Посвящается замечательному каналу «Русские Тайны»,
чьи выпуски о «Настоящей России» и вдохновили меня на
создание этого произведения
Я лежу на старом диване в тёмной комнате и обдумываю прочитанное в романе Раскина. Как же верно, блин, как же всё верно! Вновь вспоминаю слова из его романа: «На свете полно мест, куда можно сбежать. Но иногда стоит заглянуть в себя, понимаешь?» или «Помни, у тебя всегда есть свобода. У тебя хватит мужества идти своим путем»
Действительно, ведь всю жизнь можно бежать куда-то в надежде новых людей и впечатлений, но в реальности мир наших надежд и иллюзий, ничуть не лучше того, в котором мы живём. А если оно так? Тогда и смысл побега тает, как сигаретный дым. За окном слякоть, грязь и снег. В воскресение встречаем ноябрь. Кто-то где-то вышел из авто, оставив дверцу открытой, из салона доносится что-то из творчества Виктора Цоя, песни которого сейчас активно стали перепевать.
Осталось пережить зиму, весной всё может измениться.
Итак, мне 35 лет, у меня фейковый аккаунт в соцсетях на имя Муми-Тролля, я строю домик для морской свинки и по вечерам смотрю мультфильмы. Но если быть более откровенным, то у меня есть только диск с мультфильмами, а создать фейк в соцсетях и построить домик для морской свинки я всего лишь планирую.
***
Зима, и мне по-прежнему 35. Мне ничего не хочется, кроме как есть и спать. Моё полусонное состояние продолжается уже несколько недель. Полусонным я иду на работу, полусонным я возвращаюсь с работы и смотрю по телевизору ненужные шоу. Раньше смотрел советские фильмы, потому что они дарили больше эмоций и впечатлений, а сейчас же просто ничего не хочется. Мне так же расхотелось по утрам заниматься в спортзале и по выходным ходить в Церковь. Я всё время хочу спать.
Не могу сказать точно, когда это началось. Хотя нет… Я помню, была акция в городской стоматологии: химические пломбы бесплатно. В итоге, то что в платном кабинете делалось за несколько дней, в бесплатном растянули на несколько месяцев. И к окончанию лечения очередной ожидающий лечения зуб развалился, пришлось дёргать корни. По возвращению я только и думал о том, как сейчас развалюсь на диване, распакую новый диск с фантастическими фильмами и скоротаю вечер. Но телевизор сгорел, включил ноут – подцепил вирусняк. На следующий день – в ноябре! – я отправился за зарплатой за сентябрь. По пути решил зайти на почту – в глубине души я ещё лелеял мысль о тихой спокойной работе с понятным графиком и обязанностями и подработке в интернет по вечерам, и так из месяца в месяц, откладывая на квартиру барачного типа. В отделе кадров «Почты России» записали мой номер телефона, обещая когда-нибудь перезвонить. А я же морально уже готов к официальному трудоустройству, пусть даже зарплата пять тысяч рублей в месяц, хотя ещё лет несколько назад отказался от должности почтальона по сопровождению. А теперь же с грустью посматривал из окна своего кабинета на проезжающие мимо почтовые авто, в которых сидящие рядом с шофёром почтальоны мне казались счастливыми, потому не торчат целыми днями за экраном монитора, вовремя получают зарплату и официально трудоустроены.
А потом, кажется, что в декабре, пошёл снег, который вдруг резко и неожиданно стал таять. Я сидел в тёмной комнате и штудировал какую-то телемуть. У меня стало исчезать само желание хоть куда-нибудь трудоустроиться. Я продолжал ходить на работу и ненавидеть её. Появились вредные привычки, становящиеся зависимостью – коротая время в интернете, я то вдруг зависал в онлайн-играх, то пропадал в электронных библиотеках, то предпочитал чтению какие-то глупые сплетни в группах соцсетей.
Соцсети – это тема отдельного разговора. Толпы каких-то ненормальных, прячущихся за фейковыми страницами, комментили каждую запись в любимой группе. И записи наидебильнейшие: то советы по подбору псевдонима для порноиндустрии, то выкладывались фотки нескольких рулонов туалетной бумаги, то пост про кота, кушающего шоколад. И толпы школоло во главе с таким взрослым дяденькой, как я, вели активный срач в комментах. И от этой гадости избавиться оказалось ещё сложнее.
В инет-то мне заходить уже можно было время от времени. Я продумал для себя варианты заработка онлайн, что-то уже стало получаться. Рассчитал затраты сайта-одностраничника, причём на английском, и даже понимал, как запустить и раскрутить его в США. Это оказалось даже дешевле чем в России – нормальный хостинг можно было найти и бесплатно, так же и домен найти бесплатно в Индии или Африке. Или просто хостинг с оплатой, значительно меньшей, чем в России с возможностью получения бесплатного домена.
Итак, мне 35, я устал искать работы и менять их. Потому я выбрал карьеру мелкого жулика, вот только я не собираюсь продавать воздух и иллюзии.
***
«Продаётся квартира барачного типа» — наверное, уже сотни раз я смотрел на это объявление; половинка листа А4, пришпандоренная к окну. Странно, почему не продали? Висит, наверное, с осени.
О квартире барачного типа я мечтал с детства. В первую очередь, конечно, о кровати и комнате, но лучше, конечно, о целой квартире, своей собственной, без соседей. В детстве у меня был верный друг — Одиночество, и мне было уютно с ним, интересно и нескучно. Мы с моим лучшим другом часто ходили на стадион, на котором обычно любили собираться дворовые спортивные команды, алкоголики и парочки. Иногда розыгрыши призов здесь проводили, разбрасывая с вышки лотерейные билеты, а иногда проводились детские утренники. Последнее выглядело это более чем абсурдно: развешивали по всему району объявления о проведении бесплатного детского утренника, в итоге же сгоняли детишек из ближайшего детского садика и приглашали выступать во время представления группу волосатых рокеров, репетирующих в фабричном клубе. Надолго останется мне в памяти эта картинка: волосатые парняги с гитарами, исполняющие свой коронный хит «А девочка хочет танцевать» и разинувшие рты детишки в белых панамках. Малышня, буквально, визжала от восторга, когда во время выступления появилась какая-то долговязая девочка-подросток и продекламировала быстро запоминающийся стих: «А у Лукоморье дуб спилили, кота на мясо зарубили, русалку в бочку засолили и на помойку увезли». А я смотрел на происходящее действо и молчал, словно пытаясь запомнить, а точнее запечатлеть происходящее в своей памяти: и эту малышню на трибунах скамейках, и колоритных персонажей-выступающих, и желтеющие за забором здания яслей и детсада, и сам пока не упавший забор, сложенный из кирпича таким образом, чтобы навсегда запечатлеть девиз эпохи «слава труду»
Позади этого стадиона был дом деревенского типа, и мы с моим другом Одиночеством ходили и любовались им. И если кому-то нравилось ходить сюда чтобы пить, курить и целоваться, то нам с моим другом нравилось мечтать, сочинять и надеяться. Я тогда выдумал какую-то историю, что в этом доме мы снимем комнаты с моим новым другом; и этот друг постоянно будет возиться с машиной в гараже, зато у меня будет коллекция кактусов. А здание же недействующего детского сада около заброшенных яслей рядом с ним нам с моим Одиночеством виделось замком, в котором жила миллионерша. Я даже предлагал своё сочинение местному издательству, на что получил неожиданный ответ, что, дескать, удивителен сам факт, когда какие-то мальчики не только читают, но и сочинять пытаются, вот только писать не надо про миллионерш, лучше про реальную жизнь. С тех пор уж лет тридцать прошло, сейчас только про миллионерш и рассказывают, а я же со своим старым другом стараюсь изучать жизнь реальную и выкладываю свои наблюдения на сайт литературного кружка «Белкин»
Творчество — это такая зараза, от которой противоядия нет, сколько не бросал, сколько не пытался, бесполезно. Всё бесполезно!
А на стадионе неоднократно пытались открыть очередной гаражный кооператив, однако стараниями местных энтузиастов, добивающихся справедливости, удалось отстоять редкую в наших краях детскую игровую площадку, заросшую бурьяном и заваленную мусором. Правда, бесхозные здания детского сада и яслей, кажущихся мне замком, давно распродали под квартиры. Долгие годы они простояли пустыми, и местная шпана лазила в них, устраивая бедлам и разборки. Пацанята помладше умудрялись даже какие-то кульбиты выделывать на фасаде здания, как только никто там голову не разбил — до сих пор не понимаю. А мне же повезло ещё больше: нам с Одиночеством удавалось завести дружбу со сторожами, караулящими ещё действующий садик и порушенные ясли, в которые иногда дозволялось полазить. На старинный замок больше походит сейчас переделанное в производственные цеха здание клуба, в котором в былые времена была вечерняя школа, позже кинотеатр и детские кружки и секции. Да, ещё ж и первая библиотека в моей жизни была в этом самом клубе! Почему-то я вспоминаю её запах, такой специфический, напоминающий подвальную сырость. Мне постоянно всегда что-то было интересно, я что-то изучал и стыдился этого. Что-то где-то выписывал и конспектировал. Однажды летом меня пресекла в этой фабричной библиотеке за этим несуразным занятием мамашка приятеля из параллельного класса и посчитала меня ненормальным. «Мой балбес отмотает девять классов и пусть идёт на фабрику!» — объясняла она библиотекарше. Подобные высказывания меня всегда раздражали. Однако чем старше я становился, тем больше чудил. Однажды даже запер библиотекаршу и спрятался около старого деревянного дома позади стадиона.
Странные были времена — богатыми были предприятия, а не люди. И предприятия для людей строили клубы, выписывали килограммы прессы для библиотек и организовывали досуг трудящихся.
А ещё мы все смотрели бесплатное кино на большом экране. Чаще всего сказки Роу, но перед просмотром непременно крутили ролики «Ералаша». Но иногда баловали югославским кинематографом и мультиками про Крота, Лёлика и Болека. Бабушки-вахтёрши меня прозвали «заядлым кинщиком» Если мне нравился какой-то мультфильм, я не пропускал ни одного бесплатного повтора.
Сейчас зима. Время, когда хочется в каком-то полусне или полудрёме прийти с какой-нибудь дебильной работы, развалиться на диване и смотреть какой-нибудь дурацкий фильм со спецэффектами. И желательно в квартире барачного типа, где сохранились ещё печки-голландки, потому что иногда просто хочется смотреть, как сгорает в них мусор. А, отоспавшись, с утра по морозцу почистить снег. И так до весны — времени огородов и грядок. Почему-то не хотелось ничего большего, разве ж что дополнительный заработок в интернет.
Короче, как у нормальных людей, то есть обычных, простых и среднестатистических. Непонятно почему, но в голову лезут воспоминания о тех, кто не хотел жить как все нормальные. Их стихи и прозу я читал подростком, их издавали подпольно, на листочках формата А4. Даже интересно, все ли живы, поскольку уже в то время многие писали оды о своих друзьях, что предпочли суицид непризнанию. Один такой автор, в прошлом непризнанный гений, сейчас же известный писатель, мне, пацану ещё зелёному, давал как-то адрес какого-то мужика из Ижевска, который мог бы стать гением, но работал грузчиком. Только лишь сейчас, когда и сам в возрасте этого грузчика-гения до меня доходит осознание того, что гений-писатель меня, как кутёнка, практически носом тыкнул в то, что меня дожидается в подворотнях творчества. Все эти бунтари, которые не хотят быть серой массой, редко мечтают о жизни нормальных людей; однако тот, кто предпочёл-таки жизни нормальных, как кажется мне сейчас проявляет признаки их не слабости, а силы, потому что далеко не каждый способен отречься от того, что было ему дорого, перестать добиваться признания или пытаться кому-то что-то доказать. Ведь чаще всего само желание этого признания есть ни что иное, как попытка утереть нос кому-то, желание кому-то что-то доказать и самолюбование. А для кого-то оказывается важнее утереть нос себе, предпочитая желанию что-то доказать ощущение душевного спокойствия и умение прислушиваться к чужому мнению. Я ж, как сказал один поэт, мечтал быть как все нормальные люди, может и выжил поэтому. Вот только жизнь всех нормальных людей как будто отталкивает меня от себя, я никак не могу в ней ужиться и найти потерянный покой и уют.
А ещё я одно время я читал блоги жуликов, среди которых попадались, кстати, и выпускники, литературного института, обучающих народ тому как обучать народ; они в один голос уверяли, что зарабатывают какие-то просто шальные деньги, которые транжирят на каких-то заграничных курортах, мотаясь по хостелам.
В данный момент мне это всё уже не интересно. Сегодня мне наконец-то выплатили зарплату — пару месяцев задерживали. После работы я зашёл в Церковь и отправился домой создавать одностраничный сайт на английском языке. Если заказывать в России, то одна страничка встанет тысяч в 12, но если использовать инструменты индийских хаккеров и разработки пакистанских программистов, получится раз эдак в десять подешевле
Я ещё раз взглянул на объявление, пришпандоренное к окну, и со своим другом по имени Одиночество отправился покупать очередной пиратский диск с кучей фильмов со спецэффектами…
***
Новый год я отмечал со старым другом Одиночеством — я привык к нему, потому мне уютно. Однако ещё осенью я хотел пригласить в нашу компанию Тузика. Давно уже я решил дать такое имя для морской свинки, которую представлял, как милейшее существо, тёплое на ощупь, безобидное и ручное, невероятно спокойное и похожее на пришельца из иной галактики, попискивающее рядышком на диване, требующее внимания и ласки. Обычно после работы в тишине и полумраке я смотрел православные документальные фильмы, а по пятницам советские. Просматривая, вязал носки для крестника. И отчего-то хотелось, чтоб рядышком под боком было такое вот существо, неприхотливое и чистоплотное. Я даже связывался с питомниками, долго определялся с породой. Нравились скинни, но по темпераменту более спокойными оказались тедди, на «Большом Вопросе», как наиболее ручных, рекомендовали голландских, на них и остановился в выборе.
