично мне Валерия Мессалина не была омерзительна, её неприкрытая радость к любви могло только веселить Жаль, всё — таки, что она умерла так рано и оставила Октавию и Британника сиротами…
Однако, когда началась та глупая суета вокруг овдовевшего Мессалиной Клавдия, и бабьё, вульгарно тряся подолами так и пыталось занять левое место на ложе подле императора, откуда удобно есть, и всё видно, и впереди не маячит причёска соперницы… Хотя, что я говорю! Возлежать на ложе за обедом, я начала только при Нероне, а дурак Клавдий «чтил» традиции.
Слава богам, и его прибрали!

Говорят, Агриппина не собиралась его соблазнять. Так вышло. Однажды, она пришла к нему, и была полночь. Так как он был жуткий грязнуля, и ходил всегда обляпанный, смешной, и льстил бы себе дурацкими слюнями, я она сама вымыла ему руки померанцевой водой. Дядюшка робел перед племянницей, но темнота позволила вымыть ему ещё и ноги, а потом…А потом Агриппина стала женой императора. Хотя и не первой, но зато последней…И какой она была плохой женой!!!
Моя хозяйка, супруга Авла Волюция, однажды, сидя со мною, десятилетней девочкой, за пряжей, сказала мне дорогие слова, которым и цены нет. Тогда же я запомнила их навсегда.
— Актэ, мужчины забывают, что не они правят на этом свете, а мы. Всё в мире случается из — за нас, женщин, мы причина всего. Но никогда не говори им об этом, пусть думают, что мы этого не знаем. Говори с ними о нарядах, причёсках, пей и ешь с ними, люби их…но правь ими молча. Женщина может всё. Руководя мужчиной мы начнём и закончим войну, построим и разрушим город, родим или убъём… Тайна творения дана женщине свыше и всё мы можем, когда захотим!
Так она сказала мне. И я похоронила эти слова в своей голове, а вечером снова пошла к Луцию, который уже ждал меня.

***

Он позвал меня в полночь, накануне пира. Отчего же все преступления происходят под покровом ночи?
Накануне Луперкалий я была в оживлённом волнении. Дрожали, казалось, даже перстни на моих пальцах, рабыня не могла уложить прядь к пряди.
В зеркале, блистающем медью, я глядела на своё молодое и глупое лицо. Кудрями завивались над ушами золотистые волосы. Да, они были прекрасны…не тронутые сединой, живые и льющиеся. Кормилица Нерона, Эклога, шла следом за мною, под тенью перистиля, неся в руках тёплый шерстяной плащ. На беду она сколола мою столу золотыми булавками на плечах. И я их потеряла. Это была цена моей невинности.
Луций встретил меня в темноте. Только три масляных лампиона бесчадно посверкивали справа и слева от его белого ложа, крытого леопардовыми шкурами и занавешенного косским шёлком пурпурного цвета. Он сам отпер мне дверь, как только расслышал шёпот Эклоги, принявшей мой плащ. Та села у дверей, поодаль от центуриона, стоявшего на своём обычном месте , в тени от выхода в атрий.
В истомном полумраке были видны только очертания его тела : курчавая голова, короткая туника, над которой смеялся весь дворец, и глаза, блеск которых так лихорадочно возвещал о его страсти… Глупый мальчишка думал меня обласкать, но только напугал, схватив за руки, за оба запястья, и усадив на ложе.
Рим уже утих. Только вдали слышалась деревянная колотушка, да где — то истошно вопила какая-то женщина. Видно, её схватили наши друзья, которые часом раньше, как только окончился ужин, вышли пошалить на Аргилет, облачившись в тёмные одежды и прихватив с собой ножи.
Луций тоже это услышал, замер, подбежал к окну и сквозь ставни стал прислушиваться, оскалившись, как волк.
— Слышишь ? Это недалеко от лупанария кричат! — восторженно взвизгнул он, обратившись ко мне.- Пойдём к ним! Там весело.
И тут же подскочил к ложу, как актёр на сцене, изменив настроение и вид.
Я сидела, вжавшись в леопардовый мех, чуя его под тонкой тканью столы, которая вся светилась насквозь от хитрого света лампионов. Ладони мои успели вспотеть и сердце так и бесилось в груди, как от трясучки. Луций сел рядом, поглядывая на меня одним глазом, лишь слегка повернув голову.
— Ты боишься?- спросил он меня, наконец, осведомившись.- Неужели и ты тоже?
Я опустила голову. И тут мне хотелось быть смелой, но слова, капали, как смола из раны дерева.
— Я знаю, что ты что-то придумал…и не могу выделяться смелостью, являясь только женщиной.
Луций захохотал клокочущим смехом, идущим из глубины его юношеской безволосой груди.
— Это правда…Но я хотел сказать совсем другое, а сказал – это! Зато я услышал то, что ожидал…
Меня не поколебали его слова. Да и что мне теперь терять?
— Славно. Вот и всё…теперь ты доволен.- сказала я.
— Чем же?- спросил он, укладываясь рядом со мною, и похлопал ладонью по ложу, приглашая лечь и меня.
— Я не хочу говорить. Мне это трудно, особенно сейчас. Может, тебе нужен добрый совет? Почему ты звал меня…
Луций смешался. Он глядел вдаль, чему — то легко улыбаясь и на его лице было нехорошее выражение ложного стыда. Хотя, возможно, это было только ради смеха. Но мне было не смешно. С чего же он начнёт?
— Я всё вспоминал себя маленьким, и мне становилось стыдно.- вдруг начал он.- Я застыдился самого себя и своих дел, и тебя, и того, что мать и отец были бы недовольны мною…Всегда недовольны. Ведь они не воспитывали меня…
— Тобой были недовольны многие. Недовольны они и сейчас. Этого достаточно.- ответила я, съязвив, вспомнив, о Тиберии. — Ты достоин такого родича, но, даже ему далеко до тебя. Не хватает, разве, спринтиев : они бы изрядно украсили твоё скучное существованье.
Луций поднял на меня голову и улыбнулся снова. Я в тот миг не могла поверить, что буду любить его любым.
— Разве тебе ведомы судьбы людей? Ты, хотя и будущий император, но не можешь достоверно гадать по мне, даже вывернув мои внутренности наизнанку. Вдруг тебе захочется меня отравить…и меня тоже…
Глаза его заблестели страшнее, и он тяжело свалился мне в ноги, охватывая мои колени липкими от сластей руками.
— Актэ, но не можем же мы так внезапно измениться, как того хотят обстоятельства?
— Можем.- хладнокровно произнесла я, что было вполне мне тогда свойственно.
— Но я хочу сегодня быть тебе ближе матери!
— Я не хочу делить с тобою ничего. Ни ложе, ни угощения.
Он засмеялся…Ах, как это было страшно!
Волчьи зубы Луция блеснули в темноте, и снова он кинулся на шкуру своего роскошного ложа, прильнув ко мне разгорячённым телом. От него пахло, как от женщины, притираниями и маслами. Напомаженные волосы были уложены красивыми волнами. Так и льстилось мне вцепиться в них, а ещё лучше, если бы при этом, у меня был кинжал, или стилус. Ах, как бы этот будущий Нерон тогда взвыл — чем не луперк?
Ветер трепетал в ставнях, как пойманная в силок птица. Стол с кушаньями был разобран почти до основания — недаром же наши друзья разнесли по домам салфетки, разобрав остатки яств.
Скоро нестыдливое солнце прокатит по небесам в золотой колеснице, и своими священными лучами скользнёт по моему лицу, потерявшему невинность, а вместе с ней, и всё то лучшее, что ещё оставалось. Луций вот-вот захрапит от вина, густо благоухая хмелем, кокосовым маслом и жиром помады.
Минуту — и я решилась бы сбежать, соскользнув с покрывал. Но он бы настиг меня возле дверей, очнувшись от ложного сна, ухватив за запястья, и поволок бы обратно.
Нет, я не убежала…Застыдилась.
Одно движение и захрустела ткань, посыпалось на мраморный холодный пол ожерелье.
— Актэ Сокрушённая…- прошептал Луций, обрывая меня, как майскую розу, только вместо лепестков была одежда, в которой он путался, сгорая от мужского нетерпения.- Ты всего лишь рабыня, а ведёшь себя, как венценосная августа.
— Тем я и нравлюсь тебе…
И в то время я была спокойна. Потому что в ту ночь он меня отпустил так и не сказав о заговоре против Клавдия.

Утро было мрачным. Я не могла уйти прочь от Луция, потому что спал он чутко, обвив меня руками до того прочно, что пришлось всю ночь думать.
Всё бы ничего, но — с кем ещё так поступили, как со мной? Вот, завтра сдохнет Клавдий и Луций станет императором.
Его доверие ко мне необъяснимо.

Наконец, когда его объятия распались, я ушла. Эклога спала под дверью, в обнимку с моим — же плащом. Центурион округлил глаза, увидев меня в проёме дверей, лохматую, как бегущая Эхо, с растрёпанными волосами, и совершенно нагую.
Золотые булавки и сердоликовое ожерелье осталось у Луция. Потом, через много лет мне их вернули, но, Клавдий был уже мёртв, а Нерон женат на Октавии.

5.

На репетиции Кузя, уже одетая и причёсанная для роли вошла в гримёрку к Платону.
— Ты всё — таки решила? Но можно просто крикнуть из — за сцены : «Поражай чрево» И пару стонов , и всё…Понятно будет. А потом выходят Афраний Бурр с Аникетом с окровавленным мечом и говорят, что надо звать императора.
— Я решила на сцене. Мне, вобщем — то в моём нежном возрасте уже нечего бояться.
— Лучше бы Треска играла, и первым и вторым составом. Как ты будешь видеть изнутри наши косяки?
— Я хочу почувствовать дрожание воздуха. Ты же прекрасно знаешь, что пока этого не случится, не случится и спектакля.
— А его не видно, дрожания этого?
— Пока нет. Это меня, потому что, на сцене нет.
Кузя обвила шею Платона руками.
— Ты такой красивый, Агенобарб мой, и тебе так идёт римская мода!
— У меня в голове уже тоже римский прикид.
— Это нормально для такого гениального актёра, как ты. У тебя не урчит в животе? Ты не нервничаешь?
— Я уже давно этим не страдаю.
-Я уже зазернилась в отравительницу…извини…И ты помнишь, да, что я из- за своей привычки не умирать на сцене пропустила в своё время свою Джульетту и свою Дездемону?
— Помню, ты говорила.
Дверь гримёрки распахнулась и вошёл народный артист Павел Дымников. Степенный, гладковыбритый, чуть полноватый, но сверхспесивый мужчина.
Платон его ненавидел. Дымников в подпитии всегда орал, что его главные визави уже на том свете и никто кроме него не сыграет больше великих ролей. Что он не первый, а главный! И только так позволял называть себя.
Впрочем, в этом Кузином великом театре были звёзды только Первой Величины, вроде Сириуса и Альдебарана.
Поэтому и Дымников, как прирождённый баран радовался, когда Платон называл его Альдебараном, имея в виду его спесь и тупость.
Впрочем таких, как Дымников, обабившихся пузатых и великих климактериков на рубь приходился пучок.
Платон, однако, широко улыбнулся. Ему нравилась его восхитительная улыбка.
— Павел Вячеславович, вы прямо красавец!
— Ну! Ну!- пробасил Дымников.- Главного гандона в этом спектакле играю я! А ты получается, второй гандон!
— Но вы- же великий!
— Пора учинить орден великого гандона, Платоха! Кузяка! Пошли- ка, покурим -ка!
Кузя сразу перестала быть Агриппиной.
— У меня опять нет сигарет! Платон по своей детсадовской привычке вечно у меня их крадёт.
-Аааа… у меня только вейп. Но я дам тебе пыхнуть. А?
— Фу.
— Ты же моя жена, а Агриппина Гай Германиковна?
— Да уж!
— Тогда отлезь от маленького Агенобарбика и выйдем!
В самом деле.
Кузя, извиняясь будто, пожала плечами и вышла следом за Дымниковым, уже сжимающего в зубах свою вейпотрубочку.
— Мдя…- сказал Платон размазывая жирные белила по гладковыбритому лицу.- И что тут скажешь? Что с этого дурака взять, кроме анализов и те под наркозом…
В прежние времена Кузя была любовницей Дымникова. Они пережили короткий и бурный роман закончившийся абортом, а после Кузя назло прежнему любимому вышла замуж за режиссёра вот этого самого театра. Ей тогда едва ли исполнилось двадцать пять лет. Муж на четверть века был старше.
Но что-то до сих пор в Кузе играло к этому альфа — самцу всех времён и народов. Может и не играло, но при Дымникове она как-то терялась. Хоть и не всегда.
Позвонила Цезия Третья. Бибу отправили в летний лагерь и теперь Цезия Третья просилась, чтобы Платон хоть на неделю вырвался на море. Решили полететь в Неаполь, и заодно сходить в Помпеи. Почему бы и нет? По теме…
— Я совсем там свихнусь!- крикнул Платон в телефон.- Ты что, хочешь, чтобы я до премьеры не дожил?
— Нет! А что? Всё лето консервироваться в Москве?
— Ну, езжай к сестре в Саратов!
— Да? Может ещё за ромашками на Марс слетать?
На том разговор окончился. И после него Цезия Третья всё равно купила билеты в Неаполь.
В июле, в самую жару, она потащит его смотреть на Везувий и заставит цитировать обоих Плиниев.
Дверь снова открылась и отвлекла Платона от горьких мыслей. Позади показалась Анжела в накладных волосах чисто золотого цвета и чёрной длинной тунике в пол.
— Оооо… ну ты вообще…- обернувшись, облизнул внезапно запылавшие губы Платон.
— Ты тоже ничего…- кокетливо мурлыкнула Анжела.- Твоя режисучка пошла курить со своим слоником Гнеем Домицием. Я вообще, прифигела. Какой ему Гней Домиций? Ему только животастых полканов в « Тайнах следствия» играть.
— А что ты хотела…Старая любовь не ржавеет.
— Вот и я говорю.- выдохнула Анжела и кисейным телом, завёрнутым в шёлковую ткань прилипла к Платону.
Он поцеловал её за ухом и залился краской.
— Тебя красят годы. Раньше ты была только свеженькой, а сейчас ещё и объём прибавился.
— Это платье.
— Как думаешь, Поппея… Когда я умру, меня причислят к лику святых за все мои страдания?
— Страдания мы сами себе придумываем, чтобы чувствовать себя живыми, Платон…
Платон покачал головой утвердительно.
— Это правда. Для того, чтобы это понять не надо быть Достоевским. Смотри, всё у меня есть, а страданий ещё больше, чем было тогда, когда я был и унижен, и оскорблён.
— Вот и работай над кармой. Живи без « зачем»
Анжела, в сущности, была очень умной женщиной. И она единственная любила Платона без всяких условий.
— Если бы я мог, я бы сжёг вас всех…- сказал Платон.
Но его снова никому не было слышно.
— Давай после спектакля убежим?
— К тебе?- спросила Анжела, горько улыбнувшись
— Да, ко мне на хату.
— Давай…У меня там за сценой « Бейлиз», так что выпьем перед выходом. Только ты меня сильно не ударяй, хорошо? А то в прошлый раз немного попал.
— Надо же было, чтобы натурально получилось, я же тебя убиваю, все-таки, по пьесе…
Платон спрятал свою голову в складках шёлка на груди Анжелы.
— Смотри… прилезет старая кошёлка.
— И чёрт с ней. Как я тебе? Хорошо ли я завит?
— Роскошно, как Цезарь.
— Иногда я думаю, как мы всё- таки недалеко от них ушли…
— Да, вообще не ушли.
— Если бы…у меня был…
Голос Кузи позвал актёров приготовиться к выходу.
— Я побежала… А то она сообразит, что меня нет…

***

К концу спектакля Анжела была хорошо навеселе. Кузя хмурилась. Она поняла, что сегодня её Платон показывает свои молодые клычки.
— Ну, ладно, я стерплю. Их семь, а я хозяйка всем.
Такое впору было бы говорить Цезии Третьей, но та, в принципе, не парилась. И правильно делала. Иначе бы она не была женой Платона уже девятнадцать лет.
Анжела и Платон ехали по Садовому на новой тачке полной комплектации, довольно оборотистой. Впрочем, она не ехала, а перемещалась. Платон выпил всего только пару глотков « Бейлиз» , но настроение всё равно поднялось.
— А помнишь, как ты поднял меня на руки и кружил, а потом ударил меня попой о люстру и с неё посыпались хрустальные подвески? Мы их целый час подбирали!
— А ты? Ты помнишь, как мы ехали тогда на гастроли по Подмосковью и в автобусе была такая громадная рюмка пятилитровая, которую Лёшка Сыров наполнил до половины водкой и мы её передавали, от одного к другому, будто это братина на тризне.
— Да! Помню, я тогда тебя ждала, что ты приедешь, я раньше дома была, а Инна мне звонила и орала в трубку, чтобы я поберегла свою невинность!
— Но ты же её тогда уберегла!
Анжела смеялась, её жемчужные зубки, давно сменившие настоящие, белели в полумраке салона.
— Ах, какие закаты над Москвой! Какие закаты!
Платон рулил с удовольствием вспоминая, как носился по Москве на своей первой шестёрке в середине девяностых, играя в некий вариант современного « стрит- челленджа»
— Смешно было! Я мог обогнать помпу и оказаться впереди слонов и балдахинов.
— Что?- смеясь переспросила Анжела.
— Что?- крикнул Платон.- Зелёные побеждали всегда! А? Помнишь того возницу, первого, который погиб на моих глазах.
Анжела смеялась.
— Ты что от Бейлиза? От Бейлиза поехал?
— Да! От тебя! От тебя, Поппея!
Анжеле нравилось, что Платон называл её Поппеей, хотя роль была весьма неоднозначной.
— Еси ты будешь гнать, у тебя заберут права!
— Плевать!
Платон вспотел, ему стало жарко под кондиционером. Он рулил одной рукой, а вторую положил Анжеле на ногу и сжимал её мягкую ляжку, словно это был некий антистресс.
— Хорошо, что ты такая- же мягкая, как раньше! Не жирная, как моя Цезия Третья, а мягкая, нежная.
— Она звонила?
— Нет! Едем купаться. Едем в Серебряный Бор!
— Едем!- завизжала Анжела и сделала музыку громче.

…

На мокром песке босая Анжела выглядела трогательно, как девочка. Она всегда следила за фигурой и сейчас, в тридцать восемь, ничем не отличалась от той, прежней.
Та же смешная поступь, тот же шаловливый взгляд, но иногда в нём читалась какая-то тяжёлая мысль, словно бы не своя.
Анжела мочила ноги и ждала Платона на берегу.
С противоположного берега хорошо были видны многоэтажки новых жилых комплексов, унизанные бисерным светом. Они падали отражениями вниз, в воды Москвы — реки и ползли, колеблемые нежным волнением, не доползая никуда.
Это недвижимая подвижность приковывала взгляд и Платона, с шумом рассекающего водную гладь, под круглой луной.
Из леска веяло свежестью, от песка лавовым теплом.
Платон плыл вперёд, в восторге купания даже позабыв о том, что заплыл слишком далеко.
— Плаатон! Плааатон!- кричала с берега Анжела.- Возвращайся! Мне тут страшно одной!
-Я убью тебя так… Я сделаю корабль, и подарю тебе его. И когда кораблю выйдет на середину озера, он распадётся на части. И балка упадёт на тебя и ты умрёшь…
Над водой звенели комары.
— И тебя съедят жадные рыбы, и раки и всякая морская и озёрная дрянь. И все гады станут ещё гаже, наевшись тебя.
— Плаатон!
— Я плыву! Плыву!
Платон видел на той стороне реки холмы и арки Акведука Тепловатого, по желобам которого вода текла в Рим из Остии.
— В Остию… в Остию…Мне нужно побыть одному…

VII

Впрочем, я привыкла жить во дворце уже очень скоро. Постоянные крики и вопли шатающихся туда — сюда Агриппины, Клавдия и Луция, бесшумная, то и дело появляющаяся, как тень, Октавия, вечно пришибленный, задумчивый Британник, будто чувствующий свою судьбу, и я среди них. Вольноотпущенница в собственном крыле, которой позволено было даже участвовать в Матроналиях. Это было дико, но Агриппина добилась этого и я впервые рядом с собой увидела почтенных и самых сановитых римских матрон.
В первую неделю нашего близкого знакомства, когда фулоны -мойщики отнесли наши простыни Агриппине и та удовольствовалась содеянным, Луций почти не покидал моих комнат, обустроенных в восточном крыле дворца где два центуриона всегда несли службу под нижней галереей. В моём распоряжении оказалась спальня — кубикула, столовая с ложем и картибулом, для приёма гостя, а гость всегда был один и тот же: Луций. И нечто напоминающее кабинет с ложем, облицованным слоновой костью,с подушками, поставцом и двумя сундуками. Как сказал Луций, со мной мог прийти побеседовать Сенека, чтобы разузнать какими байками я кормлю будущего императора.
Ни для кого, кроме Клавдия это уже был не секрет.

Прополоскав рот и облачившись в тончайшую тунику, Луций приходил ко мне со своей половины чуть только солнце начинало выбрасывать лучи из -за облаков. Мы не проводили ночей вместе, зато днём не расставались, приучая друг друга к настоящей жизни, взрослой, которую постигнув, Луций бы женился. Партия ему была уже приготовлена.Я знала об этом. Сама «партия» ещё нет, но смутные догадки слезами отражались на её лице.

Наконец, в конце первого месяца, Луций покинул меня.
Я уже приросла к нему душой. Он стал мне близок. Он стал мне понятен, и я по- настоящему считала, что ему больше не нужна никакая другая женщина. Он уверил меня в этом и даже намекнул, что теперь у него «есть всё».И любимая кифара, и чтение, и спорт, и любовь. Всё, без чего жизнь его стала бы бессмысленна и невозможна.

Для меня в то время стало понятно, что ночи нашего «знакомства» увенчаются плодами и я в страхе побежала к Агриппине.

Агриппина как раз слушала донесение о делах в Верхней Германии от посыльных легата Помпония. Она была напряжена этими вестями, к тому же уставшая от простуды, изводившей её всю зиму. Да их с Паллантом усилия, как оказалось, введшие Луция Домиция в род Клавдия, выпили из неё силы.
Агриппина,закутанная в палу поверх шерстной столы и в валяных сапожках, сухая и надменная, улыбнулась мне в лицо, лучившееся дурацкой радостью.
— Я знала, что так и будет, но не зря я послала к тебе сына именно сейчас. Именно сейчас, когда его нужно отвлечь от моих дел с Клавдием…- и она кивнула на скульптуру Императора, стоящую между двух дверей.- Иди к Локусте, детка. Возьми у неё травки…корешки…чего там ещё…она знает. И чтобы больше вы не допускали этого. Он теперь Нерон, а не Домиций…У него не должно быть по помёту щенков от каждой встреченной им на пути суки.

Я заморгала глазами, набросила серое покрывало на голову и убралась на своё место. Знать своё место…Нужно каждой из нас…
Не думала я, что убийца жён, мужей, в конце концов, убийца матери, убийца своего учителя, убийца ВСЕГО, что было песком меж пальцев…не убьёт только меня. Суку без помёта. Меня, Акте…пергамскую царевну, из рода Аталлидов… Вольноотпущенницу и рабыню.

В середине априлия, когда начинались заезды в Цирке, новый Луций появился у меня. Он, как и прежде был нежен и ласков, но глаза его беспокойно бегали. Я узнала, что посещать мою половину было ему запрещено Агриппиной.
— Что-то она хочет сделать очень важное…для меня…- говорил он беспокойно перебирая наборный золотой хвост моего пояска.
— И ко мне тебя пускать было не велено…- сказала я .
За время нашей разлуки я не покидала свою половину, разве три раза в носилках, когда посещала Субуру ещё до свету, чтобы никто не видел меня у Локусты. После этого я долго болела душой и телом и даже принялась сочинять длинные стихи, которые хотела после показать Луцию. Но увидев его уже пасынком Клавдия, уже Нероном, желание моё ушло.
Две вертикальные морщинки пересекали его гладкое юношеское чело над переносьем. У него появился пух на подбородке.
— Скоро сменю претексту на тогу и пожертвую бороду богам…-Вздохнул он, целуя мои пальцы и ладони. -тогда всё изменится для нас. Для тебя и для меня.
Я засмеялась, гладя его по непослушным волосам, смазанным помадой для «волн».
— Для меня уже никогда…Не изменится больше, чем изменилось. Приходи ко мне всякий раз, когда сердце позволит тебе и не спрашивай меня, приму ли я. Я приму тебя всегда. Любым, мой господин…
-Не называй меня так, с подобострастием. Ибо ты единственная, кто может говорить мне всё.
— Я и говорю всё.
-Тогда скажи…- и он ненадолго задумался.- Думаешь, что богам угодно терпеть меня таким, каков я сейчас?
-А почему нет? Людей на свете, как упавших маслин в роще…Когда лица твоего коснётся бритва, ты станешь императором…Боги тебя сами избрали, позволив родиться на свет в твоём роду. Боги дали тебе иной род и лучшую судьбу. Разве это не высшее их благоволение?
— Сенека говорит, что я должен стать другим, для того, чтобы править.
— Сенека?- улыбнулась я.- Со времён школьного счёта я не думала, что учителем может быть тот, кто сам неучён.
— Но он учитель. Он же мудрейший муж.
— Да…оттого я и не думаю о том…а если я ещё скажу…
— Скажи!
-Но всё останется между нами.
— Клянусь Юпитером.
— Сенека… научит тебя плохому. Нечисты его помыслы, как у настоящего учителя.Он тщеславен, жаден и сластолюбив. От этого его ум изворотлив для продажи. Чтобы продать пояс, нужно собрать его на основу. На что он наденет такую тяжесть?
Луций опустил голову, отпустил мой пояс и ещё долго лежал на меховом покрывале из леопардовых шкур у моих ног, опираясь на предплечье.
— Я думаю так — же. Но я должен внимать ему. Потому что он научит меня тому, чему никто больше не сумеет.- сказал он, наконец, подняв на меня голову.
Я взяла её в руки и стала целовать его глаза.
— Не оставляй меня больше так надолго, Луций.
Он дрогнул всем телом.
— Да…не называй меня так больше…Не называй.
Он резко поднялся и почти выбежал из дверей, но вернулся и ткнул пальцем мне в грудь.
— Завтра заезд. Ты будешь.
Я не успела и рта открыть, как он убежал прочь оставив меня в недоумении. Я крикнула служанку Рацию, проворную семнадцатилетнюю гречанку и приказала ей бежать на Форум и разузнать всё о завтрашних играх.

…

Торжественная процессия уже в половине шестого утра двинулась от Капитолия к Цирку, сверкая золотом и белизной. Клавдий устраивал бега в честь вступления Луция в род Клавдиев, поэтому величавость была не та, что при астийских играх или других зрелищах в честь открытий новых храмов и больших праздников.
В процессии участвовала в основном молодёжь: друзья и приятели Луция и Британика. Претор, увенчанный золотым дубовым венком, который держал над его головою раб, одетый в алую тогу и короткую шёлковую тунику расшитую по краям золотыми пальмовыми листьями, правил парой лошадей, стоя на головной колеснице. Ни Британику, ни Луцию не удалось взять вожжи тенс, двигающихся неспешно позади многочисленных клиентов, родственников, борцов, возниц и всадников, на которых ехали
изображения богов и августов. И у того и у другого не было в живых одного родителя, поэтому вожжи нёс мальчик Диодор, любимец Клавдия, кравчий с каштановой копной волос прекрасной, как у молодого Актеона.
Я была уже в Цирке, заняв должное место выше императорской ложи. Агриппина, Паллант, неразлучный с нею и Клавдий, как троица, которую водой не разольёшь, уже вспотела в своей натопленной ложе, и от количества мехов, устилавших мраморные широкие скамьи. Утра были ещё прохладные и зябкие, к тому же Агриппина ещё не совсем выздоровела. Там же сидела и Октавия, белее летнего облака.
Наконец, гремучие аплодисменты ознаменовали вход помпы в Цирк. Пёстрые трибуны, украсившие деревянные ярусы, заволновались. Зрители вскакивали со своих мест, кричали, визжали и свистели. Приготовления к заездам заняли ещё около часа.Солнце, вышедшее из -за туч начало греть, но ещё не пекло.
Рация и Ланувия, сидевшие по обе стороны меня, грызли орехи и переговаривались, мешая мне сосредоточиться. Вот уже зажглись светильнички на «игле»,расположенной между двух мет, перед священными изображениями богов и богинь. Вот уже отрывистые крики доносятся из стойл, того и гляди бугристые лошади вынесут всадников в кажущийся нескончаемым лёт вокруг позолоченных мет.
Луций уже давно участвовал в Троянских играх, но в этот раз, в честь своего усыновления не смог не выступить и на этих.
— Это хорошо, что император позолотил меты.- сказала Ланувия, закутанная в кусок шерстяной ткани и пихнула меня в рёбра жирным локтем.- Их теперь далеко видать.
Вокруг всё щебетало, пело, болтало, разговаривало, беседовало нежными и звонкими, усталыми и бодрыми, старыми и юными женским голосами. Кто о чём болтал. И о продажных наставницах с Субуры, к которым сбегают некоторые мужья, и о перстнях с ожерельями, и о вредности вина, и о надоевшей свекрови, и об умерших малышах. Все эти слова, сплетаясь, создавали рокот и гул, снизу поддерживаемый мужскими голосами.
Наконец, из стойл, после короткого хлопка вырвался поток. Сверху он был тёмный, гнедой, соловый, пегий, рыжий, вороной, а сверху голубые туники мешались с зелёными. Голубые обгоняли зелёных, зелёные напирали, перемешивались, вырывались вперёд, оставались позади. Их всех нёс храпящий, пенный, гулкий, гремучий поток потных шкур. Маленькие возницы, сидящие на конях высоко, чуть ли не в виде ласточкиного хвоста, держались коленями, пригибая головы, охваченные ушастыми кожаными шлемами к самым гривам, сливаясь с головами лошадей. Они неслись ровно, неотделимо от своих четвероногих пегасов, впиваясь коленями в их спины. Одно мраморное яйцо опустилось в счётчик под рёв толпы : круг пройден. Дальше борзые, агонизирующие лошади, неслись огибая меты. На втором круге голубой возница слишком залез под зелёного и вместе с конём попал под лаву одиннадцати других. Смешавшийся конь вскочил на ноги, и ошалело рванул на Авентинскую сторону, выбрасывая передние ноги, как будто сбрасывая с себя путы. Возница, перемолотый с суриком и песком, крюками был вытащен из — под мраморного подножия «иглы»
— Кончен.- сказала Рация, забрасывая в рот медовый орех, осыпанный кунжутными семечками.
Трибуны не прекратили шуметь, никто не высказал удивления, только коротко прокомментировав происходящее. Четвёртый, пятый круг…Я цепко следила за возницами, не понимая, где Луций, почему его нет в ложе. Наконец, я увидела его среди возниц. Увидела и вскрикнула, узнав его длинную щиколотку зажатую кожаной поножью и короткий нож для перерезания спутанных вожжей, который он носил с собой. Он был в особых ножнах отделанных бирюзовыми плашками. Я узнала Нерона в мчащемся вознице, который был чуть выше ростом, чем остальные, по зелёной тунике и ножнам.
Наконец, рёв потряс Цирк и он взорвался аплодисментами «зелёных»которые встали вдруг над всеми, кто имел в своей одежде голубой цвет и болел за противоположную партию.Вскинули свои тряпки, шейные платки и пенулы вверх торжествующие люди и мужчины, и женщины.
Агриппина тоже встала с места, аплодируя, и, хоть я и видела сверху только зачёсы её полукруглого рыжего парика и концы диадемы, схваченные на концах застёжками из двух крупных аметистов, она сияла в своей зелёно-изумрудную столе и таком же апулийском плаще, наброшенном на одно плечо и приколотым массивной фибулой. Она била в ладоши, вместе со всеми приветствуя сына, который ехал на взмыленном коне, как триумфатор вместе с другим пятью всадниками, выигравшими забег.
Их кони, взнузданные, выгнули шеи колесом, шумно выплёвывая пену, смоченную кровью, точившуюся из разорванных губ. Луций тут же был одет в пурпурную тогу. Это и заставило меня вскочить, а потом упасть на подушечку.
Я набросила на голову край шерстяной паллы и старалась остановить бешеное биение молота Вулкана в своей груди. Словно в руки и ноги мне вонзили короткие иглы чёски для шерсти, голова шла кругом и я легла на грудь Ланувии.
Рокоты недовольных «голубых» разносились повсюду, дикие крики восторга «зелёных» оглушали снизу и сверху, исходя из десятков тысяч лужёных глоток плебса.
Чуть тише волновались ряды трибунов и благородных всадников. И совсем тихо радовались сенаторы и магистраторы, эдилы и преторы, а так же довольно кивали головами преторианцы. Но когда они увидели юного Нерона в тоге, ряды заволновались. Британик вскочил со своего места и только Клавдий смог повелительные жестом усадить его назад.
— Агриппина зря это сделала.- шепнула Ланувия. — Она ввела Домиция в род Клавдиев…поставив сенаторов перед выбором.
— Когда это было?- мертвенно спросила я.
— Позавчера.
— Значит, он приходил ко мне накануне уже Клавдием…мой Луций…
-И в тоге, глянь…Тогда как Британник, которому шестнадцать…ходит в претексте…
Я глянула, чуть приоткрывши покрывало, как Луций,мальчик, но уже муж, ехал на коне, сжимая коленками влажные бока вороного коня, седого от пота.
Лицо его было серъёзным, но светлым.Тонкие ноги крепко держали коня,а сам он, словно мраморный, светился достоинством.
— Теперь бы на Марсово…Нет, игры не кончатся до вечера, хотя бы мы все умерли тут. Слышишь, тётушка, только готовься подставлять подол под тессеры.- сказала Рация, взволнованно краснея.- Негоже наловить снова жирных дроздов в него, как в прошлый раз. Это у них много разных одеяний, а у меня нет лишнего денария на фулона, чтобы потом отмыть сало и уголь с передника.
— Думаю, тут нынче будут сыпать золотом, но так неосторожно, что в давке ни дать ни взять нас с тобой превратят в школьные лепёшки!- засмеялась Ланувия грудным смехом.
Я сняла покрывало с головы, вздохнула несколько раз и послала Рацию под трибуны искать водоноса. Предстояло ещё провести в Цирке больше половины дня.