Однако едва стоило ознакомиться с рационом и условиями содержания, как пыл мой поубавился. В рационе грызуна содержались такие ингредиенты, с которыми я и сам-то не был знаком. Да уж, не зря кто-то в группе любителей этих животных сообщил, что проще завести собаку или кота. Нет, собака если уж и будет, то в будущем, не скоро. Опять же посоветовался на БВ относительно породы, порекомендовали мини-овчарку и кота-кенгуру. Говорили, что подходят мне по характеру, а вот по стоимости… да за эти деньги, пожалуй, что в наших краях комнату в общаге купишь.
Так и остается одно лишь Одиночество в пустой тёмной комнате и желание забыться и убежать в неизвестность, куда-то подальше от нудной отупляющей работы, матюгов начальника-хозяина и оглушающей музыки в исполнении дико орущих на неизвестном языке рокеров или рэперов; убежать, чтобы забыться, словно окунувшись в мир старых, тянущихся из далёкого детства воспоминаний, в то тихое спокойное время, когда можно было навыдумывать всякую чушь и поверить в её реальность.
Помню, в детстве была у меня такая знакомая – баба Шура из соседнего дома. Мы познакомились благодаря дворовой кошке Мусе, о которой я пытался писать свои первые рассказы о животных. Баба Шура подкармливала Мусю. А я крутился рядом со своим Одиночеством.
Баба Шура была в прошлом ветеринаром. Она признавалась мне, что мечтала стать обычной фельдшерицей, но время было неспокойное и предвоенное; девчонок из медучилища забирали на войну даже после второго курса, и многие возвращались калеками. Потому решила лечить животных. Она однажды провела меня в свою спальню и показала целое сокровище – на окне стояла жестянка, в которой в вате копошилась хомячки. Сейчас мне удивительно, как же это взрослый человек могла умиляться таким созданиям. А она радовалась, и рассказывала какой интересной была её профессия, о том, что верит в теорию происхождения видов от одной молекулы и сожалеет, что не удалось поработать на зверофермах Иркутска…
Иркутск – город Вампилова, город снегов и надежд, мне он тогда казался каким-то загадочным и нереальным. Грёзы об этом городе порождали желание убежать из родных провинциальных дворов и улочек. Наверное, я просто полюбил снега. Особенно замечательно, когда каникулы, за окном снег, а в руках сборник из фабричной библиотеки – Беляева или Сибиряка. Так бы и не выходил никуда, ёрзал бы на соседском сундуке на кухне, поглядывая в окно, за которым гудел завод-гигант.
А ещё интереснее и радостней, когда за окном так же снег, а ты в читальном зале городской библиотеки, что-то выписываешь и конспектируешь. Уже лет в восемь у меня появились какие-то блокнотики или тетрадки с записями. Особенно интересовали судьбы писателей, но больше всего сказочников. Не каждому в библиотеке или читальном зале позволялось искать книги самостоятельно, я был тому редким исключением. Я знал, что лучшие и редкие книги прячутся на верхних книжных полках. Именно там, в помещении фабричной библиотеки, мне удавалось найти то историю о первой темнокожей девочке, идущей в школу, то а мальчике-индейце, спасающем ровесника-европейца, то о японском подростке, попавшем в автокатастрофу… А в советское время, когда каждый строитель мог позволить отдых для своей семьи в санатории или доме отдыха, даже там в библиотеках, именно на верхних грубо сколоченных полках, мне удавалось отыскать что-то уникальное. Однажды даже сборник Толкина нашёл, но он что-то меня не впечатлил тогда…
И лишь многие-многие годы спустя, я встретил героев этого Толкина в книгах Перумова, которые выставлялись на жестяных днищах полки-конструктора в съёмной квартире гастарбайтеров. Я там ни с кем не спал и не пил, лишь однажды, заходя за книгами, хлебнул стакан чая. Мне там было спокойно, а также необыкновенно уютно моему другу Одиночеству. В свои двадцать в дедовой шубе среде обитателей этой квартиры я не выглядел странно или нелепо, наоборот, был своим. У меня был приятель, который сюда захаживал и даже собирался перебраться, да только вот переезд в далёкий Израиль изменил его планы. Но в самой обшарпанной комнате с тремя ярусами постелей – кровать, раскладушка и матрац на полу, мне было как никогда спокойно. Здесь не было телевизора, а в то время и интернета, и здесь читали книги и не стеснялись этого. Для меня это было странным, поскольку непривычным. А что до предпочтения жанру фэнтези… да скажите, а кому не захочется убежать из комнаты с ободранными обоями в какой-то удивительный мир, полный чудес и приключений?
После того как мой приятель перебрался-таки на свою историческую родину, я больше не посещал той общественной библиотеки. Квартирная хозяйка выселила их всех, между собой у квартирантов пошли какие-то разборки… Но я часто в своих рассказах возвращался в тот безбашенный мирок того странного времени, где, кроме сбора ягод рябины во дворах, не удавалось найти себя какого-то иного занятия.
Сейчас, если так разобраться, работа, лучше которой просто никогда и не было – сидишь себе в кабинете, рекламу кидаешь, да накладные штампуешь. А, как и раньше, на всех этих предыдущих работах, так вот порой хочется от всего этого куда-то сбежать. Живёшь ожиданием, когда день закончится. Утром проснешься – ждешь, когда новый день умрёт. И так до выходных. А в выходные в Храм, во всяком на то случае так раньше было. Сейчас какие-то сборники фильмов в жанре фэнтези, как написано на упаковке. На деле же – пихают всякую муру и тупые ужастики.
И так каждый день. Днём работа, и просто счастье, если удаётся украдкой почитать что-то из американской прозы онлайн (не знаю, но, наверное, именно в ней удаётся встретить такое родное и понятное Одиночество) Как всегда, лучшее в работе — так это возможность вспомнить, что читал на ней. А вечером фильмы в жанре фэнтези или фантастика, и всё красиво и красочно, с взрывами и спецэффектами. И целыми днями ждёшь, когда же будет вечер, чтоб в тёмной комнате посмотреть кино; вот только снега за окном нет – к новому году погода чаще радовала дождями, нежели снегопадами. А домой специально идёшь старыми улочками, на которых ещё сохранились бараки, напоминающие о том далёком времени, когда умирали заводы. Сейчас, такое ощущение, будто весь город превратился в гигантский торговый центр, а это уже не город моего детства, это какой-то чужой город, тот город, что так и не стал мне родным. Главное пройти мимо бараков, свернуть у табачных киосков, в которых из-под полы барыжат фанфуриками и дома посмотреть очередное кино, что в отличие от советских шедевров, совсем скоро забудется; такое кино, как жвачка: пережевал и выплюнул.
И почему-то продолжалось хотеть спать, такое состояние, как при анемии обычно бывает. Дождаться выходных и на диван. У всех свои традиции встречи нового года, я обычно смотрю советское кино и читаю стихи. Но в этот раз все редкие заначки ушли на одностраничный англоязычный сайт. А потому я книги не покупал, а взял в библиотеке – и опять же фэнтези и фантастику, а фильмы – обменял на рынке. А потом пожалел – вдруг те диски с фильмами про индейцев, что отдал для обмена, детям пригодятся. Вот оно! Да на фик мне сдались мне эти леприконы, эльфы, драконы, единороги, да ну их все к троллям и гоблинам! Посмотреть бы с собственными детьми вечерком сказки Роу или мультфильмы Вано, почитать на ночь Бажова – вот оно счастье! Странно, но многие из тех, с кем оканчивал школу, уже тогда имели семью и рабочую специальность. А ведь всё просто: уже тогда они думали, как выжить в этом мире, а я только о том, как убежать из него. И вот сейчас, когда у них наверняка уже внуки или куча разводов за плечами, я задумался о том тихом счастье, что когда-то упустил… Вот, думал, поступлю в институт, может там и встречу родную душу, ведь мне то творческую мне подавай, то в бизнесе чтоб шарила. А на деле – простую и добрую, но понимающую, с которой на воскресные службы водить причащать детей.
… Сайт так и не удалось запустить: фрилансеры из Пакистана и Шри-Ланки не справлялись и возвращали деньги, американцы не понимали сути задания, зато англичане затребовали 30 баксов, а потом сообщили, что это оплата за час. Новый Год был окончательно испорчен. Всё новогоднее настроение куда-то пропало, и опустела заначка на сберегательной книжке. И так хотелось отдохнуть от компьютера и телевизора и просто читать, хоть что-то, пусть даже фэнтези, но лишь бы читать. А, начитавшись, уснул, не услышав и речи нашего президента.
Так в чтении и просмотре фильмов, умирали выходные. Всё развлечение – «поймать воду» (как за пятихатку какие-то заезжие жулики выкупили наш водоканал, так о качестве воды можно было забыть, лишь бы не ржавая и горячая), удалось застать тот редкий момент, как вода пошла похожей на свежую – значит, что поймал. Но что грустить? Чего хотел добился: работа есть, подработка тоже. Конечно, не то о чём мечтал или к чему стремился, но ведь это куда лучше, чем отчаиваться и не делать вообще ничего. Всё что остаётся – так это терпеть и ждать.
Так с родным своим Одиночеством, без Тузика, но со сборником фэнтези в руках оставалось дожидаться весны – а вдруг что-то и изменится. А фэнтези? Ну а что фэнтези… «Зло и красота одновременно… Этакая невообразимая гармония уродства с великим искусством»
***
Однако все эти фильмы в жанре фантастики и фэнтези постепенно стали надоедать. Посмотреть по настроению – это одно дело, но смотреть постоянно – просто невозможно: по сути, все фильмы по одному сценарию списаны, когда в основе сюжета вирус или трагедия, всеобщий хаос, безумия и паника, побег, нападения и преследования, и в итоге, конечно же, выживает главный герой. Ну типичная жвачка, одним словом. После того как фрилансер для моего сайта наконец-то был найден, я вновь вернулся к своему любимому и родному советскому кинематографу. А как увидел, что сайт сделан, даже в Храм вернулся и заказал благодарственный молебен.
Вот уж не думал, что буду превращаться в единицу того общества, от которого постоянно бежал. Но жизнь учит, и прямое доказательство этому – все эти происходящие метаморфозы. Когда в пятнадцать оказался впервые в том обществе, что ныне стало для меня родным и привычным, я… просто не понимал ЧТО я вообще тут делаю. У меня иные планы, иные цели в жизни, абсолютно иное восприятие жизни. И сама жизнь этих людей казалась мне чем-то диким и несуразным со всеми их пьянками, разборками, наркотой. Однако жизнь преподносит сюрпризы, и я, уже двадцатишестилетний дяденька, путешествующий по работам, оказался в компании ребятишек с неполным средним образованием, моим напарникам было всего-то по пятнадцать – семнадцать лет. Общаясь с ними, я другими глазами взглянул на эти личные трагедии: одна родила лет в пятнадцать, а сама ещё не наигралась, другую после смерти матери забрал к себе биологический отец и выделил дом для самостоятельного проживания, на третью же долг повесили и обязали выкупать паспорт, и так бесконечно. Только тогда мне стали понятны обстоятельства, которые формируют характер, мировоззрение и отношение к жизни. Кстати, и в рабочее время они смотрели фильмы с дисков. Мне, едва тогда порвавшему с духовной карьерой, все эти фильмы, мягко сказать, были неприемлемыми. А сейчас, в тридцать пять, я и сам так отдыхаю, убегая чем от проблем (так же, как и они когда-то). И, если вот откровенно, мне и не нужно большего счастья, как в редкие выходные провести в одиночестве с такими вот фильмами. И будь работа без всех этих хозяев, а как в старые добрые советские времена, будь семья и дом с палисадом, я б сейчас и не стремился особо ни к чему. Только вот эта гнетущая, годами копящаяся неопределённость, и подталкивает, порождает желание какого-то побега; побега от себя в первую очередь. И пусть будут все эти вечера с семьёй, выходные с фильмами, но только не тут, в городе, где и я тоже стал единицей когда-то непонятного мне общества, в котором творчество, искусство, а иногда и духовность, понятия чуждые…
«Созревание рационала проявляется именно в том, что он получает всё больше и больше удовольствия от чисто интеллектуальных занятий наедине с самим собой или в обществе Жёстких»
Что не надоедало, так это мультфильмы. Как и многие советские дети, я вырос, конечно же, на советской мультипликации. Но вот и тут меня интересовало практически всё, что с ними было связано: как создаются, кто режиссёр, кто оператор. Писал какие-то сценарии, отправлял письма Эдуарду Николаевичу Успенскому, спрашивая его о том, как же стать собственно автором сценария. А потом страну практически заполонили американские мультгерои. Американские мультики крутили в видеосалонах перед премьерой фильмов. Наверняка, это были герои «Ханны Барбары» или «Уорнер Бразерс», сумасшедшие оторвы. Мой редкий друг Саша зайцем нахально заходил в видеосалон, чаще всего его выгоняли, однако он успевал просмотреть мультик, который крутил перед просмотром фильма. Для меня же наказанием был запрет на просмотр пары серий мульсериалов с героями Уолта Диснея в выходные, но я находил у кого их просмотреть. Помню, в клубе создали детский видеосалон «Киноша», перед которым читали лекции. Многие приходили в ожидании просмотра фильмов с крутыми дерзкими и накаченными парнями, но показывали чаще киношки с кукольными черепашками-ниндзя. Однако как-то посвятили вечер Диснею. Лекция меня потрясла настолько, что я выяснил, по какой книге она написана, и в каком читальном зале города эта книга находится. Книгу про старину Уолта я не то что законспектировал – я её, практически переписал. А вот с японской анимацией встретился уже в зрелом возрасте: меня заинтересовали странные картинки с большеглазыми героями в социальных сетях. Благодаря этим картинкам я заинтересовался аниме.
…Даже вернувшись после рождественских каникул на работу, я шёл домой, чтоб посмотреть что-то из DC Comics, например. Непонятно почему, но после этих просмотров удавалось заснуть. Работа, не радовала, с вычетами за новогодние праздники, зарплата оказалась вовсе смешной, а от того и выполнять работу собственно пропало всякое желание: лишь бы убить рабочий день чтением электронных книг и свалить домой. Сайт одной из любимых электронных библиотек отжали, непонятное там что-то произошло: вроде авторы за нарушение прав обратились в суд, а потом вообще рейдерский захват произошёл. Неплохо, наверное, удавалось заработать владельцам на рекламе сайта с миллионным ежемесячным посещением. Хотя сайт и пиратский, атмосфера там создана добродушная, привычная для посетителей. Для кого-то из сетевых авторов фэнтези это чуть ли не единственный шанс быть опубликованным и услышанным. Мне довелось с некоторыми из таких авторов пообщаться – это другой мир. В отличие от вышеупомянутого «Белкина» в группах царит атмосфера взаимопонимания и желания помочь друг другу. Это своеобразный оазис спокойствия, о котором я так давно мечтал. Но больше всего удивили сами люди, которые пишут в свободное от работы время – они так не похожи на многих из тех непризнанных гениев, которые ничего не хотят кроме творчеств, отчего в итоге — психические заболевания, алкоголизм, суицид. Мне же по-прежнему грезились вечера за растопкой голландки и чтением печатных книг, вот только на покупку печатных этих книг денег так и не было, а уж о голландке в квартире барачного типа стоило уже забыть.
…Некая Тристан Харрис из Калифорнии открыла сайт, посвящённый автосерфингу. Она даже не догадывалась, что в то время, как её сайт начал развиваться, я искал каких-то напарников для создания сайта о заработке в интернет. Напарников я так и не нашёл, разработка сайта была отложена на несколько лет. А потом вышел в интернете на сайт Тристан, к тому времени этот сайт был уже заброшен, но Тристан, сама о том не думая, подала мне идею. Вряд ли Тристан догадывалась, что в детстве я любил посещать единственный в городе магазин игрушек «Детский мир», потому что там из фанеры был построен детский замок, башня, из окошек которой выглядывали мордочки игрушек. Глядя на это фанерное сооружение, мне хотелось что-то сочинять, доброе, сказочное и необычное. А теперь магазин перепродали и переименовали в «Конкорд», название громкое и запоминающееся, вот только мало кому было интересно, что же собственно оно означает. А оказалось, что городок Конкорд есть в штате Калифорния, чистенький и опрятный, и народу немногим больше, чем в нашем городе. Никто никогда не знал, что я когда-то мечтал тайно побывать в тихом провинциальном американском городе и, хотя бы месяц, пожить в доме на колёсах. Я слышал, что студенты престижных ВУЗов на каникулах подрабатывают за границей. Это мне казалось таким интересным и так хотелось этой жизни, потому что мирок вокруг себя всегда хотелось забыть просто как страшный сон. Убежать удавалось только в чтение и творчество. Правда, однажды нашлось новое очередное увлечение – переводы. Нравился сам процесс перевода с немецкого языка. А вот английский так и не освоил. Эх, пригодился бы он мне при общении с фриласерами. Кстати, 35 баксов от англичанина-фриласера, вернули, а селлера я всё-таки нашёл, в Пакистане. После чего стало сразу как-то так спокойно, что даже хватало терпения на работу. Фантастику я после чего перестал смотреть, а фэнтези читать – всё как-то там замечательно, спец эффекты всякие, картинка красивая, а вот чего-то как не хватает. А чего? Души, наверное. «Кино, как наркотик может обезболивать, а может дурманить» И я вновь вернулся к просмотру советских фильмов по вечерам и посещению Храма в выходные. Ну а что остаётся? Терпеть да ждать. Всё. Хотя…, пожалуй, что молчать. Да, молчать… Терпеть, молчать и ждать. Неплохой девиз, кстати, впору набивай татушкой… Что ж, доживём до весны.
***
— Ты спорт что ли полюбил? – спросил я у проезжающего велосипедиста
— Спорт я люблю: смотрю по телевизору, – ответил мне велосипедист
Это мой однокурсник, и мы повстречались летом, когда я спешил с работы на обед, а он куда-то по своим делам. У меня нет сейчас желания рассказывать о себе, а потому, избегая расспросов, я привычно отмалчиваюсь и прощаюсь. А когда-то я с ним на его машине ездил на консультации по дипломной работе. На экзамене к нему обращались, используя его полное имя, ко мне – краткое. Но это и понятно: он был предпринимателем со штатом сотрудников, а я же — простым рабочим, по непонятной причине получающим высшее образование. Даже председатель приёмной комиссии, прибывший из Москвы, удивлённо переспрашивал: «Простой рабочий?» И мне бы стоило ответить, что пока так, но у меня грандиозные планы на жизнь, и я уже многое чего сделал для реализации собственных идей, и на этом пути мне, такому амбициозному парню, просто необходимо получение диплома. Достаточно такого ответа, и балл был бы повыше, однако я привычно отмолчался и решил не продолжать этот кажущийся мне бессмысленным разговор. О чём я думал тогда? Возможно, вспоминал, как не просто мне было подготовиться к защите, не имея компьютера: для этого после работы, переодевшись в чистое, я отправлялся в игровой салон, где оплачивал время пользования Microsoft Office Word, а рядом под виртуальный артобстрел шумели и галдели пацаны. Сейчас же вот работаю в офисе, а значит, смог всё-таки до чего-то дорасти, однако отчего-то покоя нет на душе и часто вспоминается, что никаких офисов в здании, где сейчас работаю, ещё не было, а был обычный среднестатистический вымирающий завод, куда я лет эдак цать назад частенько в надежде трудоустройства приходил на проходную с удостоверением оператора ПЭВМ, а какой-то мужик, невысокий, чудной и усатый, провожая меня в отдел кадров, удивлённо выспрашивал: «А нам нужны операторы по… компьютерам?» Причём такой тон его вопроса был, будто речь идёт о летающих тарелках или иных каких заморочках из разряда уфологии.
…А ещё мы с моим верным другом Одиночеством любили относить обед моему отцу на работу. Отец частенько подрабатывал сторожем, то в одной организации, то другой. Ещё когда я посещал детский сад, он охранял какой-то складской деревянный сарай, в который со всего города зачем-то свозили собранную пионерами макулатуру. Наверное, именно там мы и подружились с Одиночеством. Я готов был часами ползать по тюкам с книгами, выискивая среди них что-то для себя. Когда я не умел читать, то просто просматривал картинки и придумывал по ним истории; наверное, потому на выпускном в детском садике и заявил, что хочу стать писателем – необычность моего заявления казалась смешной и нелепой, ведь дети обычно выбирали стандартные профессии, кажущиеся для общества нормальными, такие как шофёр, электрик, строитель… Однажды попалась книжка-малышка, содержание которой вот до сих пор помню: там парень пробовал себя в разных ремёслах, но слишком уж фантазия у него развита была, отчего выполнял работу свою не так как положено, а так как хочется. Одним словом, гнали его в шею со всех этих работ, а потом некий старец сообщил ему, что и имя у него иное, Трифон вроде, и кроме как байки травить – иного таланта у него и нету. Наверное, нет ничего приятнее пустоты производственных помещений, хотя тоску навевает и пыльно несколько. А когда уже в класс пятый перешёл, так отец уж другое охранял производство. Интересно было его посещать. Путь его пролегал через конный двор и железную дорогу. Что такое конный двор? Так это конюшни бывшие, которые фабричным рабочим некогда под жильё были отданы. Жильцы таких построек изначально всё плакались, что условия ужасные, и дома их на подпорках держатся. Однако, как только фабрика окончательно развалилась, в Подмосковье на заработки отправились, а по возвращению коттеджи позади своих лачуг выстраивали на огородах, с которых когда-то кормились. Не все, правда, некоторых иногда лет в тридцать неожиданно относили на кладбище. А вот детской площадки там никогда не было. Установили как-то карусели для малышей, да и те дровами забросали и забыли надолго. Да и резвиться детям негде было: чуть ли не под самыми родными окнами гаражи, а позади гаражей – территория элеватора. Вот потому сызмальства и скакали по гаражам, как всё равно Тарзаны какие, любуясь ржавыми элеваторскими конструкциями непонятного происхождения, бегали по бурьяну вдоль железной дороги и таскали с собой приблудных дворняг-недопёсков. А, став постарше, чинно восседали на лавочках или брёвнах у дома, рассуждали о жизни и обучались пьянству. И так до той поры, пока их собственные дети на гаражи не полезут.
Не любили меня эти приятели почему-то, а мне и самому хотелось на гаражи эти с ними забраться, да только вот неуклюж слишком был для таких вот игр. Но интересным уж мне казалось жить у самой железной дороги, поезда каждый день слушать, громыханье их, монетки на рельсы подкладывать, выжидая, как та сплющится под колёсами проезжающего товарняка… А ещё, глядя на них, бегающих по этим гаражам, я вспоминал разговоры сторожей, охраняющих детский сад и заброшенные ясли. «Вот бы отдали вам под квартиры, да ещё этим с конного двора» — кивали обычно, сторожа на пустующее здание яслей. И мне представлялось, как бы это было здорово, если бы мы стали соседями с жителями конюшен, выкорчевали бурьян на бывших детских площадках и приспособили для игр веранды, превратившиеся в курилки для подростков. Но к советам сторожей прислушаться было не кому, а потому они вязали коврики из тюковой верёвки на продажу, собирали стеклотару на своих охраняемых участках и однажды перепугались топота ёжика, оставленного в одной из групп детского сада, который со временем так же опустел, как и ясли. Со временем оба эти здания, как и многие дошкольные заведения в городе, перепродали под квартиры. А когда в городе потребовались детские сады, то стали строить новые на пришкольных стадионах.
… Когда-то давно мой отец учил меня кататься на велосипеде. Для меня это было сложно, поэтому он запускал велосипед со мной с одного конца дороги, а на другом конце, меня ловил его приятель по кличке Утенок, которого я иногда хлестал половиком в коридоре, стоило только тому с похмелья прийти клянчить одеколон. Утёнок жил со своей тёткой, которая была парикмахером и стригла меня по блату – бесплатно и без очереди. Благодаря ей, у Утёнка было три имени – по документам он был Сашей, тётка звала его Алькой, потому все стали звать его Лёшей. Однажды Утёнок услышал, как из разветкоробки ему поют русалки, и отправился разыскивать их вдоль железной дороги, а обратно не вернулся. Но, как не странно, ездить я, в том числе и благодаря ловкости Утёнка, на двухколёсном друге всё-таки выучился, хотя и «восьмёрки» были, и редкие друзья нередко больше меня катались, и как-то умудрялся шины прокалывать. В таких случаях отец забирал мой агрегат к себе на работу, разбирал, ремонтировал и наклеивал на шину какие-то заплатки. Я крутился обычно рядом, но происходящее меня интересовало мало, гораздо интереснее было из ящика, палки в верёвки устраивать ловушки для голубей, слушать рассказы отца про пришельцев из космоса и вспоминать, как в советские времена дружной семьёй отправлялись в Крым, в Феодосию, где я ловил медуз, купался в фонтане и посещал музей Айвазовского.
А ещё мне привычно нравилось бродить по территории этой работы моего отца или по железной дороге, что около территории. Там находились заброшенные будки стрелочников, которые мне почему-то хотелось преобразить в нечто подобное тому чердаку, что был у гайдаровского Тимура, тексты радио спектаклей, о котором мне удалось где-то разыскать. Нравилось находиться в прокуренной бытовке, смотреть в пыльные окна, разглядывая паутину между деревянных рам, нравилось сидеть у окна на отполированной штанинами скамье за огромным старым деревянным столом, нравилось разглядывать это помещение, следя за жужжащей над потолком мухой, нравилось появляющееся здесь ощущение тишины, спокойствия и одиночества. Здесь пахло бытовой химией, мытыми полами и просто пылью, полы были покрыты линолеумом, потускневшим, рваным и обшарканным, стены окрашены зелёной масляной краской, зелёного же цвета были загородка с занавеской, за которой переодевалась уборщица, окотилась кошка и умывались рабочие, и шкафчики для одежды вдоль одной стены, напротив которых стояла кровать с панцирной сеткой, а у двери находился стол, на котором постоянно стояло эмалированное ведро с крышкой и грязная электроплитка. В этом помещении нравилось играть в шашки с Утёнком, нравился кусочек хлеба, поджаренный на плитке, и нравилось выводить иглой выжигательного аппарата кувшинку, предварительно нарисовав карандашом на фанерном листе Храм на берегу озера. Нравилось отсюда выходить в цех или на улицу, где карабкаться по доскам, ящикам и бочкам, скатываться с тюков пыльного гофрокартона и листать те книги, что приносил на дежурство мой отец; если приносил свежие номера «Роман-газеты», то и я читал, особенно интересной казалась история мальчика Варфоломея. Изредка отец вспоминал, как плакала его учительница из-за отсутствия у него возможностей поступить в институт – теперь подработка давала ему возможность читать исторические романы, полюбившиеся в детстве.
Чтобы сшибить копейку, отец брал тут калымил: колотил ящики. До перестройки в них почему-то нуждалась вся страна, наверное, потому что существовали колхозы, вот и наколачивали под помидоры, под яблоки, под курицу. Такой колоссальный переизбыток заказов под тару был, что колотили все: шофёры и сторожа, студенты и школьники. Меня даже в пятом классе освобождали от добровольно-принудительной повинности, присущей всем школам в дни летних каникул, под названием «отработка». Я вполне официально колотил боковушки для ящиков и, насколько помню, смог даже заработать на кроссовки.