На другой день, разбитая вчерашней усталостью я не покидала комнат. Я не могла пойти искать Луция, который ещё не вернулся из Цирка после забега колесниц. Вчера, уже перед вечером, парные колесницы сцепились осями и двое возниц погибли, не успев справиться с длинными поводами. Одним из возниц был старший товарищ Луция, с которым он постоянно встречался на играх и был им пленён,как величайшим знатоком своего дела. Его звали Аквила и ему едва исполнилось двадцать два года, но он выиграл четыреста пять заездов.
Случайность, которая двинула его колесницу, видимо, обещала его богам. Его дядья погибли так-же. Луций был убит горем и не хотел отходить от его тела.
— Сидит и читает антиохийские стихи на смерть героев над его бездыханным телом.- донесла Рация, уже сбегавшая по моему поручению на Форум и пробежавшая до ворот Помпы и обратно на лёгких ногах.- Как стемнеет, к нему пойдёт Сенека. Так говорят…А то не протиснутся через народ. В давке за тессерами погибло восемьдесят человек.
— Это как всегда.- сказала я и вскочила с ложа.- Я пойду к нему чтобы увести его оттуда.
…

За стойлами, окружёнными портиками, на площадках для осмотра лошадей, где они приготовлялись к заездам, суетились только конюшие и слуги возниц, которые отдыхали после второго дня скачек.
Перед конюшней на тюфяке, набитым лошадиным волосом, залитый кровью по самые глаза, закрытый по грудь канусийской туникой, лежал возница. Стопы его беспомощно вывернутые, лежали параллельно земле. В ногах сидел Луций на коленях, неподалёку сгрудились три охранника и жевали солонину, голодные и усталые.
Я преодолела толпу, оставив в ней свои серебряные заколки и теперь, связав волосы в узел и закрывшись покрывалом, приплелась через взвоз к воротам Цирка.
Мухи клубами вились над конюшим двором, в необыкновенной жаре, редкой до Паренталий случающейся в Риме.
Спросив служек, я нашла Луция и его телохранителей, которые, хорошо зная меня, рванулись ко мне, все трое, прося увести его отсюда.
Его скорбь была неподдельна, к тому — же, он зачем-то вымазал кровью возницы щёки, не знавшие ещё бритвы и качался на согнутых ногах, как плакальщица над патроном.
Это всё показалось мне излишне театральным, даже мальчишеством, хотя тога и не подбавляла ему ни года, ни важного вида. Я тихонько подошла, наклонилась и положила руку на его голое плечо.
— Луций…
Он вскинул голову, перестал подвывать и в гордом виде его отразился скрытая досада.
— Что тебе надо,женщина?- спросил он, не глядя на меня.-Мой друг погиб. Дай мне его оплакать.
— Это не понравиться вашей матушке.- ответила я смиренно.
— Не ваше это дело.
— Но сюда придёл Сенека.
— Да?- и что же этому старому лису нужно здесь?
— Он придёт корить вас за мягкосердечие.- сказала я твёрдо.
Луций закрыл коричневые от засохшей крови щёки двумя ладонями.
— Лучше бы я умер вместо него.
— Думаю вам лучше дать распоряжения по приготовлению к похоронам, как разрисовать костёр и как его украсить…что сжечь с покойным…
— О,боги…Не могу об этом думать!- вскрикнул Луций,не отрывая от лица ладоней и повалился мне на грудь.
— Обдумайте речь…что произнесёте в его честь…Вам понадобиться говорить много речей, чтобы вас слышали….А ему…- я кивнула на тело Аквилы, залепленное мухами.- Ему память в розарии, дни фиалок и паренталии…И воспоминания в живых сердцах.
Наконец, Луций поднялся с моей помощью, телохранители свистнули носильщиков и я помогла ему усесться в квадрофоры.
-А ты со мной?- спросил он, плача, как дитя, с громкими всхлипами и успокаиваясь.
-Если хочешь, я схожу в лабитинарий.
Луций соединил ладони и поднёс их ко рту, вскинув брови в умилённой радости.
— Сходи, сходи, женщина! Сделай это…я не поскуплюсь…Я осыплю его розами…-затрепетал он и снова заплакал.- Я объявлю бега в его честь, даже если сотня Сенек мне запретит…
Я улыбнулась.
-Только для тебя, мой господин.
Он запахнул занавеси и рабы — носильщики послушно двинулись вперёд, покачивая квадрофоры на сильных гладких плечах, неся вес, как мешок гусиного пуха.

7

Головка Бибы лежала у Платона на плече. Пришлось забрать её из лагеря, ибо их накормили какой — то гадостью и всем разом стало плохо. Биба пролежала в изоляторе три дня, пока Платон не приехал за ней на машине.
— А мама где?
— Мама в Неаполе.
— Ты с ней не полетел?
— Нет, не получилось. Мне, как я понимаю, вообще и здесь хватает итальяно — латинских страстей. От этого спектакля я сам не свой.
— Я заметила… Ты чего то иногда непонятное говоришь.
— Не обращай внимания, пупсик.
— Ну, папа! Какой я уже пупсик!
Они ехали через Кисловодск и навестили Платоновых родственников, которые его даже сперва не узнали.
Так он изменился.
Нет, просто стал лощёный, холёный и очень дорогой. Да!
Все его родственники считали его каким — то уродом, недочеловеком и продолжали бы считать и сейчас, если бы он внезапно не начал зарабатывать деньги.
Он слишком долго к этому шёл, но судьба любит настойчивых.
— Аудентем фортуна юват! — вспомнил он надпись на «холмах» Кузи.
— Чего? — переспросила Биба. — это латынь?
— Да. Это латынь. Дерзким помогает судьба.
— А… понятно. Ты ещё и латынь выучил.
— Может, остановимся и поедим?- спросил Платон.
— Ой нет… мне лучше сейчас водички только.
Бедная Биба… Платону было жаль дочь. Цезия Третья уехала и знать не знает, что Биба едет домой. Придётся отвезти крошку к бабушке. А бабушку она терпеть не может.
Действительно, тёща Платона лезла во всё подряд, не стесняясь выпачкать рукава. Подобную любопытную старуху нужно было поискать.
Первые десять лет жизни она заставляла Цезию Третью звонить ей по три раза на день, пока Платон не топнул ногой и не пригрозил жене разводом.
Нужно было тогда уходить, тогда Биба ещё не понимала жизни, а теперь для неё,подростка, всё вокруг чересчур люминисцентно. И если он, Платон, уйдёт из семьи, неизвестно, как это повлияет на Бибу.
Наверное, тогда он потеряет единственного человека, который верит ему, несмотря на то, что знает, какое он дерьмо.

Ещё в институте Платона окружали женщины, причём самые яркие, самые завидные. У него, правда, тогда была шевелюра, немодная, но провокационная. В то время будущая тёща звала его Волосатиком , а он пижонил в варёнках и белых « колёсах» Адидас.
Глупое было время. Наивное, как время детства человечества. И, вроде бы, двадцатый век подходил к концу, а люди, наоборот, тупели и растерянно глядели на приближающееся с Запада цунамическое волнение.
Знал ли кто — нибудь тогда, что сейчас, по прошествии четверти века нет ничего из того, что было тогда поставлено во главу угла.
Проклятый капитализм слизал шершавым языком всё, что дарило удовлетворение и покой людям старой формации. Они были голые, как перволюди, но капитализм нашёл ,что с них содрать.
Он содрал с них кожу и оставил их тела кровоточащими и трепыхающимися в предсмертной агонии.
Вот прошло двадцать пять лет, а они всё колотятся.
Биба из поколения космополитов. Эти дети мира не знают ни струн, ни основ, ни осей, ни стержня.
Они ни на что не нанизаны, они как жировые комки плавающие в доисторическом бульоне. И что с ними будет, тоже неизвестно.
Хорошо бы, если бы и их не сожрали их же дети.
— Чёртовы гидры. — сказал Платон.
— Гидра размножается почкованием…- ответила Биба.
— Да, я как раз про это самое и подумал.
— Папа, а ты не уйдёшь от мамы, когда станешь богатым и ещё больше знаменитым?!
Платон побледнел, бросил быстрый взгляд на Бибу.
Биба глядела капризными глазами, и по нежным круглым её щекам катились крупные цирковые слёзы.
— Ты чего…чего ты… пупсик мой? Конечно, куда я могу уйти?
— Куда — нибудь к новой бабе. Или к новой тёлочке.
— Откуда ты всего этого набралась?
— Ниоткуда. Так спрашиваю.
Биба надула губки.
Платон понял, что она совсем выросла, но осталась пока его маленькой дочкой.
— Пап…слушай, меня мучает один вопрос.- сказала Биба.
— Ну? Какой?
Платон различал немного справа Ростов. Издалека, в чистом воздухе, мерцала крестами высокая соборная колокольня.
— Можно ли забеременеть во сне?
Платон крутнул головой и чуть было не ударил по тормозам.
— Что? Что ты говоришь?
— Я хотела у мамы спросить, но она нескоро приедет, а мне уже сейчас не терпится узнать.
— А почему тебе так не терпится?
— Потому что нас в лагере парни пугали, что мы типа будем спать , а они придут и…
— И?
— И это…Я не могу сказать.
— За что — же они вас так?
— Ну, мы их пастой во сне вымазали. Всех. А они потом на линейку припёрлись в пасте. Западло такое было…Блэт… Блэт…
Платон покачал головой.
— И что? У нас гугл отключили?
— А что гугл?
— Ну, просто когда отключают гугл, или он не ловит, дети начинают быть очень ласковыми с родителями и интересоваться подобными вещами.
— Нет, гугл я не спрашивала. Ступила. Так что? Можно?
— Нельзя.
— Фух…слава папе!
В открытое окно машины влетал прожжённый запах июльской степи. Его втягивало внутрь салона и Платон дышал им, словно хотел надышаться на всю жизнь соломенным, каменным, серым степным запахом.

***

— Это тётя Анжела. Ты её знаешь.- сказал Платон, представив Бибу.
— Знаю. — буркнула она и схватив рюкзак за лямку потащила его в комнату.
— Помой руки и иди есть!
Платон вопросительно взглянул на Анжелу.
— Ты зачем приехала?
— Цезия Третья меня попросила поливать цветы. Она знает, что ты заморишь их, поэтому я приехала…
Анжела тряхнула густой чёрной гривой распущенных волос.
— Ты меня провоцируешь.- сказал Платон и коротко поцеловал её в маленькую родинку над верхней губой.
— Ты сам хорош.
— Не надо было сюда ехать, тем более светиться перед Бибой.
— Она уже не маленькая. Должна понимать.
Анжела вытерла по — хозяйски пол в коридоре и прошла на кухню, позёвывая, ждать Платона из ванной.
Он вышел через несколько минут с трудом уговорив дочь принять душ при чужом человеке.
— А это вообще кто?- прошипела Биба гневно.- Чё она тут делает?
— Мать дала ей ключи, она поливает цветы и кормит котов.
— А ты чего тогда делаешь?
Платон недовольно хмыкнул.
— Ты давай, мойся.
— Закрой дверь тогда!
Биба не любила мыться.

Когда она через полчаса вышла к столу, Анжела всё ещё сидела на материном стуле и пила кофе, накинув ногу на ногу и держа чашку двумя руками.
Платон сидел напротив и скоренько накалывал жареную картошку на вилку.
— Биба, поешь…
— Не хочу. И не называй меня Бибой. У меня имя есть
— Я Анжела, а тебя как зовут?- улыбнулась Анжела, поставив чайку с кофе.
— А меня зовут Варвара Платоновна Орешникова.
— Оу…Очень приятно. А я коллега твоего папы. Мы вместе играем в театре. Ваша мама просила за ним…за вами посмотреть и я пожарила вам картошки и вот… куролапок.
Биба сдержанно улыбнулась. Она немного расслабилась и села за стол, зачем то пытаясь натянуть безразмерную футболку как можно ниже.
— Ты не стесняйся, я же девочка…- сказала Анжела.
— Ага… вижу…
И Биба нехорошо рассмеялась.
Платон метнул на неё суровый взгляд. Анжела сделала вид, что ничего не заметила. Она быстро отхлебнула кофе и поставила её , со звоном, на блюдечко.
— Мне уже пора… У меня у самой кошка одна.
— А провожу.
Платон вышел в прихожую, Анжела немного расстроилась, но было видно, что слёзы готовы выкатиться из её глаз.
— Я бы хотела значить для тебя больше…- сказала она тихо.
— Больше… невозможно.- ответил Платон, боясь прижать её к себе.
— Возможно… Всё возможно. Ты просто привык жить в горе. Ты в этом горе сам себя теряешь.
Глаза Анжелы, чёрно — ртутные, блестящие, метнули искры. Она быстро вышла за дверь.
Платон потоптался с минуту, протёр глаза и тряхнул головой. Ему дико хотелось спать.
Он вышел к Биби. Та неподвижно сидела на стульчике у окна и смотрела вниз, на Москву.
— Что, началось да?- спросила она издевательски.
— Что именно?
— Кризис старого возраста.
— Среднего.
— Ага… среднего…
Биба налила себе чай и ушла в комнату.
— Ко мне не заходи. Я буду спать!
— Поела бы…
— Проснусь поем. Закажи пиццу! Картошку этой… я есть не буду.
Платон покачал головой, улыбнувшись.
— Вот женщины… вам имя вероломство…

VIII

Я слышала, что задумала Агриппина…Да, Луций должен стать императором, но только зачем снова кровь? Я хочу ему славы и чести Городу… А Британник, сын Клавдия! Он мог бы славно править, и мы бы не получили тех бед, которые сейчас окружают нас.

Я не знаю, о чём думают женщины, выходя за стариков, находясь сами ещё в поре цветения. Агриппина оплела Клавдия только для сына, и более того, стараясь ночью решать свои дела, которые днём приходилось откладывать, добилась того, что он стал послушен и мирен в её руках. Он сетовал ей на обманы предыдущих жён, он называл её «деточкой», всех его женщин она осмеивала вместе с ним, всех бранила, поддакивая ему, и, если это насторожило бы любого другого мужчину, то Клавдий распалённо желал жалости, сворачиваясь, как собачонка, у ног Агриппины.
Удивительно было и то, что его племянница, обойдя более сильных и красивых претенденток, победив их, не стала зарываться…и её роль была неприметна ровно до тех пор, пока Клавдий не помер от кушаний, поданных на усладу его желудка.
Говорили, что это была она. И что это случайность… Но они не знают, что такое любовь матери, равная любви ко власти. Редкие люди осознают себя, дорвавшись до этой любви. Вот я Агриппина совсем сдурела тогда.
Если бы Мессалина не сыграла бы свадьбу при живом муже, да ещё при муже — императоре, то навряд ли бы Луций стал тем, кем он стал… Но только тот крайний поступок пошатнул терпение Клавдия и Мессалина была обречена.
А тут : случай на руку сыграл…
Та орава детей, которых наплодил Клавдий во время своих трёх супружеств , уже не мешала Агриппине, когда она стала его новой женой. Он старался прятать от неё подросшего до власти Британника, а Агриппина старалась чаще показывать ему Луция, играя на его отцовских чувствах, что плохо, де, быть мальчику без отца…
Мальчик из рода Домициев тоже уже умел делать отчаянные глаза, упражняясь в артистизме, пугая Клавдия и мягча его квёлое сердце. Словом, они его уговорили, и Луций стал Нероном, сыном Клавдия.
О , горазд же был Клавдий пожрать! Именно так только можно сказать о нём, потому что настоящая прорва пищи попадала в его объёмное брюхо…Правда, он страдал страшными болями от своих пирований, но это не мешало ему жить дальше, легкомысленно заявляя, что он хочет убить себя, как только чувствует эту боль. На этом то он и погорел, объевшись отравленных грибов.
После Валерии Мессалины Клавдий не страдал долго. Он сумел справиться с собою, обозлившись на неё. После его третьего брака, место рядом оставалось вакантным….Я молодец…

Агриппина и Клавдий женились в Новый год, и, казалось, это принесёт им новую жизнь.Она надеялись на добро. Агриппина в тот день она получила в дар столько золота, серебра, шёлка, пурпура и драгоценностей, что их везли в процессии семьдесят всадников.
Справедливо упомянуть, что Клавдий оказался совсем ручным мужем, но его прихотливая изнеженность и бабьи капризы любую бы свели с ума. Он любил пиры, во время их он упивался, наедался и становился, эдаким добряком, жадно глотая вина и пищу. К тому же, видя красивых женщин, еле сдерживался, чтоб не засмеяться своим отвратным смешком… И положение жены, на самом деле, для него всё более утрачивало свою важность. В одном они были похожи — мы любили смотреть на смерть…и не могли пропустить ни игр, ни травли.

А ведь Клавдий слыл дураком для всех вокруг, но в глубине души считал остальных глупее себя, тем самым уподобляясь беззубой змее, которая потеряла своё единственное оружие, и надеется теперь только что случайно не задавят её, полагаясь на свою пронырливость и гибкость. Таков и Клавдий : врал, молниеносно и внезапно, искусно придумывая, по нужде уворачиваясь, скользко, и всегда удачно.
Но прикидываться дураком, ещё до того, как он стал императором после Тиберия, было ему любо. Тут сыграл и случай, ибо, после правления тиранов, даже дураки видятся народу избавителями.
Вот так оно и вышло.
Ведь наш Город — он глуп. Его разум — это разум черни. Его глаза жадны, и они алкают зрелищ. Это глаза толпы. Лицо его — это не Квирины, чистота и аромат, а Коровий рынок, закровавленный Цирк и вонючая Субура — вот там он Город живёт и дышит, прерывисто и жадно. Город — это раззявленные рты нищеты и голодранцев, это мельтешащие клиенты, плебеи и трибуны. А властные, великие, выброшены из их миропонимания. Нобилитет далёк от тех, кто может одним хлынувшим наплывом снести его дворцы и сады, лишь только почувствовав спазмы голода, оказавшись без раздач…
Хорошо рассуждать о том, что Рим — Город Божественный и Великий, любить его зной, журчание общественной воды в фонтанах, красный кармин избирательных кампаний на выщербленных стенах домов, его придирчивых сплетников, сидящих во фруктовых лавках Аргилета…Я любила даже пыль Рима, которая никогда не украшала моих ног. И говор толп, виденный мною из просторного окна, выходящего на Форум, тоже был мне любезен, как живоносный исток, но только потому, что я сама никогда не была в толпе.
Я всегда страдала от одиночества, даже находясь среди людей…ибо была лишена свободы с детства, и только Мессалина, когда я ещё жила при Клавдии, несколько раз брала меня с собою в настоящий Город, тот, каким он был на самом деле.
Тот, кто хлебнул этой горькой истины, никогда не отрезвеет.
При Тиберии мы могли ждать жестокости, при Гае – неожиданности, а при Клавдии – всего. То, что вчера было плохим, сегодня становилось хорошим, а назавтра вообще забывалось намертво. « Как? Это сделал я?» : Спрашивал Клавдий и тут -же отрекался от собственных поступков.
О, как он бесчинствовал! Он, впадая в гнев, был неумерен. Но, к ужасу всех, и находясь в покое, он был ещё неумереннее. Он творил безобразия, конечно, несравнимые с Гаевыми и Тибериевыми, тогда было намного хуже…Но все его безобразия блистали лицемерием.
Если Гай их творил от души, не стесняясь, не боясь и не стыдясь, удовлетворяясь и наслаждаясь ими, то Клавдий всё делал, то исподтишка, то, чтобы сохранить лицо, тайно.
Ну, будет об этом…

***

Мой мальчик заимел сильного соперника. Этого Британника. Да, Британник был сказочно хорош собой…он просто очаровывал сходством с матерью , Валерией Мессалиной, с её пухлыми губами, ровным носиком, тонкой красотой, которая могла родиться разве что от подобной же красоты. И губя его, Агриппина не пожалела ни самого человека Британника, а этот чудный цветок его невинной красоты, сорванный и брошенный в тлен.
Какие уж тут Гемонии могли сравниться с её тогдашней жестокостью!
Ведь она позволила сыну убить его, а могла бы и подумать…
По сути, все правления начинаются с того, что людям замасливают глаза, обещая раздачи и дары.
Но потом за эти дары, нужно — же взять своё?

Так вот, я сказала, что пира не было… Сейчас уже трудно вспомнить, но это был октябрь. Нет, если бы Клавдий так не гладил при Агриппине своего Британника, не позволял ему почувствовать себя будущим императором, не нарядил бы его в тогу совершеннолетнего, возможно, и сам был бы жив. Но Клавдий заспешил, засуетился… и стал есть грибы.
В тот вечер, задумчивости его не было предела, и я потом даже посмеялась, когда принесли ужин, что задумался он, стоя на пороге Бездны, из которой нет возврата.
Клавдий пил секстариями, и заставлял всё время плясать вокруг себя пятерых рабов.
Я старалась казаться весёлой, сидя в ногах одного из всадников и хохотала, чтоб не показать, что у меня всё дрожит, ведь я чувствовала, что моего патрона ждёт страшное! И снаружи и внутри я дрожала и вовсе не от волнения, а от скрытого, глупого восторга. Завтра Нерон станет императором!
Клавдий в задумчивости переходил от козлятины к ракушкам, от полбы к запеканке, и, пока дошёл до грибов, наверное, перемешал в себе весь ужин, запитый тремя секстариями вина.
Я только наблюдала, и старалась не есть много. Клавдий, возлежа выше всех, изредка кидал взгляды на танцовщиков, которые кривлялись под музыку до того славно, что не хотелось никому глядеть на перекошенного и мятого Клавдия.
Не хотелось, но я глядела, пока он не дошёл до грибов, которые с удовольствием съел маленькой костяной ложечкой.
— Агриппина! – крикнул он через залу, перекричав немногих гостей, подобострастно располагавшихся ниже, на украшенных серебром ложах.- Иди ко мне!
Она поднялась, размяв затёкшую спину, поправила тунику, одетую поверх тёплой столы , и , набросив паллу из тарентской серо — блестящей шерсти, подошла, и встала за спиной Клавдия.
Его голова светилась крупной проплешиной сквозь убранную сединой макушку. И лицо и голова взмокли, видно было издалека . Толстая шея, во многих местах порезанная неловким цирюльником, покраснела.
— Жёнушка, присядь подле меня, а то отошла себе и удалилась. — сказал Клавдий, жуя отравленные грибы.
Я дрогнула, боясь, что он и Агриппину накормит эдакой вкуснотищей.
— Поешь. — сквозь слюни говорил Клавдий, так и не поворачиваясь ко жене.
Агриппина что-то ответила , пригнувшись к мужниному уху, щекоча его взмокшие от усердия седины.
— Ты, пожалуйста, не переходи на килики…после секстариев, или, из — за стола тебя вынесут и опять будут вызывать рвоту…- донёсся до меня её голос.
Клавдий, откинув назад руку, пригнул её шею к своей правой щеке и громко поцеловал её, вымазав жиром и сметаной.
Агриппина ушла, мигнув мне сделав рукою жест наблюдать.
От омерзения меня чуть не замутило… Ведь они в последнее время не ладили…Он, видимо, просто хотел какого-то свежего мяса…и сожалел, что не может жениться в пятый раз.
Глупый, глупый Клавдий!

Среди ночи в мою спальню прибежали Клавдиевы постельничие, которые обычно переносили его, или готовили на ложе. Это были уже немолодые мужчины, но они были так напуганы, что я вскочила от ужаса, не произошло ли что с моим Агенобарбом.
— Актэ! Иди к Агриппине!- закричал старший из них.
Я быстро накинула тунику и выскочила в перистиль.
Клавдий был зелен, но жив. Когда я увидала его поверх разбросанных и облеванных подушек, захотелось кричать и топать ногами.
Его вырвало — и только, но он — жив.
— Ты переел.- ворчала Агриппина, вместе с постельничими меняя ему подушки и я присоединилась к ним.- И, верно, перешёл на килики, обойдя моё предупреждение. — сказала она, спокойно оправляя волосы, который расплелись в сплошную рыжую волну и чуть не падали в Клавдиеву блевоту, разбросанную по ложу.
Тот слабо улыбался, так- же лёжа, подёргивая глазами и чуть слышно бормоча.
— Ты была права, а я — перешёл на килики. — ответил он, хватая жену за запястье.- А ты…ты меня отравила, да?
Агриппина легко убрала руку и дала рабам убрать его, обмыть и перестелить постель.
Я носила воду из имплювия.
— Нужно промыть тебе желудок, или опять начнутся боли.- Сказала Агриппина равнодушно.
— Принесите тазы, миски и…килики. — поиздевалась она.- С водой. Будем промывать императора.
Нерон тоже всполошился вместе со всеми. Он бежал как раз мне навстречу, из своей комнаты, по едва освещённому переходу. Его стройная фигурка, ещё не потерявшая юношеской легкости, быстро приближалась к покоям отчима. А Британник спал.
— Матушка,- горячо зешептал он, — кто это поднял всех среди ночи? Что случилось?
Мать схватила его за плечи и прошипела:
— Иди, и промой ему желудок. И будь с ним, как сын. Пусть Британник спит, а ты, пасынок, бди. И бди так, чтобы дядюшка уже не увидел утра. Ты понял меня?
Я кинулась к ним с круглыми от ужаса глазами.
— Но этого нельзя! Нельзя!- шептала я.
Агриппина цыкнула на меня.
— Цель оправдывает средства, девочка.

Я так испугалась за Нерона, что сейчас жаждала только того, чтобы Клавдий поскорей прибрался.
Однако, метался весь дворец. И Нерон ещё раза два пробегал мимо, рассказывая с возбуждённым хохотом, как Клавдий всё блюёт и блюёт, и как он ловко всыпал ему свой любимый порошочек прямо в воду для промывания…

Наутро всё было кончено.
Я долго сердилась на свои ногти, которые, как – то, неохотно, царапали мне лицо в знак скорби. И, распустив волосы, качаясь и вопя, я долго играла пальцами, чтоб найти достойную им позу выражения отчаяния и горя…так мне хотелось проводить Клавдия достойно… Но из зеркала на меня глядела прекрасная девица, у которой не горе, но торжество рвалось из глаз искрами. Я за всё теперь буду награждена! Это — мой триумф…Я лишилась патрона-императора, но я обрела любовника- императора!
И подарок Нерону к семнадцатилетию… Уж он распорядится Римом!!!

9

Кузя обвешала старую грудь массивными бижутериями, накрасила губы ярко-розовой помадой и накрутила волосы.
От этого она становилась ещё более ужасной. Платон прекрасно понимал, что вынужден дотянуть до премьеры, а потом… А потом бежать, если всё сложится.
На вечер поэта Каминского пришла половина труппы . Сам этот Каминский был страшный хам и трепло, но он написал великую вещь, то есть то самое произведение, которое Кузя сейчас ставила в театре. Все вынуждены были пить с Каминским, хвалить его, восторгаться его идеями и образами. Одному Платону грезилось залезть в какой- нибудь тёмный угол, с бутылкой водки и сидеть там, как в бочке Диогена, пока его не начнут разыскивать.
Кузя привела его. Точнее, он привёл её. В чёрных перчатках по локоть, в шёлковом красном платье и с шиньоном на голове. Кузя была похожа на хорошо сохранившуюся мумию или на жену президента Макрона.
За глаза её так и называли в последние месяцы : Кузя Макронша. Это страшно веселило актрисулек и костюмеров.
Особенно не украшало Кузю платье, как раз сделанное под стать красным льняным бинтам в которое она сегодня вырядилась.
— Наша то шваброчка гляди как к Платохе прилипла?- кивнула подруга Инна Анжеле, когда в полусвет ресторана явилась Кузя со спутником.
— Да пусть развлекается. Это гадко, конечно, но всякую гадость можно пережить. — вздохнула Анжела и плеснула себе шампанского из бутылки.- Надо потерпеть. Есть ради чего!
— Лучше бы она вернулась к Дымникову.
— Вокруг Дымникова гора бабья. Он же сейчас заслуженный.
— Вот, когда- нибудь я тоже заслуженной стану.
Инна засмеялась. Платон услышал её смех и повернув голову, встретился взглядом с Анжелой.
— Он меня увидел…- простонала Анжела. – Сегодня я напьюсь и наговорю ему всякого.
— Лучше не надо. Давай пей, но под моим присмотром. И вообще, я не верю, что раны могут так долго болеть. Да и какие там у тебя раны?
— Если это не укол трёхгранным штыком…
Платон отпустил Кузю и подошёл к столику, где сидели Анжела и Инна.
— А у меня сегодня жена возвращается домой.- сказал Платон.- Из Неаполя. Я поеду её встречать в два часа ночи… в аэропорт.
— Ммм… из Неаполя? На шопинг ездила?- спросила Инна отвлечённо.
— Дда… Каминский то пришёл? А то он всегда опаздывает…
— Да вон он уже возле Кузи.
— А…точно, точно…
Каминского трудно было не заметить. Он всегда ходил в красном свитере и в этом желании краснеть и выделяться напоминал лихого деревенского парня недавно оказавшегося в городе.
— Дурак красному рад.- отрезал Платон, увидав Каминского у стойки бара.
На самом деле Каминский происходил из семьи номенклатурщиков и с детства ни в чём не нуждался.
Ему отчаянно нравилась Анжела, но он её раздражал.
Платон напрягался при виде Каминского и у него сжимались кулаки.
— Если этот… подойдёт, я дам ему по морде. — сказал он сразу, как увидал издалека длинную фигуру Каминского.
Лицо поэта всегда украшала улыбка, отчего Кузя за глаза называла его Гуимпленом.
Это бы не понравилось Каминскому ни при каких раскладах.
— А ну, налейте мне водки.- приказал Платон.
— Ты же за рулём.- улыбнулась Анжела.- И потом, мы пьём шампанское.
— Мне плевать.
— Послушай, но тебе же ехать за Тамарой!
Платон и слышать ничего не хотел. Он хотел крови и алкоголя. Или того и другого, но в другой последовательности.

***

Лениво поднявшись с ложа , Анжела потащилась навстречу звуку звонка домофона.
— Кого принесло? — прохрипела Платон ей вслед.
— Это Тамара.- отозвалась Анжела.- Твоя жена.
— Сколько времени? Где я?
Пока Тамара поднималась на лифте, Анжела бросила Платону одежду на постель.
— Вот мы и доигрались. Ты помнишь, что вчера сделал с Каминским?
— Нет.- замотал головою Платон.
— Ты был ретиарием и кричал, что поймаешь его, как рыбу. Снял скатерть со стола и ловил его по ресторану.
Платон закрыл глаза руками.
— Я идиот.
— Я бы сказала больше.
Анжела накинула халатик, выгодно оттеняющий её смуглую кожу и быстро заплела косу. Тамара уже стучала в дверь.
— Не тебя! Не тебя надо бить! Его!- закричала она с порога и щёчки её затряслись, краснея на глазах.
Платон, помятый, с огромным следом на щеке от сладкого сна и жёсткой подушки, вышел из спальни.
— Приветствую…- он « отдал честь» ладошкой.
Цезия Третья похорошела за время отдыха и была одета с иголочки.
— Биба сказала, что ты домой не приходил.
— Нет, не приходил сегодня.- подтвердил Платон.
— Он тут ночевал…- сказала Анжела.
Цезия Третья упёрла руки в боки.
— Я что, дура? Думаешь, не вижу?
— Тамара, едем уже.- растерянно сказал Платон и обернулся к Анжеле.- Я опоздаю на репетицию . Но ненадолго. Мне нужно заскочить в одно место.
— Хорошо.- кивнула Анжела.
Платон послушно поплёлся за тяжеловесной Тамарой.
Они спустились вниз, не говоря друг другу ни слова и только в машине Платон спросил :
— Биба знает, что наш брак на ладан дышит?
— Знает…- вздохнула Цезия Третья.- Я ей сказала, что ты козёл.
— А зачем? Мудрая мать?
— Чтобы тебе было стыдно! Козлу!
— А это ничего, что я, как бы, выполняю все свои супружеские обязанности… и всё такое…
— Всё такое. Поехали!!! Всё такое!!!
Подбородки Цезии затряслись. Новый льняной костюм, плотно охватывающий её выдающийся живот натянулся от булькающего смеха. Из головы полезли горгонические змеи.
Платон замер.
— А…это что у тебя…что у тебя?- спросил он речитативом.- Что у тебя?
— Что, Платон?- испугалась Цезия Третья.
Платон стал отмахиваться от Цезии, расплывающейся в бесформенную жирную каракатицу.
Он затрясся, вжал голову в плечи и схватился обеими руками за руль.
— Отпусти меня! Отпусти, пожалуйста!- крикнул он.
— Идиот! Что вы там употребляли!
Цезия Третья испугалась ещё больше. Она выпрыгнула из машины, с яростью ударила босоножкой по колесу и ушла в сторону проспекта ловить такси.
Платон выдохнул.
Змеи и каракатицы пропали. Впереди, за лобовым стеклом на арке Императора Тита сидели два стервятника и тёрлись красными шеями друг о друга. За аркой, пинии, покрытые зеленцой первой листвы, как нежным загаром, в рассветных лучах солнца, выстроились идеальной перспективой, чтобы слиться в один зелёный пролесок за садами Марциала.
— Горе сабинянкам, Рэма сыны взнуздали своих жеребцов крутолобых…- прошептал Платон и выехал с парковки.