Но колотить я приходил обычно или в смену отца или его напарника, инвалида –децепешника Веночки, который мне рассказывал, как ходил на дискотеку, как сестре в портфель засунул лягушку и какие латиноамериканские сериалы уже пересмотрел. Когда брат этого Веночки бросил ходить в школу и перевёлся в вечернюю, Веночка пристроил его к себе в цех: ну а что, заказов переизбыток настолько, что рабочие места прямо на улице устанавливали. Ещё вспоминается глухонемой рабочий, его жена с детьми бросила, дети его в интернате росли; тоже интересное заведение было – в то время его ещё не закрыли, а здания для воспитанников так же не успели продать под квартиры. Нередко там воспитанники, чумазые, лохматые и озлобленные, выскакивали из ворот и стреляли сигаретки у прохожих, а ночью на территорию интерната забредали великовозрастные парни, возвращающиеся с дискотеки в ближайшем доме культуры, бродили там по детским площадкам, любуясь советской символикой, и устраивали пьянки, а однажды даже запинали кого-то до смерти. Сейчас в здании школы гуляет ветер, на верхних этажах окна открыты настежь или разбиты детворой, а в один из опустевших классов как-то поселили семью местных погорельцев с маленьким ребёнком. Иногда ещё после рабочей смены приходил и водитель с маленьким сыном. Интересный был пацан: истерики обычно закатывал, если в садик грозились отводить – ему интересней было целыми днями в душной кабине отцовского грузовика просиживать. Но и мои капризы мой отец выполнял: так однажды одноклассница попросила опилок принести для её хомячков. Папка подготовил, я приволок ей целый мешок, а она за это дала прочитать сборник про Муми-троллей.
Днём обычно на отцовой работе шум, суета, гам, а вечером тишина, благодать и покой. Но больше всего помнится, как полил сильный дождь, а дверь в дежурку была открыта, запах такой непонятный, то ли смолы, то ли мокрого дерева, то ли осенних листьев, и в этот момент из приёмника, который ещё от деда покойного моему отцу достался, транслировалась радиопередача, читали что-то из фантастики, спустя годы я узнаю, что это прочтён рассказ был Роберта Янга «В сентябре тридцать дней». Странно, конечно, но именно вот это мгновение я потом часто буду вспоминать отчего-то, так бы замер и затих, слушая голос из радиоприёмника под шум дождя, только вот современные радиоволны передаёт обычно назойливую рекламу, однодневные песенки и кривляния юмористов…
***
Шёл дождь. Я стоял у выхода из торгового центра и наблюдал, как ливневые потоки стекают по прозрачным стенам дверей. Иногда двери открывались, и забегали промокшие люди, выстраивающиеся рядом со мной, или наоборот выбегали сухие, что, перепрыгивая через лужи, бежали на парковку к своим автомобилям. Какой-то толстый подросток выбежал, но, покружившись у входа, недовольно хмыкнул, что это очень жёстко и забежал обратно. Какие-то люди отправились по этажам торгового центра, прикупили зонты и отправились домой. А кто-то, без зонта, торопясь, зачем-то снимал носки, совал их в карманы брюк и бежал куда-то.
Дождя ждали: всё лето столбик термометра поднимался выше отметки в тридцать градусов, стояла аномальная жара. Я смотрел на дождь и думал о том, как же ненавижу свою работу. Как не странно, но на всех предыдущих у меня складывались, если не добрые, то хотя бы приятельские отношения с людьми, с которыми приходилось работать. На имеющейся же и того не было, только нервотрепка, угрозы и претензии. Заниматься поиском клиентов само по себе становилось день за днём всё сложнее: заказчики ставили те условия, что не устраивали местных руководителей. Работа давно перестала радовать, поскольку перспектив не виделось, в том числе и финансовых. Попытки сменить работу успехом не увенчались по ряду бесконечных причин, а потому всё что оставалось, так только терпеть, молчать и ждать…
…Когда отцу на своём дежурстве требовалось отлучиться на пару часов, поскольку он обыкновенно, совмещая несколько работ, трудился в несколько смен, он звал моего деда, что принимался вышагивать по двору, высматривать потенциальных нарушителей и молчать. Молчание было частью его жизни, и просто уже невозможно представить его без молчания. Наверняка, он молчал и на своей работе, а охранял он какой-то участок у железной дороги, и там даже произошёл курьёзный случай: прибыл с проверкой какой-то начальник, но деду о том не доложили, а потому он загнал этого начальника на какую-то вышку, а потом даже благодарность получил за бдительность.
Не молчал он, пожалуй, что только с животными. Однажды, например, я видел, как он что-то разъясняет больной курице: просил её поправляться, а иначе придётся заколоть. Колоть он не любил, я сам тому был свидетель, как прежде чем заколоть курицу по приказу бабушки, дед у этой самой курицы просил прощения. А заболевшую же птицу он обычно выхаживал, отправляя на карантин в сарай или предбанник. В сарае, в котором у него хранился комбикорм, всю зиму кормилась синица, забираясь туда через кошачий лаз, он не гнал её. А на огород часто прилетали красивые горлицы, за которыми он любил наблюдать из окна. Бабушка обычно не любила его причуды. Подброшенного котёнка она запросто могла швырнуть через забор в вольер к соседской овчарке, чтоб бы тому не повадно было возвращаться на бабушкины грядки, а приблудную тощую больную кошку со слезящимися глазами, жадно набросившуюся на заплесневелый сухарь, ей ничего не стоило выгнать из сеней. И дед жаловался мне втихаря, когда как-то та ошпарила кипятком виноград, высаженный дедом у бани. Деду, как и мне, нравилось любоваться как тот тянется по стенам и ковром стелется по крыше, но бабушка видела там плесень. Пожалуй, не случайно, а именно по прихоти бабушки куда-то исчезали со двора собаки.
Вот, благодаря именно собакам, дед и впустил меня в свой мирок. Собак я почему-то вообще боялся панически, да и сейчас, если честно, не люблю назойливую мелочь, которая постоянно крутится под ногами, скачет и подпрыгивает, предпочитая степенных флегматичных спокойных псов. А в детстве так вообще до смешного доходило: притащит дед в дом со двора кутёнка, так я на табурет залезу от испуга. Но вот как-то на стройке, где днём трудился мой отец, прибился пёсик, которого решено было отвести деду. Дед новому питомцу обрадовался, даже старую лавку переоборудовал под новую конуру. Питомца назвали Бим, объясняя значение клички, дед подарил мне выпуск «Романа-газеты» с повестью Гавриила Троепольского о сеттере-гордоне, ищущего хозяина. Прочитанное впечатлило меня настолько, что я попробовал изложить его содержание в стихах. Стихи, конечно же, не сохранились, но вот одну строчку помню до сих пор: «Едут, едут три Ивана, Бима мёртвого везут»
А потом появилась во дворе Малышка, скорее всего помесь комнатной какой-то собачки, рыжая и вертлявая. Она, как кошка, ловила мышей на погребице. Сначала она принесла мёртвого кутёнка, и дед, жалея её, отправлял меня на поиски щенка-сосунка, которого он намеривался подложить Малышке. Ну а потом во дворе появились аж трое очаровательных щенков от Малышки и Бима. Вот только Бима уже не было: отправили моего любимца в какое-то татарское село. Переживал я потерю с четвероногим другом, а деду эта моя жалость нравилась, потому он начал и со мной разговаривать. Сядем мы, бывало, с ним на крылечке, начнёт он лечить щенят от блох, посыпая их шёрстки нюхательным табаком, и вместе клички сочиняем. Ему всё необычные нравились, которые становились практически вторым именем животного, поскольку никому кроме деда и меня не нравились эти обозначения. Так, например, был у него кот Димка со вторым именем Черноух. А вот щенка из помёта Малышки, которого все Бимкой кликали, он обозначил Рахманкулом в честь какого-то, как он пояснял басмача. Кстати, о басмачах этих он и книги, и фильмы любил. Всё рекомендовал мне трилогию Яна почитать о монголо-татарском иге, но романы этого писателя мне жутко тогда не нравились. Лишь, спустя годы, маясь от безделья в электричке, я выну из дорожной сумки обновленное издание (ведь в советское время далеко не все главы допускались до публикации) и не смогу просто оторваться от этого чтения. Так любимые дедом книги, становились и моими любимыми.
Да, дедом он мне не был, просто я его так назвал и до сих пор таковым и считаю. Ревновал я, когда он забрал кровного своего внука из далёкого Узбекистана на время обучения в техникуме, и точно вот знаю, что и он, дед, ревновал, когда я отправился в четырнадцать лет знакомиться со своим биологическим дедом в село в соседней области. Дед был охотником, вот только из его охотничьего ружья сын его застрелился в неполные восемнадцать лет, и когда мне было уже лет пятнадцать, дед, расплакавшись, рассказал, как же у него до сих пор болит душа, а, спустя какое-то время, отвёл тайно ото всех на могилу сына и показал мне, где он будет похоронен. Он хотел даже сделать меня своим наследником, лишь бы собачек его не забывал, но я испугался, отказался и от всех скрыл эту нашу тайну.
Впрочем, у нас с дедом много было тайн. Так однажды он меня, ребёнка, привёл на огород, где теплицу для огурцов он оборудовал таким образом, что она напоминала охотничий шалаш. И вот мы залезли в этот шалаш, старый и малый, а о чём говорили, не помню. Неоднократно он обещал меня сводить в лес по грибы, но так ни разу и не сводил. Зато несколько раз водил на рыбалку, хотя не всегда у него хватало на меня терпения. Стоило мне пристать к нему, узнавая время, как он хватал велосипед и собирался домой, восклицая: «Вот по мамке с бабанькой соскучился?» Именно мамку с бабанькой он и осуждал частенько за моё, как ему казалось, неправильное воспитание. Так же раздражать его могла моя какая-нибудь случайная фраза. Мне, например, хотелось поделиться с ним и обсудить увиденное в каком-нибудь мультфильме, так дед на мои замечания выходил из себя и принимался вспоминать своё детство, которого у него, как у раскулаченного, по сути-то и не было. Как не обижало меня подобное, деду я готов был простить всё, слишком уж много добрых воспоминаний он мне оставил, взять те же посиделки в шалаше на огороде. А однажды он отправился по делам на работу и взял меня с собой, о чём-то долго с кем-то разговаривал и бесконечно отправлял меня за мороженым. Помню, что была там какая-то бытовка между железнодорожных путей, и эта самая бытовка представляла собой крошечный деревенский домик: обычный сруб и крыша. Это казалось мне чем-то таким удивительным и необычным. О подобном домике мечтал и сам дед: частенько он заикался, что уедет в какую-нибудь деревушку и купит там банюшку, заведёт собак и позовёт меня к себе. И я хотел в это верить, потому что в мире людей мне было не совсем уютно, а вот среди собак казалось интереснее. Почему-то все карликовые породы дед обозначал не иначе как китайские. Однажды мы ездили в соседнее село к родне, так дед там разыскал какого-то деревенского чудака, что содержал петушка и курицу карликовой породы и устроил им гнездо прямо у домашнего порога над входной дверью. Дед не случайно позвал с собой именно меня: знал, что я, так же, как и он, смогу этому удивляться. Эти крошечные курочка с петушком настолько поразили его, что до самого отъезда он не мог сдержать своих эмоций, а поскольку окружающим его восторги были безразличны, то приставал ко мне с разговорами. Как сейчас помню, остановка из села была около старинного, тогда заброшенного, а ныне возрождающегося Храма, а в самом Храме, куда мы позже заходили, у деда при звуках церковного пения нередко текли слёзы. Своего японского хина, живущего в избе, он так же причислял к китайской породе и звал Юлькой. Правда, когда деда долго не было дома, Юлька куда-то исчезла, и деда долго убеждали, что сбежала, но мы — то с ним понимали, что это не случайно. Дед иногда отлучался и чаще всего в Узбекистан к своему старшему сыну от первого брака. В то время это ещё была единая страна, и мы все считались братскими народами республик-сестёр. Благодаря этим поездкам, появилась домашняя традиция пить чай из пиал вприкуску с шербетом, а когда того не стало, с варёным сахаром. Иногда из Узбекистана мне привозили книги и одежду. И я, можно так сказать, вырос на сказках и прекрасных пери и злобных дивах, а во дворе щеголял в тёплых полосатых штанах, за что получи дворовую кличку Интеллигент.
… А потом появились козы. Когда я впервые увидел у курятника это рогатое создание с черными прямоугольниками зрачков в жёлтых глазах, то буквально опешил и даже побоялся подойти поближе. Но и сама коза, оказавшись в чужой, непривычной, пугающей её обстановке долго не могла обвыкнуться на новом месте. Так, например, долго она шарахалась, услышав где-то в дали становившееся тогда всё более редким громыхание пассажирских и товарных составов.
Вот уж не знаю, какой там породы была эта деревенская коза, но в моих краях на газонах чаще всего паслись козы белого или серого окраса. Наша же Цыганка была гладкошёрстной чернявкой. Как-то в зиму она объягнилась двойней. Дед обычно каждой живой твари давал собственное имя, чему удивлялись другие козловоды, окликающие свои рогатые стада общим «эй» или «кать». Перед ягнением дед с супругой своей тащили козу в избу на кухоньку, на которой потом и подрастал приплод, мекающий в специальном ящичке. Перед кормлением козлят из ящичка вытаскивали, и они, смешные и неуклюжие, бегали под столом, бодали дверные косяки и мочились в мои ботинки. Как только появлялись рожки, козлята становились более бодливыми, и дед выдумал расчёсывать им головёнки. Зря, конечно, он это выдумал: у них потом какой-то рефлекс выработался, и они, будучи уже взрослыми, и сами норовили боднуть каждого прохожего, случайно взмахнувшего рукой.
Когда приходило время, коз огуливали. Для этого находили через знакомых козла и забирали его на какое-то время. Иногда я и сам с бабкой отправлялся за козлом куда-то на городскую окраину, больше похожую на типичную деревню с грязными дорогами и покосившимися заборами. Но Цыганка, в городских условиях возомнившая себя чуть ли не царицей, не каждого ещё козла к себе подпускала. Но как-то на выпасе познакомились с семьёй приезжих, у которых росла приёмная девочка азиатской внешности. Они, как всё равно цыгане, колесили по всей России, и мне тогда это казалось интересным: жить понемногу то водном городке, то в другом. Иногда они просили у нас корм для своей скотины, и дед позже не раз сокрушался: «Ну вот и какое у них молоко будет? Чуть ли не из-под ног берут от наших, а наши-то с пола-то не поднимают, а только из кормушки» Так вот их козёл Серый, весь какой-то лохматый и низкорослый, оказался самым настоящим самцом-производителем. Как-то, пригнав его в наш двор, новые знакомые всучили кутёнка Пульку, которая поселилась за печкой, а потом тоже куда-то привычно исчезла. Но потом приезжие вновь куда-то подались, может от того, что слишком уж непривычным оказался разрез глаз их приёмыша для наших краёв. И нам приходилось искать замену Серому. Однажды был мёртвый приплод – это был козелок, которому дед припас кличку Марат, так как ожидал его к восьмому марта. Отправляя его в мусорный контейнер на территории ПТУ, дед просил у него, закоченевшего, за что-то прощения и задумывался, сомневаясь, увидит ли он его в следующей жизни.
Именно территория ПТУ и стала нашим пастбищем; сейчас её огородили забором, бывшие мастерские прибрали к рукам частники, а общагу распродали под квартиры. Но в моей памяти она осталась прежней: заросшая бурьяном и заваленная металлоломом, с разрушенными постройками. Дед любил бродить по этим участкам. Иногда, присев на корточки, у какого-нибудь куста он, глядя на меня, вздыхал: «Какой ведь этот отдых!..» А у меня лет в тринадцать появилась такая забава: хватать его за подмышки и качать как ребёнка, а он, худой и маленький, смеялся: «Ну ты ж вон какой лоб!»
В то сложное время, когда во всём городе умирали заводы, многие стали разводить в гаражах кроликов, кур и поросят, а клумбы раскапывать под огороды. У корпуса, где петеушники проходили производственную практику, в гаражах тоже кто-то развёл кур, и вечером те оравой колобродили у приспособленного под мусорный ящик тракторного прицепа. Местные мальчишки, подражая героям заморских боевиков, скакали по остову разрушенного каменного сарая, в котором бомжи сдирали провода и прямо там же, в сарае, их и обжигали, из-за отсутствия крыши черный и пахучий дым свободно поднимался тоненькой струйкой. Молоденькие козочки любили карабкаться по сваленным в кучу и забытым обломкам каких-то тракторов или комбайнов, которые со временем растащили ушлые подростки, промышляющие сдачей чермета.
Дед приметил какую именно траву и листья предпочитают его козы, и частенько отправлял меня на это пастбище с корзинкой за листьями одуванчика, травой-берёзкой и яблочными листьями. Но временами он гонял их и на территорию полузаброшенного склада, охраняемого бомжиком Славкой. Здесь частенько любил бродить сосед моего деда, татарчонок Валька, будущий начальник в областном городе, с которым мы детьми через дыру в полу забирались в бывшую весовую, находили в кустах птичьи гнёзда и придумывали игры. Или просто сидели на самодельной скамеечке под навесом у покосившихся складских ворот, и Валька вспоминал времена, когда здесь кипела рабочая жизнь, и кто-то из рабочих или грузчиков перекормил его, мальца, мёдом. Иногда он просто произносил какие-то слова на родном языке, а я их нарочно коверкал, и Валька смеялся. Иногда просто молчали, наблюдая как с соседнего работающего участка в обеденный перерыв какой-то ушлый мужичок, перескочив через заборы, карабкается по стене, потом, балансируя по серой крыше, забирается в бункер, откуда, спустя какое-то время, выбирается с полной авоськой. А иногда просто измывались на Славкой, который нам всё всегда прощал: то записку в дверь подсунем, что тут бомба подложена, то ключ от его киндейки я ему кастрюлю со скудной его пищей заброшу, то на его же глазах бардак устрою. Славка же, как будто и не обращал внимания, молчал и смотрел в окно целыми днями, наблюдая, как там по мосту люди ходят. Перекидной мост через железную дорогу однажды реконструировали, полностью разобрав и поставив новый каркас, по которому два сумасшедших петеушника, молодые, блатные и наглые, со странными причёсками и с сигаретами за ушами, балансировали как заправские канатоходцы. А когда мост был уже готов, и на каркас установили железобетонные плиты, то нашлись другие ненормальные, что каким-то образом умудрялись спускаться с моста в зазоры на колоннах-опорах, усаживаться, свесив ноги над высоковольтными проводами и смотреть вниз на проезжающие поезда. Больше мост не ремонтировался и не перестраивался; сейчас он представляет собой жалкое зрелище, привычное и родное, теперь сюда изредка приходят романтические парочки, смотрят вдаль и прикрепляют замки с начертанными инициалами к перилам.
Иногда я доверял Славке свои секреты. Наверняка, он посмеивался надо мной, пацаном, потому отмалчивался: мне хотелось увидеть Россию, устроиться на работу где-нибудь в Сибири и сдать в аптеку мешок сушёной крапивы. Крапиву я и нарвал, и высушил, подражая деду, а мешок с ней прятал у Славки. Иногда приходил к нему, вытягивался на вокзальных креслах, установленных в его жилище и, положив под голову мешок со своим этим сокровищем, которое так никуда и не сдал.
Но стоило только появиться деду, как я отдалялся от Славки, и он, наверное, просто отдыхал от меня. А я же бежал за дедом и его козами по асфальту, сквозь который тут и там пробивалась трава. Дед гнал коз дальше склада, чуть ли не до самой железной дороги, где у элеваторских помещений у кучи непонятного вещества, которое Валька на своём родном языке называл «коркаки-бяки», чернел покосившийся ржавый вагон. Здесь было раздолье: козы щипали кусты, в которых прибегающие с моего двора дети курили, подглядывали за загорающими топлес и строили шалаши. А в коркаки-бяки всегда можно было набрать червей для рыбалки. Но не то интересовало моего деда, он выискивал тут то какие-то плиты каменные, которые становились потом дорожкой на огороде, то трубы, которым тоже находилось какое-то применение при поливе помидоры, то обнаружил вдруг старые шпалы, которые мы потом полдня устанавливали, как ступени рядом с калиткой. Здесь же, под стенами элеватора, он облюбовал себе полянку для сенокоса. Тянулась она, казалось бы, бесконечно, между ржавыми рельсами и стеной величественного здания, на котором дед приметил давно живущее семейство воронов. Мне же косу не доверяли, с серпом было опасно, а потому я чаще всего драл осоку руками, от чего на них оставались порезы, которые лечились по-советски просто – плевком на подорожник или мать-и-мачеху. Мне нравились такие мгновения покоса, будь я художником, я, наверняка бы, запечатлел худенькую фигурку деда в зелёной рубахе с погонами из плотной ткани, рубаху выцветшую и заношенную, в которой он словно сливается с зеленью небольшого стожка на железнодорожных путях, ведущих в тупик. Я знаю, где заканчивается тупик – у заброшенной будки стрелочника. Но до неё нужно ещё идти и идти, минуя вдоль серого забора, измалёванного похабными надписями, какие-то непонятые рушащиеся заброшенные здания с разбитыми окнами и ржавыми лестницами. Крутится над травой мошкара, тихо, не слышно громыхания проезжающего состава, где-то высоко в небе кружатся вороны, снизу кажущиеся парой тёмных точек на небосклоне. Свист косы прекратился – дед замер, снимает фуражку и вытирает ей пот. Дремлющий в траве Рахманкул открывает глаза, нервно бьёт хвостом, высовывает язык и переверчивается на спину…
А осенью дед, отрастивший козлиную бородку, отправлялся, громыхая самодельной тележкой, за веточным кормом в пролески за оврагом на городской окраине, поскольку где-то услышал, что в каком-то, то ли татарском, то ли чувашском селе, на зиму для скотины запасают только веники. Не знаю точно, шутил ли он на этот счёт или так ли оно было на самом деле, но сена, действительно не хватало, особенно с появлением овец, и приходилось даже откуда-то его подкупать, иногда дед на сеновале или в бане устраивал себе лежанки, по-старчески ворчал, любя повторять своё привычное: «Дураки ли были старые люди?!» или удивляться, откуда у мухи столько ума, что её поймать невозможно. А потом опять начинал молчать, куда-то собираться и со своей тележкой шагать за дубовыми листьями. Сопровождал его обычно Рахманкул, а молоденький Цыганок, которого, умирающего, дед еле выходил от клещей, натерев подсолнечным маслом и на часок укутав в тряпьё, пробежав квартал, разворачивался домой, не оглядываясь, только его пушистый хвост и видно было. «Вот ведь» — оборачивался ко мне дед, косясь на стареющего пса, – «Какой ведь верный»
…Наверное, мне хоть как-нибудь, хоть чем-нибудь хотелось походить на деда, что я аж молодёжным бейсболкам предпочитал стариковские фуражки. И именно в такой вот фуражке, в куртке с надшитыми рукавами, я отправился лет в пятнадцать в местную редакцию с одним из своих первых рассказов о том, как мальчик Митяйка отправляется за дубовыми листьями.
Дед надеялся, что я стану лесником, но я же всегда стремился быть писателем…
***
«Писатели? Да они все — пьяницы и бездельники! Вот он сидел, писал… И теперь вся Россия читает какого-нибудь там Пушкина!» — восклицает, шмыгнув носом, и, пожав плечами, продолжает работу за компьютером.
Она любит мультик «Мадагаскар», искренне удивляется, что Тольятти не является областным городом и всегда просит уточнять, что Минск – это, как оказывается, Беларусь. Пока ещё она не умеет включать и выключать компьютер, но моя задача, чтобы она стала профессионалом и умела находить клиентов, а если быть более точным, то потенциальных заказчиков. А для того я должен не только обучить, но и передать ей все свои собственные наработки в данной профессии за последние десять лет. Разбрасывать бесконечно рекламу по сети интернет ей быстро надоедает, а потому она ежедневно решает заниматься обзвоном потенциальных клиентов. Прекрасно понимая, насколько же это бестолковое занятие, я ежедневно обзваниваю какие-нибудь магазины и расхваливаю наш товар, меня иногда выслушивают, иногда бросают трубку, иногда обещают перезвонить, а она в это время делает из бумаги самолётики и машинки, совершенствуясь в искусстве оригами. Иногда её пробивает на откровения, и я в очередной раз не могу понять, почему именно моё присутствие так мотивирует людей излить душеньку. Я ведь как обычно выслушиваю, быстро забываю, а потом отчего-то у самого кошки на душе скребут.
Когда-то на месте этого офиса был самый обычный завод, и много-много лет назад я, получивший удостоверение оператора ПЭВМ на курсах при вечерней школе, стоял у вертушки проходной и трепал в руках эту корочку жёлтого цвета. А какой-то мужик, чудной невысокий и усатый, окликал сотрудниц отдела кадров: «Нам операторы не нужны? По компьютерам?» Причём спрашивал он таким тоном, будто речь идёт о ремонте летающих тарелок, не иначе. Целая жизнь прошла с тех пор, и компьютером теперь уже давно никого не удивить: он теперь и на производстве, и в магазинах, и практически в каждом доме. Применение знаниям я нашёл, точнее, набирался знаний самостоятельно. И вот теперь – наконец-то! – работаю в офисе. Сама моё появление тут казалось мне каким-то невероятным достижением. Вот только работа что-то уже давно не радует…
Руководитель не доволен качеством моей работы. Когда он кричит, я молчу и даже просто не пытаюсь ему втолковывать, что на наличие заказов ни коим образом не влияет мощность компьютера, что перед подписанием договора, его стоит прочитать, и что без продления абонентской платы интернет не работает…
Основная суть работы в офисе – это составлять накладные, разбрасывать рекламу на досках объявлений и отправлять коммерческие предложения по электронной почте. Занятие это невероятно нудное, а потому чтобы хоть немного отвлечься я заглядываю на сайты электронных библиотек, читаю сплетни в социальных сетях и нахожу информацию для тех проектов, которыми думаю заняться лично. А иногда мне дают дополнительные задания – составить липовую справку для чьего-нибудь сына-школьника, распечатать кулинарный рецепт, отправить по электронной почте фотографии какого-то деда-фронтовика. Бывают и более экзотические варианты, например, скачивание музыка вконтакте, поиск видеоролика или кадра из фильма. Хорошо хоть музыку скачивали после моей смены, иначе быть мне виноватым в необходимости ремонта компьютера, системный блок от которого пришлось потом мне же тащить откуда-то на тележке. Найденный видеоролик же оказался записью будней в какой-то военной части, где деды лупастили духов. Говорят, что такой дембельский альбом – это отличное воспоминание о молодости, но мне это как-то не совсем понятно. Вообще абсолютно непонятным является так же найденный кадр из какой-то дурацкой американской комедии, где какой-то чувак привёл какую-то там тёлку в какой-то там номер, и она там обгадилась. Мне говорят, что это отличный фильм, но я не могу понять, в чём же это отличие, что там такого хорошего и уникального. Кроме обеда, на который я бегу как угорелый, перерывов у меня нет, а, когда я их устраиваю, начинается скандал, потому что моему работодателю очень не нравится видеть меня бродящим по залу, претензий он не имеет лишь, когда я остаюсь после работы часов на несколько. День за днём я всё более и более убеждаюсь, что сам руководитель не имеет ни малейшего представления о специфике данной работы, что, несомненно, и влияет на качество её результата. Помимо основной работы, у меня ещё масса дополнительных обязанностей, которые только спустя два года начали оплачиваться. Кстати, мне стало на деньги немного везти: до работы я успеваю вести собственные проекты в интернет, а после работы беру заказы на биржах фриланса по постингу, то есть та же самая реклама на досках. Среди заказчиков, ищущих фрилансеров, очень много мошенников, а потому я решаю прекратить это занятие, дабы не иметь проблем с законом. Если так разобраться, то я ничего кроме опостылевшего экрана монитора ничего не вижу, и мне просто хочется отдохнуть и забыть о его существовании, компьютера этого. Отсидев полдня, моя ученица отправляется по делам, а я проверяю набранные ей тексты и исправляю ошибки, всегда одни и те же. Иногда меня это даже раздражает: ну неужели сложно запомнить, например, что слово «Тамбов» пишется через букву «а», а слово «Энергетиков» не начинается с буквы «И», и уже тем более отчества обычно не заканчиваются на «ыч», а на «ович» — ведь чуть ли не каждый месяц нужно накладную составлять и именно в Тамбов, именно на улицу Энергетиков, и на ФИО человека, чьё отчество пишется с «ОВИЧ»! А вот её высказывание о писателях почему-то меня не раздражает, наверное, я просто к подобному привык: часто и много приходилось выслушивать подобное…
Отсутствие моего раздражения обусловлено, скорее всего, тем, что в корне изменилось моё отношение ко всему тому, что ещё вчера казалось мне ценным, важным и значимым. Подобные изменения свойственны людям, которые любят давать советы, доставать с нравоученьями и совать нос в чужие дела. Впрочем, то не удивительно: любителям советов свойственно подрастать, а с иным жизненным багажом и советы даются уже совсем другие. Вот для меня, например, главной ценностью в жизни было творчество, и я лет двадцать ещё назад даже представить себе не мог, что многое начнёт меняться в моём отношении к этому самому творчеству. Прежде всего, поменялось моё отношение к людям творчества, искусства, культуры: я просто перестал их понимать; оказалось, что общаться с людьми, далёкими от мыслительных процессов, значительно проще и понятней. Болтаясь по всевозможным литературным форумам и сайтам, я был буквально шокирован содержанием произведений современных авторов, благодаря стараниям которых современная литература оказалась выпачканной в грязи придорожной канавы, в которую сливали помои греха и бреда. Конечно, со временем станут на слуху имена всех этих Милан, Оливий, Джонов, благодаря которым я стал знакомиться и с современной литературой, но всевозможные Апдайки, Зюскинды, Голдинги со всеми прочими Мураками что-то не очень-то меня и впечатлили. Да что удивляться, если уж в самом Литературном институте обсуждению подлежат те дикие вещи, от одного прочтения которых наши доблестные классики наверняка в гробу переворачиваются. Да и моё собственное творчество, столь далёкое от идеального и совершенного, порой невероятно удивляет, обескураживает и заставляет задуматься меня самого после прочтения крайне редких откликов: не прочитавшие моих строк до конца находят их скучными, нудными и неинтересными, а вот прочитавшие пророчат, что именно мои произведения, спустя годы, будут включены в школьную программу. И я даже не знаю, как относиться к высказываниям подобного рода: казалось бы, для любого автора существуют только две эмоции на отклики – это либо радость, либо раздражение, иного просто быть не может, лишь некие душевные порывы, усиливающее эти радость или раздражения. Но вот в данном конкретном случае я не ощущаю ни того, ни этого, лишь пустота какая-то, имя которой безразличие.