…

Платон боялся ехать домой, поэтому поехал к Кузе, на Бауманскую.
Он никак не ожидал застать её не одну, но дверь открыл какой-то кудрявый молодец в полотенце, едва держащемся на чреслах.
— Елена Дмитриевна дома?- спросил Платон задыхаясь и, не дождавшись ответа, отодвинул молодца, как статую, перекрестил ларарий и вбежал в спальню Кузи
Та уже не спала, а так — же неоригинально завёрнутая в полотенце, над которым вилась вытатуированная на левой груди надпись : «Узус эст оптимус магистер», сидела среди разобранной постели с круассаном в руке.
Перед Кузей на овальном подносе стояла чашечка на блюдце, её любимая чашечка, зелёная, с волнистыми краями из кузнецовского фарфора.
— А!- подняла руку с круассаном Кузя и с него полетели тонкие лепестки теста.- Иди, иди как сюда! Дима! Сделай Платону латте!
Молодец, названный Димой, не изменив мраморного выражения лица кивнул и исчез на кухне.
— Ну?- улыбнулась Кузя, когда Платон сел на край кровати.- Чего ты приволокся сюда в такую рань? Опохмелиться?
— Ты же знаешь, что я не пью…с утра…
— А…да? Уже не пьёшь? Завязал?
— Давно уже.
— Ну а то, что ты вчера устроил у Каминского, что ?
— А что я устроил?- чистосердечно спросил Платон.- Что- нибудь страшное?
Кузя пристально взглянула на Платона, сощурив глаза.
— Ты вместе с Каминским бил о голову бутылки. Ты поспорил с ним, что разобьёшь одну…А он сейчас в больнице, из- за тебя, с сотрясением мозга. А потом ты хотел замотать его в скатерть!
— Как так? От удара бутылкой?
Платон захохотал, ощупывая голову. Да, на макушке вылезла шишка. Хорошо, что он был не лысым!
— От удара хрустальным графином. — недовольно произнесла Кузя и откусила круассан.- У него же всё глобально, ты понимаешь? Бутылки не для него.
Платон сел возле постели Кузи. Наконец, молодец принёс поднос с чашкой и круассанами.
— А это что за шевалье Дарсини? Что за морда?- спросил Платон в упор.
Кузя засмеялась.
— О! Ну ты, виконт Де Вальмон! Ты сейчас другую роль играешь. Вызернись!
— Я не могу вызерниться. Я и виконт, и Нерон…
Молодец уже оделся, и из прихожей крикнул:
— В Баулах! В третий день Малых Квинкватрий!
— Благослови тебя Юпитер Высоколобый, милый мальчик. Договорились.
Дверь щёлкнула затвором. Кузя протянула руку.
— У меня нет для тебя тессер и ассов, но есть приглашение выпить и полежать рядом. Будешь «Хенесси»?
— Чёрт с тобой, матрона! Буду.
— Тогда сходи за ним сам, пока я наряжусь.
— Елена Дмитриевна, давайте заканчивать уже с этим римским карнавалом…- застонал Платон, отодвигая ногой поднос.
— Мы ещё не начинали!- торжественно сказала Кузя.

X

Жалко было смотреть на Клавдия, обвисшее лицо которого, после смерти всё подтянулось, завосковело и поумнело, кажется. Но Нерон уже въехал в лагерь преторианцев на Марсовом, побуждая их присягнуть новому императору. О Британнике никто и не вспомнил тогда…Нерон казался лучшим из принцепсов.
Даже мне стало завистно, что я не доживу до таких лет.
Возле погребального костра отчима Нерон нетерпеливо переминался, но меж тем, без запинки, говорил о праведных делах названного отца, и о его верности отечеству и народу. Он цитировал речь, написанную для него воспитателем Сенекой. Он желал приступить к власти поскорее, как застоявшийся в стойлах цирковой конь, ах, как ему хотелось! И его молодость вскоре осыпали благостнейшими словами и выражениями, восхваляя юную мудрость и искренность молодого принцепса…Но, к сожалению, от оливы не дождёшься персиков. В кого ему быть хорошим?
В кого Нерону быть хорошим? Ну, право, не в мать же? Не в Гнея же…это просто смешно! И Нерон стал плохим… Да, не заставил себя ждать, хоть все и надеялись на благоразумие молодой его души.
Ах, клянусь Юноной, разве не могут дети быть не похожи на дядю по матери? Вскоре, как он стал крепнуть телом, ум его расслабился, как у Гая…В те времена, когда ещё Мессалина потряхивала тирсом на своих вакхических забавах, Луций Домиций Агенобарб был мальчиком добрым и послушным, хотя тётка Лепида не преминула развратить его, тогда ещё младенческую душу, вседозволенностью и капризами. Агриппина его держала, как породистого скакуна, натягивая и отпуская шёлковую узду, а гнусная Лепида всё ему позволяла…Пока Луция не приняли в род Клавдиев, у него была ещё надежда стать славным человеком и добрым консулом, но, то ли это имя Нерона так переменило его, то ли его подростковый возраст, то ли я.

****
Сменив свою претексту на юношескую тогу, Нерон изменился на глазах. Ещё до того, как Агриппина вышла замуж за Клавдия, унизив себя для возвышения сына, идя на эту мерзость с несомкнутыми веками, и, наблюдая, как горит брачный боярышник, деньги у неё были. И пошла она с Клавдием вовсе не из — за беспутности и алчной жадности к деньгам, хотя, наследство Криспа, её промежуточного супруга, порядком истрепалось и подходило к концу.
Клавдий, любитель женщин и их раболепный слуга, был твёрд только в одном…в том самом… Но я сейчас не об этом, хотя эти краткие воспоминания на пороге моей бездны и тешат меня своей вызолоченной красотой, ещё не померкшей с течением времени.
Итак, богатство промежуточного супруга Криспа Агриппина благополучно потратила, гонку за право быть женою дядюшки — выиграла. Сына Гнея Домиция Клавдий усыновил, и уравнял в правах со своим сопляком. Но дальше Нерон повёл себя не так, как я ожидала.
Он, словно раб, которого выпустили из клятой эргастулы в последний раз глянуть на синеву Небес. Да. С таким остервенением и страстью стал жить он… и я поняла, что не знаю его…
— Моя жизнь не то, что ты видишь…а то, чего ты не видишь.- любил повторять он мне в то время, когда ещё ничто не мешало нам быть друзьями.
Если бы ни мать, я нашла бы способ смирить его нрав. Ведь любовницы всегда слаще матерей, какими бы матери добрыми и мудрыми не были… Но побеждать матерей без боя…смеясь над их падениями и оступками, и не думать в этот миг, кто падёт потом больнее, что женская красота охотнее расцветёт тленом, нежели бессмертием… Ибо нет смертельнее удара, чем равнодушный долговой поцелуй собственного ребёнка.
Он много обещал, был непревзойдённо смел и ласков с народом. Выступил в цирке, бежал вместе с легионерами в полном вооружении…Консул Нерон был благоразумен и незаносчив. Но пришёл день, когда он стал императором и власть застила ему глаза.
Ко мне, по первому времени, он обращался так — же ласково, ни в чём не упрекал названную жену Октавию, не обижал и не дразнил её.
Так было совсем недавно…
Но время — бегучий ветер, сметающий нежно, но навсегда. У него есть и зубы, и когти, спрятанные в мягких подушечках. Смирен ход времени, но от него становится жутко, когда ты ощущаешь себя никем и ничем перед богами…
Женщины всегда творят, что хотят… Они во всём властны. Этого не признает ни один мужчина, но женщины знают это с рождения.
Жена Нерона, его двоюродная сестра Октавия, дочь Клавдия и сестра Британника, была несчастлива в браке. Она страдала всю свою жизнь, а сейчас её страданиям вообще нет предела. Британник умер. И это так- же случилось на пиру…Только он умер не по воле Агриппины, а по воле Нерона.

На пиру в тот вечер было много молодых людей, и все они радовались хмелю и вкусным кушаньям. Британнику надлежало скоро одеть тогу, ведь он во всём был равен Нерону. Нерон веселился от души, издеваясь над ним, возлежа в гнусной компании своих новых дружков, которые всё сильнее толкали меня локтями от него и давали постоянные поводы, чтобы он смеялся и шутил самым непристойным образом.
Я заняла место возле ног Октавии, несмотря на мою к ней нелюбовь. Хотя, если бы я знала, что впереди Поппея, я бы лелеяла чувство Нерона к Октавии и оберегала бы его так, как только могла…Любовь их, когда-то была чиста и пронзительна, как молния Юпитера, осветившая небо. Но ту грязь, которая стала приходить в душу Агенобарба после его воцарения, не мог очистить никакой поток даже самой незапятнанной, самой целомудренной любви, которую только могла дать ему Октавия.
Она ждала, с нардом наготове, чтоб растереть его стопы, и умастить грудь, а он показывал в непотребном смехе свои молодые зубы, вторя Отону и Сенециону, лежащим с ним рядом на ложе.
Британник возлежал поодаль, в окружении таких же детей, как и он сам, и вид его был подобен отцовскому в тот памятный мне пир. Губы Мессалины на лице сына, опустились углами вниз, и мрачная печаль была в его глазах. Видно было, что он переживал за то, что посмел открыть своё сердце Нерону. Совсем недавно, в игре, он сказал, и даже спел стихи, в которых сетовал на несправедливость своей горькой участи. На бездушное окружение и горькую долю отверженного сына императора, что приходится терпеть насмешки и издёвки неродного брата, которого его отец имел глупость усыновить в обход собственного сына.
Нерон мог бы и не услышать этих речей, но он отверз слух и внял. Видимо, не без умных советчиков он понял, что Британник, открывая уста, становится опасен ему. И , думаю, далеко не чистая совесть Агриппины уже терзала её, говоря о том, что она совершила глупость , так безболезненно и легко доставив сыну власть.
Ведь если бы благоразумие взяло верх над безумием, Нерон правил бы мудрее и честнее. Им стали руководить жестокие и жадные желания, а слабые потуги добродетели не произвели на свет мудреца.
Я впервые испугалась тогда его…увидев в нём не человека, а существо коварное и совершенно лишённое жалости.
Британник, вообще, не обладал хорошим аппетитом, а тогда ел с удовольствием, потому что на днях очень страдал животом и наголодался. Я подозревала, почему ему было плохо, а после и узнала о том, что Нерон вызывал к себе Локусту, патлатую ведьму…
Локуста, большая мастерица в приготовлении ядовитых зелий, появлялась во дворце ночью, и я ничего не знала о замыслах Луция. О, какое злодеяние он надумал! Какое решил сотворить преступление! Он отравил Британника дважды, и только со второго раза — удачно…
Когда ему поднесли горячее питьё, Британник только омочил губы и чуть не обжёгся. Раб поспешил разбавить кипяток холодной водой, в которую уже влили яд.
Происходившее в отдалении от меня, не занимало нашу женскую половину, и, никто бы не заметил того, что стало с бедным Британником, если бы не воцарившаяся вдруг тишина.
Окружавшие меня женщины и девицы, сперва, оторопев, вдруг приходили в себя, и выбегали прочь, визжа, за ними спешили и их спутники. Нерон возлежал, не обращая никакого внимания на помертвевшего Британника, который, словно окаменел, и лицо его побелело, как у мраморной статуи. Через миг, он уже повалился ниц, так и не закрыв глаза, опрокинув столик перед собой. Разлилось красное вино по всему полу… Это было так жутко, словно Гадес сам пришёл за нами и разит, кого захочет…
Кубок с вином выпал из моих рук, и Октавия, сидящая выше меня, вскрикнула и бросилась к моим ногам, обнимая их. Никто так ничего и не понял, но все испугались до безумия.
— Не тряситесь! У него бывает такое! Он с детства падает и бьётся, как жертвенная коза, которой вонзают в горло нож.- вскрикнул опьяневший Нерон.
Ужас объял меня. Я схватила Октавию за плечи, и, без сандалий, вскочила с ложа и побежала прочь, увлекая её за собой. Губы мои тряслись, глаза стояли неподвижно, мутными лужами, в смятении забывая моргать. Меня бил озноб, а вслед нам, убегающим, сгорбленной Октавии и мне, летели смешки Отона и Нерона, визг и вопли испуганных женщин и негодование мужчин, расходившихся с проклятого пира…
Теперь это уже было просто убийство, ради убийства, и оно потрясло меня своим хладнокровием.

Часто бывает, что, очнувшись от дурного сна, ты находишься под его впечатлением целый день, и только к вечеру успокоится смятённый сновидением дух… И я, проводив Британника в последний путь, я, видевшая как пылает его костёр, который не мог угасить ливень, до сих пор вижу в том пламени себя, и не сомневаюсь в том, что оно близится.
Британника перенесли на Марсово поле, где неожиданно уже было приготовлено всё для его погребения. Откуда такая спешка — никто не мог понять, и только Луций , ещё пьяный после пира, в липких одеждах, с всклокоченными волосами, которые потеряли завивку от дождя, он вещал о том, что остался один из рода Клавдиев…Он, один… Да…ведь Британника уже не было…
Глупо было участвовать в этой страшной комедии, но я не должна была ничего пропустить. Теперь надо следить за всем, что делается кругом с удвоенной внимательностью.
Мне казалось, что действительность охватила меня шипами, связала мои члены колючим терновником и каждое движение приносит страдание, так велика опасность уколоться, пораниться и погибнуть…Октавия, вскоре после погребального костра перестала рыдать и её отчаяние сменилось на мертвенное оцепенение. Когда нас несли в моих носилках назад, на Палатин, она не плакала, а только содрогалась своим мраморно — белым лицом, сейчас, так схожим с лицом покойной Валерии.
Бедная Октавия давно потеряла мать, и недавно — отца, да ещё, к тому- же, при таких неприятных обстоятельствах. Я не знала, как её утешить, ибо моё утешение было бы больней её страданий. Она уже не любила Нерона, а Нерон не любил её. Октавия была нехороша собой, большеноса, губы её были тонки, а руки и ноги длинны и широки, бледные волосы, вытрёпывались из — под парика жалкими прядями, и я могла понять, почему Нерон не идёт к ней на ложе…
Только Агриппина, впрочем, была виновата в нелюбви сына к своей жене. Это она привела меня в постель Нерона, как только ему минуло шестнадцать И его юношеская любовь к Октавии, только проснувшаяся, загасил дым моего костра. Та трещина, однажды возникшая на сердце Нерона росла вместе с неприязнью Октавии, которую она старалась скрывать, как умела, потому что добродетель и верность украшали её не меньше, чем краски и чужие волосы.
Только Агриппина не подала вида, что расстроена смертью Британника.Да, она ходила в трауре, как подобает, не носила украшений и не участвовала в пирах. Но ничем не выдавала своего неприятного удивления этом поступком сына.
— Что сделать… из волчонка вегда вырастает волк и он реже агнцев, с которыми играл в детстве…- сказала Агриппина как то…
Она была права…
Она часто, в задумчивости, бродила по садам, мечтая, быть может о том, чтобы всё повернуло назад.
Иногда и мне казалось — а не перепутала ли чего мать Церера, дав ему женскую душу: с таким любопытством он смоктал сплетни и слухи, с таким жаром рассуждал о притираниях для лица и целебных мазях для тела, с такой изнеженностью примерял шелка.
Потерялись те нити, за которые я дёргала, в надежде оживить и подвинуть его, они истлели с появлением женщин в его жизни. Женщины, словно смахнули младенческие кисеи, в которые была облачена его неокрепшая душа, и своими любострастными руками кутали и плели сеть вокруг Нерона, успешней Арахны.

Так уж вышло, что смерть Британника принесла свои плоды и меня и Агриппину удалили из дворца. Клиентела Клавдия распалась, и, мало кто приходил с утренним визитом. В те дни мне не позволялось видиться с Октавией, которую Нерон совсем загнал в угол и крайне редко выводил на публику, только уж в самые важные моменты, когда требовалось, чтобы рядом с цезарем всё- таки присутствовала жена цезаря, знаменующая собою надёжность и крепость правления.
Нет, Нерон стал кровожаден и глуп. Он стал много играть на кифаре и петь, и порою, во многие дни, его видели совсем часто за этим занятием. Он и раньше достойно пел и играл, слагал стихи и исполнял чужие комедии, любя особо старика Плавта, но теперь, его восхищение, даримое самому себе, и всё учащающиеся грязные пирушки, с непотребными плясками и конкубинами самой подлой породы, его развлечения, со временем, ставшие всё более разнузданные и растленные, выглядели так ужасающе — гадко, что я даже стала сравнивать их с забавами Тиберия, с его гусями, которым он сворачивал шеи в порыве своей гнусной похоти.
Похоть, боль и грязь, они всегда идут рука об руку, и эти руки сплелись кругом шеи Нерона, увлекая его на самое дно.
Он приходил в мой дом, мог спеть мне новую песнь и уходил, никогда не оставаясь. С ним часто были друзья и мальчики, которые менялись столь часто, что я не успевала запоминать их имена.
Казалось порою, что моё былое счастье навсегда угасло и порушено.
Тишина липла к языку, как чешуя, и не с кем было перекинуться словом. Лихорадочно бились мысли — что бы придумать, как бы поступить…
Тем временем, Агриппина снова вышла замуж.
Ветер рвал занавеси на окнах и пришла осень.

Однажды, ко мне вошёл вольноотпущенник Криспа, Виталий, и поведал о том, что творится во дворце цезаря, из которого меня удалили. Довольно! Нужно действовать, ибо минуты равны смерти.
Я глядела в узорный прямоугольник имплювия, слушая рокотание воды у ног, откинувшись на ложе, и мне чудилось, что это не вода течёт, а как раз моя кровь — так звонко было в ушах.
Октавию пытались обвинить в государственном перевороте, который она, видите ли, намеревалась совершить, выйдя замуж за родственника Клавдия, Рубеллия Плавта.
Не без помощи Агриппины, конечно, она должна была совершить его, ибо мать, испуганная переменами в сыне, собрала достаточно денег, чтобы подкупить достаточно людей.
Но Нерон побоялся поднять руку на жену и мать, и он этого не сделает… Только если наветы на них не будут громогласны и не дойдут до его души раньше, чем ласки Поппеи.

Я была совершенно одна, как и сейчас, но ни одна слеза не дрогнула на моих веках.
Агриппина, испуганная тем, что за её спиной плетутся сети заговора, поехала к Нерону.
Она померкла, как серебро, долго не балованное песком.
Она оправдала свою непричастность к заговору, которого вообще не существовало.
Этот заговор был от начала до конца выдуман врагами Агриппины. Нерон боялся префекта Афрания Бурра и не терпел мать, наставляющую его изо дня в день. Агриппину хотели вывести из равновесия, заставить переживать и биться в липкой паутине…Но нет…они не знали Агриппину. Не знали, на что способна мать.
Нерон выслушивал её, словно она была проситель перед квестором, словно клиент перед патроном. Не хватало ей только досужей тоги, чтоб отяжелить плечи в римской толкотне и суете.

Сенека имел на него большое влияние, и теперь, сидя подле него, выслушивал Агриппину с непринуждённо-наглым видом судьи.
А ведь она сама вернула его из ссылки. Сама позволила приблизиться к Агенобарбу, надеясь, что старый и умудрённый человек сможет вложить в его голову добрые и справедливые мысли.
Однако, оказалось, что Нерону не нужен Рим. И не нужен римский народ. Он неплохо смотрелся в роли консула и четырежды занимал это место, но правил за него Сенат и Сенека с префектами, а победы делали герои, такие, как Квадрат и Корбулон. И управление страной только мешали ему завивать и душить кудри, да играть на кифаре.

Прошло какое — то время, и Янус снова повернул годовое колесо. Наступил новый год и холода всё ещё мучали меня, покинутую и забытую, хотя, речи мои, все, сказанные в моём доме, об устройстве государства, о продажности и подлости сенаторов, о внешних и внутренних делах, рассуждения и умозаключения, доносились Нерону слово в слово, и он пользовался ими, обсудив их с Сенекой.
Зимняя тьма и холода заперли людей дома. Рабы плотнее перевязывали свои туники и натягивали кудлатые плащи. Но и они страдали от холода, как и во времена Колумеллы, имея одно рубище на все сезоны.
Недолгое время пробыв в Городе, где становилось неспокойно с каждой ночью, я гостила в Байях у Сенециона или у Марка Лукана.
Словно тревога повисла над Римом. Чудилось, что вернулись времена цезаря Гая Германика, и никто не поручится за свою жизнь.
Нерон натащил полный дворец конкубинов и девок. Он ходил с ватагой своих приближённых, в числе которых был и Парид, обвинивший меня в заговоре, и Отон, и все те, кто пристал к ним из любви к притонам и разврату.
С ножами под одеждами, они громили лавки на Субуре, пользуясь полной своей неуязвимостью и безнаказанностью, ибо телохранители императора всегда готовы были ввязаться в бой, завязанный самим императором! Рим недоумевал, видя такие зрелища! Ни инсулы, ни богатые дома не знали, что будет на другой день. Возбуждённый вином Нерон со спутниками бросался в подворотнях на запоздалых путников и торговцев и выпускал им кишки. Он задевал и задирался к болельщикам в цирке, устраивая побоища между сторонниками красных и зелёных, свистел, гудел и бесновался, а когда плебеи начинали молотить друг друга из-за цветов своих тряпок, прятался в носилки и заливисто смеялся, как визгливая лошадь, чересчур недовольная перетянутыми удилами.
Он стал завсегдатаем Мульвиева моста, и там не стыдился своих грязных желаний охотно употребляя плоть юношей и дев в своих развратных целях.
Женщинам и девицам самых высоких фамилий был стыд и беда от пьяной банды императора, в разодранных одеждах, с перевязанными головами и сверкающими мечами, носящейся по утихшему в ужасе Городу.
Нерону нравилось проливать кровь, как сок, невзирая на её цену, ибо только зрелище имело цену и всякое зрелище имело цель развлечь императора.
После того, как Нерон уставал резать и колотить, он растлевал и надругивался. После этого он мог часами играть на кифаре и петь гимны в честь Аполлона и Юпитера…
Боги чаяли ослепнуть, но не сотрясался Город и не низвергался на него град камней, с пошатнувшегося престола небесного, где они видели всё, творившееся на земле.

11

Три дня Платон не был дома. Клятая Цезия Третья уехала к матери и увезла с собой Бибу.
Когда он вернулся, в шкафу только подрагивали деревянные плечики, пустые и жалостливые.
Платон плюнул и лёг спать, надеясь выспаться. На следующий день нужно было собираться на гастроли, в Австрию.
Там уже отпустило бы, но всё так – же, не насовсем. Биба теперь всё знает, Цезия Третья тут совершила ошибку, открыв их отношения.
Платон лежал в пустой кровати и смотрел на лепнину потолка. Слева настойчиво мигал зелёным оком кондиционер всывающий московский вечерний зной, разогретый воздух, густой и тягучий.
Платон набрал Анжеле.
— Анжела…ты как?
— Глажу костюмы.
— Ты уже готова?
— Да…Только не могу найти свой электронный переводчик.
— Зачем он тебе?
— Зачем, зачем? По магазам ходить.
— Плюнь… мы же не в совке, что там есть такого, чего сейчас нет у нас?
Анжела раздражённо ответила:
— Послушай, Платон, если ты только за этим позвонил, то мне некогда…
— Нет, не за этим.
— Тогда едь ко мне.
— Сейчас, я подожду, когда движение схлынет и приеду.
— Давай.
Анжела положила трубку.
Она была почти что счастлива в те моменты, когда у Платона возникала в ней нужда.
А теперь, в такой непростой момент он, конечно обязательно приедет.
Спрятав гладильную доску и утюг, Анжела быстро перестелила постель, побежала к холодильнику и выудила из промороженной морозилки куриные ноги.
— Да, да…это вам не фуа — гра, это вам куролапки с гормонами.
Анжела бросила куриные ноги в кипяток, размораживаться и после короткого всплеска волнения, связанного с ожиданием Платона, выкурив сигарету, села краситься.
Уже много лет она ждала, когда Платон приедет и останется навсегда. Этому препятствовали обстоятельства. Всегда препятствовали. Это были другие люди, дела, работа, развлечения. Набор очень стандартный и совсем плоский. Как сама жизнь. Тут она мечтала о другом. О признании, о путешествиях, наконец, о любви. Ничего из этого не случилось.
Впрочем, этого добра никогда не добудешь в большом городе, если ты приехал побеждать.
Побеждающим нужно одно, а делают они совсем другое.
Анжела хорошо помнила, как приехала поступать в театральный и обосновалась в тесной комнатушке на окраине Москвы с ещё двумя подругами. Те поступали в обычные, нетворческие ВУЗы, и часто приходили пьяные от счастья.
— Мы в Москвее!- орали они с балкона второго этажа, прикрытого снизу кусками жёлтого, выеденного солнцем пластика.
— Урра! Вместе мы сила!
Как только у каждой из них появился парень, сила разошлась. Нужно было как то оправдывать раскол и они разъехались по разным жилищам. Анжела поступала всё лето. Проходила многочисленные туры в многочисленные училища. И, наконец, прошла в одно из них.
Преподаватель пал на её роскошные волосы, тяжёлые и гладкие, падающие на возвышенную тюльпаноподобную грудь.
А самое главное, Анжела исполнила песню на последнем туре, развратно усевшись на стуле и это решило её судьбу.
Её зачислили на курс.
Там она и познакомилась с Платоном, с которым переспала вся женская половина курса уже по исходу первого семестра.
Одна Анжела не подпускала его к себе, помня о материных словах:
— В подол поймать легко, тяжело избавиться.
Наверное, этот страх и не дал возможности сблизиться с Платоном.
Зато начался бурный роман с преподавателем сцендвижения Аркадием Олеговичем, длинным и весёлым бородатым дядюшкой сорока пяти лет.
Подол Анжелы отяжелялся и облегчался из-за него три раза, пока она приспособилась, наконец, не беременить.

Анжела переехала из коммуналки в чистую однокомнатную квартирку в центре, в трёх улицах от семейного гнезда Аркадия. И ему и ей было удобно. Анжеле так — же в новинку была эта жизнь. Утренний кофе, мужская рубашка на голое тело и храпящий человек в постели, от которого нельзя убежать. Любовь? Умерла вместе с честью.
Всё стало бесчестным и смешным, всё обесценилось разом. И обещания, и надежды, и прелесть первых объятий, осторожных, волнующих, скованных.
— Ты поддень подштанники, сегодня минус двадцать три!
— А чего это у нас за прыщики по всей мордахе? Месячные скоро?
— Послушай, ну почему ты не купила таблетки, хочешь залететь? Мне третий ребёнок не нужен!
И так хотелось сказать ему:
— Ты мне не папа!
Но Анжела молчала…
Сейчас вспоминать это было забавно. Какая же она была тогда дура!
Вот поэтому, на выпускном, когда Платон взял её на руки и понёс за занавес, на кофры с чеховскими платьями, за декорации дворянской усадьбы, где так обыкновенно и многажды проживаемы были жизни трепетных героинь, королев наива, тупых ограниченных девичьих тварей, у которых в арсенале обольщения только « Пфуй!» « Фи!» и « Помилуйте, милостивый государь!», тогда она без малейшего зазрения совести изменила Аркадию Олеговичу…И правильно сделала…
— Даа… сейчас нашему сыну было бы уже двадцать. Вернулся бы из армии уже…- вздохнула Анжела, переворачивая куриные ноги на шипящей сковородке и щурясь… Масло любило попадать ей в глаза…

…

— Поверь, для меня не существует любви! Потому что нет доверия! Доверие величина невосстановимая, она утрачивается один раз и навсегда. А если человек любит, он вынужден доверяться! Он сам на себе рубашку, да что рубашку, кожу рвёт. И видны кости, и видны все сплетения вен, все сухожилия, все мышцы! Зачем мне становиться калекой, подставлять всё это, скажи? Тут так получилось, так вышло, что я подставился. И это не в первый раз. Это оттого, что я расслабился. Я просто устал и расслабился.
— Ты мог бы мне доверять. Ты знаешь, что я тебе свои кости и кровь, всё остальное давно отдала.
— Вот я и не понимаю за что! Зачем, на фига мне вообще это? Ты же знала прекрасно, что мы в одной постели не проснёмся никогда. Что у тебя есть твои там друзья, обожатели, эти старые козлы… Посмотри, как они на тебя смотрят! Они тебя едят, жрут глазами!
— Ты преувеличиваешь.
— Нет! Я тебе говорю, как есть!
— Это раньше так было. А теперь я всё, списанная.
— Вот глупая девчонка! Ты не понимаешь… Нет, ты не понимаешь мужчин! Ты знай одно, когда они стареют, не показывают вид и стареют, и пялятся на молодых тёлок, на их задницы, на их сиськи, на всё вот это вот… это для чего? Они же для этих тёлок учителя! Менторы! Они своими опущенными телесами уже не заинтересуют ровесниц, которые умные, самодостаточные, чёткие бабы. Вот попробуй тебя возьми так…как любую из тёлок.
— Эээ…Платон… Чтобы взять крепость одной силы мало.
— Вот! А у них сил кот наплакал. И лень. Послушай, заводи давай кальян, я не могу, эта моя жена высосала мне мозг сегодня.
Платон и Анжела лежали посреди комнаты на ковре и курили. Облака душистого дыма уносило в окно.
— Хорошая « таджичка»… Я сейчас вижу, что у тебя ноги покрываются чешуёй…блин… Анжела, ты здесь?
— Здесь…
— У тебя гречка есть?
— Есть…
— Слушай, пойдём поедим, а? Только по стене…
— Что по стене?
— Смотри, там зебра на стене, пойди по зебре, а то нас собьют.
— Ты сошёл с ума.
— Блииин… какие яблоки блин…
Платон закрыл лицо ладонями и покатился по ковру.
— Как это прекратить… ты зачем маму закапываешь?
Анжела, в одной шёлковой ночнушке, села напротив Платона на ковёр.
— Я сейчас пойду сделаю тебе крепкий чай с лимоном…Может, поможет… Меня так не рубит, как тебя… А куда я её закапываю?
— В паззлы…
— Платон… ты как маленький…Вставай, вставай… всё… Тебе нельзя курить. Пойдём есть гречку.