Подобное можно сравнить с каплями, висящими на проволоке. Вот оторвалась первая капля, и падает куда-то вниз, в пропасть, в пустоту. Достаточно мгновения, чтобы навсегда позабыть о её существовании. Так и воспоминания подобны этим незримым каплям, что отрываются отчего-то невидимого, глубоко личного и потаённого. Итак, упала первая капля, которую я нарёк безразличием. И вот уже вторая капает вниз. И её падение вполне могло бы быть незаметным, если б не случайное напоминание. Напоминание бывает у каждого своё, мне, например, напоминанием служат чьи-то фразы, строки книг или сообщений в социальных сетях. Они, как оклики из прошлого или немые свидетели ошибок, призывают задуматься, помолчать и осознать ошибки, поступки и действия. И вот новая капля, падающая с невидимой проволоки, напоминает о моей уже позабытой мечте получения профессионального литературного образования. «В процессе работы с начинающими писателями я сталкивалась с выпускниками литинститутов. И как я поняла, там очень трудно учиться особенно уму нестандартному и истинно творческому» — читаю я строки сообщения ВКонтакте и удивляюсь. А вот и очередная капля на подходе – это строки из очередной прочитанной православной книги: «У Фрейда любовь – это секс и партнерство, зато блуд – это любовь. Целомудрие – извращение закомплексованной личности с упрятанной в подсознание похотью. А извращение – выход в царство свободы». Быстро и доходчиво человек в пару строк изложил, что же на самом деле представляет из себя та наука, на изучение которой я потратил пять лет своей жизни. А потратил для чего? Опять же для творчества. И дай мне тогда волю, я бы и три высших образования тянуть взялся б, поскольку вполне искренне верил, что это есть некий фундамент моей литературной карьеры. И люди, с которым когда-то делился этими творческими переживаниями, искренне не могли понять моих творческих исканий. А теперь я не понимаю себя, вчерашнего. Почему? Да потому как сам вижу, к чему оно меня привело, что дало, и… да, наверное, мы с моим Одиночеством просто соскучились по тишине…
Тишина… Я её, вероятно, и в детстве искал, я искал её в заброшенных зданиях, одиночестве моего деда, а потом стал находить в творчестве. Мне хотелось, чтобы творческие люди были в моей жизни, что бы я мог поделиться с ними своими переживаниями, сомнениями, Одиночеством, и первым таким человеком был для меня Василий Карлович.
…Когда мы познакомились с Василием Карловичем, мне было лет шесть, а ему уже под шестьдесят. У него был баян с кнопками, а у меня мечта о писательстве. Незадолго до дня нашей встречи, моего деда провожали на пенсию, и по этому поводу была устроена шумная гулянка, на которую были приглашены железнодорожники, соседи и родственники. Это мероприятие мне запомнилось тем, что я просидел на нём под столом с внуком одного из его друзей. Этот внук не умел говорить, странно передвигался и туго соображал. Его называли Больной, а его деда тайно нарекли Кутузовым, потому что он был одноглазый, фронтовик и носил специальную повязку, скрывающую увечье. Нам с Больным были подарены всевозможные железнодорожные атрибуты – кокарды, нашивки и значки. Моего мычащего приятеля, сидящего со мной под столом, они почему-то не восхищали, а мне же показались интересными, и я с ними не расставался, а потому после гулянки их нашили на мой вельветовый костюмчик, и я, напялив железнодорожную фуражку деда, бродил по родному двору, где на лавочке увидел этого странного пожилого человека. Он пел песенку крокодила Гены местной детворе. Так и встретились два чудака, старый и малый.
Василий Карлович был коммунистом, поэтом и педагогом. Он был одним из тех редких советских романтиков, что колесили когда-то по стране советов. Такие люди мне будут редко встречаться. Он вырос в каком-то украинском селе, обучался в московском университете и по распределению попал в наш край, где преподавал в вечерней школе и интернате для умственно-отсталых детей, а потом был отправлен в одну из многочисленных комнат школьника, которые в советское время открывались от заводов и фабрик. Комната школьника представляла собой подвальное помещение, которое когда-то было обычной квартирой. Уже первые дни нашего знакомства научили меня, что творчество – это вынужденное одиночество. Какие бы дифирамбы тебе не пели, как бы не восхищались твоими талантами и человеческим качествам, нужно быть всегда готовым оставаться изгоем, человеком не до конца понятным и вынужденным проживать в том обществе, для которого всегда останешься чужим. Даже для дворовой этой ребятни Карлович ведь оставался обычным чудаком. Ну а что? Ведь всегда находились вещи поинтереснее. Так, например, в соседнем подвале у сантехников окутилась приблудная шавка Шкода, и для забавы ей подсунули слепых котят, и та, не обнаружив подвоха, принялась их выкармливать. А фабричные штукатуры запрягали лошадок в телегу, на которые грузили бадьи с песком и цементом, и всегда можно было напроситься прокатиться на телеге, погладить лошадь или сорвать ей пучок траву с клумбы. А разве мог быть не интересным сенокос, когда выкашивали каждую лужайку во дворе, а потом высушивали сено на стадионе, и можно было вечерами утайкой скакать там по стогам, кидаться травой и целоваться? А какому, скажите, пацану может не понравится, если какой-нибудь добрый дядька не предложил бы ему прокатиться на грузовом подъёмнике? Общение с такими мужиками-работягами способствует не только приобретению рабочих навыков, но и учит курить, материться и видеть мир их глазами; это же так интересно! А взять автоматы с газировкой: наберешь пригоршню «трюльников» и нацедишь целую банку любимого советского напитка, а вечером, как только уснёт за круглым столиком под зонтиком какой-нибудь пьяный мужик, так можно усики ему пририсовать или букет одуванчиков в карман засунуть! Я тоже, не скрою, любил баловаться у этих автоматов, специализируясь на тибреньи стаканов, я их прятал в водостоке через дорогу, а когда накапливалось побольше, утайкой выставлял всю их артиллерию. Да мало и могло найти забав у дворовых пацанов в советскую эпоху?! А тут какой-то непонятный Василий Карлович, который, закрывая дверь, уходит, а потом возвращается и дёргает дверную ручку, который хлебный магазин называет странным словом «булочная», который гордится своей единственной поэтической подборкой в местной газете и всем об этом на протяжении нескольких лет постоянно рассказывает. А вот меня же наоборот манил, будоража моё детское воображение, к себе тот мир, из которого явился в наши серые будни Василий Карлович, мне казался он каким-то загадочным, удивительным и далёким, и мне очень хотелось верить, что именно в том мире больших городов в столичных институтах можно повстречать людей, похожих на Карловича, непьющих интеллигентов с абсолютным отсутствием вредных привычек. Отчего-то мне хотелось верить в то, что все творческие люди – именно такие, необычные, и эта с этой необычностью проще жить там, нежели здесь…
Обязанностью Василия Карловича было заниматься внешкольным досугом, а потому он помогал учить уроки, всячески развлекал школоту и старался привить какие-то нравственные ценности. Мне же нравилось в Василии Карловиче то, что моё желание стать писателем не вызывало у него какой-то насмешки, иронии, издёвки, к которым я начал привыкать уже тогда, в детстве. Увы, сочинять тогда я ещё не мог, а точнее сочинял, но не умел ещё толком писать. Однако настолько велико было моё желание запечатлеть что-то увиденное, что я бесконечно рисовал и относил эти рисунки Василию Карловичу. И он организовал выставку моих рисунков в клубе на воздухе, где обычно выступали коллективы самодеятельности, заезжие гастролёры и местные дети. Чаще всего, выступления в клубе на воздухе были по четвергам вечером, и уже с обеда со всех ближайших дворов здесь собирались местные старухи в поисках сплетен, и этими сплетнями их баловали: то прибывшие представители профкома выслушивали жалобы и обещали всем и во всём разобраться и не разбирались, то какие-то розыгрыши проводились по номерам использованных лотерейных билетов, отчего все урны в округе оказывались неожиданно перевёрнутыми, то глумились над доверчивыми старухами заезжие гастролёры, убеждающими народ, что слова древнего японского языка весьма схожи с отечественным матерным. Василий Карлович присутствовал на каждом таком заседании, как сейчас понимаю, возможно, ему просто требовалось показать итоги своей работы, вот только выступающих детей частенько гнали со сцены, потому что в то время от детей требовалось исполнение не взрослых, а детских песен. Но детям нравились взрослые, блатные и дворовые, а с этим Карлович ничего не мог поделать, а потому, найдя в какой-то детской газете ноты и текст на русском, изучил популярную тогда «Ламбаду», и частенько летом с лавочек доносилось звуки это популярной тогда мелодии и голос баяниста: «Ветер нам принёс песню из далёких жарких стран» … Прибывшие же дембеля, выпивающие по поводу трудоустройства на родную фабрику, горланили под гитарный перебор свои песни, текст которых приходилось редактировать нашему дворовому педагогу. Так, например, один подросток едва не пропел со сцены клуба на воздухе: «Я вспоминаю то родное село, где…» — запнулся, посмотрел на зрителей, вспомнил увещевание Карловича не петь «на обочине грузил…………» и продолжил – «…был не так давно» Позволял Василий Карлович выступать и дауну Лесе, которая в свои тридцать с хвостиком частенько бегала по двору с маленькими ребятишками; она выходила на сцену, смотрела в пол и запевала «Московские вечера». А после собрания и концерта обычно темнело, непривычно стихало, и начинался бесплатный киносеанс, и работяги со своими семьями наблюдали за происходящим на кажущемся огромном экране действом прямо с балконов. Звук частенько скрипел, шумел, плёнка обрывалась, но в самом этом действе было нечто завораживающее, удивляющее и необычное. Некоторым детям позволялось побывать у киномеханика в будке, пахнущей пылью, краской и киноплёнкой, и там наблюдать за процессом показа. Чаще всего везло мне и немой Лике. А однажды киномеханик меня и домой подвёз, позволив повернуть ключ зажигания. Наверное, для любого пацана это было бы чем-то похожим на маленькое чудо, но мне же больше запомнилась выставка моих детских рисунков.
На какой-то щит Карлович прикрепил мои рисунки, и местные бабульки подходили, смотрели и охали. Мне советовали даже пойти учиться в художественную школу, располагающуюся на втором этаже старинного деревянного здания с большими окнами в центре города, но почему-то меня туда не приняли, да и старые рисунки свои я растерял, а новых для просмотра при поступлении просто не было. А потому единственным моим кружком или секцией для проведения досуга оставалась комната школьника, где пахло краской, канализацией и журналами. Сейчас мало кто помнит, но было когда-то такое время, когда почтальоны работали практически грузчиками, поскольку выписывалось каждой семьёй просто неимоверное количество прессы, да ещё чаще всего в каждой квартире жили несколько семей, поскольку предприятие обеспечивало рабочих не квартирами, а комнатами в квартире, чаще всего по одной комнате на одну семью.