…

Посреди Города росли круглые пинии. Он точно это знал. Они повернулись в ту сторону, куда дул северный ветер по утрам в самые холодные дни Януса. Этот ветер формировал разворот пиний, изгибы их ветвей. Он их гнул, он их подчинял.
В подъезде ему стало плохо, гречка подошла к горлу, и он хотел выплюнуть её незаметно, так, чтобы фурия консьержка не заметила.
Поэтому не поздоровался в ответ.
Держал гречку.
В лифте уже дал волю чувствам. Ему никогда не было так плохо.
На улице ветер выворачивал жёлтые ветки пиний и они разъярённо благоухали, наполняя город ароматами прожаренного южного побережья.
Почему, почему бы не завести тут маленький закуток, где будет стоять Великая Мать и Великий Отец, а он, Платон, будет приносить им из театра, из ресторана на втором этаже мермелад сливовый, мёд в сотах и гематоген…Если он не ходит на кладбище, не молится, не поминает в церкви ни живых, ни мёртвых, пусть хоть тут, в доме будет уголок памяти.
— Ты где был?- спросила Цезия Третья.- Она стояла в конце коридора, в тёплых тапках, в виде зелёных собачек. Она просунула свои вальгусные стопы в головы собачек.
— Биба дома?
— У матери. Что ребёнку нужно смотреть на твою пьяную…харю?
— Пьяная харя это её отец и она от этого никуда не денется.
— Ты плохой отец…
Платон сел в коридоре на недавно постеленную плитку «Керамо Марацци», чёрную, с золотыми жилками, точь – в- точь такую же, как мраморный пол в Золотом Доме.
— Зачем ты сел на пол?
— Тебе только скалки в руке не хватает. И бигуди в голове. И ты будешь точно как в плохом сериале. Да! Как в « Сватах», там есть одна такая, мордатая, типаж называется «недотраханная бой — баба»
— Придурок.
Цезия Третья повернула на кухню, где из маленького магнитофончика — мыльницы, правда, старенького, но вполне рабочего, вырывалась на волю песня Стаса Михайлова.
Платон ненавидел музыку. Она не давала ему думать. Но это была даже не музыка для него, а « песнь козлов» как он называл эстрадное пение.
— Выключи! — крикнул он из коридора.
Значит, Цезия проучила его и вернулась.
Платон вошёл на кухню.
— Я тебе сказал, выключи.- повторил он.
Цезия Третья вскинула на него выпуклые глаза, обвешанные сверху и снизу приличными мешками. Сверху мешки давили на глаза, может, поэтому они так и выпучились.
— Снулая ты рыба.- сказал Платон с омерзением.
— А! А! Нормально!- крикнула Цезия Третья, выставив вперёд грудь в халате.- Только тебе с этой рыбой жить! Понял? И я, мать твоей дочери! Я! Мать! Понял? Ни одна сучка, с которыми ты регулярно мне изменяешь, не родила тебе ребёнка! Только я! Понял?
Платон сжал зубы.
— И что?
— А то! Если я захочу, я ей такое расскажу, что она сама тебе в морду плюнет! На тебя плюнет! Первой!
— Этого ты не сделаешь! — прошептал Платон.
— Да? Да? Ты что, столько лет со мной жил, да так и не понял, что дерьмо к дерьму липнет? В отличие от тебя, я, как дерьмо, это сделаю. Я признаю, что я дерьмо, потому что я с тобой живу! А ты всё думаешь, что ты хороший, да? Да таких хороших на рубь пучок и никому не надо…
Платон видел, как серые тени вылезли из- за занавесок и поползли по стене кухни, выкрашенной в небесно-голубой цвет, завязли и скрутились в жгутики и вьются, превращаясь в жирных мурен, в толстых, жирных мурен, откормленных и блестящих. И они ползут к Цезии Третьей и впиваются в неё и становятся ею, прилипают отвратительными телами к её голой жирной и короткой шее, и вот уже из открытого рта Цезии глядят их пасти, одна, две, три…Они все кричат ему, шипят…Платон пристально всмотрелся в лицо Цезии, которое мурены сделали ужасным, демоническим…В самом деле, сейчас было бы пора позвать предков, нет, помолиться, господи, господи…
Платон схватил мурен за переплетённые на шее Цезии тела и стал давить их, жать, сначала одной рукой, потом другой. Он слышал их хрипение, шипение, они извивались, довольно крепко в его руках, и он давил их так, чтобы ни одна не убежала, чтобы все подохли, чтобы они освободили Цезию, и она стала прекрасной, как раньше, когда меньше ела, меньше спала, когда маленькой Бибы ещё не было…
Биба…
Платон бросил мурен и они тяжело рухнули вниз, расплелись и так — же тенями, поползли к окнам…
Платон выдохнул. Руки его дрожали, в теле, уставшем от какой — то борьбы изнутри поднималось противное щекотание. Оно бежало по венам и ударяло в голову пульсом.
Из « мыльницы» всё так же пел Стас.
Платон опустил лицо и глянул на пол.
На полу, раскинув ноги в зелёных собачках лежала Цезия Третья и смотрела неподвижными выпуклыми глазами прямо на него, но глаза были не прозрачны, как всегда, а красны и выпучились ещё больше. Ещё больше…

XII

Агриппина вошла ко мне ещё до света, шаги её нарушили мой сон. Она ударила дверями и я вскочила, чуть не наступив на Рацию, спящую на тюфяке у меня возле ног.
— Убирайся отсюда. — сказала Агриппина коротко. -Ты ему больше не нужна.
— Куда мне идти?- робко спросила я, глядя на распущенные волосы Агриппины и тонкое косское ночное платье.
— Я не знаю. Иди в свой дом.- сказала она.- Где ты там живёшь…Ланувия даст тебе тессеры, купишь платья, зерна и серебра в лавке.Сходи к эдилу и скажи, что я приказала дать тебе дом, где ты хочешь. Потом пришлёшь ко мне за деньгами Рацию.
И она вышла.
Я грустно стала собирать пожитки в старые туники с помощью Рации.
— Октавия…- сказала Рация,зевая. — Женят его.
Я кивнула головой.
Мне не хотелось оставлять моего мальчика…Но я молча вышла из дворца, погоняя впереди Рацию и направилась в старый дом на Аргилете, который занимали сейчас отпущенники Авла Волюзия.
Своего дома у меня не было, да и Нерон не мог бы найти меня тут, поэтому я начеркала табличку и отдала её Ланувии для передачи Нерону.
Право, он не приходил ко мне последние месяцы, так как был загружен речами и делами, уезжал на Фуцинскую навмахию.
Я не хотела от Агриппины ничего, а от Нерона мне нужно было всё. Связать его узами любви и сделать своим. Но зачем мне это было нужно, семнадцатилетней?
Очевидно, для того, чтобы почувствовав его будущее величие, я исподволь желала разделить с ним лучи его триумфа и золото лавров.
И впоследствии я делила их так тихо, так смиренно, что он уничтожая людей и царства не поднял руки на меня.

…
Итак, я удалилась в дом, где родилась и жила при патроне. Переночевав в кубикуле с другими женщинами, которые пригрелись там после смерти Авла Волюзия, я провела там, в гостеприимном доме несколько дней, но мучилась в таких невыносимых для меня условиях. Я поняла, что не смогу там жить, как прежде.
Наутро умывшись под кувшином в атриуме, и строго решив начать другую жизнь, я собрала свои пожитки и тессеры, которые прятала в волосах, под покрывалом и уже собиралась уходить. Но только выглянув на улицу, в это время наполненную спешащую по своим делам людьми, увидала гладиатора Гектора из Утренней школы, который был моим телохранителем ещё в домусе.
Он бросился ко мне, счастливый, что не пропустил моего ухода.
— Акте, как хорошо, что ты проснулась. Пойдём! — и он, железной рукой ухватив меня за тонкое запястье, повлёк меня за собою в толпу.
Я, разумеется, обронила свой мешок с пожитками и закричала.
Гектор, обернувшись, схватил меня за талию и посадил на правое плечо.
— Они не понадобятся тебе, милая Акте.- сказал он и понёс меня над толпою.
Сказать по правде, меня никто так не носил и я поняла, что это не просто очень приятно, а ещё и страшновато.
За садами Мецената, на Эсквилине, на тихой улочке с особняками декуриев и трибунов, где шла бойкая торговля зеленью и фруктами, за большим фонтаном между домами Нумидия Лепота и Корнелия Сикста, находилось землевладение, выкупленное Нероном тайно, специально для меня, с небольшим, но уютным домом и зелёным садом и огородом.
Там меня опустил на землю Гектор и мы вместе послушали в тишине журчание струй фонтана, возле которого очень тихо беседовали хорошие девицы с ведёрками.
— Нерон Клавдий дарит тебе этот дом, чтобы ты принимала его у себя всякую минуту, когда будешь свободна. Он придёт только завтра, потому что сегодня уже дал ответ на вопрос Октавии…-сказал Гектор, окунув руки в фонтан и набрав его прохладной живительной воды, протёр шею.
— Их поженили?- спросила я и отвела глаза от курчавой груди гладиатора на желтоватый, вычищенный булыжник площади, вокруг которого аккуратно возвышались дома, с выложенными мрамором фасадами.
Из — за домов выглядывала свежая зелень садов.
— Ауспиции сулят им горькую участь…Когда спросили птиц, прилетели вороны и сели на портик с громкими криками возвещая печаль.- ответил Гектор и присел на корточки.- Я и дальше буду возле тебя, если позволишь. Буду приходить спать под твоей дверью.
Я вздрогнула от этих слов и поспешила улыбнуться.
— Приходи, когда захочешь. Мне можно принимать тех, кто мне по сердцу ,а Нерон не будет препятствовать.
Гектор тоже улыбнулся, блеснув молодыми зубами из под курчавых усов.
— Он дал тебе свободу. А мне даровал жизнь…Будем же ему благодарны.

13

— Алё… Анжела… приедь, пожалуйста… Мне очень нужно… Я кажется, попал в неприятность.
— Ты дома? А Тамара?
— И… Тамара дома…
— А…
— Она нам не помешает, она …она спит…
— А…Спит?
— Спит, да. Наверное, выпила реланиум…
— Она пьёт снотворное?- и через несколько секунд Анжела поняла всё.
— Я сейчас беру такси и еду.
— Давай, давай…Только поднимайся пешком, зайди с лестницы. Я так думаю…
Платон шептал оглушительно, ужасно. Анжела поняла, что случилось нечто необычное. Она много раз представляла себе, как это будет, это самое нечто. Как она поведёт себя, как он поведёт себя.
Она накинула платье и кардиган, сделала из волос лисий хвост и выскочила из подъезда.
Первое же такси с зелёным огоньком остановилось на улице.
— Мне на Ломоносовский. — сказала Анжела.
Нерусский таксист помотал головой. Он не знал русского.
— Сакажите нафигатору…- и протянул ей навигатор в лицо.
— Ломоносовский проспект, дом пять.- сказала Анжела дрожа всем телом.
— Маршрут проложен.
Такси, жужжа, понеслось по более — менее спящей Москве.

…

— Ты посмотри, какие следы ты оставил! Посмотри! О Боже мой! И что делать! Что делать!
— Я не знаю… Я думаю… вынести ее по лестнице…
— Ты с ума сошёл!
— Ну, может, я даже не знаю…
— Послушай, но ведь тебя видела консьержка!
— Видела.
— И что теперь то!
— Не знаю.
— Чего ты мямлишь! Не знаю! Не знаю!
— Слушай, а давай… Ну, уедем.
— Ты идиот!
— Давай тогда…может, сожжём квартиру?
— Да? А если дом загорится? Нет, это отменяется.
Можно только одно сделать…
— Что? Да что же!
— Сделать вид, что это сделал кто-то другой, а тебя в это время не было дома. Для этого ты и я выйдем… Я оденусь Тамарой… Да…
— Да она же такая огромная!
— Слушай, Платон! Я заслуженная артистка России.
И Анжела и Платон сидели над телом Цезии Третьей нимало её не жалея. Они пребывали в состоянии шока и жаление умершей было тут не к месту.
— Я так и знал, что так будет. Ведь убить жену это… это… Моя жизнь такой плохой спектакль, такой предсказуемый! Сюжет прост, до тошноты. Просто до тошноты. — Платон запускал дрожащие пальцы в густые, чуть вьющиеся волосы, которые сегодня с утра Анжела с такой любовью накручивала на свои тонкие пальчики. Ещё утром они смеялись, после ночи, после странного единения, какого не было давно, и вот впереди что-то сломалось, словно судьба подрезала красивую стихотворную строфу одним ударом по клавиатуре.
Получается уффф…
И тюрьма, и серые годы в разлуке, и отчаяние, и этот труп, некрасивый труп в зелёных тапках.
— Послушай, давай сделаем так… Ты выйдешь через консьержку, а я по лестнице.
— Там нет камер, да…
— И потом ты вернёшься и вызовешь полицию. Давай я заберу её цацки, драгоценности, давай? Разнесём тут всё, хорошо? Как будто вас обокрали. Ты согласен?
Платон закивал головой. Он сейчас отчётливо представил себе всё, что может с ним произойти из- за этих видений.
— А ты ещё не видишь недотыкомку?- напряжённо спросила Анжела тихо, отводя руки Платона от головы.- Нет? Не видишь?
— Кого?
— Мелкого беса.
— Нет, не вижу. Зато вижу огромное количество других крупных бесов и они все латинского происхождения.
— Ох…- вздохнула Анжела.- Это Кузя виновата. Ладно, давай сейчас тихонько начнём громить квартиру.
— Да… Давай я сварю кофе и потом начнём. Мы не пили кофе сегодня.
Анжела почесала шею.
— Мы такие уроды с тобой…Ты согласен?
— Согласен, хотя Цезия Третья считала, что я очень хорошо о себе думаю.
— Перестань называть её Цезией Третьей, а то как — то попахивает таблицей Менделеева.

…

Необходимо было срочно что — то делать. Скрыться, спрятаться, замести следы.
Анжела и Платон придавленные мыслями о предстоящем кошмаре сидели на кухне, выключив свет.
— Может, она ещё живая?- спросила Анжела.
— Ты что, дурочка? – спросил Платон и указал на мокрое пятно, выглядывающее из под тела Тамары.- Вот уже…
Он смотрел на зелёные тапки с собачками, на закостеневшее тело с неаккуратно вывернутой рукой, лежащей на объёмистой груди. На заколки, пошлыми розовыми улиточками охватившие чёрные прядки волос.
А когда то она была красавицей. Когда, как это было?
— Ты понимаешь, что ты сделал?- хрипло спрашивала Анжела Платона. — Осознаёшь?
Он дёргал плечами, мотал головой.
Наконец, когда молчание стало давить ещё больше, Платон выдохнул.
— У меня есть хороший, большой чемодан с которым я езжу на гастроли. Если постараться, она туда влезет.
— Ты уверен?
— Да… я притащу, сейчас же.
Платон сходил на лоджию за чемоданом и увидав Бибин самокат и старый трёхколёсный велик, висящий под потолком лоджии, еле сдержал глухой стон.
— Платон, тебе плохо?- вскрикнула Анжела.
— Да нет… нет… я иду…
Платон сразу стал тихим, мирным, как кот с улицы, которого кастрировали, удалили когти и откормили.
Анжела помогала засовывать Тамару в чемодан.
Чудесным образом она поместилась в нём.
Чемодан, со скрипом, встал на колёсики. Платон с усилием докатил его до прихожей.
— Консьержка, конечно, да и полицейские очень удивятся, что ты такое вёз в чемодане, если все вещи на месте.- сказала Анжела.
— Вот ты и сложи мои вещи в сумку и вынеси через лестницу!
— Тогда давай побыстрее…Давай торопиться.
Через полчаса, вымыв пол на кухне и убрав на антресоль сломанный одним ударом кулака магнитофон, Платон вышел в холл, в лёгких ботинках, в модной курточке и с чемоданом. Он был чисто выбрит, красиво причёсан и излучал завидное самодовольство. Он делал вид что везёт чемодан с лёгкостью. Консьержка высунула голову в окошко.
— Платон Олегович!!! На гастроли, да?
— Да!- ответил он стоически.- Именно так!
— А Тамара?
— Тамара дома, на хозяйстве!
— О, как я завидую, завидую прям белой завистью!
Платон выставил вперёд раскрытую ладонь, словно сворачивая словесный поток консьержки.
— Счастливо, Надежда Леонидовна!
И выехал из подъезда.
На парковке, за машиной, в полутемноте, до которой не доходили лучи фонаря, его ждала Анжела.
— Что дальше?
— Поехали… Поехали, подруга. Сейчас поедем за город, там решим.
— Куда?
— Поехали …ну…поехали в Рязань. Завтра же выходной?
— Да. А не кинутся они?
— Нет…Не кинутся.
— Ты отключишь телефон?
— Конечно, естественно. Биба у бабки, она не станет звонить.
Анжела взялась за ручку чемодана.
— Давай я помогу, ты один не загрузишь.
Затянув в чемодан в обширный багажник они сели в салон настороженные.
— Мне неуютно. Как будто она рядом. Тут.- сказал Платон.
— Странно было бы надеяться, что душа внезапно улетает от тела. Поехали, пока едем, придумаем что-нибудь.

…

Половина третьего ночи они были неподалёку от города Рязань. Ничего не лезло в горячие головы.
Кроме того, что чемодан можно пока что спрятать где- нибудь недалеко от берега и забросать его песком.
— А если… если найдут?
— Не найдут, Платон. Тут точно не найдут.
Река Пра, катящая сивые холодноватые волны, изворачивалась, как змейка, образуя укромные затоны и заводи. Платон подъехал к лесополосе на берегу.
Платон подумал, что если чемодан и тело найдут, по любому он пропадёт. Значит, нужно спрятать одно тело.
За Цезию Третью было неприятно браться. Она согнулась по форме чемодана и её было невозможно распрямить.
Он подтащил её к ближним кустам.
— Собаки раскопают…Опознают…Нет, нельзя закапывать.- У Платона схватило живот, руки отнимались.
— Да что такое! — вскрикнула Анжела. — У тебя есть бензин?
— Есть, целая канистра.
— Ну, тащи. Пока ночь, пока тут никого, облей её бензином и подожги.
Платон кивнул.
— Ты умная… Ты очень умная! Только я не знаю, что ту вокруг! Вдруг тут какая — нибудь военная часть…Лучше оттащить её к лесу и положить в какой — нибудь окоп.
— Сразу видно, что ты актёр.- гневно бросила Анжела.- Тут не было войны! Это Рязань! У тебя есть что — нибудь, чем можно выкопать яму?
— Нет!- крикнул Платон.
В темноте тело Цезии Третьей страшно белело на траве неприятной дородной влажной полнотой.
— Я её руками закопаю!
— Хорошо, я помогу…Так и быть.
Анжела и Платон, закрыв машину потащили Цезию к лесу. Руки её потерялись в траве, тапки слетели, за телом оставался тёмный след, ломаная трава, с которой насильно стряхнули росу.
Совсем недалеко от машины, в редких деревьях, Платон руками ощупал землю. Она была покрыта колким пластом хвои, под хвоей влажные мягкие почвы, и под ними песок.
— Слава богу, песок!- сказал Платон.
Анжела вдруг жалобно запричитала:
— Господи! Что мы делаем, Платон! Нас посадят!
— Мне плевать. Мурены были сильней. Я их убил.
— Что ты несёшь, что ты говоришь, ты чокнулся!
— Не без их помощи! Не без помощи этой…и той!

Когда земля под руками стала твердеть Платон коротко сказал:
— Всё, зарываем.
И они забросали Цезию Третью землёй.

XIV

Дом с просторным вестибюлем и коридором, выкрашенным суриком, с большим таблинием для приёмов и пиров, с красиво обставленной спальней и комплювием с розоватыми стенами и беспокойными форелями, наконец дал мне возможность разместить моих Ларов в одном из «крыльев» и там же я приказала повесить портрет Нерона, который заказала ещё живя у Агриппины.
Агриппина должна была бы забыть обо мне, но наоборот, после того,как белая ветвь боярышника проводила Октавию и Нерона на брачное ложе, как фламины объявили их мужем и женой, обо мне вспомнила целая прорва народа.
Во- первых, несчастная Октавия, насильно выданная замуж за человека, которого сперва звала «братом». Этот странный клубок обстоятельств дал мне понимание того, что Агриппина не остановится ни перед чем, лишь бы властвовать. Нечего говорить уже о том, что произошло позднее…
Октавия, воспитанная на женской половине дома,так же была образованна, как и Британик, которого учил лучший римский грамматик и ритор. Она больше любила читать и погружалась в чтение до того, что её искали по дворцу, а она сидела где-нибудь в потайном уголке перистиля, за миртовыми кустами внутреннего двора, и наворачивала книгу за книгой.
Ей не очень то хотелось возиться с пряжей, как её сестре Антонии и выбирать из пуха волоски и натирать пальцы веретеном, да горбиться за прялкой. Октавия предчувствовала или понимала, что если не сама станет Августой, то будет при брате одной из преемниц Октавии Августы или Юлии.
Её довольно быстро помолвили, тогда ещё с Домицием, а уж свадьба вообще была предрешена. Клавдий был безмерно рад и закатил трёхдневный пир и длительные игры в Цирке, специально позолотив мрамор и углубив рвы перед трибунами.
Октавия же, как только оказалась на брачном ложе, приведённая туда суровой пронубой, сразу же разочаровалась во всей своей жизни. И настоящей, и будущей.
Мало того,что Нерон не выполнил свой супружеский долг, как съёл полбяные лепёшки с мёдом, он обесчестил её скорее словами, чем недеянием ожидаемого.
Забравшись с ногами на ложе, устланное несколькими покрывалами из тончайшего египетского льна, он извлёк из ножен свой нож, который всегда был с ним, когда он участвовал в забегах, чтобы в случае несчастного случая перерезать вожжи.
— Ни сегодня, ни завтра, а наверное, никогда, Октавия…- сказал он молодой жене,которая распустила блестящие волосы, освободившись от шпилек.
С теми словами, он сделал разрез под мышкой, вымазал ладонь кровью и глянув на ужаснувшуюся черноглазую Октавию, провёл пальцами по белизне простыни.
— Даже желая тебя, я бы не смог сейчас сделать этого.- сказал он рассеянно.
Октавия заплакала, а он ловко спрыгнув с ложа, пританцовывая и кривляясь, словно держит в руках лютню, три раза обошёл ложе, убранное дорогими материями и убежал, смеясь, спать.
Такова была первая ночь Нерона и Октавии, которая продолжилась у меня в новом доме за Эсквилином.
…

Неугодные и нежелательные исчезали. Погиб Нарцисс, который выдал на суд Клавдия Мессалину, погибла старая Лепида, слишком окружавшая лаской Нерона, которого надобно было гнать во власть подобно мастигофору, кнутом и палкой подбадривающего бегущего с арены гладиатора.
Нерону предназначалась власть неделимая и высочайшая, которую Агриппина неразумно отчеканила двойными профилями на монетах.
Глупая женщина слишком много сена привязывала к рогам бодливого быка. Чем больше она ласками и увещаниями гладила Нерона, тем более он хотел бодаться с ней…
Он убегал из домуса любыми способами желая встречи со мной.
Мы так — же часто уходили на берег Тибра в тихую приветливую целлу храма богини Теллуры, где был подкупленный нами старик -смотритель, отдающий нам в пользование комнатушку в своей хижине, которая была завешана дорогими материями и на постели были набросаны бетийские покрывала.
Там мы были радостью друг друга, нескончаемой и неизбывной, даже когда снаружи дул холодный ветер, старик чинил сети у жаровни, а в нашей норе чуть помигивал масляный светец, Нерон чувствовал, что истинное совершается рядом, а не там, где зоркость Бурра и метода Сенеки ведут его к покорению мира.

Нерон, раньше не совсем понимающий, что его естеству нужно от меня, проснулся во всей своей дикости и необузданности. Когда он принял тогу принцепса и стал выступать в Сенате, а Октавия вынуждена была изображать счастливую супругу, на меня просыпался золотой дождь, как будто я была не простая гетера, любимица Цезаря, а Даная.
Счастью моему не было предела, пока Нерона покрывали его друзья и тайные встречи наши становились всё продолжительнее и прекраснее.
Частые пиры, вечеринки и просто посиделки с поэтами и танцовщицами вдохнули жизнь в мои будни.
Октавия мёрзла в своих холодных покоях, а я наслаждалась приязнью принцепса. Он бежал ко мне всякий предвечерний час, чтобы отужинать и возлечь, столь скоро развязывая башмаки, что чуть не падал, сбрасывая их. Через несколько недель после моего переезда в «Дом Чаш», как мы назвали его, у меня завелись две рабыни и ещё один охранник, который никого не подпускал к порогу вместе с Гектором днюя и ночуя на страже моей персоны. Я почувствовала себя любимой женщиной…
Нерон быстро находил друзей и приходил ко мне не один, а в хохочущей толпе ребят, одетых, как плебеи, но по роду своему это всё сплошь были сынки сенаторов и всадников.
Клавдий Сенецион и Марк Отон, друзья Нерона, могли кутить сколь угодно долго в любых приглянувшихся им злачных местечках Рима, но после они собирались у меня, тем самым отвлекая Агриппину от сына, которого она теряла на глазах.
После зимы, когда Нерону пошёл восемнадцатый год и мы стали ещё ближе, не желая расставаться никогда, Агриппина обвешала его шпионами, чтобы наконец, проследить куда он с такой страстью спешит и откуда приходит ошеломлённый, как галл с шафранного песка.
Она очень быстро приехала на своих нубийцах, в лёгкой лектике, видимо,спеша мне наподдать, и стала требовать Гектора и Ставра, второго охранника, отпереть ей двери, окованные железом.
Я наблюдала, как она яриться и готовиться сжить меня со свету вместе с моими воздыхателями. Не тут то было!Я не посещала её изысканные пиры, после которых кого-нибудь косо смотрящего обязательно выносили с за перестиль, завернув в циновку. О,нет! Подсылать ко мне убийц и травить меня открыто она бы не посмела, ибо я была единственным счастьем её сына, лишась которого,он бы скорее спихнул её на Харонов чёлн, чем кого-либо другого.
Она прислала мне корзину фруктов из которой выпала табличка с предупреждением, что если я не оставлю Нерона в покое, она спалит меня вместе с домом.
Я, испугавшись, заперла двери для всех. Нерон около недели не приходил ко мне и я послала к Сенеке спросить, что случилось.
Около часа дня, в первый день майских нон, Гектор впустил ко мне посланника от Сенеки.
Я приняла его в атрии, приказав накрыть обед.
Ему уже исполнилось сорок, женатый на патрицианке, он был бездетен и казалось, тайная грусть гложет его жилистое тело, худое даже в складках тоги.
Чёрные глаза его говорили о нём, как о выходце из южных провинций. Толстые, страстные губы украшали лицо, желтоватое, как пергамент. Он держался прямо, но возраст уже наложил отпечаток на посадку головы, чуть вдавленную в шею.
Голос его звучал особенно приятно и речь была удивительно точна.
Он засел за кашу и перепелиные яйца, с достойным аппетитом, а после обеда обещал мне прогулку в Майевы сады в своих октафорах. Я предпочла отказаться и осторожно выудила у него всё, с чем он пришёл.
Посланника звали Анней Серен и он, восхвалив мои красы предупредительно заметил, что призван обезопасить меня от гнева Августы.
— Что же, теперь мне придётся платить за безопасность?- спросила я рассмеявшись?
Он нахмурил брови, но тут -же улыбнулся блистательно и скользко.
— Потому как на Агенобарба устремлены все наши чаяния, оберечь вас наша забота и огромная радость.
…

После этого приходы ко мне Нерона возобновились, однако и Анней не отставал. Как только Нерон, под покровом ночи и охраной центурионов покидал тёплую мою спальню, являлся Анней Серен и Агриппина взяла в голову, что он влюблён в меня до страсти, что он сам изрядно выказывал.
Когда Агриппина поняла, наконец, что Нерон обманывает её и Сенека с Бурром ему потакают, она взбесилась до того, что пришлось отпаивать её чемерицей.
Вскорости пришлось гневной Августе взять себя в руки и продолжать вершить начатое.
…

— Кто более виноват в том, что смерть похищает тех, кто угоден Жизни в своей красоте, здоровье, в уме и мышлении? Однако, тот, кто только начинает жить бывает забран Плутоном влачась тенью за его колесницей. Ничего не может быть этого страшнее.
Сенека на ночном пиру переел и беспрестанно держался за живот, прогуливаясь с Нероном по открытой галерее перистиля.
Было утро освежённое лёгким дождём. Облака слегка рассеянно запятнали небеса, повисая над пиниями и уплывая вдаль рунными стайками, делаясь к горизонту всё кучнее. Рим уже проснулся и волновался в низинах, поднимая пахучие дымы. Отгрохотали повозки мусорщиков по взвозам, вывозящих из тупиков городские отходы, разъехались фруктовники и овощевозы, с ночи свозившие товар в лавки.
Надо сказать, в Риме попасть под колёса повозки чаще можно ночью, чем в запрещённые к этому дневные часы.
— Как Анней исполняет договор с твоей девкой?- спросил Сенека, щурясь и кусая яблоко, лежащее в салфетке, разрезанное на тонкие дольки, которое нёс в открытой ладони.
Нерон глупо улыбнулся.
— Нечего сказать…исполняет таково, что мать моя решила,что он влюблён.Осыпает её подарками,которые покупаю ей я…
Сенека приостановился в тени, возле разросшегося куста азалии.
— Вот этого мы и добивались, пожалуй. А как сама матушка?
— Сменила гнев на милость…
— Нехорошо, всё-же, обманывать мать. Это ты понимаешь?…- спросил Сенека, взглянув менторски на Нерона.
Тот отвёл глаза на подметающих двор рабынь, на двух совсем молодых девушек, в коротких туниках и босых, ступающих мягко, как кошки по дроблёному сверкающему мрамору, укрывающему дорожки.
— Мне нехорошо, что я обманываю её. Но сердце жаждет насладиться настоящим. Не знаю, чем порадовать её за то, что она делает для меня.
— Погляди на матрон и сходи в Верхние лавки к мастеру Поллиону. Он знает толк в женских обаяниях.
Сенека, покрывая Нерона сам стал заговорщиком против Агриппины. Нерон только позже понял это. Змей может вырастить только змеёныша, и никогда не мышь.

Ткани на платья, камеи и геммы, диадемы и золотые заколки, парики, идущие к её светлой коже в веснушках, перстни с аквамаринами, повторяющими цвет её глаз, всё это Нерон покупал и заказывал со мною вместе, тайно и неслышно откладывая государственные дела.
— А ты помнишь, как она хотела сесть рядом со мною, когда я принимал армян? А как она подслушивает мои разговоры, читает мои указы прежде меня, предлагает мне девок? Она хочет сделать меня несчастным, чтобы я не лепил, не пел и не сочинял, а только слушал сенаторов, посещал магистраты и лупал глазами, вникая в доклады консулов, преторов и последних курульных эдилов. Я сам понимаю, что мне придётся держать Рим, как коня на коротком недоуздке то и дело окровавливая рты зарвавшимся. Я буду, я смогу, но теперь мне хочется покоя и тихого ветерка в занавесях нашего дома.
— Я не твоя жена и не смогу составить тебе счастье…К тому же, есть Октавия, которая должна принести тебе наследников.
— Ты станешь моей женой, если я того пожелаю.
— Легче кинеду стать консулом, чем вольноотпущеннице царицей!
— Ты не можешь утверждать, что плохо меня знаешь. Поэтому я сделаю тебя своей женой!
И снова он целовал меня нежно, как розу, предназначенную на алтарь Манам.

Агриппина не приняла дары сына. Она ещё больше разозлилась, что он пытается подкупить её. Дары оказались в моих ларях, надёжно спрятанные.
Как только я объявила Нерону о том, что снова жду ребёнка, он исчез на несколько месяцев, стеная о том, что должен пережить это горе в одиночестве.
В Малые Квинкватрии я снова спустилась в Субуру, чтобы удалить неугодное Цезарю дитя из своего рабского чрева…

15

— От любви и войны можно едва ли больше устать, чем от борьбы и порнографии. Но если всё в этом мире завязано на любви и крови, они даже рифмуются, то что и говорить! Вот он, узел, Земля, и на этом узле мы копошимся, стараясь повредиться умом, облагородиться собственной совестью, и, наконец, погрузиться в чёрт знает что, чёрт знает для чего.
Так любила говорить Кузя. Она, может быть, даже и не замечала, что несёт бред, но бред был вызван метеоритным потоком сознания не очень умной , но жестоко тщеславной женщины.
Тщеславие, отчего — то всегда даётся не очень умным, по этому качеству можно легко определить истинное лицо человека и ту самую меру между личиночностью и подлинностью, которую нельзя долго скрывать перед другими.
Любовь Кузи к Платону носила собственнический характер, но к шестидесяти годам она научилась понимать даже движение его лимфы. Как лимфа, разделённая на многие элементы не может принести человеку пользы, так и сам человек в котором бесится несколько сущностей одновременно, не может сам себя взять в руки.
Он похож на марионетку и больше не с чем сравнивать. Если только марионеткой управляют ниточки, что ведут к одному пантократору, то Платоном управляет целая кучка таких пантократоров, а ещё кто-то открывает ему рот, палкой, на которую насажена его деревянная голова и двигает ею, изображая некие эмоции. Кто-то говорит за него и , конечно, оживляет ноги- руки и прочие члены.
Они в разрозненном болтании.
Плохо быть такой куклой!
Но Платон родился для сцены.
Первый муж Кузи, игрок и кокаинист, вознёсся по счастливому случаю в эмпиреи достатка. В семидесятые они с Кузей поженились, открыли кафе, где выступали разные ВИА , а потом и русские рокеры с плохими голосами и ужасными текстами, а в начале девяностых шансон добавил заведению посещаемости. К тому времени кафе стало покерным клубом с рестораном и бильярдной.
Как раз в начале девяностых мужа Кузи и пристрелили. Она продала бизнес и уехала в Америку, где отучилась на театрального режиссёра и вернувшись через несколько лет, открыла свою актёрскую школу.
Только по причине своего характера и деловой хватки, в то время она сделала это легко.
Её актёров заметили, её студия, достаточно быстро переехала в кинотеатр и преобразовалась в театр, который начал греметь славой на всю страну.
К концу девяностых в репертуаре театра уже было двадцать пять спектаклей.
Актёры уходили в кино, приходили обратно, словом, жизнь удалась.
После первого мужа Кузя вторично вышла замуж за режиссёра больших и малых, престарелого, но со связями.
Не то, чтобы он вёл скромный стариканский образ жизни, а Кузя его омолодила, но в театральной среде их быстро узнали.
Молодой Платон в труппе театра вживался в любое амплуа.Кузя томительно взглядывала на него. Он был хорош во всём, но уже женат.
Она несколько раз делала вид, что неравнодушна к нему. Он делал вид, что понимает её вид. Но Кузе этого было мало.
Она хотела его всего, и всегда, впрочем, понимала, чего хотела.
В молодости, то есть лет семнадцать назад Платон выглядел очень славно. Он был высок ростом, лицо его, приятное и мягкое, без острых углов и выступающих скул, говорило о том, что в более старшем возрасте он расплывётся. Об этом же сообщало не совсем твёрдое тело, немного ленное, чуть беловатое, безволосое на груди. Лёгкая бородка придавала Платону подлой магически действующей на женщин прелести.
Его большие руки, скорее всего влекли возможностью посидеть на них, сжавшись в птичку или маленького зверька.
Платон красиво говорил, голубо-синие его глаза то напоминали понтийскую даль перед грозой, то пронзительную воду итальянских мелких рек.
Когда Платон злился, он некрасиво ругался матом, глупо составляя слова в неинтересные предложения.
Его жена Тамара, работающая бухгалтером в театре нарочно была им выбрана для несения доли «подруги гения»
— Я бы его по стенке размазала!- плотоядно улыбалась Кузя.
Она в свои тогдашние сорок восемь выглядела как переспевшая девочка, увядшая на корню.
Носила короткие юбки — шорты, завивая жёсткие , курчавые, не особенно русские волосы химией, красилась отъявленно — алой помадой. Косметика постоянно расплывалась на её лице, видимо, от некоего внутреннего жара.
Однажды Платон пришёл к ней в кабинет и затоптался у входа.
— Елена Дмитриевна, я с просьбой сегодня.
— Ну?- не глядя на него спросила Кузя.
— Мне нужно дочь отвести к моим родителям, в Пензу. Сад закрыли, в другой сад далеко водить…Я отъеду на два дня?
Кузя привстала с кожаного кресла.
— Платон, скажи мне только одно… Если ты и твоя жена — тёлка не можете справиться с одним ребёнком, зачем размножаться?
Платон уставился на Кузю и сжал губы.
— Что?- спросил он.- Это вы мне что сейчас сказали?
— Я ввожу тебя на новую роль!
Платон уронил руки.
— Меня?
— Тебя!!!
— Так неожиданно… А что за пьеса…
— « Прощание в июне»
— О!
— Что, Платон? Что: « О»?
— Я очень рад.
Он повернулся и застыл, ковыряя косяк двери.
— Я тогда сегодня же, сейчас же отвезу Бибу, а завтра утром буду в городе.
— Репетиция в одиннадцать.- отрезала Кузя.
С того самого дня Кузя ловила на себе несколько ненавистные взгляды Платона. Хорошо! От ненависти до любви один шаг!Один шаг…
После премьеры она собрались в кафе, куда привалила толпа народу. Все были пьяны. Платон в распахнутой рубашке и расслабленном галстуке, девочки, мальчики, первый и второй состав. Кто-то бренчал на гитаре песни Окуджавы и, теряя слова, этим песням вторили развезённые голоса актёров.
— Они все животные. Не люди…Хотя, животным не свойственно тщеславие, а эти…животные, да ещё с тщеславием!- думала Кузя.
Она позвала в чиллаут Платона, где в красноватом свете, между чёрными занавесями прогуливалась заунывная музыка. То ли это была журчащая перкуссия, вкупе с рассыпающимися струнами, то ли импровизированная тоска флейты.
Кузя схватила Платона за расслабленный галстук и уронила его на диваны, глубоко принявшие его тяжёлое, пьяное тело.
— Почему ты весь вечер не подходил ко мне?- истомленно прошептала Кузя, играя плохо.
— Я…вас…я вас…- пролепетал Платон, утверждаясь, что у Кузи остаточно хорошая ещё фигура, стройные ноги, и, если не думать кто она, то и лицо потянет…
— Ты мне должен. Пока что должен, а после того, как отдашь долг, будешь обязан.
— Вы что, Елена Дмитриевна, дорогая, смеётесь?- расхохотался Платон, пытаясь сдвинуть цепкое тело Кузи в сторону со своих коленок.
— Я? Мне вообще не до смеха!
— Тогда вы сумасшедшая просто…И сейчас, тем более…Вот если сюда зайдут…а тут я…и вы…
— Да мне плевать.
— Но вы же понимаете, что так нельзя…
— Почему? Не только нельзя. А можно и нужно. Всё, что я хотела сказать, я сказала. А теперь я поехала домой. Вот мой адрес.
И Кузя достала из кармашка блузки заранее приготовленный пошлый клетчатый листочек, сложенный вчетверо и ключи.
— Утром жду. Узкий от нижнего, широкий от верхнего.- сказала она и отпечатала на лбу Патона свою адскую помаду.
Она впервые была такой наглой и никто не знал, что ей это стоило.
В семь утра Платон приехал к Кузе. Разбудил её шелестом ключей, запутавшись в собственных ботинках, чуть не упал, едва нашёл её в спальне и, упав на подушку головой, мгновенно захрапел.
Кузя напряжённо сидела под одеялом, но ликовала.
— Почему, когда я была такой молодой, во мне не было наглости?Я бы могла горы свернуть…- говорила она, гладя рукой мягкие волосы Платона, лежащие на её подушке.

…

Платон и Анжела переночевали в мотеле « Тан». Оба не спали. Они сидели спина к спине и курили, сбрасывая пепел в пластиковые стаканчики от чая.
— Я нне могу… Не могу…- шептал Платон.
— Ты же не её убивал, ты пойми это! Тебе привиделось!- отвечала Анжела, лопатками принимая дрожь Платона.
— Нет. Теперь то её… А вдруг найдут?
— Да что ты…Пока найдут, пока опознают, ты уже будешь в своём Голливуде.
— А театр что?
— Сдался тебе этот театр…
Платон замолчал. Он думал о том, как быстро можно расстаться со всем, что берёг бесконечно напрасно, бесконечно долго. Прервать это всё и одним поступком.
— А если мне ещё что-нибудь привидится и тут ты окажешься? Анжела передёрнула плечами.
— Что ж…Ты знаешь, что я тебя люблю…
— Я не хочу слышать это слово. Его здесь нет.
— Где здесь?
— Нигде…
Анжела улыбнулась.
— Если его нет, то и нас нет.
— Поехали к тебе.- сказал Платон.
— Поехали…только давай поспим.
— Я не могу спать. У меня в глазах мальчики кровавые стоят.
— Да ну, не драматизируй, Платон.
Анжела легонько наклонила Платона и он пал на белое и прелое постельное бельё.
Она положила его голову на грудь и гладила до тех пор, пока Платон не стал дышать ровно и глубоко.
Солнце пробивало жалюзи, и его острые лучи походили на мечи — мизерекордии, вклинивающиеся в панцири средневековых рыцарей.

Глава девятнадцатая….

Вид Бибы приводил Патона в отчаяние.
После пропажи Цезии Третьей прошло три недели. Шли репетиции « Золотого Дома», Платон брал с собой дочь.
Она сидела на самом последнем ряду и порой казалось, что спит с открытыми глазами. Платон подбегал к ней, смотрел на сцену с её места, думая, что может быть, ей не видно, но отсюда было всё хорошо видно. Просто Биба смотрела, но не видела.
Её пухлое лицо осунулось, глаза потухли. После репетиции Платон вёз её в ресторан, кормил, пытался веселить. Но она не реагировала и почти ничего не ела.
— Мама больше не вернётся, я знаю.- говорила она тяжёлым бесслёзным голосом.- Она навсегда пропала.
— С чего ты так решила, ну, скажи?
Биба шуршала фольгой шоколадки, и у Платона перед глазами снова и снова проплывали зелёные собачки с тапочек покойной жены.
Как то он вскочил среди ночи от телефонного звонка. Ему показалось, что звонила Цезия Третья, а он опять загулял. И она опять беспокоясь о нём, будет кричать в трубку:
— Ты где?
Но это была всего лишь Анжела.
— Послушай! Кричала она в трубку. А тапки, тапки!!!
— Что тапки? Какие тапки?- мычал Платон.
— Тапки потерялись! Тапки слетели!
И тут Платон понял, что он закопал жену без тапок.
Наверное, поэтому она ему так жестоко снится.
По тапкам можно найти её…
— Анжела…ты помнишь это место?
— Смутно!!!
— Я тоже смутно. Но у нас нет другого выхода. Я должен поехать и найти их.
— Я с тобой.
— Приедь лучше ко мне и побудь с Бибой.
Платон встал и оделся. В этот август в Москве было нечем дышать.
Всегда, проходя мимо консьержки, Платон отводил глаза. Та понимающе качая головой , крестилась.
Да, давно подали в розыск, давно уже фото Тамары висело на всех столбах и подъездных дверях. Неизбежно Платон сталкивался с этими фотографиями и описанием внешности.
« Пропала женщина, на вид 30- 35 лет, рост 160 см. Вес 85 кг.и пр.и пр…»
Это безумие бурлило вокруг него.
Да ещё и жара, отсутствие дождя, бесконечный смог.
— Нне могу…Не могу…- говорил Платон, выруливая на МКАД.
Перед глазами у него прыгали цветные пятна. Как Биба примет Анжелу, тоже неизвестно. Сейчас ей нужен покой, но как можно быть спокойной, когда постоянно раздаётся в телефон визг свекрови, звонки из полиции, звонки волонтёров, друзей, приятелей, сотрудников…
Платон мысленно переносился в то время, когда его ничто не трогало. Он работал, играл новые роли, приезжал тихонько к Кузе, возвращался домой, где располневшая Тамара варила борщи и супчики, пекла дивные пироги с вишенками, учила маленькую Бибу проситься на горшок и весело делала ей «тигра», растопыривая пальцы на руках.
Как то в очередную встречу с Кузей, Платон почти что забыл, что вёл другую жизнь и успокоительно потрепал старую любовницу по нарощенным пепельным кудрям.
— Эй! Послушай! Ты здесь не для прелюдий, а для дела…- взвизгнула Кузя.- Так хватит сидеть за столом, жрать вино и смотреть балет. Идём в спальню!
Кузя любила спокойствие…Если и где располагаться, то в своей постели, а не где- то там. Она уже немолода и не может себе позволить предстать перед Платоном в расхлябанном виде. Да ещё и гасила свет.
— Можешь представлять меня, кем хочешь. Мне всё равно…
Платон только горько улыбался.
— Тогда зачем тебе нужен именно я? У меня вроде бы нет особого таланта удовлетворять твои прихоти.
— Мне нужен ты весь.- отвечала Кузя.- А секс это лишь ещё одна чёрточка в тетради, куда я заношу необходимую информацию. И без неё твой портрет и твоё описание будет неполным.
Платон уже выехал за МКАД. Телефон загудел вибровызовом и вывел его из тупого сосредоточения.
— Папа!- звонила Биба. — Папочка!!!
Она плакала в трубку.
— Папа я вспомнила! Я нигде не могу найти маминых тапочек с собачками! Папа, она не ушла, её , наверное похитили! Маму похитили! Маму похитили и можно найти её по тапочкам! Позвони в полицию, скорее, пожалуйста!
Платон поймал телефон, выскользнувший из рук.
— Ннну… тебе приснилось…Почему ты не спишь? Анжела пришла к тебе? Ты одна?
— Она здесь! Папочка, я тебе говорю!!!
— Этого не может быть. Никому бы в голову не пришло похищать твою маму. Это зачем? Всё пройдёт, она вернётся, всё пройдёт, Биби…Спи, дорогая, я скоро приеду.
Платон выключил телефон. Опять эти чёртовы тапки! Что теперь? Биба тотчас же с этими тапками позвонит в полицию и расскажет, что мать в них…ушла в них… а ещё она начнёт говорить это Анжеле…
Платон вырулил с эстакады и остановился на обочине.
— Так…так…нужно вернуться…Я всё равно их не найду. Но они теперь улика. Я их не найду и чёрт с ними.
Платон завёл машину.
Пошёл сильный дождь. Дворники за стёклами зажужжали, но не двинулись с места.
— Чёрт бы вас побрал! — крикнул Платон и вышел из машины.
Его накрыл дождь. А вместе с дождём, под визг, вызванный ужасом в голове, мгновенным ужасом, что-то толкнуло одновременно сразу во всё тело, сделав его лёгким и подвижным, способным к перемещению.

…

Кузе не спалось в эту ночь. Она яростно вспоминала, как была несчастна в своей семье, где отец постоянно изменял матери, где её, единственную дочь и наследницу пытались вырастить хорошей девочкой и как она изо всех сил старалась оправдать любовь родителей. Как будто она была рождена для системы Станиславского и только по ней могла бы жить.
Она хотела бы , чтобы жизнь её была похожа ни сияющий голливудский фильм, а получалось какое — то « Сказание о земле Сибирской» Полное несоответствие внутреннего и внешнего.
Любовь к Платону обладала исцеляющей силой, как нечто, способное удержать от чего-то более вредного. Но да, она пришла несвоевременно.
Со старостью напрасно воевать. В сорок ты уже отцвела, в пятьдесят обвисла, а в шестьдесят начинаешь стариться назло природе и самой себе.
Но в это время внутри всё ещё гремит, булькает и клокочет. Одним словом, жизнь продолжается вне материальной оболочки.
В темноте, через стекло, теневые ленты плясали на стенах. Шёл дождь. Висело под потолком тревожное молчание. Кузя включила лампу и взяла зеркало.
Если поджать губы, вытянуть подбородок и напустить на щёки волосы можно ещё казаться на…сорок пять…
Со стены смотрела яркая красавица в белом тюрбане, чем-то напоминавшая молодую Софи Лорен. Это была Кузя в двадцать три.
— Я не Кузя…Я Елена…И я хочу умереть молодой…- сказала Кузя зеркалу и отбросила его прочь.
Телефонный звонок напугал её до пульса в ушах. Она схватила телефон. Звонила Анжела.
— Елена Дмитриевна! Простите… Извините, бога ради, я хотела спросить…Платон не у вас?
— Нет, не у меня. Чего ты, чокнулась, Маркиза Ангелов? Ты знаешь, который час?
— Тут такое дело…тут с Платоновой дочкой проблема…Она вечером ушла в кино и её всё ещё нет.
— Ну, звони в милицию!
— Я бы позвонила…но я хотела начала Платона разыскать. А он не отвечает на телефон.
— Может, он тебе не отвечает? Сейчас я ему позвоню.
Кузя заволновалась. От волнения у неё по — старчески пересохло во рту и немного затряслись руки.
Действительно, телефон Платона не отвечал. Шли длинные гудки.
Кузя набирала ещё и ещё, пока на смену гудкам не пришло сообщение о том, что телефон абонента выключен.
— Что- то случилось…- подумала Кузя и набрала Анжеле.
— Куда он поехал?- спросила она резко.
— Я…я не знаю…Он не сказал. Он меня попросил прийти домой, пока Биба была одна. Мы провели с ней день и ночь, потом она ушла в кино…Я сидела, ждала, её не было. И его нет. Их обоих нет! Что делать!
— Я позвоню утром… в любом случае, нужно выждать сутки. Милиция нас пошлёт.
— Полиция.
— Да ну вас!- выругалась Кузя.- Жди и не нервничай. Я не буду отменять репетицию, я…займу второй состав.
— А Платон?- прошептала Анжела.
— Порепетируем сцены без Платона.
— А если…
— Анжела! Молчи! Не должно быть никакого « если».- крикнула Кузя и положила трубку.
— Если!!! Отыграете премьеру и тогда хоть сдохните!

XVI

Роскошные ложа прислал мне Отон. Картибулы прислал Серен. Нерон привёз ввечеру целую карпенту серебряной посуды, которую мы с рабынями радуясь, разгружали.
В триклинии появились ковры и занавеси. Мне украсили окна слюдяными плашками. На это приходил смотреть местный эдил с толпой трибунов. Мои соседи и их жёны так -же любопытствовали.
Пиры я должна была давать три раза на неделе, исключая лишь праздничных дней, которые мы праздновали вместе с Нероном. Поселив меня в Доме Чаш, Нерон изменил матери. Он сделал меня табулой, на которой начертал язвительные укоры своей погубленной юности. Амбиции Агриппины перешли все пределы. Теперь она радовалась, что Паллант, подобно Клавдию, будет править вместе с ней. Не Нерон, но Паллант. Причём, находящийся на нижнем месте ложа Паллант, вольноотпущенник и богатей, сравнился с августианами.
К концу Марсова дня, в середине лета, перед праздником малых Квинкватрий, как обычно мы воссели за пиршество. Праздновали рождение Марка Отона.
Нужно сказать, что до моего приезда ещё, комнаты в доме были расписаны и выложены раковинами южных моллюсков. Теперь Нерон приказал покрыть потолок в спальне пироповыми плитками так,чтобы они отражали нас. Ему нравилось так- же, что окна, выходящие во внутренний двор из таблиния, во время заката окрашивали комнату в нежный пурпурно — розовый цвет. Он приказал, чтобы всегда рядом с ним в эти моменты была лютня и золотой плектр, которые я берегла для него в сундуке.
Итак, не взирая на стародавние обычаи быть скромными, все семеро ребят, что были в тот день со мною на пиру, нанесли еды и питья.
Пригласили и музыкантш с танцовщицами, и мима Криспина, широкоплечего красавца, который часто гулял вместе с Нероновыми друзьями и им самим. Корзины с жареными дроздами, ягнятиной, осетриной, потеющей янтарным жиром, кувшины с гарумом, всевозможные фрукты из-под храма Геркулеса, лучшие в городе, персики, черешня, украденнная из парка Валерия Азиатика, гусятина, устрицы, сыры , печень, специи : всё было приготовлено уже заранее и теперь украшало наш пир. По углам, как только смерклось, зажглись лампионы, тихая музыка сопровождала ужин и витиеватые движения танцовщиц постепенно разгорячали Отона и Сенециона, восемнадцатилетних юнцов.
Я не очень ловко чувствовала себя на этих вечеринках, но выпив вина, могла и спеть под тростниковую флейту песенку, прихваченную из прошлой жизни. Ещё более сближало нас то, что мы с Нероном часто бывали в Анции и вместе иногда вспоминали арбустумы и вызолоченную солнцем низменность, над которой уютно рассыпались виллы и дома, цветом, словно выпеченные из грубой муки.
Нерон одевал на меня косское платье, чтобы похвастаться моим безупречным сложением перед друзьями и, как правило, удалялся после третьей перемены со мною в спальню, чтобы зря не терять времени.
Но сейчас молодой Отон набрался, масляные кудри его развились, карие, тёплые глаза смотрели неотрывно на танцовщиц. Рабыни мои, Кания и Виталия, подававшие кушанья, порою замечали на своих задах задумчивую, словно случайно поползшую вверх руку Отона.
Они умоляюще взглядывали на меня и я звонко хлопала в ладоши так, чтобы Марк Отон услышал.
Он пьяно улыбался и снова ел, пил и перекидывал вино из чаши в чашу, играясь.
Нерон, довольный тем, что пир удался, скинул с плечей тунику и откинулся на подушки. Пот мелкими капельками собрался на его лбу.
— И мне сегодня удастся попеть…Не правда ли, Акте?- спросил он и навил на палец мой золотистый локон.
— Удастся. Если тебя снова не обуяет любострастие и мы не уйдём раньше времени, господин.- сказала я с улыбкой, погладив его голую грудь.
Тут я заметила несколько волосков на его подбородке.
— Мой господин теперь называется Барбула Нерон?
Нерон удивлённо поднял тонкие брови.
— А что? Как это?
— Твой побдородок покрывается волосами…
Нерон ощупал пальцами подбородок и хлебнул вина.
-Да. Скоро я принесу жертву. Только вот не знаю…зачем?
— Чтобы стать мужчиной.- прошептала я, скользнув рукой под складки его туники.
Нерон сжал губы и сдвинул брови.
— Тогда нужно Аннея Серена называть…Лабеон…Что, как тебе на вкус губы этого развратника?
Я отшатнулась назад, на подушки. Музыкантши завели быструю песнь. Флейтистка и её подружка с кифарой сидели на шёлковых подушках посреди усыпанного розами круга.
— Негоже ревновать меня к спасителю нашей любви.- сказала я негромко.
Нерон взглянул на меня, забросив локти назад, наклонился и почти прошипел.
— Я собираюсь жениться на тебе.- сказал он.
Я посмотрела в его лицо, уже трепещущее от прилива чувств.
— Этого не будет…
— Почему?
— Я вольноотпущенница.У тебя жена.
— Ей недолго сталось.
— Как?
— Мать сживёт её со света, за неплодность.
И Нерон забросил в рот орех обсыпанный кунжутом.
— Это твоя вина.
— Она мне противна.
Я опустила голову.
— Но я не прошу верности, всё равно любя тебя.
— Я прошу верности.- сказал Нерон громко так, что целующий танцовщицу Отон вздрогнул.
— О, Боги! К кому ты обращался?- захохотал он.
Захохотали и все остальные. Только я молчала.
— Я не всегда буду радовать тебя страстью…Я надоем тебе.- сказала я чуть слышно.
Нерон встал с ложа. Все затихли. Одна музыка лилась и вилась, как дым курений перед алтарём. Сенецион, Отон, Криспин, сидящий у ног Отона, музыкантши и рабыны. Все замерли и ждали, что он скажет.
— Что вы повесили головы, как петухи в кухаркиной руке?- крикнул Нерон и выхватил кифару у музыкантши.
Та покорно опустила руки, так — же сидя на полу.
Тронув струны, он прижал кифару одним боком к себе и закрыл глаза.

— Пирожком я позавтракал,
отломивши кусочек,
Выпил кружку вина,- и вот
за пектиду берусь я,
Чтобы нежные песни петь
нежной девушке милой.

Я улыбнулась и, предчувствуя доброе, спокойно наполнила чашу вином, лёгким и розовым.

— Что на прохожих мирных, пес, кидаешься?
Знать волка тронуть боязно?
Посмей — ка только на меня ты броситься,
Узнаешь, как кусаюсь я!
Ведь я, как рыжий пес лаконский иль молосс,
Защитник стад пастушеских —
В снегу глубоком, уши вверх, за зверем мчусь,
Какой бы ни был спереди;
А ты, наполнив рощу грозным лаем, сам
Кусок, что кинут, нюхаешь.
Смотри, смотри же! Я на злых жесток — держу
Готовыми рога, как зять
Ликамба, мстивший вероломцу за отказ,
Как враг горячий Бупала.
Ужели, черным зубом тронут, буду я,
Не мстя, реветь, как мальчики?

Голос Нерона изменился из нежного, превращаясь по ходу песни в грозный.
Он допел, сорвал венок из нарциссов, бросил его под ноги и опустил кифару.
— Заведём коттуб, други!- сказал он, открыв глаза и не глядя на меня.
Я призвала рабынь принести пустых чаш и ещё несколько кувшинов фалерна.
Все ответствовали радостью на предложение поиграть. Мы сели цепочкой, плечо к плечу и принялись переплёскивать фалерн из чаши Нерона в чашу танцовщицы Брисы, сидящей в «хвосте».
Последняя должна была выпить то, что досталось. И после мы менялись. После, вместе с вином мы переплёскивали перстень Отона с крупным рубином, который преподнесла ему матушка в день первого бритья. И последней приняла его в дар Друза, вторая танцовщица. От меня откололи гемму с изображением Нерона
которая в вине добралась до Сенециона и так далее, пока я не оказалась последней.
После начались танцы и поцелуи. Наши цепные псы охранники тоже немного выпили с рабынями на дворе и музыка стала ярче и отрывистее.

…

Когда совсем стемнело, мы вышли в город, хмельные и жадные до приключений. Я, Криспин, Отон, Сенецион и Нерон. Позади шли охранники. Мой Гектор, охранники Нерона центурионы Бутеон и Донат, и гладиаторы из Малой школы, Скульпий и Варус.
Все мы одеты были в короткие плащи. Нерон тащил меня за руку.
— Я хочу тебе показать своих знакомцев на Мульвиевом мосту.- сказал он с горячностью.
— Но зачем нам туда?-ужаснулась я, не успевая за ним.
— Посмотришь. Там, говорят,есть хороминки.
Он был уже безобразно пьян.

Так, выбирая меж зловонной Субурой и Мульвием, наша партия выбрала последний, ибо в Субуру сейчас, в Квинкватрии, было соваться небезопасно, да и жара нас не радовала. Сейчас пыльный, грязный, вонючий Субурский коридор лучше было бы сменить на свежий воздух Марсова поля.
Заполночь уже нечасто попадались шумные компании, идущие с Марсова поля. Тащились пары, весёлые, после вина, пробегали носильщики с сановными лицами, по берегу Тибра проезжали конные, пробегали вигилы, от которых мы, шедшие шумной и пьяной толпою, хоронились в проулки.
— Будет стыдно, если нас остановят вигилы.- сказала я Нерону, приостанавливая его, влекущего меня за собою, как дикую лань на аркане.
— Иди спокойно. Меня это не пугает.- бросил он.
Лицо его разгорячилось и разрумянилось от выпитого, курчавые волосы на воздухе развились и падали на влажный лоб.
— Лучше бы мы остались дома…
— Замолкни, Акте…Иди туда, куда ведёт тебя твой господин.
Вокруг Мульвиева мосты давно уже были устроены сомнительные одноэтажные лабиринты с лавками, тавернами и лупанарами. Местные девочки и конкубины, кинеды и старухи выплывали во время игр на близлежащее Марсово Поле и пестрели одеждами вокруг Цирка и амфитеатров. Над Тибром и его нечистой в этих местах водой, в прибрежных зарослях, вытаптываемых каждое лето раскидывались лачуги нищих и дешёвых шлюх. Как только я издалека услышала завывания кинедов, я поняла, что Нерон уже был здесь и теперь хочет показать это место мне. Я упёрлась и остановила его. Он обернулся, пропустив вперёд наших спутников спешащих на Мульвий, как домой.
— Ну,что? — раздражённо крикнул он и бросил мою руку.
-Не ходи туда. — сказала я умоляюще.-Ты погрязнешь в развратных удовольствиях и потеряешь империю.
Нерон обнажил зубы в улыбке.
— Не этого ли хочет она?
— Она добывала власть тебе.
— Хорошо же…смертями, да?
-Но ведь не ты отравил Британика.
— Я отравил Британика.- ответил Нерон.- Но если так дальше пойдёт…я и её…я её…
И он закрыл лицо руками.
— А она собирается вырвать у меня из рук Рим…Ты же знаешь, что говорил Парид, да? Ты знаешь, что за это время моя мать сделалась нежной овцой и стала жалеть и смерти Британика и даже толкала меня в объятия Октавии…
Так как мы говорили посреди набережной, нас никто не слышал. Далеко вперёд ушли наши друзья с девицами, а в стороне прикинулись к стенам только молчаливые и глухие к нашим словам охранники.
Я была осведомлена о том, что Афраний Бурр и Агриппина перекидываются доносами и собираются втрясти Нерона обратно в ягнячью шкуру. Да, но не теперь .Теперь он уже был мужчиной. Наконец, он убрал Палланта, чем потряс Агриппину и прижал к ногтю Рубеллия Плавта из рода Клавдиев, на которого у матери были виды.
Она поняла, что из волчонка вырос волк…Я поняла это так же в ту ночь, когда он впервые вывел меня на тёмные улицы Рима.
…

На краю Марсова Поля, откуда недавно ушли в поход легионеры, городские рабы и нищие уже разобрали их времянки и очаги. Теперь, под набережной, впереди и позади моста, от моста Эмилии до моста Мульвия и далее, по всей линии низкой воды, летом настраивались лачужки и домишки из глины и соломы, из битого кирпича и тростника, смешанного с лошадиным навозом.
Каждая из этих лачужек привечала людей по интересам. Тут разворачивались и дешёвые лавки для бедноты, и таверночки, и бордели на любой кошелёк с более или менее молодыми ребятами и более или менее накрашенными девками.
Местным кинедам оставалось только подняться вверх и найти клиента, а после спуститься в укромное гнездо, где на маленьких постелях с соломенными тюфяками можно было купить любой разврат.
Толпы полуголых, вечно голодных женщин и мужчин слонялись в ожидании раздач и вели тут недостойную жизнь. Потроха и кишки, кожа и сало, внутренности животных, булькали из котлов и разносили запахи, смешиваясь в горячем летнем воздухе с испарениями человеческих нечистот.
Над Мульвием висел туман, смешиваясь с холодноватым речным туманом и расползался над всем берегом.
Вся эта волнующаяся пестрота местных насельников, которых временами выселяли за сотый милиарий триумвиры и городские когорты, снова собиралась в кучи, распространялась и лезла во все щели, которые только могла занять.
Здесь находили приключения все, кто хотел и не думая о последствих сюда приходили чтобы унять похоть, голод, страсть к убийству или насилию. Никто не имел тут власти, кроме полнейшей безнравственности.
Когда Нерон всё-таки догнал друзей возле первой опоры моста, к ним уже подошли несколько продавцов со своим товаром и сами кинеды и мальчишки с завитыми, масленными головами и белыми телами, голыми и гладкими, словно отшлифованный мрамор.
Два кинеда с синими выбритыми подбородками и два мальчишки приглаживали кудри и ждали, когда на них укажут пальцем Сенецион, Отон, Криспин или Нерон. Криспин, радостный,что за него заплятят, указал на двух худосочных нарумяненных и накрашенных мальчишек, лет по тринадцать, которые сразу же повисли у него на локтях и бросились проводить его до кубикул близлежащих инсул, трёхэтажными уродливыми выростами возвышающимися на другой стороне улочки, отходящей от набережной.
Я отошла от Нерона к Гектору, который крутил в руках свои убийственные цесты, похлопывая ими по ладоням.
— Иди с ним, госпожа.- сказал он мне.
Я ужаснулась.
— В инсулы?
— Его нельзя оставлять тут одного. Будь с ним, иначе дело плохо кончится…кто знает чем…
Я кивнула.
Нерон с Отоном и Сенеционом уже подцепили подтянувшихся к ним раскрашенных девиц и те, повизгивая и постанывая, как щенки в уголке, потянули их, и без того не сопротивляющихся, к крайним опорам моста, в лачуги.
Я пошла следом, слыша постукивание цест Гектора у себя за спиной.
…

Мы все были ему плохими друзьями. Плохими советчиками. Даже Сенека, которого уязвляло рано проснувшееся тщеславие Нерона, вместе с именем восприявшего в полное распоряжение империю и сам Город.
Мы были молоды и только сердцем могли понять свои ошибки.
Когда поутру мы возвращались из притонов, ослабленные бессонными ночами и выпитым вином, прячась в подворотнях, тупиках и закоулках от вигилов с плетями и палками, можно было подумать, что Нерон не император, а простой плебей, пьяный от своей юности и храбрый своим безумием.
Подобно Мессалине, приносящей дух лупанара в покои Цезаря так поступал и Нерон. Грязный, уставший, шатающийся, с запутанными волосами, в несвежей тунике, он приволакивался в домус и падал на пороге спальни.
Агриппина ничего не могла с этим сделать, разве предложить себя ему на завтрак.
Октавия печально взирала на эту беду, развлекаясь лишь книгами. Она ожидала,когда придут за ней центурионы с обнажёнными мечами или когда её постигнет смерть от яда…
Проснётся ли она следующим утром?

17

« Я в отпуске. Как я ушёл? Кто расскажет? Я хотел давно отдохнуть… не мог. Не знал, что делать. Нет, сначала, я не знал как делать. Нет. Как быть, а уж потом что делать. Хотел делать всё. Но шёл только вверх.
Теперь я в отпуске. Есть выбор, куда поехать: на Красное море или горные лыжи. Горные лыжи…у меня беда с миниском…я не смогу спуститься. Умру в дороге.
А вот Красное море…Страшно, что когда жизнь будет окрашивать волны, буду ещё жив. Я боюсь.
Беда, что до сих пор я не знаю, чего хотел от жизни. Я получил в ней все удовольствия из желаемых и возможных, наконец, славу. Теперь, когда есть и слава, пошёл обратный отсчёт. Она не принесла мне счастья или хоть сколько — нибудь явного ощущения его. Я знаменит и любим. Меня ждали около главного и чёрного хода театра, меня преследовали.
Я выкупался в источнике восхищения. Напился из источника упоения. Я дождался своей роли, которую ждал всю жизнь. И теперь я смиренно буду платить за неё. Нет. Я не буду платить за неё. Я своей жизнью оплатил её. Я выбираю Красное море. Остров Пандатерий. Развратников ссылают туда умирать. Красный остров»

Трубки в горле, трубки в руках, боль в боку, боль в голове, одна только боль.
Сужающиеся и расширяющиеся образы, которые невозможно удержать в истинном виде. Они прыгают, вырождаются из самих себя, втискиваются в мозг и пухнут на глазах. Никакого света сверху, свет только извне. Из самого сердца, но этот свет сжирает все цветы обеляя их и омертвляя.
— Может быть, я и умер. Например, мне стало сниться, что я молод. И вот я думаю… что это начало конца, да? Когда снится, что ты молод, а ты на самом деле уже не молод. Или я ещё молод?
Потом показалась Биба. Она сидела на берегу пруда в Нескучном парке и болтала голыми толстыми ногами. По зелёной глади воды скользили утята. Биба крякала, изображая утку мать. Ей четыре года…
Показалась Цезия Третья, завёрнутая, отчего то в греческий гиматий, как покойная жена Октавиана, Ливия… Почему покойная жена Октавиана? Он и сам умер. Его сбил « гелентваген» а Ливия не пережила горя…
Почему Биба и Цезия Третья показываются вместе? Они что, обе ТАМ?
Платон почувствовал удушье ужаса и схватил воздуха, как следует открыв рот. Но вокруг рта, сжимая лицевые мышцы было что — то не своё, чужое, будто вантус.
— Доктор! Доктор!!!- услышал он крик Анжелы, знакомый, родной голос. — Он пришёл в себя!!!
Платон услышал визжание стула по плитке. Шорох и хруст больничных бахил.
Маленькая Великая Мать сидела на капельнице и ела персик. Сок капал на её мраморную грудь, задрапированную складками шерстяной паллы и впитывался сразу же, оставляя влажные пятнышки.
— Как думаешь, его кости так — же хрустят?- спросила она в воздух.
— Не думаю, что вообще…- ответил ей мужской голос.
Платон вскрикнул, но не услышал своего голоса.
Он досчитал до десяти и провалился в серый, мутный кисель сна.