Фабрика не жалела денег на подписку не только для библиотеки, но и для комнаты школьника. Хорошо помню пожелтевшие страницы журналов «Костёр», «Пионер» и «Мурзилка», а ещё частые выпуски «Пионерской правды», в которой я иногда находил адреса друзей для переписки, и некоторые писали и мне, присылая свои фотографии и рассказы о себе. Умели мы тогда без социальных сетей как-то обходиться…
Да уж, сейчас это выглядит неправдоподобно, невероятно и невозможно: государственное предприятие содержит кружки и секции, организует досуг детворы и даже ведь оплачивает дорогу до музеев (и такое было, правда, я уже того не застал). А ещё выпускалась тем же предприятием газета, заметку из которой Карлович бережно хранил среди своих экспонатов: содержание статьи было о том, как фабрика оплатила отпуск на Родину своему рабочему-корейцу, принявшему российское подданство. Хорошо, кстати, помню и заметку эту, и самого корейца, которого когда-то нанимали белить потолки дома. Бабушка меня с собой водила, когда отправлялась к ним домой договариваться о работе; кореец был такой же худой и маленький, как мой дедушка, а домик у него настолько маленький, что я, первоклассник, мог легко дотянуться до потолка.
Фабрика готова была предоставить рабочие места не только корейцам, но и цыганам и казахам, но трудились же на ней чаще всего татары и русские. А однажды мимо фабрики прошли неизвестные чучмеки в полосатых халатах. Маленькая девочка, одной рукой прижимая грязную пластмассовую куклу, а другой цепляясь за рукав восточного халата, заглядывала в смуглое лицо худощавого бабая. Тот, тряся реденькой бородёнкой, что-то лопотал ей на непонятном языке. Подобные гастролёры были редки в наших краях. И смотреть на них собралась целая толпа.
Что уж говорить, когда неожиданно во двор на фабричных лошадях прибыл целый театральный табор. Это было настолько необычно, что практически все старухи покинули насиженные скамейки, местные подростки забрались на макушку каруселей, а работяги, возвращающиеся после рабочей смены, остановились в недоумении. Организатором действа был местный чудак: его отец мечтал видеть сыночка бригадиром на одном из городских предприятий, но тот подался в режиссёры и, несмотря на родительские протесты, выбрался из квартиры по водосточной трубе и отправился пешком поступать в Самару. Вернулся, фабрика предоставила ему уголок в клубе, и тот, набрав дворовой ребятни, стал устраивать уличные шоу. Мне почему-то запомнился среди артистов чернявый парень, кажется, мы переглянулись. Сути спектакля мало кто понимал, но это было необычно, и позволяло убить время. А вот даун Леся, олигофрен Ванька и децепешник Тимка радовались как дети, впрочем, они навсегда и останутся детьми…
Артисты уехали, а мы остались, но мне отчего-то хотелось идти за артистами…
***
Не могу вспомнить, присутствовала ли на этой постановке моя подружка Алёнка, ради которой я когда-то залез за какой-то палочкой в яму у подвального окошка, что возле её подъезда, и самостоятельно потом не мог выбраться. Я ходил к ней на дни рождения, самостоятельно выбирал подарок в детском отделе магазина и любил рассматривать её игрушки, сидя на окрашенной лавочке около беседки для сушки белья. У лавочки росли кусты, под которыми над консервными банками, наполненными прокисшей пищей для дворовых котов роились жирные мухи; не подозревающая о моих детских шашнях с другими подружками Алёнка мне что-то долго и бесконечно рассказывала, но я, словно настоящее сокровище, сжимая в кулаке её игрушечного Микки Мауса, фантазировал о чём-то своём, далёком и несбыточном. Появление самой фигурки для меня было удивительным явлением: в то время просмотр фильмов доступен был только в кинотеатрах, и крайне редко появлялись в детских передачах типа «Будильника» отрывки из мультиков Диснея, да и те длились всего-то пару минут. Они были яркие, необычные и запоминающиеся. Но в тоже время они были непривычны, отчего раздражали дворовых старух. Я отчего-то не мог их забыть.
А ещё я тогда сочинял сказки и ещё не стеснялся признаваться об этом окружающим. Наверное, признавался о том и Алёнке, но вскоре наша детская дружба прекратилась, потому что неожиданно после выступления приезжих артистов соседская девочка, с которой наперегонки мы спускали, разматывая с помощью карандашей или авторучек катушки, таким образом спуская на нитках карамельки из окон наших квартир, предложила мне открыть собственную комнату школьника в подвале подъезда, в котором под лестницу её компания затащила каркас старого пружинного дивана. Там же под лестницей около железной двери старинного бомбоубежища решено было проводить наши совещания, на которых придумывались какие-то мероприятия. Сначала мы разжигали костры на клумбах и пекли картошку, а нас за это гоняли местные старухи. Потом маршировали по улицам с красным флагом, распевая революционные песни во славу великого Октября, и за нами ковылял Тимка. Изредка Виолетка приглашала нас к себе домой, где у неё была своя собственная комната, которую она делила с котом Мурзиком, в этой комнате мы вызывали Русалочку – тогда это было модно, все, как помешенные, кормили домовых и просили исполнить желания у сказочных персонажей. Для этого на ватмане рисовали гуашью магические круги, ставилось детское ведёрко, в которое крошились цветные мелки и карандаши, читалось тайное заклинание, и приготавливалась конфетка для Русалочки. Потом уходили на время, дожидаясь, когда же Русалочка вынырнет из неизмеримой глубины. Обычно Виолетка уходила проверять первой и прибегала счастливой, довольная и встревоженная со словами: «Там её следы, и она откусила конфету, теперь она исполнит три желания, но третье надо чтобы было связано с водой, например, чтоб бассейн у нас во дворе был». И ведь верилось в эту чушь, даже и в голове не было, что может никакая не Русалочка, а сама Виолетка откусывает конфету, которую потом делит на всех присутствующих. А потом решили-таки устроить во дворе, кажущимся тогда просторным и огромным, ещё не превратившемся в бесплатную автостоянку, настоящую театральную постановку, для чего в подъезде под лестницей начали колотить ширму, опустошать родительские гардеробы в поисках атрибутов для костюмов, а мне даже было предложено написать сценарий. Но наш спектакль был сорван перед самым выступлением, и пришлось снимать красиво оформленную афишу с двери подъезда. Причина – закапризничал наш инициатор, Виолетка. У неё появились новые и странные увлечения: то подговорит Тимку устроить спакинг для Ваньки, который примется реветь на всю улицу, то вытащит на улицу фотки матери своей подружки Дашки, и почему-то все подруги матери этой Дашки на этих фото окажутся голыми, а то за лоскутки, из которых сшивалось покрывало для театральной ширмы, подговорит раздеться догола под той же самой лестницей у железной двери бомбоубежища немую девочку Лику, приезжающую на каникулы из специнтената. А однажды взяла и написала на стене «Старик Стирал Старухе Ретузы»
Непонятны мне как-то были эти шутки её, но интересным было с ней, Тимкой и его сестрой Дашкой, отправляться за дом и, перебежав там через дорогу, бродить, тыря тыблочки в садах у деревянных домов, предназначенных под снос, а уж за этими садами-огородами через дыру в заборе забираться на заводскую территорию, где бегать от охранников, пробираясь там через бурьян к железному контейнеру и тибрить уже из него отходы ёлочных украшений, которые изготавливались в то время на этом самом предприятии. А иногда мы гуляли по чердакам или забирались в похожий на избушку Карлсона домик на крыше, в котором находили какую-то липучку, смотрели на небо и кидали дохлых голубей вниз на головы прохожих. А однажды принялись изучать бомбоубежище: существовала легенда, что наш дом, построенный после войны, имеет целый лабиринт под землёй, соединяющихся с другими домами. Приготовили верёвку, свечи, мел, а оказались в обычном подвале, который единственно чем и отличался от иных, так это наличием деревянных двухъярусных полатей. Но в этом бомбоубежище было тихо и одиноко, и вот это непонятное ощущение тревоги и спокойствия очень уж мне понравилось и запомнилось в мою самую первую вылазку. Но не только местечки забытые и заброшенные интересовали меня, мне было интересно всё необычное и тайное. Причём необычность эта могла таиться даже в собственной квартире в комнате соседки, которая была старой девой, любила повторять слова «колидор», «пондравилось» и «скоронят», а главным её ругательством была фраза «бессовестны-бесстыдники». Больше всего мне нравилось интересное слово «скоронят» — казалось речь идёт о коронации, да и соседка нередка сама это подтверждала, уверяя, что «скоронят её как ударника со всеми положенными почестями».
В её комнате была старинная советская мебель – круглый стол, стулья с гнутой спинкой, шкаф и комод, сама же соседка любила сидеть на продавленном диване, шмыгать носом и смотреть по крошечному чёрно-белому телевизору с ножками передачу «Спокойной ночи, малыши». Нередко в комнате пахло духами «Красная Москва», а от самой соседки её любимым консервным супом с килькой. Изредка она забирала на выходные своих внучатых племянников, которые ей не мешали, а бегали по улице, отчего она считала их послушными и воспитанными мальчиками. Обращаться же с детьми соседка не умела, поэтому часто ловила меня и грозилась, что не отпустит. Разговоры с ней тоже не клеились – она постоянно жаловалась на головную боль, объясняя её появление тем, что десятки лет простояла у грохочущего конвейера, но привычная её угрюмость исчезала, стоило только вспомнить ей о дне вручения звания «Ветеран Труда» — это был великий для неё день: для неё все хлопали, нацепили орден на нагрудный карман вязаной кофты и даже, как начальника, катали на машине. Помимо ордена ей вручили игрушку – собаку, которая долго пылилась на шкафу, мне нравилось играть с этой игрушкой, какой-то несуразной и кудрявой. Но однажды я зашёл в комнату, а собаки не было. Как выяснилось, соседка отнесла её зачем-то на помойку. И что странно, исчезновение чужой игрушки для меня было более трагичной, нежели исчезновение живого щенка, которого однажды приволок отец. Это был крошечный щенок японского хина, подаренный ему его напарником-плиточником. Я смотрел на это лупоглазое испуганное дрожащее создание, лакающее капельку молока из пластмассовой крышечки, поставленной на сундук соседки, и убежал в комнату, чтобы вытащить из-под дивана игрушечного плюшевого коричневого щенка. Я принёс игрушку отцу и заявил, что у меня уже есть собака, а второй мне просто не нужно. Собачонке отцу пришлось искать нового хозяина, а во дворе-то уже все мои друзья уже начали мне завидовать. Но я не расстроился – отсутствие животных дома всегда списывалось на недовольство соседки, в комнату которой я продолжал захаживать. Теперь, когда ей стало нечем увлечь меня, она стала открывать шкаф и вынимать из него портреты космонавтов. На мой вопрос: «Откуда они?», соседка так же кратко отвечала: «Ну тогда все покупали!» Меня же увлекала не только тайна её вечно запертого шкафа, но и интересовал старенький продавленный диван, на который соседка стелила лист жёлтого поролона; дело в том, что мне однажды приснилось, как я подхожу к каретке этого дивана и обнаруживаю там створки, отворяю их, а там… длинная-предлинная полка из фанеры, на которой выложены, как на витрине в магазине цветные пластмассовые игрушки, шары и пирамиды. Сны мне снились часто, цветные и несуразные, например, дети в клетках…
Не менее интересным было забираться на рынок, обычно вечером на его ворота вешался замок, однако каким-то непонятным образом на его пустующую территорию как-то умудрялись просачиваться дети, пенсионеры и бродяги: первые забирались на навесы над прилавками, вторые выгуливали комнатных собачек, ну а третьи устраивались на ночлег. За третьими мне интересно было наблюдать, особенно привлекал один бородатый дядька, что устраивался на ночлег под дверью комиссионного магазина и под свет фонаря читал стихи. Со вторыми интересно было общаться. А с первыми просто бродить по территории. Особенно меня привлекал какой-то невзрачный деревянный домик с выцветшей табличкой «Администрация» на двери, решётками на окнах и покосившимся крыльцом; за домиком этим был какой-то садик, куда любила забираться драть вишню Виолетка со своей компанией, с которой очень нравилось бродить мне в свои шесть лет.