…

— Всё, что ему нужно, это покой и сон… Он хорошо спит. А вот, когда окрепнет, тогда и скажете.
Молодая стриженная под буча докторша, с мужскими холёными руками уговаривала Анжелу не ходить в палату к Платону.
— Возможно, что — то с психикой. Но с дыханием всё нормально. Был сильный удар…
— А что с мотоциклистом?
— Я не знаю. Говорили, что в тяжёлом состоянии. И не говорите ему про дочку. Ему сейчас нельзя.
— Это я виновата…
— Крепитесь. И поймите, в больнице не надо об этом. А его мать? Она уже собирается тут жить, в его палате. Не может дождаться, когда его переведут в терапию.
— Это не мать. Это наш режиссёр. Мы ставим спектакль, совсем скоро премьера…Если он не встанет…Это конец, конец…
Глаза Анжелы покраснели.
Доктор ледяным рукопожатием немного успокоила Анжелу.
Платона сбил проезжающий мимо мотоциклист. На второй день его пропажи Анжела, всё — таки подняла тревогу.
Его нашли в реанимации в больнице на Каширке.
Анжела боялась ехать, думая, что не сможет удержаться и расскажет ему о пропаже Бибы.
В комнате её она нашла записку.
— Не ищите меня. Я пропала.
Больше ничего не было. Но этого было достаточно, чтобы впасть в настоящее отчаяние.
Анжела держалась только потому, что кроме неё все вокруг вдруг одновременно сошли с ума.
Кузя так- же чуть не попала в больницу с гипертоническим кризом, но её откачали.
Платон был цел, но сильно ударился головой.
Это могло привести его и к трагедии или пройти, почти бесследно.
Кузя понимала, что каждый удар в жизни, будь он случайный или намеренный, что — то означает.
Через две недели, в день, когда назначена была премьера спектакля, Платон впервые встал с кровати.
Он удивлённо посмотрел на скорчившуюся на соседней койке Кузю, на мониторы, капельницы, провода и сказал:
— Куда я попал, вашу мать?
Взъерошенная Кузя вскочила, прерывисто обняла Платона, усадила его на место.
— Платон! Платон! Ты…ты скажи, как ты…что болит?
— Ничего у меня не болит!- проворчал Платон и поправил волосы исхудавшей рукой с поголубевшей кожей.- Поехали домой, Кузя…
Там наверное, Биба места себе не находит.
Их выписали под расписку в тот- же день и Кузя забрала решила отвезти его к себе.
Пока они ехали в такси, Кузя обхватила его предплечье двумя руками и шёпотом сказала.
— Платон! Биба ушла из дома. Мы её разыскиваем, но пока безрезультатно.
Платон затряс головой. Вены на висках его надулись и вокруг рта вспыхнул сине — фиолетовый треугольник.
— Господи, Платон, Платон! Я прошу тебя, не нервничай.
Платон с усилием справился с волнением и дальше ехал молча.
Он ходил медленно, плохо ориентировался в пространстве, всё время норовя свалиться мешком на пол и Кузя первые дни водила его в туалет под руки вместе с Лаурой Гамлетовной.
Никто из театра не должен был приходить. Но через неделю, когда Кузя уже проклинала свою беззащитность и слабость, наконец, Платон попросил курить. Ему стало лучше. Он полулежал на постели Кузи и тупо смотрел в раскрытое окно.
— Завтра нужно ехать в театр…- медленно произнёс он.- Я больше не могу дома.
— Тебе ещё рано…
— Или я выброшусь в окно. Там слишком много голосов. Они все меня зовут.
— Как ты будешь играть премьеру, Платон?
— Я всё помню. На следующей неделе я готов играть.
— Ты уверен?
— Да, уверен. И ещё меня интересует, когда ты меня отпустишь.
Кузя улыбнулась, блеснув глазами. Иногда она улыбалась так, как будто ей было лет двадцать пять и она английская шпионка Чапман.
— Ооо…ты что, шутишь? Пока…пока и как можно дольше ты будешь жить у меня. Или ты собираешься к себе домой переехать?
— Да, собираюсь. А что, есть причины не переезжать?
— Да нет…- вздохнула Кузя.- Причин нет. Но я не даю своего… добра…не даю добра, разрешения и так далее…
— Я что, у тебя в плену?
Платон, впрочем, и сам это понял.
— Нет. Ты в плену, но не у меня. Дело в том, что Театральный Центр…Наш Центр, твой и мой, открывается в начале сентября. Ты генеральный директор, я исполнительный…
— А нельзя ли у меня было спросить…хочу ли я?- спросил Платон.
— Нельзя. Потому что тут я решаю, кто чего хочет. Ясно? Ты, кажется, хотел славы, хотел денег, хотел машину, квартиру, счета в банке…Всё это у тебя теперь есть, а будет ещё больше.
Платон привстал над подушкой.
— И что я должен буду со всем этим делать?
— Управляй этим, Платон… Будь главным.
И Кузя, запахнув халатик, вышла из спальни на стройных ещё ногах, с синими мальвовыми цветами варикоза под коленками.
…

В Театре Платона приняли, как жданного родственника. Все женщины липли к нему, Дымников свёл брови в жалостную гримасу и обнял его, похлопав по спине.
— Платончик, как ты нас напугал! Знаешь, ещё немного и Нерона играл бы я!- попробовал пошутить Дымников.
— Вы? – уничижительно бросил Платон.- С вас Нерон как из меня Дездемона, нет уж…
Анжела бросилась к Платону, но Кузя не дала ей приблизиться, остановив её взглядом.
— Все на сцену!- сказала Кузя, поддерживаемая Платона под руку.
Он был немного зелен, но на щеках уже просвечивал чуть заметный румянец, который, впрочем, трудно было назвать здоровым.
Начали с кусков и дошли до первого акта второго действия.
Анжела, играющая Поппею, не могла миновать встречи с Платоном.
За ними внимательно следила Кузя, сидя прямо перед сценой на первом ряду.
— Что делать?- шепнула Анжела Платону, обняв его в первый раз после болезни
— Ничего не хочу.- ответил Платон.- Бежать.
— Как?- спросила Анжела глазами.
— После премьеры.- шепнул ей Платон.
В его глазах было отчаяние, которого Анжела ещё никогда не видела.

…глава двадцать третья.

— А помнишь, когда мы впервые встретились? Ты был мальчик, а я так себе…
— Всё равно ты самая красивая женщина из всех, что я видел в своей жизни.
— Заедем в « Азбуку вкуса»… Правда, как мы потащим столько?
— Ну, я мужчина, справлюсь, как — нибудь…
Платон и Кузя уже не скрывали , что они пара. Особенно гордилась Кузя. Она готова была кричать на всех перекрёстках, Платон теперь её.
Она нарастила роскошные блонды, сделала блефаропластику, сменила гардероб.
— Ещё грудь увеличь и губы накачай!- посоветовал ей Дымников, когда они курили на ступеньках Театра.
— Дурак ты, Паша! Был бы умный… Эх!- сказала Кузя.
— Был бы я умный… да…Сейчас бы срывал плоды блаженства вместо Платошки. И променял бы своих тёлок на одну старую корову с золотыми рогами.
Кузя влепила ему пощёчинку, но Дымников не обиделся, а засмеялся…
Ему было совершенно не обидно.
Кузя, напротив, в последнее время жила в некотором напряге. После больницы Платон вёл себя странно. Ему постоянно виделись некие несуществующие вещи.
Кузина дача в Крёкшино, давно перестала быть уединенным родительским гнездом среди сосен и лип. Участок спрятался за четырёхметровым забором, деревянный дом Кузя перестроила и расширила, приделав к нему роскошный полукруглый балкон, на котором любила пить чай и смотреть на тихий лес и безлюдный участок с зеркалом круглого бассейна посередине, в котором так хорошо отражалась рваная пакля облаков и куски голубого неба.
После премьер, знаменательных дат, великих событий и мелких чествований Кузя ехала на дачу с друзьями и близкими.
Тут же дежурил у неё много лет несменяемый цербер Лео, старый садовник и охранник, которого её муж в давние времена привёз из Молдавии. В юности Лео тоже был актёром, он играл в Кишинёвском театре, но пострадал во время монтажа декораций. Ему повредил позвоночник упавший с шестиметровой высоты занавес на поперечине.
Лео долго не ходил, но когда встал, в театре уже всё переменилось, его никто не ждал и взяли на должность рабочего сцены. У Лео вырос горб, он отпустил бороду и волосы. Он знал все роли наизусть и учил тексты к новым постановкам. Подсказывал актёрам из — за сцены. Но как-то приехал Игорь, муж Кузи, услышал его историю и забрал в Москву.
В театре у Кузи Лео играл несколько сезонов, пока не понял, что больше не может быть на вторых и третьих ролях, лучше уж вообще не видеть сцены. И Кузя забрала его на дачу, построила для него маленький домик у ворот и позволила завести кур и разбить клумбы.
Только тогда к Лео пришло тихое счастье. За это он служил Кузе, как верный пёс.
Высокий и сухой Лео, с карими глазами канонического святого, с выдающимся горбом, с ухоженной пепельной бородой, всегда встречал Кузю у распахнутых ворот. Её всегда ждал завтрак, обед или ужин, простой и горячий, короткий рассказ о соседях и небольшая зарисовка из жизни курочек.
Они жили у Лео за сеткой и хорошо знали голос хозяина, даже что-то отвечая ему на ласковые слова.
Куры были такие же, как и Лео, пепельно- рябенькие, высоконогие и медлительные.
Лео легко подхватил пакеты из машины, поздоровался с Платоном, которого недолюбливал, но терпел с чувством постоянства, довлеющего над периодическими явлениями, перекинулся с Кузей парой слов.
Кузя стала больше уставать, но она не хотела в этом признаваться. Сегодня она устала, как никогда, даже ноги опухли в щиколотках, несмотря на то, что она ехала, а не шла.
— Вы устали…- прогудел Лео грудью.- Вам нужно больше отдыхать.
— Успею ещё наотдыхаться.- улыбнулась Кузя, поправляя жёсткие локоны.
— Вам было лучше брюнеткой.- сказал Лео раскачиваясь на ходу, идя позади Кузи.
— Блонды молодят.Ты ничего не понимаешь.
— Куда мне серому то…- вздохнул Лео.
Платон выглянул с балкона второго этажа.
— Вы бы бросали свои крепостнические беседы и шли сюда, Лео! Тут лужа на полу!
— Крыша что ли потекла?- заметил Лео.- В самом доме?
— Да нет. Над балконом…Хорошо… Я уберу!
Платон шумно хлопнул дверью балкона.
В доме Кузи он бывал много раз. Но почти всегда ему становилось тоскливо, особенно, когда они собирались ложиться в постель. Он вынужден был незаметно пить, но это не всегда помогало.
Уже несколько дней ему снилась Биба. Снилась очень плохо, очень страшно. То она была обута в тапочки своей покойной матери, то сидела на незнакомой веранде, свесив ноги вниз и заплетала косу длинную, как у Рапунцель, свисающую в ту — же темноту, что и её ноги.
Платон подошёл к стене. Ему показалось, что под штофными старинными обоями что — то есть. Скользкое, как хвост тритона. Он потянул за кончик хвоста, потому что желание потянуть было непреодолимо и вытащил маленькое существо без чешуи. Оно стало поворачиваться направо и налево , стараясь достать до пальцев Платона и куснуть.
— Платон!- позвала с улицы Кузя.- Иди, притащи бухло из машины!
Это звучало так противно, что Платон без омерзения всосал в себя голову «тритона» и куснул. Во рту стало солоно.
— Кузя гаже…гаже…лучше есть тритонов, чем спать с Кузей…- сказал он, прожёвывая скользкое тело.
— Платон, да где ты!
Кузя, ставшая режиссёром ещё в девяностые, на волне правящей бандитской элиты до сих пор не стеснялась в выражениях с ним. С актёрами она вела себя точно так же. Только со спонсорами старалась сдерживаться. Никто и подумать не мог, что деловая, интеллигентная Кузя может быть похожа на базарную бабу. Шумную, вредную, настойчивую.
Платон спустился с лестницы, глухо топая по ступенькам. Вышел в холл и на терассу. В саду цвели астры. От подогретой воды бассейна поднимался чуть заметный пар. Кузя надумала сделать вечеринку у воды, в саду, пока ещё тепло не оставило Москву.
Платон подошёл к машине. Кузя и Лео вытаскивали пакеты из багажника. Кузя мельком взглянула на Платона у её лицо побледнело. Все морщины сразу выдвинулись вперёд, будто сдули надписанный шарик.
— Платон!- пролепетала она.- Иди , умойся!
Лео молча замер.
— Что?- спросил Платон.
— Иди…иди умойся.- сказала Кузя нетвёрдым голосом.
Платон мотнул головой и взял пакеты из рук Лео.
Кузя окинула его испуганным взглядом.
— С тобой что-то происходит, Платон. Я тебе дам…я тебе дам таблетку. Хорошо?
— Таблетку? Хорошо.- ответил Платон и пошёл к дому.
Кузя быстро набрала на телефоне номер Анжелы.
— Ты едешь?- спросила она.- Ты где уже?
— Уже во Внуково.
— Давай быстрее. Платон…у Платона…
— Что случилось? Он болен?
— Я не знаю. А ребята где?
— Они должны подъехать уже. Они вперёд меня выдвинулись.
— Чёрт! Зачем я это всё затеяла!
Кузя с негодованием бросила телефон в руки Лео.
Лео с телефоном смотрелся так же необычно, как смотрелся бы древнеегипетский жрец в галстуке и смокинге. Его бледная домашняя одежда суровых цветов, ноги в шлёпках с коричневыми пальцами, зачёсанные назад длинные волосы, навевали ощущение покоя.
— Лучше бы я сидела с ним дома, Лео.
— Думаете, дома он бы это…ну, не это?
— Отсюда, если что, далеко ехать до дурдома. Хотя, надеюсь, всё обойдётся.
Платон первым делом кинулся в ванную.
Он посмотрел на себя в зеркало. Всё так — же хорош. Даже красив. Лёгкая небритость, проницательный взгляд серых глаз, красивая стрижка. Ухоженный и элегантный. Но бледный. Чего испугалась Кузя?
Платон пожал плечами и спустился.
— Да Платон!!!- вскрикнула Кузя уже в большем ужасе.
— Что!- с вызовом крикнул Платон.
— Да что такое!
— Что такое, Лен?
— Ты смотрел на себя в зеркало?
— Только что.
— У вас кровь на лице. Тут и тут.- сказал вошедший следом за Кузей Лео, потрогав свой изборождённый морщинами лик.
Да чёрт побери!!!
Платон выскочил из дома. Он почти добежал до калитки и прямиком рванул по тропинке к озерку за посёлком. Он любил ходить по этой тропинке летом и собирать чернику и землянику. Сейчас всё было засыпано хвоей. Платон тяжело дышал. Тёмные пятна проплывали у него перед глазами и как-то необыкновенно закручивались, завивались, удлинялись и становились объёмнее. Намного объёмней ,чем просто видения.
Он добежал до озерка, лег на траву и опустил голову к воде.
Зеркало воды молчало. Платон был таким-же, как и в амальгаме настоящего зеркала.
Он ничем не изменился.
Значит, это у них видения. А он вовсе не при делах.
Над Платоном свистали птицы. Он закрыл глаза и стал считать, как в детстве :
— Десять, девять, восемь…семь…есть…ять…ыре…и…а…нннн….
Голова его закружилась, его уносило в воронку…
Он отчётливо услышал:
— Унус, дуо, трес, кватро, квинкве, секс, септем…
Платон закрыл уши ладонями…
— Новем, децем…
Он загудел.
— Седецим…септемдецим…дуодевигинти…
Платон ударился головой о мягкую землю, ещё раз, ещё…
— Платон! — услышал он голос Анжелы.
Платон замер.
— Что с тобой…я здесь, я рядом, я всегда рядом…
Чтобы не спугнуть голос, Платон боялся шевельнуться.

…

Анжела приехала через полчаса. Перед ней, буквально за десять минут, прибыли гости. Они выставили в ряд свои сияющие роскошью машины, загнали во двор джипы, выгрузились благоухающей, шумной, холёной компанией в идеальной одежде и такой — же идеальной обуви. Они были абсолютно счастливы. В машинах у мецената Кущинского сидели молодые актрисы, они звонко хохотали. Приехали актёры, завтрупппой, завлит, помреж, в общей сложности все, кто был причастен к премьере « Золотого Дома»
Возбуждение от выпитого, а более от сделанного, било через край. Кузя пыталась отбросить мысли о том, что Платон ушёл в лес и вернётся ли он назад. Она хотела хоть на минуту освободиться от тягостных предчувствий.
Только главный герой « Золотого Дома» лежал у озера один и хотел сквозь землю провалиться…

XVIII

Я не буду грустить о потерянном времени, ибо и оно преходяще.
Так проходит наша жизнь, мимо нас, и помимо наших желаний, когда мы не умеем воспользоваться тем, что дано нам богами и растрачиваем себя на дешёвые дела и никчемные слова.
Сила богов в каждом из нас от рождения, но кто может чувствовать её так, как человек, наделённый высшей властью? Кому она может быть так- же сладка, как человеку умеющему распорядиться данным свыше?
Но тот, кто причастен к божественной власти, не ценит простой красоты и не умеет глядеть, прищурив глаза. Он льстится всё взять, но ленится познать, потому, малое видится ему несовершенным, а несовершенное кажется истинным.
Нерон хотел славы, не имея высокого таланта, и разнося себя по бесчисленным причудам. Голос не был хорош, а был противен. Сердце не трудолюбиво, а жадно. Зависть к чужому таланту и чужой красоте всегда гибельна и разрушительна. Так и он : разрушал и губил с отчаянием и злобой, которая так не к лицу императору…
Поппея Сабина была женой Отона, супругой прославленного рогоносца…

Не было на свете женщины изворотливей и хитроумней Поппеи Сабины…
Ещё будучи замужем за Руфрием Криспином она предавалась прелюбодеяниям с Отоном, ничуть не стесняясь этого, хотя по Закону только добродетельная жена может быть прославлена в веках. Совесть? Нет, она не знала о совести. Только приключение достойно было её внимания, а приключением для неё приходился разврат и душегубство. Думаю, Поппея прослала себя этим, не хуже Мессалины.
Когда мы начинаем мучить других, мы понимаем, что этим хотим заглушить свои мучения, так вот, Поппея, низкая, грязная развратница с божественно — прекрасным лицом и телом, какие обычно бывают у тех жён, что добывают себе славу и богатство красотой, стала для меня непреходящей мукой, заняв в сердце Нерона то место, на которое целилась я.
Она стала появляться во дворце как раз в те дни, когда Агриппина перетянула посромки и Поппея, а никто другой отправила её в опалу, когда, против неё, матери цезаря, выдвигали страшные обвинения.
Прекрасная женщина, коронованная такими внешними достоинствами, у ног мужчины, это беда почище войны…и Нерон стал сражаться со надоевшей матерью, слушая льстивые речи Поппеи…
Во дворце говорили, что она не принадлежит уже Отону, что живёт у Нерона, восхваляя его красоту и талант, но, когда только Нерон начинает гнуться под её лаской, как лакричная конфета от жары, Поппея убегает к своему мужу, пыля проклятиями и стенаниями.
Нерон, к тому времени округлился, входя в пору молодости, его подбородок пожирнел, а борода ещё больше стала похожа на пучок медной проволоки. Он стал пользоваться чужими волосами и редкими маслами для лица, его разнежили руки рабов, и доступность любых желаний.
Он стал другим, днями и ночами, позабыв в Паренталии о предках, позабыв о Луперках в их священный День, позабыв манов и ларов в домашних нишах, пел и плясал, бесясь и кривляясь, изображая то мужа, то жену, то и того, и другую. Так ведут себя пьяные актёры, да и то, мне было бы стыдно рядом с ним.
А Поппея, с отвратительной любострастностью целовала его на пирах, играя с ним и забавляясь, потакая ему во всём, не стесняясь никого из общества, чтобы потом в очередной раз убежать к Отону, или нажаловаться на Октавию.
Судьба Октавии была несчастна и горька. Она, помутневшими глазами, равнодушно смотрела на то, как Поппея своей свежей страстью, горючей и ароматной, как букет весенних роз, кутает Нерона, погрязшего в пороке, которому, словно, наскучило всё, а это неподчинение, неравновесие и бесконечная игра на струнах его души была ему внове. Она забавляла, эта игра, но и затягивала, ибо не было той силы, что могла бы оторвать своенравную Поппею от Нерона.
Нельзя было и Агриппине запросто уже попасть к сыну, чтоб поцеловать и обнять его. Если раньше они часто засыпали вместе, коснувшись друг друга головами и перепутавшись волосами, она вдыхала нежный запах его юного тела и могла часами глядеть на то, как он спит, то теперь все закончилось. Он больше не хотел материнских ласк, не хотел её благословений и советов.
Однажды, вольноотпушенник Авл, живущий во дворце, цирюльник и брадобрей, придя ко мне и донёс о разговоре Нерона с Поппеей о том, как бы избавиться от Октавии.

…

Агриппина подкупила телохранителей сына, чтоб они пропустили её, хотя бы издалека увидеть его, тем более, что это были , в прошлом, верные ей люди, несущие службу честно и исправно. Они сжалились под натиском материнской любви.
Мы прошли в половину Нерона, чтобы слышать всё, что происходило и, как раз попали в тот момент, когда Поппея развернула свой театр…
Египтянка Найла сидела в углу, на коленях и играла на систре, чуть трогая струны . Она почти сливалась с травертиновой стеной, будто её и нет, а музыка идёт откуда-то с улицы.
Агриппина спряталась в нише,я прильнула к тяжёлой приотворённой двери.
— Слушай, Акте… будь моими глазами и ушами, а после я войду к нему и скажу ему важное…
Нерон возбуждённо ходил по зале, выложенной красным мрамором, подобрав полы своей шитой золотом туники, время от времени, утирая пот со лба.
В этом году выдался жаркий июнь, и подходили иды, и зной не спадал. Рабы изнемогали на работах, обливаясь потом, ветры несли жар с юга, и дожди не проливались на землю с майских нон. Сохли посевы в полях и мычал скот, заедаемый слепнями. В храме Великой Матери кровь жертвоприношений уже приходилась по щиколотки жрецам, но дожди не шли, словно само Небо забыло о нас…
Но Поппея, в нежной прохладе Неронова дворца была свежа и благоуханна, как только что распустившаяся роза. Её волосы доставали завитыми локонами до подколенок, изливаясь ярчайшим германским янтарём, искрясь на солнце, как пласты золота.
Поппея была так хороша, одетая, словно только для того, чтоб её поскорее раздели, убранная для того, чтобы подогреть страсть разрушить её убранство…
Мне хотелось в тот миг, хоть на минуту стать той Агрипиной, которая с такой равнодушной храбростью когда-то отдалась брату, а потом, со змеиным расчётом, обвилась вокруг дядиной шеи, целуя и кусая бедолагу Клавдия для него…для того, кто сейчас бранится с этой чужой, прекрасноплечей и золотоволосой женщиной, допущенной ближе, чем я…
— Я не могу жить с Отоном! – вскрикивала она, артистично ломая руки, вороша свои волосы, и презирая заботы рабынь…- Он целует меня, а всё ты перед глазами, Всё ты…И губы его мне противны, и руки его грубы по сравнению с твоими…
Нерон слушал её, присев на ложе.
Египтянка пробежала мимо меня и Агриппины, прижимая систр к полуобнажённой груди , и скрылась во мраке переходов.
— Ну, и что — же ты хочешь от меня? Ведь я женат, у меня – Октавия. Я боюсь, после Британника, снова…Мы оба несвободны…- отвечал Нерон сипло, заглядываясь на Поппею.
Она продолжала гневно и резко, словно говорила не с императором, а с простолюдином, с одним из своих любовников, хотя, быть любовником Поппеи мог стать не каждый…Далеко не каждый.
-Но, ты же знаешь, как бывает…- сказала Поппея тихо, присаживаясь к нему на колени. — Бывает же беда…
Нерон гладил её по спине.
— Но не с каждым, и не так часто. — ответил он задумчиво, -пока что, живи так, и я не намерен принимать других решений.
Поппея вскочила, как ужаленная, оправила свои серебристые одежды и стала в нетерпении ходить по зале. Её голос был тих, но я прекрасно слышала те страшные слова, которые она говорила.
— Тогда я уйду. Уйду к мужу. Ибо положение любовницы унижает меня и оскорбляет.
— Мы живём не как любовники,- попытался возразить Нерон.
— Но не по закону manus! Я не чувствую себя вправе распоряжаться…даже…твоими подарками.
— Помилуй, Поппея, да кто мешает тебе ими распоряжаться?
Она повернулась, рассыпав волосы по плечам и вскинув голову.
— Если ты не примешь должного решения и не устранишь свою жену…мне всё равно как…ты это сделаешь…больше не говори мне прийти. Я не приду.
Она сорвала с шеи золотое ожерелье из тяжёлых конических лепестков и бросила Нерону под ноги.
— И твой первый дар забери. Я ухожу к мужу. Решай свои семейные дрязги. Дура Октавия и так тебе не жена, ты так и не обрюхатил её за всё то время, что пользовался её недолгим расположением.А я могу родить тебе наследника! Но ты ведь этого не хочешь!
У меня, казалось, волосы на голове встали дыбом. Да как она смеет наносить такие оскорбления императорскому семейству? Кто она такая? Очередная подстилка, наложница?
— К тому же, твоя мать, крутит тобой, словно шашкой над доской. И ставит тебя, на любую клетку, на которую ей захочется, даже не думая, понравится ли это тебе. Она распоряжается Римом, она, и её любовники. А ты ждёшь, когда Город за твоей спиной перейдёт к какому — нибудь её новому Палланту!
Нерон молчал, опустив голову, как пес, которого журит хозяйка.
— Да-да…Она тобою руководит. И ты, ты об этом молчишь. Но я — то терпеть не стану, я не боюсь сказать любимому всё, что ему грозит. Если хочешь знать,- победоносно вещала Поппея, — мать твоя тоже вьёт вокруг тебя заговоры, не хуже чем шерсть на веретене.
То, что я увидела, повергло меня в ужас не меньший, чем при смерти Британника.
Нерон заплакал и ткнулся в высокий подголовник ложа, перебирая его пальцами. Другую руку он протянул к ней, к Поппее, призывая её к себе.
— Нет, я не пойду к тебе. Я ухожу к Отону. Пока ты не изменишь моё положение. И своё тоже.
— Агриппина…- шепнула я,- Нужно идти к нему сейчас!
Агриппина вздохнула, вытерла взмокший лоб краем накидки и дёрнула дверь на себя.
Казалось, её появление из — за двери нанесло столь сокрушительный удар этой своевольной женщине, что закачался дворец. Так она побелела, увидев её внезапно.
Агриппина долго собиралась к сыну, и оделась в золотое платье от горла до стоп расшитое жемчугом.
Волосы её были убраны широкими косами, губы мерцали, покрытые золотистой помадой. Но взгляд, пусть уже немолодых глаз, был вернее меча. И был он страшен Поппее.
Нерон, услышав молчание Поппеи и шорох сияющих одежд Агриппины, поднял голову.
На его лице отразилась беспомощность младенца, просящего законного молока.
— Я помешала вам…- сказала Агриппина твёрдо, обращаясь к Поппее.- Так какое положение должен изменить Нерон?
Вслед убегающей Поппее я метнула взгляд полный ненависти.
— Матушка!- выдохнул Нерон и бросился к ней на грудь, увлекая её за собой на ложе.
С полчаса он рыдал и клялся в том, что его заставляют и мучают, не позволяя им видиться.
Следующие полчаса молчал, после, умолял простить его за всё то, что было сделано ей и Октавии.
Я села в угол на холодный пол, запахнувшись плащом и слушала их разговоры, где иногда, как птаха над кустом, пролетало мой имя, пролетали и другие имена…Я боролась со сном, но ожидала, что вернётся Поппея.
Но нет, она не посмела…
Уже под утро они ушли из дворца под покрывалами, укрывшись и говоря о сокровенном…Тогда он в последний раз был сыном, а Агриппина была его матерью…
Тогда они были вместе в последний раз…

19

Платон пришёл на дачу к Кузе уже когда окончательно стемнело. Он перевязал лицо рубашкой, оставив только глаза. Лео носил подносы со спиртным и закусками, хорошо справляясь с этим заданием.
Он много лет прислуживал Кузе и любил её даже больше, чем курочек.
Над участком пластом стелился душистый дым с оттенками запахов копчёного мяса, сухофруктов, кальянов, сигар и дамских одеколонов.
Платон вплыл в дым, ловя руками подвижных серебристых рыбок, что ускользали от него, вертясь мизерными тельцами и поводя хвостиками.
— Сачок бы мне…- говорил Платон.- Я бы поднёс к ложу Августы серебряную рыбу в красном вине и кварту альмандинового вина лучших виноградников Лация.
Анжела вышла ему на встречу. В платье цвета серого жемчуга и ниткой чёрных бус. Волосы Анжелы, как переброшенные вперед крылья курчавились и ниспадали до пояса. Анжелу не портил возраст, не портило время. Она продала душу Янусу.
— Платон, что с твоим лицом.- спросила Анжела, остановив его в тени дерева, в нескольких метрах от бассейна и веселящихся гостей.
— Я съел тритона из под обоев. Это тритон моей матери, поэтому кровь тритона, а ведь он волшебный, он ненастоящий… его кровь видит только виновная.
— Ты не понимаешь, что сам виновен во всём, Платон. Я должна тебе это сказать. И я виновна. Давай сдадимся, тебя мучает вина.
— Меня мучает сама жизнь. Но если я сам себя убью, это не факт, не факт, что я избавлюсь от мучений.
Платон сел на колени.
Все сразу увидели его.
Обернулись к нему.
Кузя встала с белого плетёного стула, где курила кальян с гашишем и куталась в ламовую шкуру.
— Явление Христа народу.- сказал Дымников и девицы из труппы покатились от смеха.
— Я смешон, правда?- спросил Платон громко.- Но нет ничего опаснее тирана, ставшего смешным.
Кузя засмеялась.
— Ты слишком большого мнения о себе. Ты думаешь, что слишком близок к царствующему роду, но на самом деле никто.
— А ты пьяна, прекрасная Елена.- сказал Кущинский и заржал.
— Всё может нехорошо кончиться. Нехорошо кончиться.- продолжил Платон.
— Мы должны спокойно играть спектакль ещё тысячу лет.- отрывисто сказала Кузя. – А может быть и больше. Спектакль это сама жизнь и он должен продолжаться.
— Тогда без меня.- сказал Платон и снял рубаху с лица.
Теперь его лицо, обрамлённое завитыми волосами, специально для новой роли, которые он стыдился носить, было белее мрамора и явно выделялось на фоне чёрной травы.
Кущинский, неприятно курчавый обрюзгший мужчина, с любовно убранным под пояс громадным брюхом, отвратительно раздвоенным посередине, сидел в подвесном кресле и курил сигару.
— А чем ты будешь отдавать долг, позволь мне спросить?- проскрипел Кущинский и вытер пот голубым платочком.- Натурой? Колбасой? Яйцами?
Все, кто был на поляне, неловко засмеялись, но тут- же смолкли.
Анжела подбежала к Платону и схватила его за голое предплечье.
— Платон! Я тебя прошу, не сегодня! Уедем отсюда!
— Куда ты собираешься забирать моего Платона, а? Репетиция в понедельник, Анжелика, расслабься. — сказала Кузя, выдувая колечко дыма и не поворачивая в сторону смертных увенчанную чужими кудрями голову.
— Я не разрешала подходить к нему! Брысь!
Анжела отпрянула от Платона.
Платон не дал ей исчезнуть в полумраке и схватил за запястье.
— Никто ничего не решал тут без меня.- сказал он и тишина, прерываемая треском дров в мангальной беседке повисла над поляной.
Все глаза, как и на премьере, были обращены к Платону.
— Ваше счастье…что у меня сейчас нет автомата!- произнёс Платон мрачно.- Но когда он у меня будет, я обещаю устроить тут кладбище мамонтов.
— Платон!- взвизгнула Кузя.- Иди проспись! Чудовище!
Она с жаром бросила недокуренную сигарету.
— Ребята! Ре- бя- та! Вы все знаете, что Платон немного болен и расстроен… Сами понимаете, жена и дочь пропали, тут эти всякие бабы вешаются на шею, поклонницы, как это называется…фанатки! Простим ему наш испорченный вечер!
— Ну, Лен, извини!- крякнул Кущинский. — И этот человек будет управлять моим театральным центром? Ты ничего не попутала? Нужно ехать и переделывать документы, но ты меня уверяла…Лен!
И Кущинский тяжело вылез из кресла и подошёл к Платону.
— Слушай, ты, обморок бледный…Иди проспись и завтра, как штык, у Леной у меня в офисе. Я в этом балагане не хочу участвовать, вы тут отыграйте без меня!
— Саша! Ну, Саша!- хрипло повторила Кузя.- Ты взрослый человек! Не обращай внимания на пьяного! Ну! Всё так хорошо было, а?
— Хорошо… Если ты так просишь, то хорошо…
И Кущинский вернулся в кресло.
Будто ожившая мезансцена задвигались люди, засмеялись девицы, проплыл мимо Лео с напитками, заржал Дымников, один из молодых актёров бросил красивого завлита Надежду в бассейн с тёплой переливающейся водой.
Поднялся смех, разговоры, суета вокруг беседки, и только один Платон среди этого небольшого отрывка жизни стоял, как статуя Антиноя с головой, увенчанной кудрями.
— Платон, можно я тебя отведу в дом?- робко спросила Анжела.
— Да…Да…наверное, я не прав. Наверное, а точнее совсем не прав и я это чувствую.
Платон взял Анжелу за руку и повёл её за собой.
Они поднялись наверх, в комнату с круглым балконом, откуда было видно всю площадку перед домом и кусок бассейна и резвящихся людей и Кузю, склонённую к Кущинскому и чёрный прочерк леса за посёлком, в который погрузился ком солнца. Звенели последние комары, посуда на улице, зычный бас Дымникова, а Платон держал на коленях Анжелу и качал её, как когда то качал дочку, в то далёкое время, когда у неё резались зубы.

До утра к ним никто не заходил. Только когда серое утро прогнало ночную тьму, Кузя поднялась и воровски приоткрыла дверь в комнату Платона. Ей хотелось убедиться в том, что её предали. Она горела мстительными надеждами.
Но на смятой постели спала Анжела, одетая в платье цвета серого жемчуга, бледная, мирная и прекрасная. Платон исчез.

…

Межу тем, договор между Платоном и Анжелой был заключён. Никто не знал подробностей, но сама схема не отличалась оригинальностью. Платон не жаловался, что он устал, что его всё достало, что он померк от собственной слабости и даже его попытки как то бороться против чего угодно, неуспешны.
Его волновала пропажа Бибы.
— Лучше бы она умерла.- думал он тысячи раз и засыпая, снова встречал Бибу, снова обнимал её.
Её голосок постоянно преследовал его. Он слышал его и ночью, и днём.
— Папа… папочка, проснись, пожалуйста…Ну, пожалуйста…- просил и блеял голос Бибы и пухлое личико её то возникало, то исчезало из окоёма его зрения.
Но наступало утро и оно всегда было обнадёжено. И день, и вечер, и ночь. И телефон, с которым он сросся, казалось, рукой, мыслями, не звонил и не оповещал его о том, что Биба найдена.
— Хочешь, я рожу тебе сына?- прашивала Анжела.
— Давай возьмём суррогатную мать и она родит тебе детей!- успокаивала его Кузя.
Платон смотрел на них с ужасом.
Его сердце переставало биться, как только он представлял, что Биба попала в беду и сейчас, может быть, в беде, у кого то в руках. Лучше бы она умерла!
Лучше бы он умер!
Он ушёл ранним утром с дачи Кузи, до электрички, сел в пустой вагон и поехал в Москву, домой.
Анжела должна была ждать, когда он позвонит.
Оказавшись дома, вдохнув запах знакомой домашней пыли, одежды, парфюма Цезии Третьей, Платон открыл бар и достал несколько бутылок разного алкоголя.
Пить ему строго запретили.
Он сел перед алкоголем и долго думал, что делать дальше.
Он взял со стола Бибы тетрадь по биологии и нарисовал красной ручкой план того, что хотел бы сделать сегодня, завтра и потом.
Всё это были последние дела, итоговые.
— И всё -таки сдыхать в тридцать четыре года страшно неумно.- сказал Платон сам себе.
Оглядываясь на своё прошлое он утвердился в том, что является ничтожеством.
И к тому- же является идиотом.
И ко всему прочему он убийца и злодей.
Есть миллионы, живущие с этими же самыми проблемами, но они ходят в церковь, или нюхают кокаин, или покупают байк…
Да и что это за преступление, что за беда, если сравнить его маленькую жизнь , скажем, с жизнью тиранов?
Тираны могли губить людей тысячами. Они создавали машины для уничтожения систем, а он маленький человек, сам ничего не создал.
Он ничтожество, которому предлагают стать цезарем…
Он это понял, когда вышел на сцену в «Золотом Доме»
Он понял, насколько он мал. Но, вместе с тем, что малое есть и в великом, так- же как великое всегда найдёт место в малом.
И всё равно Платон чувствовал себя несчастным.
На другое утро, не дав ему уйти в запой приехала Анжела. У неё были ключи от квартиры, но Платон и не запирался
В квартире было убрано. Приезжала тёща Платона поливать цветы и ухаживать за черепахами Бибы, а Платон ещё не успел натворить беспорядка.
Платон спал на ковре с бутылкой виски под головой. Виски хотя бы спасало от видений.
— Платон!- толкнула его в бок Анжела.- Вставай,.. Дорогой…Нас ждут великие дела.
Платон с трудом проснулся. Во сне ему было хорошо.
Волосы его слиплись, глаза тоже. Анжела принесла воды в чашке и полотенце, полила на лицо Платона и вытерла.
— Мне бы хотелось поскорее уже решить наш насущный вопрос.- сказала Анжела.- Ребята сделали шесть бутылок. Хватит тебе?
— Главное, употребить всё и сразу.- прокряхтел Платон.- Ты жестока…Так поливать человека, как будто я кактус, цветение которого ты пропустила…из-за собственной невнимательности.
— Вот и я говорю…А ты ещё не раз зацветёшь…
Анжела поднялась на тонких и длинных ногах и пошла на кухню делать завтрак, шуршать пакетами и творить живое. Она всегда приносила жизнь с собой.

XX

— Так отчего же, невинное наше расположение друг к другу так неестественно? — спросила Поппея у меня, когда мы встретились на галерее.
Я опустила глаза, как сделала бы всякая рабыня, хоть и одета была в те же ткани и украшена теми же украшениями руки одного мастера, что старался для домуса Клавдиев.
— Я не знаю такого слова, матрона Поппея. Не знаю, и знать не хочу.- проговорила я, немного дерзко.
— Так ты в другой раз узнай, что это.
Я дрогнула и, наверное, стала бледна.
— Не целуй мёртвые губы своей возлюбленной…скажу я Нерону…
Чужие германские волосы, лежащие красивыми волнами над высоким лбом Поппеи были напудрены рисовой мукой. Глаза она подвела тонкими египетскими стрелками и сейчас была похожа на гречанку- гетеру из какой-нибудь дикой оргической хроники.
— Я за всю жизнь не убила не одного человека…- сказала она и отвела глаза.- Но, прекдполагаю, ты будешь первой.
— У меня нет права отвечать вам. Но живя во дворце, придётся исполнять законы Юлиев- Клавдиев. А для них подсыпать яду или заколоть кого-нибудь, как выпить вина из килика. –сказала я.
Так мы разошлись.
Я старалась не появляться у неё на глазах, да и сам Нерон перестал частить. Он приходил раз в два месяца, приносил мне корзину фруктов и тессеры, монисто или новую диадему.
— Что связывает тебя с этой порочной женщиной?- спрашивала я.
Его улыбка делалась страшной.
— Мне нравится забирать её у мужа. Я цезарь, и я счастлив чувствовать власть.
— Но ты безвластен с ней.
— Тогда…мне нравится чувствовать свою слабость. Ведь ничто так не томит и не радует, как потеря самого себя. Иногда это просто нужно…
— А как — же Октавия?- спрашивала я, украшая розами его кудри.
Нерон всегда опускал глаза, когда я говорила о бедной Октавии.
— Я думаю избавиться от неё.
Поппея всё ещё была замужем.Она была замужем, но Отон не мог запретить ей бегать к Нерону, как простой девке из лупанария.
То, что её беготня быстро стала известна Агриппине, никого не волновало.
Агриппина пришла в бешенство и приехала ко мне.
Как раз я принимала ванну, а Гектор читал мне кусок Сатирикона про Тримальхионов пир и я хохотала, узнавая в героях всех нас.
Агриппина прорвалась через моих охранников и вошла ко мне исторгая молнии из глаз.
— Ты знала! Мы все погибнем!- крикнула она.- И ты, и я, мы все ляжем на дерево! Понимаешь, что сделает эта бестия?
Я попыталась выйти из ванны, но Агриппина больно ударила меня тростью по плечу.
— Сиди! Сиди и говори мне, как это сплелось, как вышло так, что мой сын связался с ней?
Я не знала, что и ответить. Разве что начала рассказывать ей общие факты о том, что любые яблоки выпадут из-за пазухи, коли ты не подвяжешь тунику бечевой.
— Я это всё понимаю! Но он очерняет свою жену!
— Нельзя очернить то, чего нет.
— Как нет? — прикрикнула Агриппина и глаза её стали узки.- Не хочешь ли ты сказать, что они отправят Октавию вслед за другими Германиками?
Я многозначительно посмотрела не неё и кивнула.
— Я этого не говорила, но страсть Поппеи к власти позволит ей сделать это.
Агриппина брызнула себе в лицо водой из чаши.
— Я не понимала…не думала, что все мои методы…бесполезны, чаяния напрасны…Гней Домиций был прав. Да, Луций, конечно, волчонок, но с ней он станет волком. Я это предчувствую.
— Он стал волком уже давно.- сказала я и встала из воды.- Ровно тогда, когда вы женили его на Октавии, а не на мне!
Агриппина бросила на меня взгляд, хрустко ударила сандалией по мраморному полу и ушла, развивая шёлк покрывала, словно её съедало и не могло съесть пламя.
Гектор, прикрывшийся коленями, даже посерел лицом через медный загар.
— Я никогда не видал августу так близко!
— И не надо. Дай мне пелену! Я замёрзла.

Гектор ещё долго согревал меня своим телом, пока я не уснула. Я понимала, что связь Нерона с Поппеей не может продлиться долго, что она ничем не отличается от любой другой свободной женщины. Она же думала иначе. И она удержала его на несколько лет…

Ничто так не пугала меня, как быстро меняющееся небо нашей судьбы. Нерон перестал приходить совсем. В дни Януса, когда сильно похолодало, он прислал мне фиников и копчёных рябчиков, чтобы я отметила Переход Года одна.
Я без радости назвала гостей и потратила несколько тысяч сестерциев на наш хвалебный стол. Мы не могла проводить год иначе, хоть он и был для меня несчастлив. Казалось, я потеряла Нерона навсегда.
Агриппина как — то пригласила меня тайно во дворец.
Я думала, что она это сделает по велению Нерона. Но то была её мольба ко мне.
Меня принёс на плече Гектор. В густом синем покрывале, никем не узнанная, встреченная у одной из калиток центурионом, я была призвана к Агриппине в её половину.
— Легче было встретиться нам в Анции, но я сегодня хотела бы рассказать тебе что-то…Возможно, этого ты никогда больше ни от кого не узнаешь, Акте.
Агриппина посадила меня у себя в ногах, налила мне белого искрящегося вина из греческого винограда и дала блюдо с рубленой каракатицей. По её мнению, из-за этого блюда у меня могла разойтись по жилам кровь и я могла бы встретиться с Нероном.
— Он так -же не навещает и Октавию, которая, кстати, заперта на своей половине. Ты знаешь это?- спросила Агриппина.
— Нет.- сказала я испуганно.- Но мне представляется, что Поппея никак не женщина, а гидра, что обвила его щупальцами и держит…
— Не понимаю чем…- согласилась Агриппина.- но точно не тем, что у нас всех есть между ногами.
Она поведала мне о голубой воде Тиррен, цирцеиной тайне Понтийских островов, где они с Ливиллой торговали морской губкой на рыночной площади городка.
Там она знала великое счастье и великое унижение, претерпев которое, ей уже было не страшно падать на самое дно.
— Почему Калигула забрал наше богатство и отправил нас прочь от себя босых и полуголых? Он нас готовил к чему- то ещё более чудовищному. Счастье, что его так рано не стало. А ведь я и его понимаю и оправдываю, ибо он цезарь.
Я и сейчас готова благословить Нерона, который уже занёс меч над моей головой. Это время приходит, а я не замечаю сверкающего лезвия.
Разврат так увлекал меня…так радовал…Ничего я не видела в пламени радости. Ничего не чувствовала…Только жжение в голове, тряску сердца
А как я в своём разврате пошла завоёвывать консула Гальбу? Он был славный муж…впрочем, и есть, а вот его стерва — тёща, что прилюдно унизила меня тогда…Перед ссылкой…
Это было первое унижение. Гальба не сдался и отверг меня. Его жена ещё долго стучала своими змеиными кольцами, а её мать так просто ударила меня по щекам при всех…Наверное, ты представляешь что такое после Рима оказаться в ссылке и иметь пропитание только от собственных трудов.
Я думала, что останусь там навсегда и не увижу ни Гнея Домиция, ни маленького Луция…Никогда…Тогда я смотрела ауспиции и думала, что птицы принесут мне благие вести.
Но прошло три года, прежде чем я вернулась в Рим.
Агриппина говорила ещё долго.
Она рассказала, как Мессалина, жена Клавдия, уже после того, как Агриппина вышла замуж за Криспа, вернувшись из изгнания и забрав Нерона у тётки Домиции Лепиды, подсылала к нему убийц.
— Говорят, они увидели змею у изголовья его кровати. Но это была не змея, а золочёный пояс. Хорошо, что они не задушили его, испугались, что поднимут руку на будущего императора…Они чувствовали это… А я всегда знала, что мой мальчик будет царствовать. Знал ли это он… Не ожидал! Но, верно, знал!
Только потом я поняла, почему Агриппина говорила тогда со мной.
Потому лишь, что смерть стояла за её головой.

…

Слухи про покушение на Агриппину разлетелись мгновенно. Я бы ничего не узнала, потому лишь, что в то время была у моря, в Остии, смотрела камень для отделки дома. Никому нельзя доверять в таком важном деле, и мне пришлось ехать самой, а в то время и случилась беда на Лукринском озере.
Думаю, всё было тщательно спланировано самой Поппеей. И свинцовый потолок, что обрушился на ложе Агриппины, и развалившийся корабль, и рыбаки с баграми и крюками, что перепутали Аццеронию с Агриппиной и забили её до смерти.
Агриппина не была глупа, она всё поняла. Она пришла в себя в Анции, случайно спасшаяся, но сильная, как дикое животное, была готова выжить в любом случае.
Было бесполезно топить Агриппину в воде, она плавала и ныряла, как дельфин и погружалась на любую глубину.
Поэтому Нерону стало так страшно, когда Агриппина выжила.
Но, думаю, страшнее было Поппее, что уже почувствовала себя наследницей Августы.
Отон же, изгнанный из Рима муж Поппеи, говорили, в ссылке нашёл себе новую жену, хотя бы честную. Там, за пределами Рима, у него появилась возможность познать счастье.
Если только столь развратные люди понимают, что это значит…

Знаю, знаю, конец Рима неизбежен. Этот конец в людях. Они сами голосуют за кровавый пот и слёзы, за смерть и зрелища. Зрелищ за последние полвека случилось достаточно. Тиберий. Калигула. Клавдий. Нерон… Миром и Римом правят странные люди. Для них нет крови. Всё самое страшное в мире уже произошло, но люди, творцы нового, всегда придумают что-то пострашнее. Не нужно для этого строить амфитеатры и площади, развязывать войны, терзать народы, уничтожать ценности. Самое страшное в нас самих. Мы можем сделать страшное одним лишь движением, мановением одной руки и всё навсегда потечёт по — иному.
Сколько было до Нерона сынов, убивающих своих матерей? Наверное, бессчётно.
И Агриппина это знала, не страшилась, но надеялась.
Подобно тому, как ночная птица всегда поёт слаще дневной, клик её слышен дальше, а песня поворачивает дух внутри тела, Поппея взяла во власть Нерона.
И она воспользовалась своей красотой и умом, всем, что так чеканно и неуязвлённо передалось ей из тьмы поколений.
Она вознамерилась убить Агриппину.
Агриппина была готова к смерти. После мартовских ид она не покидала виллы в Байях.
Я попыталась навестить её, но на половине дороги мою повозку обогнали всадники. Один из них поворотился и, откинув занавесь от окна, вызвал меня.
Я вышла.
— Вы на виллу Августы Агриппины?- спросил он и я узнала Афрания Бурра, его жёсткую бороду и такие — же жёсткие глаза.
— Да… я везу ей угрей и ягнятину.
— Напрасно. Поворачивайте назад. Мёртвым это всё уже не пригодится.
Я похолодела от кончиков пальцев ног до самого лба. Мне стало нехорошо.
— Но кто это сделает… и как можно…
Афраний Бурр указал мне коротким мечом на возок.
— Уезжайте домой, прекрасная Акте. Ничего вам уже там не нужно.
Он вскочи в седло и исчез в темноте.
Говорили, что Агриппина ждала убийц и сама подставилась под мечи.
Наутро на виллу поехал Нерон.
Вольноотпущенник Агриппины Дорифор прибежал ко мне вечером того же дня в слезах. Он кинулся мне в колени и умолял спрятаться, бежать, спасаться, ибо тот, кто не пощадил мать, а приехал смотреть на её холодное тело, гладить её волосы и повторять слова о её красоте, не имеет сердца.
Я тоже плакала. Агриппина в последнее время готова была на всё, лишь бы Нерон вернулся ко мне и бросил Поппею Сабину.
После того я жила незаметно и боязненно.
Нерон с помпой похронил мать. И только глухие слепцы на улицах Рима не знали о том, что он убил её, послушав Поппею.

///

После смерти Афрания Бурра, Октавия осталась совсем беззащитна. Отон по настоянию Нерона уехал из Рима, но и Поппея желала видеть Нерона разведённым.

В нашей связи было много любви, и Октавия оставляла это. Но в отношении Поппеи Октавия не молчала.
Она довольно рьяно отстаивала свои интересы и свои права.
Она прислала мне вестового с запиской, что ей нужно обсудить что-то в строгой секретности.
Пока Нерон пил и блудил, бедная Октавия жила во дворце пленницей. Она не смела покидать свою половину и выезжала только в театр и на бега, когда требовалось её присутствие. Но после смерти Агриппины само существование Октавии было спорным.
Я никогда бы не подумала, что красота так алкает убивать. Но Поппея делала это естественно и с отвратительным покоем.
Я собралась к Октавии и через подземную галерею, через которую Агриппина меня водила в половину Нерона ещё при Клавдии, о которой наш император ничего не зал, тайно пришла во дворец. Теперь у меня не было охранников, впрочем, преторианцы знали меня в лицо и никто не посмел бы задержать. Пока жив Нерон, я оставалась единственной надеждой на спасение государства.
Наутро меня ожидал у себя Сенека, чем — то расстроенный. Накануне этого дня мы встретились на набережной. На нём лица не было…Но положение Октавии ещё больше меня пугало.
Больше всего я боялась встретить служек Тигеллина и Аникета, которые по приказу Нерона расправились с Агриппиной.
Но к счастью, тёмный переход был пуст, над ним шумели пиры и возносились хвалы богам.
Теперь Нерон ещё заинтересовался халдейскими богами, которых подсовывала ему Поппея.
В половине Октавии, куда вела тяжёлая дверь, наоборот, висело щекотливая тишина. В полумраке переходов, в перистиле, под портиками, в журчащем водою атриуме всюду таилось какое-то подлинное ожидание.
Октавия по моему стуку вышла из комнат и приветствовала меня, сжав мне руку.
— Идём в таблиний, Акте.- сказала она.- Там нас никто не услышит, и там я бросила свою книгу.
Мы сели на прогретую за день мраморную скамью таблиния, и Октавия придвинулась ближе.
Я с жалостью заметила, как она побледнела и осунулась, как горят нездоровым блеском её печальные августианские глаза, такие-же, как у всех Клавдиев, выпуклые и обычно слезливые…
Она налила мне скромный секстарий разведённого розового вина и подала тарелку с сыром и финиками.
— Ты не рабыня, ты умна…-сказала мне Октавия.- Я последняя из Клавдиев, если только мой богоподобный супруг не продлит свой род… А он не продлит. Моё проклятие посланное ему с Пандатерии не даст ему это сделать. Пусть он и его новая жена умоются слезами…
А бросилась успокаивать Октавию, но она отвела мои руки.
— Ты знаешь… да? Они хотят отправить меня на остров развратников! Меня! Хоть я так и не познала мужчины, даже пребывая в браке. Да и как это возможно, если он занятый своими мальчиками и другими ни разу не пришёл ко мне в спальню! Только тебе я могу сказать, что если наступит тот день, когда все будут против и говорить о том, что я была в связи с мужчинами: не верь и встань за меня!
Тут слёзы хлынули из глаз Октавии.
— Я знаю, что он во власти только из-за того, что убил моего брата! А теперь ещё и Агриппину! Никогда не думала о том, какова природа тирании, которую вижу перед собой сейчас!
— Это не для женщин…Мы не сможем охватить взглядом и части того, чего нам не дано, ибо мыслим мелочами…
— И всё — таки…-всхлипнула Октавия,- я поняла кое — что, и это повергло меня в ужасную, в ужасную беду! Достигает высот только тот, кто идёт назло и вопреки! Тот, кто наступит на больное дитя и старческую немощь. Вот какова тирания!
Я хотела возразить, но дала прозвучать последним словам Октавии.
— Мы все здесь, в Риме, находимся в цепях своих страстей и только страсти дают рождаться среди нас тиранам. Их нет в тех местах, где люди прикрывают наготу шкурами и волосяной туникой и меняются сандалиями…Нет там, где женщины гнут спину над льном, а ловцы ныряют за виссоновыми моллюсками… Только здесь, где яблоки подобны закатной луне, а цветы пахнут так, что ты чувствуешь себя наравне с богами, свет и тепло купают тебя, а нега пищи и музыка качает тебя, тут начинается всё то, что уничтожает в тебе человека…И чем этого больше, тем скорее гибнет в тебе человек!
— Но ты осталась такой, как была и ничто тебя не уничтожило!- вскричала я.
Октавия грустно опустила голову.
— Да ведь я… борюсь с собой, чтобы остаться такою…
Мы выпили вина и простились под утро, долго ещё говоря о будущности. Уходил род Клавиев, великий и страшный и я это видела своими глазами…

…

Поппея бездействием Нерона была оскорблена и пообещала стать его женой лишь тогда, когда Октавия покинет Рим. Так как нельзя было полюбовно разойтись по закону, не обошлось без грязи.
Прислужники Октавии, её рабы и вольноотпущенники пострадали в этом смердящем деле о разводе…
Нерон приказал удалиться ей в одну из областей, подальше от Рима. Там Октавия прожила несколько месяцев в маленьком деревенском домике, пока настойчивая Поппея здесь, в Риме, пыталась очернить её имя.
Люди плакали и стенали, просили Нерона вернуть любимую августу, ибо она на фоне его поведения выглядела истинным воплощением Юноны.
Увы и сама Октавия писала жалостные письма о том, что негоже её, наследнице Клавдиев в таком юном и свежем возрасте материнства, когда она могла бы дать наследника, законного наследника своему императору, держать её в неустроенном быту и заставлять терпеть неудобства и тоску.
Нерон, будто бы сжалился и, чтобы совсем не расстраивать римский народ приказал вернуть Октавию.
Разве мог кто-нибудь подумать, что Октавия явится к своему концу?
Надеялись лишь на то, что она вернётся и сможет уничтожить вероломные козни Поппеи.
Октавия возвращалась в Рим летом, свежая и нежная, как весенний цветок. Её встречал ликующий Рим, так торжественно и радостно, как не встречал, наверное, никого из императоров, покупающих плебс раздачами и зрелищами.
Истинно было предположить, что в народе ещё сильна власть старого мира, память целомудрия и верности. Рабы Октавии, пострадавшие за неё, которых принуждали показать на августу разврат, так и не сознались в её ложном позоре.
Но Поппея знала своё дело.
Она снова обратилась к морскому префекту Аникету, который уже погубил Агриппину. Перед Нероном Аникет наплёл столько выдумок об Октавии, что он поверил ему… Вероятно, Нерон не хотел верить Аникету, но его принудила к этому Поппея.
Вести о том, что у Октавии и у префекта Аникета связь, дошли до меня через друзей Нерона.
Я поспешила к Сенеке, но тот встретил меня холодно и предложил выйти из дома, чтобы прогуляться по садам.
— Нет, в такое время идти в сады и прогуливаться, когда гибнет невиновный человек!- вскричала я.
Сенека довольно спокойно сказал мне на это:
— Я скоро удалюсь из Рима…
— Как же так? Кто тогда вернёт ум в голову Нерона?
— Там, где живёт змея, не место трясогузке, Акте…
Он был прав.
Все мы были лишь трясогузками…
Так я поняла, что и Сенека потерял своё влияние на ученика.
К Нерону больше никого не допускали…Поппея оградила его от всех…

…

Через неделю Октавию тайно вывезли из дворца и отправили на Пандатерию… Ещё не достигла она тёмного берега, заросшего лесом, как Нерон и Поппея поженились.
Статуи Октавии были изъяты у нобилитела.
Некоторые статуи, по причине их высокой ценности раздали по храмам, где имя Клавдии Октавии было сбито и заменено на божественные имена.
Бюсты Октавии убрали из дворца.
Говорят, Поппея на радостях отравилась вином и несколько дней лежала при смерти… Но, как оказалось, она уже забеременела.
Когда ко мне приехал попрощаться Сенека, перед моими глазами пронеслась вся моя жизнь…
— Неужели и вы бежите?- спросила я в ужасе.
Сенека был бледен, его подбородок трясся.
— Голова Октавии в это ночь приехала во дворец в корзине из-под устриц…Теперь мне не верится, что я могу убежать, но всё своё состояние я отдал Нерону только для того, чтобы он дал мне спокойно закончить свой земной путь…
— Неужто Поппея думает, что сможет быть вечной? Ведь он и её сметёт!
Сенека рассказал о смерти Октавии. Её убили нарочно, бросив в тепидарий и вскрыв ей вены…Голова Октавии ехала с Пандатерии, как рыба, завёрнутая в капустные листья и уксус…
Мне было жутко слышать это. По – видимому, я должна была быть следующей?
— И тут дело уже не в Поппее…- грустно сказал Сенека.- Можно ведь наступить на тернии и вылечить рану так, что на останется и малого шрама. Но ведь можно охрометь навсегда!
В то страшное лето народ только и молил богов о новом императоре.
Как сменяются времена года, так сменялось настроение августа.
Поппее удалось очернить Октавию, которая для всех умерла, решившись избавится от плода преступной связи. Даже Аникет лицемерно «горевал» по случаю кончины своей « возлюбленной»
— Семя Мессалины!- восклицал Нерон и ничего так и не знал о злонамерениях Поппеи.
Поппея же расположилась в половине Октавии, изукрасив дорогими занавесями и мебелью скромные комнаты страдалицы.
Поппея не погнушалась даже спать на старинном ложе Клавдиев, где Мессалина произвела на свет Октавию и Британика…
Если бы прекрасная августа Октавия осталась жива, она заслужила бы почтение и любовь народа, ровно такую же сильную, как ненависть, какую испытали всадники и патриции к Нерону.
Нерон, якобы, открыл некий заговор против него и повелел умереть своим внезапно ставшим бывшими друзьям и своему воспитателю Сенеке.
Сенека с трудом расстался с жизнью прихватив за собою в царство Прозерпины молодую жену…
Истинно, что ничего не писано на земле, всё спускается свыше…Тем мы и горюем…

Гибель старика перед отверзшимся морем ужаса, что проснулось в сердце Рима, никого не удивила уже после того, как Нерон поднял руку на мать, а после на богоподобную августу…Теперь пришла пора и человека, который учил его править, указывал ему на прыщ на подбородке и дружественным жестом поправлял складки претексты под поясом.
Молоко волчицы гуляло в Нероне бражными соками.

21

Брат Анжелы, Димка, жил на окраине Балашихи. Он по- юности попал в ультраправую организацию и теперь руководил одним из «отделений» негласной партии.
В начале двухтысячных Димка, тогда ещё семнадцатилетний «борец за чистоту» сильно настаивал на новой революции. Он научился у старших товарищей делать самопалы, обрезы, коктейли молотова и грамотно работать с арматурой.
Тогда уже повсеместно заканчивались городушки, изгоняемые новым « строем» и сильно изменившимся властным контингентом.
К власти пришли все те, кто ещё недавно ходили с кастетами в отдутых карманах треников и с куском цепи в малиновом или крокодилового цвета пиджаке итальянского производства.
Анжела редко звонила Димке, всё больше для разрешения проблем, не носящих постоянный характер.
Она и Димка давно остались без родителей, которые спились и умерли у себя в Днепропетровске. Каждый пробивался, как мог. Димка бандитизмом и верой в прекрасное, Анжела формами и лучшими на свете ногами. Ни у одного жизнь не сложилась.
У Димки сплошняком оставались то там, то сям брошенные воющие девки, у Анжелы, так же, смена поклонников происходила чаще, чем хотелось бы.
Но было одно постоянное меж ними. Страсть и ярость. Этого нельзя было отнять ни у Димки, ни у Анжелы. В противном случае, они бы погибли.
Ещё в те времена, когда Анжела приехала « покорять Москву», она помогала Димке деньгами, высылая какие — то крохи в Украину. Теперь же Димка помогал ей.
Его двухэтажный добротный каменный дом с подвалом и бильярдной, двор с гаражом на пять машин и несколько байков, своё подсобное хозяйство и маленький пруд с толстолобиками, было записано на последнюю, четвёртую, но бывшую жену.
Сам Димка жил в домике в глубине роскошного яблоневого сада, и катался на байке по делам, а его бывшая жена жила в доме. Они мало общались, но он её не выгонял, сам не съезжал и ей не давал жизни.
Но она всё терпела, видимо, любила деньги.
Анжела привезла Платона на своей семёрке « ВMW», как они с Димкой и договаривались, поздно вечером.
Димка вырос в вальяжного, жирного мужка, по –привычке обритого налысо, с цепью на шее и с волосатым круглым пузом.
Анжела порывисто обняла его, поцеловала в толстые оттопыренные губы, послушала его нетрезвый мат и кивнула на Платона.
— А вот у Платона личные проблемы.- сказала Анжела.- И он очень хочет их решить, только нам некому помочь, кроме тебя.
Димка покряхтел, закуривая, поводил в тёплом сентябрьском воздухе зажжённым косяком и хмыкнул.
— Базара нема, зая… я ваш решала. Если кого нужно…то я зараз! Это ты для него просила зажигалки сделать?
Анжела улыбнулась, чиркнув фарфоровой улыбкой .
— Да, Димка! Нам нужно бутылок шесть коктейля молотова… Больше ничего… И чтоб ты молчал. Больше ничего. Твоя мадам дома?
— Дома…- недовольно промычал Димка. — Куда она денется…курва…
— Спасибо, брат!
Димка замусолил косяк, плюнув на пальцы.
— Только скажите… кого?
Анжела шумно вздохнула.
Платон молча курил, отставив ногу и смотрел в тёмное небо, подёрнутое по подолу льдистой коркой, высвеченных луной облаков.
— Плохого человека. — сказала Анжела.- Жадного, глупого и злого. Этот человек не прав. Он не даёт нам жизни.
— Не пожалеешь потом?- спросил Димка, откашливаясь и сплюнув.
— Нет…Платон… скажи, что мы не пожалеем.
— Никогда… Не пожалеем. — подтвердил Платон.
Ему было немного страшно выходить из машины, но он вышел, хоть и чувствовал себя в незнакомом месте совершенно раздетым.
— Ладно… Хотите, оставайтесь у меня…А хотите ехайте домой. Завтра я вам всё привезу.
Анжела обняла Димку.
— Димасик! Ты мой милый братик! Я так скучаю…
— А едешь, кадда тебе чё то надо тока…
— Димасик!!! Прости меня грешную дуру, тут такое лето было…И эта премьера…
— Ладно…забей…так что… Остаётесь?
Платон растерянно жался к машине.
— Нет… мы поедем.
Анжела и Димка простились, Платон пожал ему руку.
Анжела села за руль.
Некоторое время они ехали молча.
— Как же ты думаешь действовать? А? Как ты думаешь?- спросила она, наконец, ударив по рулю кулачком.
Платон смотрел в окно. Он видел своё отражение в стекле, мигающие стопари впереди идущих машин и предчувствовал недоброе.
…

Участь Кузи была решена.
Никто бы не мог предъявить ей список грехов, за которые она должна была умереть насильственной смертью. Но умереть ей предстояло. Опять же, как тогда с телом Цезии Третьей ни Платон, ни Анжела не составили план.
С утра с Анжелиного балкона Платон смотрел на кувыркающихся птиц.
— А у тебя нет кошки?- спросил он Анжелу, вернувшись с балкона.
— Ты же знаешь, что есть…Я сейчас схожу в магазин, ты не подходи к телефону. Я звонила Кузе, сказала, что ты отсыпаешься дома и что я у брата. Кузя на даче. Димка приедет где-то через час, привезёт нам наши бутыльки.
— Я хочу сделать два дела сразу…- сказал Платон.
Анжела ушла в « Перекрёсток», в холодильнике было шаром покати. Свежий воздух сентября так и вызывал её прогуляться, и она забежала в торговый центр посмотреть новую коллекцию осеннего « Беннетона». Ей нравились приглушённые оттенки цветов нового сезона.
Когда Анжела вернулась домой с порога ей уже почудилось неладное.
— Платон!- крикнула она и не услышала ответа.- Платон! Ты где!
Это было тем более странно, что у него не было ключей. Занавеска на открытом балконе раздувалась парусом. Анжела уронила пакеты, проклиная себя за то, что оставила Платона одного.
Анжела всё же решила выйти на балкон. Он выходил в тихий двор.
На плитке пола сидел на корточках полуголый Платон и копался в разрезанной кошке Марте. Внутренности кошки он разложил вокруг трупа и держал на ладони какой-то мешочек.
Анжела в ужасе онемела.
Платон обернулся.
— А…извини, что порезал кошку…Но за неимением овцы…Она же чёрная… Да…да и я не гаруспик, но что — то понимаю. Смотри, печёнка у неё совсем негодная, ещё несколько месяцев и она бы сама сдохла. Но вот что меня напрягает… Печёнка, тут какие-то наросты, что то и на желудке…
— Ппппп…зачем тттыы…
— Ты говорила, чту меня слабые нервы? Нет. Нормальные нервы. И вот ещё…печёнка…
— Пла…пла…- залепетала Анжела дрожа всем телом.
— Дело дрянь… Нас ждёт что-то нехорошее, сестра…Плохая, очень плохая печёнка…
Анжела шумно дыша и подавляя в себе волну гнева и ужаса забежала в квартиру.
Следом зашёл Платон, вытирая руки о кухонное полотенце.
— А хочешь, займёмся любовью? Можно попробовать как Гектор с Андромахой…
Ласково руку пожавши ему, Андромаха сказала:
Неумолимый, отважность погубит тебя. Не жалеешь
Ты ни о сыне своем в пеленах, ни о бедной супруге,
Скоро вдове безотрадной; ахейцы тебя неизбежно,
Силою всею напав, умертвят. Для меня же бы лучше
В землю сокрыться, тебя потеряв: что будет со мною,
Если тебя, отнятого роком могучим, не станет?
Анжела рыдала, упав в подушки.
— Ну, ладно…ладно… Сначала мы поедем к Кузе, а потом в центр. Сначала, всё — таки в центр, хотя мне и хотелось бы, знаешь, чтобы она из новостей узнала, что её детище сгорело. Анжела, а? Неужели ты плачешь о кошке… Тебе жалко кошку?
Анжела подняла голову. Мокрые от слёз прядки прилипли к её щекам.
— Ты красивая…но не плачь…- сказал Платон, усаживаясь рядом с нею на кровать.
Анжела увидела вблизи кровавые руки Платона и снова задрожала.
— У тебя есть валерьянка, или ещё что?
— Сейчас…приедет…Дима…- сказала Анжела.- Иди, вымой ру — ки…
Платон посмотрел на Анжелу. Ей бы сейчас пошло красивое плиссированное римское платье… И ожерелья…И он бы убрал её венком из камелий. Из жемчужно — белых камелий…
— Да…я что то размечтался. Пойду, помою руки.
Платон вышел. Анжела восстановила дыхание, вытерла лицо и пока Платон был в душе, переоделась в спортивный костюм и заплела две длинных косы, уже лишних в её возрасте.

XXII

Вскоре Поппея родила Клавдию Августу.
По этому случаю Рим сотрясался несколько недель от дач и зрелищ. Только мудрый Гектор, пришивая оторванный ремешок на сандалии сказал мне :
— Дух Агриппины не даст Нерону пожать плоды счастья.
Нерон носился с девочкой, наряжая её в золото и шёлковые пелёнки. Он взял для неё деревенских кормилиц и приказал Поппее следить за тем, чтобы дитя никогда не плакало.
От кого- то из кормилиц Клавдия Августа заразилась неизвестной болезнью. Ещё ходили слухи, что она заболела из-за того, что её вымыли в недостаточно горячей воде.
Не дожив до пяти месяцев малышка умерла.
Нерон не отдавал её тело несколько дней. Он бродил по коридорам дворца и шикал на центурионов, чтобы никто лязгом сменяющегося караула не разбудил мёртвого младенца.
Наконец, Поппея прибежала ко мне вся в слезах и упала на пол.
— Не могу ! Не могу! Акте, сделай что-нибудь…- кричала она и краска размазанная по её лицу выдавала отчаяние её ледяной души.
— Он не отдаёт дитя!
Я оделась как рабыня, без украшений и сандалий, пришла к нему.
Нерон сидел на ложе и качал Клавдию, ручки которой уже стали синими, как сливовая шкурка.
— Луций, позволь огню вознести дух маленькой Августы к предкам и манам…- сказала я тихо и протянула руки.
— Нет! Нет!- крикнул на меня Нерон и прижимал к себе, грязному, засаленному, измученному тельце дочери.- Посмотри, как хорошо она спит…
— Она умерла, Луций! Она умерла и пребывает среди богов и богинь. Иди, зажги свои иудейские светильники, обратись к своему Яхве и пусть твоя жена понесёт новое семя. Но так суждено богам…
Нерон смотрел на меня, узнавая во мне прежнюю Акте. Наконец, он разжал руки и Клавдия перевалилась на руки мне.
Я осторожно передала её служанкам Поппеи, прибежавшим со мной и прятавшимся за колоннами.
— Акте… это самое большое горе…Этому горю нет края… Как можно было отдать её смерти…
Нерон упал мне на колени и рыдал, как женщина около часа, то успокаиваясь, то снова начиная.
— Ты не родила мне ребёнка…- стонал он.- Отказалась быть моею…
— Ты меня не просил об этом.-отвечала я.
— Ты могла бы родить мне сыновей…
— Я рождена быть только твоей. Ближе сыновей, и дочерей, которые отодвигают родителей друг от друга. Родить тебе может любая другая женщина. А я не могу стать дальше ни на зёрнышко конопли.
Я попросила рабов принести белладонны и выпоила Нерона из своих рук.
Пока он не уснул, я была с ним.
Поппея ждала меня у дверей его спальни и как только я вышла, она порывисто поцеловала мою щёку.
— Я не знала, что мужчина может так горевать…- сказала она.
— Он был и остаётся юношей, а юноши имеют право плакать…
Я ушла домой ждать дальнейших событий и они не преминули произойти.

…

Дым костра, на котором сгорела маленькая наследница Нерона поглотил и его самого. Он стал ещё более подозрителен. Во дворце поселился дух Агриппины и Нерон всё время беседовал с ним и винился, после чего взял в голову разрушить старый дворец, детище Тиберия и выстроить новый.
Вместе с новым домом он хотел бы приобрести и новые утешения, но никаких утешений, кроме безоглядного разврата не знал.
Теперь его было некому остановить…
Из Британии приходили страшные вести о восстании Боудикки, кельтской августы. Победоносные легионы, так славно воевавшие в Армении теперь ложились в древних и диких землях, как рожь под серпами.
Погибли легионеры и Квинт Петтилий Цериал бежал из Камолодуна к Лондинию, но и тот город пришлось оставить. Силы были неравны.
Римские города разграблялись, жители гибли по жестокости диких народов.
Однако здесь помогли легионерам выучка и тактика.
Четырнадцатый и двадцатый легион разгромили войска Боудикки, а она сама покончила с собой.
Эту великую весть, потрясшую весь Рим и его самые дальние уголки, Нерон отмечал с особенной пышностью. Через полгода многие триумфаторы вернулись в Рим и рассказы их о дикой и непокорной, но завоёванной Британии занимали нас больше, чем что либо до этого.
Гладиаторские бои в честь победы над храбрейшей августой Боудиккой отняли моего Утреннего Гектора, как я называла его…
Он погиб случайно. Львица вырвалась от сдерживающих её рабов и бросилась на него сзади, сразу же своротив ему шею.
Я была уверена, то Гектор уложит рядом дюжину львиц, и не поверила бы в ужасное…Если бы не видела этого сама…

Я была на его погребении и отвезла прах в Мизену, туда же, где над прахом Агриппины блестел розовым мрамором новый скромный саркофаг.
В те же дни моего горя и торжества Нерона, мы встретились с ним на Аппии.
Он ехал от знаменитой Саллюстии к своей Поппее, под глазами у Нерона налились нездоровые мешки и лицо было набелено, словно он только сошёл со сцены.
— А…Акте…- сказал он, когда я, счастливая встречей бросилась к его вознице.
Все они знали меня и любили. Мы столько раз покидали дворец под охраной преторианцев.
Все четверо охранников обняли меня и только Нерон сказал :
— А…Акте!!!
Я взглянула в его лицо, давно изменившееся, но ещё молодое, тугое, нежное.
— Где тот, кто любил меня и кого любила я!- сказала я горько.- Неужели одна женщина может изменить весь ход истории не будучи Еленой…
Нерон грустно покачал головой.
— Никто не изменит ход истории, кроме богов, дающих человеческий престол полубогу! Но я лишь актёр на троне…Ты знаешь, что мои квинквиналии мне милее всех этих заседаний, законов, сессий…
— Если хочешь, я вернусь к тебе…- сказала я и сжала его руку.
— Не надо, Акте…Тебя ждёт разочарование и всё, что мне надо от тебя это тот миг, когда в мой рот нужно будет положить монету с изображением дуумвира…Меня и Агриппины…Я хочу расплатиться со служителем Орка именно им. Сохрани на своей груди такую монету, моя верная Акте…Хотя я уже приказал изъять их из обращения, у тебя есть, я знаю.
Я кивнула.
— Не горюй так сильно…август, твоя Поппея родит тебе ещё детей, она сделает то, чего не сделала Октавия и я…Она прославит твоё имя в веках.
— Ничего она не родит, Акте. Не привьёшь ветку вишни к смолистому древу, а нам уже богами написано разрушать и гибнуть. Иди. Иди же!
И Нерон ударил золочёным носком сандалии в борт возка.
Лошади тронулись, а я ещё долго стояла на дороге, вспоминая его в храме Теллуры.

23

— Возможно ты уже жалеешь, помогая мне…Но у тебя есть возможность ещё сойти с колесницы.- сказал Платон.
Анжела молча рулила. Вечернее шоссе стояло в пробке, всем было нужно на дачу.
— А если она уедет?
— Позвони, скажи, чтоб не уезжала, чтобы ждала тебя.
Платон набрал Кузе.
— Алё, привет…- сказал он нежно, будто не своим голосом.- Ты ещё на даче? Можно я приеду?
Кузя после премьеры лежала с давлением, хоть и нужно было ехать в Москву собираться на гастроли.
— Да… тут Лаура Гамлетовна со мною…- обрадовано сказала Кузя.- Ты пришёл в себя? Всё хорошо? Расскажешь мне, что за представление ты устроил перед Кущинским и зачем мазался кровью?
Платон вздохнул, глянул в окно на медленно проплывающие четырёхметровые заборы коттеджных посёлков.
— Прости меня… я дурак и не понимал, что делаю… Я хочу начать всё сначала и больше не печалить тебя…Мне и вправду, некуда идти, я остался один и мне очень тяжело. Осталось только с головой уйти в работу…
— Рыбка моя…- промямлила Кузя.- Я скажу Лауре, пусть она приготовит ужин. А! Да! А как же Анжела? Ты теперь с Анжелой, надеюсь, не будешь ничего придумывать?
— Да ну, зачем мне…- Платон покосился на напряжённую Анжелу.- Мне ни к чему это. Мне…надо…приставать к своему берегу…
— Вот и хорошо. Как будешь подъезжать, набери мне…
— Если хочешь, можешь встретить меня у посёлка… Я тебя в машину захвачу…Погода хорошая…Съездим до озера…Там хорошо, я мочил ноги.
— Прекрасная идея! Я уже засиделась в четырёх стенах! Всё, Платон! Я буду тебя ждать, набери!
Кузя положила трубку.
— Послушай, она выйдет за ворота…- растерянно сказал Платон.
— Ну и прекрасно! Я сяду сзади неё…
— И что мы…что потом? Как?
— У тебя есть пропуск в Центр?
— Есть…Да меня там все знают…
— Тогда после Кузи сразу едем туда…
Платон внезапно погрустнел, словно тень слетела на него.
— Я бы хотел играть…И быть успешным… Но я просто возьму деньги у Кузи в сейфе и уеду в Голливуд. А то, что тут произошло, меня даже не коснётся.
— Так что, мы собирались жечь центр…Как тебя не коснётся? И меня коснётся…и тебя…Мы станем преступниками, Платон.
Платон замолчал и тупо уставился вперёд.
— Послушай, мне кажется, плохо работать без плана. Платон? А?
Мы до сих пор не знаем как, что и почему. Ладно, Кузя просто пропадёт, её пока не кинутся…А потом что?
— Я хочу, чтобы она знала, что я сожгу её мир…- уронил Платон торжественно.
— Да…Тогда нужно сесть и подумать, как и что!
Анжела нервно засмеялась.
— Я не могу простить тебе свою кошку!
— Что я такого сделал? Я просто посмотрел исход наших дел.
— Ты её убил!
— Да…- тупо произнёс Платон.- Убил, чтобы посмотреть исход дел…Так все гаруспики делали!
Анжела замолчала. Дорога никак не хотела пропускать их к свободе.
Дорога , как и судьба ждала их планов…

///

Мёртвая Кузя тихо лежала на заднем сиденье. Она действительно ждала Платона у забора. И Платон видел её улыбку. Он уже пересел за руль. Он не стал тормозить и со всей скорости наехал на Кузю. Она не очень то изящно упала на капот и разбила то ли зубами, то ли головой лобовое стекло и свернулась на сторону. Анжела вжалась в кресло. Платон тихо вышел, пощупал у тёплой, но бездыханной Кузи пульс и открыв заднюю дверь легко забросил её стройное тело на сиденье.
Сам он сел на своё место и выдохнул.
— Вот и всё. А ты говоришь, у меня нет планов. Я подумал, зачем они? Просто надо что-нибудь сделать. Мы и так болтаем, болтаем…
— Как ты будешь жить после этого, Платон?- спросила Анжела хрипло.
— А я не говорил, что собираюсь жить…Квалис артификс пере! Квалис артификс пере! — крикнул Платон.
— Предлагаю поехать к Кузе домой… Если ты позволишь, я тебе что-то покажу.
— Там же прислуга!- сказала Анжела испуганно.
— Какого чёрта нам прислуга!
Лео ждал хозяйку возле ворот. Он стоял в свете фонаря и курил трубку, благостно и задумчиво опрядая бороду.
— Чёрт…- выругалась Анжела.- Лео здесь…
Платон вдавил педаль газа в пол. Лео не успел отойти и упал под наперевшей на него машиной.
— И к тому же он мог бы нас выдать.- пожал плечами Платон.
Они вышли из машины.
Ноги и половина туловища Лео неловко подёргивалась под передними колёсами. Видны были и пальцы рук, немного дрожащие и уродливо сведённые.
— Он ещё жив!- прошептала Анжела.
— Да нет…это конвульсии наверное…Пошли в дом…Только тихо. Там Лаура спит.
Анжела и Платон, схвативший зачем то её за руку вбежали на участок.
— Ооо… чёртовы птички, чего они так крутятся!- сказал протяжно Платон.
Анжела пыталась нежно высвободить руку.
— Платош…где птички… ночь, тихо.
— Да вон, белые над домом. И там ещё эта… эта её Мать и Отец…из ларария…Они тоже смотрят. Эй! Чего вы вылупились!
Анжеле стало больно. Платон сжал её пальцы до хруста.
— Платоша, отдай мне руку, у меня кольца, больно. Ты сломаешь мне пальцы…
Платон, в рубашке, выправленной из брюк, загребая ногами, с волосами упавшими на лоб, брёл к дому, как сомнамбула. Он бросил руку Анжелы. Она топталась на газоне, оборачиваясь на брошенную машину…Но коттеджный посёлок спал. Было тихо.
На втором этаже, в угловой комнате загорелся свет и опала штора. Это проснулась Лаура Гамлетовна.
— Ааа…не спит…Лаура Гамлетовна! Есть сачок? Их надо поймать!- крикнул Платон.
Лаура Гамлетовна зевая и кутаясь в вязаную шаль вышла на круглый балкон, умиротворённая и уютная.
— А где Лена Дмитровна?- спросила она, не замечая состояния Платона.
— Она сейчас придёт. Они там с Лео у машины замешкались.- ответил Платон чеканно.
Он вошёл в дом. Лаура Гамлетовна тоже ушла с балкона с вопросом:
— Чаю поставить, да?
Анжела так и стояла посреди лужайки.Платона не было около десяти минут. Анжела почувствовала спазмы в животе и дрожь в коленях.
На кухне зажёгся свет. Потом, через паузу, свет зажёгся в спальне Кузи.
Анжела затряслась. Сначала тихо, потом клацнула зубами…Раз, второй…Она взялась рукой за челюсть, чтобы успокоить себя.
Платон погасил свет и вышел. Он был в новой голубой рубашке и пиджаке. Волосы были зачёсаны назад а на лбу, поперёк, коричневой темперой была проведена полоса.
Анжела вдруг поняла , что это не темпера.
— У ууу…тееее…бяяяя…на лбу.- сказала она.
— А ты чего дрожишь? Замёрзла?
— Нда…
Платон снял пиджак и накинул на плечи Анжелы.
— Я его разбил. Там у них ларарий пустой, теперь им некуда будет вернуться. Эта Лаура пыталась спрятаться там в нише…Не знаю, я не знаю зачем…Было слышно?
— Ничего не слышно.
Платон подошёл к машине. Лео уже не шевелился.
— Правда, умер. Надо его затащить во двор.
Анжела машинально склонилась и потянула Лео за бледные брюки.
— Да погоди, дурочка! Погоди! Я отъеду.
Платон отхъехал освободив тело Лео, загнал машину во двор, затащил туда Лео, выгнал из гаража машину Кузи.
— На этой поедем.-сказал он коротко.- На твоей машине разбито лобовое стекло…
Анжела, поборов дрожь, села на переднее сиденье.
— Ладно… ты погибнешь, если так тебе хочется…А я? Что делать мне?- спросила Анжела.
— А ты всё вали не меня…Что я заставил тебя…Тебе поверят, ты притворись. Только не живи просто так… пока не поздно роди кого- нибудь. Я тебе там в сумке что-то захватил, сразу не свети. Потом продашь или как там…выйдет.
Анжела смотрела на дорогу. Светало.
— Тебе сейчас ничего не кажется?- спросила она безжизненно.
— Сейчас нет. — ответил Платон.- Да не волнуйся. Я отыграл свои роли…
— У тебя есть на эту машину документы?
— Я вписан в страховку.
— Хорошо…тогда едем.
Они некоторое время ехали молча. Турбодизель немного гудел сквозь музыку. Вдруг, перед самой Москвой, Платон остановился на обочине. Анжела замерла…
— Анжела…слушай…я тут подумал… Поехали к тебе. Всё равно время ещё есть…Напоишь меня кофеем.
Анжела кивнула.
— Поехали.
— Только надо будет купить бутылку « пепси»…Я туда спрячу нашего молотова.
— Хорошо.
— И тебя оставлю дома…
— Зачем?
— Чтоб ты не участвовала в этом…
— Хорошо.
Платон соскрёб засохшую кровь со лба.
— А Лауру Гамлетовну мне жалко…Она хорошо готовила…Одна радость…теперь ей лучше, чем мне, а мне ещё мучится.

XXVI

После раскрытого заговора Пизона и смерти Сенеки Нерон возомнил себя великим артистом. Он назначил Квинквиналии и большую поездку в Грецию, чтобы выступать там, как актёр.
Весть о смерти Поппеи, не удивила меня. Нерон убил её случайно, толкнув на мрамор пола.
Она и умерла мгновенно, а это уже было хорошо для неё.
Порядком надоев Нерону, Поппея посмертно выиграла себе обожествление и несколько статуй её поставили в присутственных местах.
Нерон больше не скорбел. После смерти Клавдии он потерял слёзы.
Как актёр, он мечтал выступать перед зрителями, больше его душу ничто не могло согреть.
Я и его кормилицы, больше было некому, пытались отговорить его от поездки в Элладу.
Мне снова был разрешён ненадолго вход во дворец, ибо Римский пожар уничтожил мой Дом Чаш.
Нерон во время пожара вёл себя достойно. Он приказал собрать пожарные команды и тушить город, но так как постройки были в основном из трескучего дерева, всё запылало. Народ полюбил Нерона в эти дни ещё больше, право слово, сколько бы он ни делал зла нобилитету, сколько бы не дурачился, рядясь и выступая, сколько бы ни развратничал, плебс любил его.
Но любовь народа держится на его сытости. Пока народ сыт и тиран спокоен.
Нерон был спокоен…Он бросил несколько десятков миллионов сестерциев в толпу, стараясь помочь людям восстановить Город, очистить выгоревшие кварталы и законодательно утвердил положения о каменном строительстве и выходах из многоэтажных домов.
Сгорело много садов и городских усадеб.
Словно понимая свою вину перед одними, Нерон пытался смягчить злодеяния узкого круга широкими жестами.
Да, в другом положении, будь он крестьянин из — за голода продавший дочь на базаре, убивший жену мотыгой за неверность или толкнувший , спьяну, мать, соседи поговорили бы и затихли.
Но в том своём, обличённом властью сиянии, на вершине горы, его было видно и слышно всем.
Как Калигула, что выматывал нервы аристократии всё новыми и новыми ужасными глупостями, только не кричал : ну же, остановите меня!!!
Уже никто не верил в то, что можно остановить его…
Нерон много сделал для мира и Римской империи. Но он уничтожил свой род. Что было страшнее …рассудит время.
Риму ещё жить в веках, но хватит с него тиранов.
Нерон уже сделал со всеми всё, что хотел и что ему только ни грезилось ещё сделать. Он представлял себя и животным, и женщиной, и мёртвым, и, подражая Еврипиду, натягивал на себя всё новые роли, не имея понимания, как с ними справляться.
Ведь как он и хотел быть актёром, он не мог им быть.
Он был только ателланом, не более того…

Нерон даже стал приходить ко мне ненадолго. Лежал в ногах на моей жёсткой кровати и рассуждал о прошлом.
— Я не хотел убивать Поппею…Она подвернулась мне сама, под руку! Я был пьян и не понимал, что делаю! Разве у тебя такого не бывает? А?- спрашивал он меня, перебирая серебрёные струны кифары.
— А у меня неплохо получилось, а?
— Что получилось? Убить Поппею, Октавию и матушку?
— Ты взываешь к моей совести, но не понимаешь, что её нет, Акте!
— Я не могу быть так уверена.
— Да, ко мне приходят призраки…Они везде, всюду…я даже не боюсь смерти, потому что понимаю, что так — же не пропаду, останусь тут…Буду подсматривать за тобой…
— Неужели тебе это может быть ещё интересно, Луций?- спрашивала я.
— Нет, пожалуй. Но всегда интересно посмотреть как тот, кто клянётся умереть без любви продолжает жить… а тот, кто живёт без любви, льстит себе научиться любить. Ты поедешь со мной в Элладу?
— Нет… мне нужно обустроить свой дом, не хочу вечно жить за твои деньги, император. К тому- же твоя доброта ко мне и твоим кормилицам даёт мне надежду, что если ты и захочешь, чтобы мы умерли, то хотя бы не пронижешь нас тупыми гладиусами, как сделали с твоей матерью Аникет и Тигеллин…
— Так вышло…она сама просила её разить. Если б она не просила, я бы…простил её!
— Какой ты лицемер! Нарядись в козла и пляши старику Бахусу…Вот вся твоя радость!
— Я так и сделаю, Акте…Когда ты станешь женою нового Цезаря…
Я смеялась, но смех мой был грустен.
Вседозволенность, нега и разврат изменили моего императора.
Пожар прикончил в нём совесть.

…

С утра Нерон всегда искал своего Спора, которого называл новой Поппеей и любил обнимать на пирах.
Спор, конкубин тринадцати нежных лет был очень красив. Я никогда не видела таких нежных, томлёных чёрных глаз, словно из них сейчас же пойдёт сок, как из раздавленных маслин.
Таких кудрей, нежных и мягких, как кошачья шёрстка я тоже не трогала своей рукой.
Его губы не знали женских поцелуев. Он стал для Нерона последней радостью…
Заговор сенатора Пизона погубил все дружеские связи Нерона. Теперь он чувствовал себя одиноким и беззащитным.
После того, как он вернулся с греческих игр, где его встречали восторженными кликами и золочёными ветвями, выступив, как кифаред…

—
Пла¬ме¬нем новым сиять, — боже¬ства тебе всюду усту¬пят
И пре¬до¬ста¬вит при¬ро¬да пра¬ва, каким бы ты богом
Стать ни решил и где бы свой трон ни воз¬двиг над все¬лен¬ной.
Толь¬ко пре¬сто¬ла себе не ставь ты в север¬ном кру¬ге,
Или на полю¬се том, обжи¬га¬е¬мом вет¬ром про¬тив-ным,
Видеть откуда свой Рим твое солн¬це лишь иско-са смо¬жет
Если ты сту¬пишь ногой на край без¬мер¬но¬го сво-да —
Дрогнет под тяже¬стью ось; блюди рав¬но¬ве¬сие мира,
Став посредине небес; пусть эта эфир¬ная область
Ясной оста¬нет¬ся вся, в обла¬ках да не скро¬ет¬ся Цезарь.

Вот что складывали моему Агенобарбу…и он читал это со скены в Афинах…
Нет, это было не о Цезаре, это было о моём Нероне сказано… Лукана, как и его дядю Сенеку так- же унёс на тот свет заговор Гая Пизона…
Но стихи его Нерон очень любил и сохранял у себя в домашней библиотеке всё, что отобрал у Аннеев…и всё, что они ему отдали в откуп за добрую посмертную славу на земле.
Однако, камень катится с горы и пора приступить к окончанию моих записок.
Я много говорила в них о свойствах власти, о преданности и любви.
Нерон знал, что идёт к концу, что Золотой Дом станет его усыпальницей и даже женился на богатейшей матроне Статилии Мессалине, чтобы в Сенате перестали называть его « животным»
— Как я понимаю, «животное» для меня славное имя…Лучшее из имён. И где-то они правы, безусловно…Правда, зверь не умеет играть на кифаре…но зато как кусается!
Статилия Мессалина находилась в связи с Нероном уже несколько лет к тому времени, как стать его женой. Она искусно подобрала за собою всё, что осталось от Октавии и Поппеи, пережив обеих и обогатившись ещё более, хоть и отец её был сенатор.
Она меняла мужей одного за другим, отправляла по деревням своих младенцев и пришла к царствованию прямым путём.
Но о падении можно говорить бесконечно, хотя падение есть то, что почти не длится. Оттого само падение стремительно.

Перейду же к последним дням Агенобарба. Болезнь требует окончить мою повесть и заняться здоровьем. Когда минул год «четырёх императоров» и , наконец, Рим успокоился, забывая кровь и разврат, когда умер от плохой болезни даже мальч ик Спор, ставший мужем и заново отстроились двенадцать кварталов города, я могу сказать, что выдержать дурного человека так же тяжело, как держать тысячелетиями небо на плечах атлантов.

Не все мы хороши, а кое-кто изрядно плох. Но и у тех, кто плох есть домашние крысы, что пьют изо рта хозяина.
Последнее счастье Нерона, когда он вернулся из Эллады, был рассказ о его участии в Олимпиаде, где он управлял децимом лошадей, запряжённым в колесницу.
Он рассказывал это с таким восхищением, что казалось, чает бросить править и уйти в картибулы Большого Цирка…
Никто не говорит теперь о том, как счастлив был вместе с Нероном римский народ, которому он по приезду так — же устроил Малые Олимпии в Большом Цирке, отменив плату за вход.
Но восстание в провинции, которым Нерон « забывал» отсылать своё благоволение в виде печатного золота, окончили и его золотой век, короткий и многоречивый.
Я не была при Нероне в миг его смерти.
Он остался один не потому что народ Рима его предал, а потому что он стал слишком богат и высоковластен. Зависть римского Сената и бунт обнищавших провинций погубили его.
Когда ему стало известно о том, что Сенат приговорил его к смерти, Нерон бежал в Анций.
Он уже понимал, что не спасётся и думал принять там достойную смерть.
Статилия Мессалина в тот день была у моря с племянниками и сестрой, в достроенной части дворца оставались только рабы и несколько вольноотпущенников.
Нерон приказал подать ужин, но выяснилось, что его некому приготовить.
Среди ночи Нерон отправился к Тибру… В храм Теллуры ли он пошёл, или в какое другое место…мне неизвестно, но он не смог убить себя.
Захватив из дворца нескольких рабов он отправился в Анций.
Пока они ехали, их нагнал посыльный курьер с вестями, что легионы идут в Рим, а Сенат готов умертвить цезаря.
И снова Нерон не смог себя убить.
Он приказал обернуть своё тело тогой и спрятать его до сожжения в тайной яме…
Секретарь Эпафродит перерезал ему горло и вскрыл вены на руках и ногах.
Видимо, кровь плохо текла из-за ужаса, поэтому Нерон был ещё жив, когда приехали на виллу преторианцы из личной охраны Гальбы.
— Вот она — верность…- сказал он Эпафродиту.
А он передал мне эти слова…
Он умер там, где появился на свет тридцать лет назад…
…

В веках останется две правды… Правда о том, кем он родился и правда о том, кем он стал. Но никто не узнает истины.

25

— И сказав это, он испустил дух…
Биба закрыла книжку. Многочисленные провода опутывали тело Платона, как прозрачные артерии по которым шёл воздух, прозрачные жидкости и какие — то витамины.
— Надо забрать его домой…это же я виновата…это я…- заплакала Тамара.
В голове её снова всплыл тот день, когда они дрались на кухне и она нечаянно опрокинула его навзничь на мраморный пол…
— Я говорила ему, плитка скользкая, ходи в тапках…ходи в тапках…А он что!
— Думаю, ему понравилась Анжелина повесть. Или он ничего не слышит? А, мам?Как думаешь?
— Думаю, слышит…и запоминает… Они же сейчас в театре ставят что-то древнеримское, а Анжела завлит, человек грамотный…И пишет неплохо.
В палату вошла лечащий врач Платона, Нина Константиновна, квадратная женщина с усами и мужским коротким носом.
— Ну что, лоботрясики?- грубым голосом спросила она Бибу, сидящую на кушетке и уплетающую гамбургер.- Как ваш папа?
— Ничего себе.Я читала ему книжку…Он только немного подёргивал пальцем и всё. Больше не двигался.
Тамара, нарядная и накрашенная, как и каждый раз, что появллась у мужа в больнице, всхлипнула. Глаза её покраснели и нос так-же вспыхнул.
— Нина Константиновна, а сколько это ещё так может быть?
— Не знаю, Тамар. Можно годы пролежать, а можно очнуться прямо сейчас…Это плохо изученная форма комы.
Тамара утёрла слёзы салфеткой и отобрала у Бибы гамбургер.
— Биба…ну нельзя так себя вести!
— Маам!- застонала Биба.- Вот папа бы мне разрешил.
Нина Константиновна улыбнулась сплошным золотом, цыкнула на двух молоденьких студенток, зашедших в палату и покачала головой.
— Тут даже врачи говорят…верите в бога…молитесь и надейтесь. А так…пока всё. В голове у него ничего лишнего нет, сердце тукает, вот…девочки…
-Спасибо вам…- сказала Тамара упавшим голосом.
— Да что там…не за что пока.
И доктор вышла, прикрыв неслышную прозрачную дверь.
— Мам, я схожу в кино сегодня с Димкой?- спросила Биба и покосилась на отца, только звуком датчиков дающего знать о том, что в нём осталась жизнь.
— Сходи…сходи…с Димкой я тебя отпущу. Димка хороший…Только не уединяйтесь там…
— Мама!- вскрикнула Биба. — Он мой бро! Ты не понимаешь…
Биба спрыгнула с кушетки, поцеловала мать, поцеловала отца в заросшую щёку и бросилась к двери, скользя бахилами по кафелю.
— Я в девять буду дома!
— Не забудь телефон.- сказала Тамара грустно.
Биба за последние четыре месяца, что Платон был в коме, как то повзрослела, оторвалась от её юбки. Тамару это радовало. Она только волновалась, что Платон может не очнуться, и вовсе не прийти в себя, а взять и незаметно умереть. Этого никто не хотел.
Остаться одной Тамара не хотела в любом случае. Елена Дмитриевна Кузенкина, режиссёр театра в котором много лет работал Платон, звонила через день и спрашивала о его состоянии.
А что могла сказать Тамара? Елену Дмитриевну она недолюбливала за то, что та в течении пятнадцати лет не давала Платону ни одной более- менее заметной роли. То он играл нищенские эпизодики, то выходил с подносами и гитарами, то минут пять изображал гнев, а иногда и вовсе реплики, одни реплики, и никакого текста…
И теперь вот, Нерона играет Паша Дымников, а какой из него Нерон?
Платон так ждал этой роли, он так мечтал о ней…Но у Дымникова и Елены давняя связь.Она, конечно, предпочла старого коня, он борозды не испортит.
Тамара как могла успокаивала Платона, когда он пришёл с распределения ролей весь понурый и смурый, как туча, набравшая весь дождь этого мира.
— А я тебе говорила, что надо уходить из театра!- ругалась тогда Тамара.
Платон был ниже её ростом, да и не так чтобы очень силён. Она его часто пихала , когда у Платона вдруг просыпалось желание выяснить с ней отношения. И тогда она его пихнула. Пихнула на новую плитку, скользкую, как мрамор, на котором развезли мыльную воду…
Никто и не предполагал, что это окончится так…
Тамара вздохнула, взяла Платона за прохладную руку.
Анжела, завлит труппы, которая подбирала репертуар вместе с Еленой Дмитриевной, тоже надеялась на то, что Платону отдадут главную роль… Она даже написала свою повесть, эту самую… которую Биба читала Платону, приходя в больницу. Анжела когда то жила в Риме и вообще, что называется, была в теме и муж у неё родился в Болонье, а здесь, в Москве, держал маленькое производство обуви ручной работы.
Она много лет дружила с Платоном и помнила его ещё молодым, после института, как он пришёл в театр и подавал большие надежды, но, увы, не обладал ни хваткой, ни характером победителя. Обыкновенный москвич, приятный, рафинированный, умный, но не боец.
Анжела часто говорила об этом Тамаре. Но Тамара не обижалась, она знала, что это правда…Сама пыталась пробудить в Платоне сильные чувства. Но их не было. Не даны они ему…
Рука Платона в руке Тамары вдруг шевельнулась. Датчик на мониторе запикал быстрее.
Тамара широко открыла глаза .
Как- же, как — же она так долго не замечала… Да он смотрит на неё…Тамара улыбнулась и заревела, упав на край высокой койки.Платон пожал её руку ещё раз…

…

— Мне кажется, я только от этого и пришёл в себя…Как гром среди ясного неба : «Димка! Димка!!!»О! Ты не знаешь этого Димку, Тамара! Это же преступник…
— Да какой он преступник! Это её одноклассник бывший, а сейчас учится в кадетском корпусе.Хороший парень.
— Чёрт, Тамара… Я не знаю, что это было, но мне будто бы снилось, а может виделось…я всех убивал, а тебя даже спрятал где-то… Нет, точно… Это был не сон, так явно, да с продолжением…
— Может ещё чтение Биби наслоилось… А вообще…интересно… Тебе хоть самому повесть пиши.
Платон ненадолго замолчал, почесал рано облысевшую голову и вздохнув, продолжил.
— Знаешь, я наверное, подумаю…Что то я устал от этого театра…Надо с ним заканчивать… Слишком долго я ждал и выгорел, что ли… Выгорел…
— Наконец-то!- обрадовалась Тамара.- Я давно говорила тебе, что хватит, но ты же меня не слушал!
— Народным – заслуженным мне уже не быть…Куда я…но и драться, давай, больше не будем?
— Давай, Платон. Я только «за»
И Тамара чиркнула зажигалкой.
С балкона восьмого этажа хорошо было видно Сити, где мигало огромное световое сердце. Это сердце билось городом, билось ровно и Тамаре хотелось бы видеть, как оно всегда там переливается…От этого ей становилось радостно и спокойно…

Конец.