Конечно, мне дальше двора строго-настрого запрещалось уходить, но с ними я бегал даже в дальние микрорайоны и чужие школы. А когда в качестве какого-нибудь наказания мне запрещалось выходить на улицу, я сбрасывал своим друзьям из окна свои рисунки с Микки Маусом. А потом Дашка отправилась в славный город Ленинград к своему дяде, но отчего-то не доехала, познакомившись в поезде с каким-то парнем. А когда вернулась домой, получила нагоняй от матери, плевалась в подъезде кровью и отправилась работать на фабрику, где её поставили за грохочущий конвейер, обязали учиться в вечерней школе и осенью отправляли на принудительно-трудовые работы в колхоз, откуда она нам привозила кукурузы, початки которой выносила всегда за пазухой. А парень её иногда писал, мы читали на лавочке его письма, и это было нашей тайной. Как не странно, но именно ей доведётся стать почтенной матроной семейства, а вот Виолетка подрастёт и отправится в Москву, а в редкие свои отпуска будет возвращаться на Родину, сорить деньгами и устраивать пьянки для всех своих случайных приятелей, а я, поглядывая в окно, буду вспоминать как мы наперегонки когда-то спускали вниз карамельку на ниточке, поглядывая на окна друг друга. Причём окна она украшала разноцветной жвачкой и не обычной отечественной растекающейся пережёванной пластинкой «Ну, погоди», а самой настоящей зарубежной в гладкой на ощупь обёртке с ароматно пахнущим вкладышем. Но и я как-то удивил, стоило на моих окнах появиться связке бананов. Это ещё в детском саду было, первый класс наш был ещё в детсадовской группе, как помню, нам привезли бананы, но как есть их, мы ещё не знали, потому нам выбрали те что помягче и выдали ложку, а те что потвёрже отдали домой. Вот завидовала же мне дворовая шпана…
С ними, безусловно, было интересно, но тянуло же меня всегда в комнату школьника. Василий Карлович неплохо рисовал, сочинял стихи и играл на баяне. Он рассказывал детям о существующих науках, пытался водить нас в музей боевой славы и собирал материалы, посвящённые краеведению. Вот только науками мало кто кроме меня интересовался, в музеи кроме меня никто с ним не ходил, краеведение же было многим попросту не интересным. Зачем, скажите, выслушивать какие-то ненужные байки про местного композитора с именем Октябрь, когда в соседнем подвале от матюгающихся сантехников, пускающих в потолок сигаретный дым, можно увидеть совершенно иные реалии? Но у Василия Карловича был в одной из комнат любимый подростками бильярдный стол, правда, его обивку давно моль съела, и Карлович обил его скользкой клеёнкой. Эта комната открывалась крайне редко, но именно здесь любили тусоваться подростки, обыкновенно за их игрой наблюдал Ванька, и стоило только шару попасть в лузу, как он, притопывая и хлопая в ладоши, истерично орал: «Гол!..» Слово «гол» было одним из немногих в его лексиконе, обыкновенно он, пуская слюни, проглатывал середину слов, но привычные к его ежедневному присутствию, мы как-то умудрялись его понимать. В другой комнате был организован своеобразный музей, разложены по столам самодельные брошюры. Эта комната чаще других была запертой, её мало кто любил посещать, хотя, как в самой тёмной, в ней иногда устраивали показ диафильмов, а мне позволялось проводить непонятные научные опыты. В третьей, игровой, с плакатов смотрели пионеры-герои; в ней, в шкафах, и лежали детские журналы и ещё игрушки, обычные конструкторы, которые заполнили тогда прилавки. Но детям почему-то интереснее было часами тут играть, создавая из стульев какое-то подобие кроватей, целой толпой зачем-то запираться зачем-то в туалете и подтрунивать над Карловичем. А журналы иногда они клянчили, обещая почитать и вернуть, вот только потом эти же самые журналы дворники находили загаженными под кустами. Мне же иногда нравилось и их читать, несмотря на идеологию, которая кому-то потом покажется навязанной, на страницах тех подростковых журналов находились просто потрясающие вещи, которые публиковались частично, из номера в номер, отчего и выхода нового номера ждали, надеясь найти в журнале продолжения истории о полюбившихся героях. Так мне, например, запомнилась «Полоса Отчуждения» Екатерины Мурашовой, возможно потому что её герои напомнили мне детдомовцев, с которым познакомился в лагере, который запомнился мне тем, что на ночь там рассказывались друг другу матерные анекдоты, продумывались планы, как ночью забраться в спальню девочек и намазать их зубной пастой и скрывалась дыра под забором у медпункта, через которую можно было убежать в лес. А вот четвёртой, самой маленькой, комнатой был собственно кабинет Василия Карловича. Наверное, мне тут нравилось больше всего. Здесь он любил играть на баяне, и иногда мне казалось, что по нотам можно угадать текст той или иной песни. Тот же практически ежедневно обещал, что соберет дворовую ребятню и сводит в мечеть, где молились наши монголоидные предки. Уверяя, что мужчина должен уметь делать абсолютно всё, он как-то притащил сюда старенький, маленький, чёрно-белый телевизор и целыми днями его ремонтировал. Именно по этому телевизору я и увидел впервые советскую сагу про Шерлока Холмса; это собственно и послужило толчком к написанию своего первого романа или повести (уже не помню) о миллионерше. А иногда в своём кабинете он готовился к литературным вечерам в доме культуры, на которые опять же никто кроме меня не приходил. Так я ещё раз убедился, что творчество – это вынужденное одиночество, и как бы тебя не ценили, не заискивали, не уважали, всё равно на тебе всегда останется клеймо местного чудака, невидимое тавро, и все твои дурацкие привычки будут лишь немыми свидетелями всего этого. Я частенько предлагал ему организовать какие-нибудь новые кружки или секции, мне хотелось, чтобы людям было тут интересно, и чтобы продолжалась жизнь с теми порядками, царящими тут до перестройки. И были попытки: составлял какие-то анкеты для посетителей, развешивал у клуба приглашения на лекции, приносил материалы для новых брошюр. Но люди не шли, время проходило, и Карлович просто дожидался выхода на пенсию. Пожалуй, что единственным достойным внимания мероприятием для посетителей комнаты школьника были выборы, организацией которых занимался Василий Карлович. Тогда почему-то принято было присутствие нарядных пионеров на избирательных участках, и оказаться именно таким пионером по протекции Карловича мечтал стать едва ли не каждый школьник. Чем это было обусловлено? А я даже и не знаю… То ли желание откосить от уроков, то ли возможность покрасоваться, то ли действительно это выглядело как нечто очень уж почётное, ведь таково было воспитание: даже в детском саду все утренники проводились у огромного портрета вождя мирового пролетариата…
Василий Карлович был не только доброжелателен, но и обидчив. А я же мог провести анкетирование и этой же самой анкете сообщить о его недостатках, упрекнуть в нежелании работать и даже довести до белого коленья. С ближайшего телефона-автомата несложно было через «09» узнать номер телефона фабричного дома культуры, и позвонить туда, устроив своеобразный советский пранк: «Алло, это фабрика беспокоит, включите в программу на ближайшую неделю выступление педагога из комнаты школьника…», а уж в подростковом возрасте мой характер настолько испоганился, и так я принялся доставать Карловича, что он вынужден был даже жаловаться на меня участковому. Но потом мы мирились, как старые добрые приятели, и я вновь спускался в полюбившийся мне подвал. Тем более для меня это была возможность пораньше уйти из школьной группы продлённого дня. Как-то все классы в школе, в которой я тогда учился, собрали в актовом зале, и мы все одинаковые, в школьной форме и пионерских галстуках, стоящие строем выслушивали, как какой-то проказник-второгодник отбился от нашей школьной стаи и отказывается носить красный галстук, угнал мотоцикл и пропускает уроки в школе. На этой линейке наша директор решила, что каждый ученик теперь просто обязан теперь после уроков не по улицам шататься, а записаться в какой-нибудь кружок и принести оттуда справку о его посещении. Мне такую справку предоставил Карлович, указав часы посещения и шлёпнув печать. А время менялось, красные галстуки становилось носить необязательным, пионерскую организацию упразднили, а второгодничество только лишь планировалось отменить. А в продлёнке нам крутили диафильмы, пересказывали содержание фильмов, просмотренных по кабельному телевидению или читали вслух ужастики. Лично мне было не интересным слушать истории про сына сатаны, кукол с человеческой душой, живых мертвецов и прочую нечисть, и поэтому я радовался, что, благодаря справке Карловича, могу смотаться пораньше, прибежать к нему в кабинет, где в тишине и полумраке часами о чём-то философствовать. Однако наши встречи становились всё реже, не потому что я вырос, а потому на фабрике началось повальное сокращение, и Карловича обязали во второй половине дня помогать с оформлением документов уволенных сотрудников. Дети же этих сотрудников писали в школе сочинение на тему «Какие перспективы нам даёт перестройка» — совсем скоро они вырастут и откажутся ходить на выборы, и уже их дети будут писать сочинения на новую тему – «Мы с папой и мамой идём на выборы». Теме выборов будут посвящены даже утренники в детских садах, вот только пропадёт куда-то ощущение того праздника, что сопутствовало выборам в советское время…
…Перед выходом Карловича на пенсию, его кабинет начнёт занимать какой-то дедушка из союза ветеранов, а уж после выхода Карловича на эту самую пенсию, комнату школьника навсегда закроют, отдав помещение под слесарку, а ребятишки, посещавшие педагога, разбредутся зимой по подвалам, единственным своим прибежищам, где можно будет бесплатно организовать собственный досуг. Будут самостоятельно обустраивать спортзалы, воровать в подъездах осветительные приборы и проводить пьянки, разборки и посиделки с девочками. И кто-то из них пойдёт в ПТУ обучаться на электрика и будет хвалиться полученными «корочками», а кто-то станет постоянным клиентом областного центра временной изоляции несовершеннолетних, а по приезду оттуда будет демонстрировать свои татуировки, а кому-то будет интересен сам процесс изучения местных подвалов и бомбоубежищ. Пройдёт ещё десятилетие, другое, третье, и будет охвачено огнём само здание, в подвале которого когда-то много-много лет подряд, как многими считалось, просиживал штаны Василий Карлович; пожар произойдёт по вине или халатности одного из бывших воспитанников этой же самой комнаты школьника. Дело это будет громким, или, как сейчас говорят, резонансным: как-никак более пятидесяти квартир пострадают, но весть эта, как это обычно и бывает, не дойдёт до центральных каналов…
Но это всё будет потом, а пока же мы с Карловичем в тишине и полумраке слушаем как где-то капает вода, Карлович критикует современную эстраду и кинематограф, рассказывает о ретро-исполнителях и уверяет, что Горбачёв и Ельцин никогда не войдут в историю. А я же вспоминаю те времена, когда шестилетним ребёнком впервые начал посещать это заведение в соседнем доме, в котором местные дети, угрожая ржавыми трубами, гнали меня прочь, но я всё равно возвращался, потому что общение с Василием Карловичем было мне интересным. Он оставался тем единственным человеком, с которым можно было хотя бы поговорить… Общение с ним открывало для меня для меня какой-то необычайный, невероятный, ни на что не похожий мир. И неведомая сила манила меня в тот мир и, руководствуясь лишь одной только фантазией, я населял тот тихий, наивный и далёкий мир такими же вот Карловичами, которых там значительно больше, чем слесарей, сантехников и штукатуров. В том мире не нужно было украдкой смотреть балет на телеэкране, слушать классическую музыку и увлекаться искусствоведением. И этот мой придуманный мир настолько волновал меня, что казался роднее, реальнее и прекраснее существующего, в котором как в осколках разбитого зеркала, этот самый привычный, существующий, реальный выглядел жалкой пародией на мир грёз, надежд и фантазий. И мне не хотелось покидать вымышленный мир – реальность была мне не столь интересна, это породило боязнь реальности, а если точнее, то последующей жизни в ней, что убивало и выкорчёвывало само желание жить; будущее казалось мне бессмысленным.
…Только лишь с Карловичем я мог поделиться своими ранними творческими переживаниями, рассказать о своих интересах, поделиться трудностями. Научившись писать, рисовать я стал меньше, взявшись за написание сказок и сценариев для мультфильмов. Помимо этого, я читал сказки, и меня странным образом интересовали судьбы людей их создавшие. И у меня появились тетрадки с записями биографий этих самых сказочников. Но поскольку мы и с детского сада воспитывались на житиях кудрявого малыша Володи Ульянова, то, поддавшись влиянию Карловича, я принялся выписывать и что-то, касающейся революционно-пионерской тематики. Так после рисунков я начал таскать ему и свои первые конспекты, и сочинения. Это были мои первые литературные наброски. А потом меня увлекла наука. И однажды я даже перепугал домашних, разместив над своим креслом-раскладушкой портрет то ли Бруно, то ли Коперника. А Василий Карлович позволил мне проводить в комнате-музее какие-то непонятные опыты, сути которых я и сам не понимал. В эту комнату обычно пытался кто-то вломиться, помешать мне и разузнать о сути моего занятия, но я и сам ничего не мог пояснить.
А вот дальнейшие мои увлечения появлялись уже, благодаря влиянию моего деда, который сам неожиданно увлёк меня своими рассказами о собаках. Это просто безумием каким-то стало: я стал изучать кинологию, я прочитал все, что только возможно о собаках, я завёл какую-то тетрадь, куда выписывал собачьи клички из прочитанных мною книг. Мне нравилось бегать на улице на улице за людьми, выгуливающими декоративных собачек; обычно владельцы этих комнатных пёсиков оказывались просто невероятно интересными собеседниками: мало того, что они готовы были, буквально, часами рассказывать о удивительном уме и сообразительности своих питомцев, так ещё могли что-то порекомендовать для чтения. Так, например, одной знакомой, гуляющей с пёсиком Пинчиком, я рассказал о творчестве писателя Грабовского: «Он о животных писал, как о людях». «А ты почитай Вересаева – он о людях писал, как о животных» — получил я совет, после чего, конечно, побежал в фабричную библиотеку за его рассказами; более полно с его творчеством могу ознакомиться только спустя десятилетия. Дед даже не догадывался, что благодаря нему у меня появилось ещё одно увлечение. Частенько он приходил на мой день рождения с какими-то подарками, а однажды просто подарил деньги, отправив за книжками в ближайший магазин. Выбрав книги о природе и сказки, мне случайно попалась книжонка об именах, я её тоже приобрёл. Эта самая книга об именах мне показалась невероятно интересной, я узнал о существовании такой науки как ономатология, и стал увлекаться ею, переворошив полки в поисках книг на данную тематику в различных библиотеках города. Вот только поделиться своими маленькими открытиями мне было, к сожалению, не с кем, кроме, конечно, Карловича, который рассказывал о преподавателе в своём институте по имени Комиссара или Октябрина Ивановна, и, слушая его, меня ещё больше завораживал и манил к себе этот необычайный мирок, в котором жили люди с такими уникальными именами…
Однажды в самый разгар застолья, когда мне что-то желали и дарили, неожиданно за окном полил дождь, на что дед сказал: «Грехи твои смывает за весь год» С тех пор каждый свой день рождения я жду в гости именно дождь. После же традиционного застолья дед неожиданно становился разговорчивым, весёлым и жизнерадостным. И моей ежегодной обязанностью являлось весьма ответственное задание – это довести его до дома. Нет, наверное, тех слов, какими можно было бы обозначить тот восторг, что доставляло мне оное занятие: ведь дед всю дорогу рассказывал мне о тех тварях, что были у него когда-то. Он мог припомнить зайца, которого притащил в дом ребёнком. Словно неведомые озорные лучики поселялись у него в глазах, когда он, вспоминая, говорил мне о том, как тот заяц, например, любил коровье молоко. Он не забывал чижа, который был его приятелем в дни юности. Но главные же его воспоминания были связаны у него со старинным русским селом, покоившимся ныне на дне Жигулёвского моря. Рассказывая о том селе, он затихал и нервно курил, а на глазах его появлялись непрошенные слёзки.
Что-то болезненное было в этих воспоминаниях и для двоюродной бабушки, плюхавшей за нами; рассказы о животных из уст супруга она и так-то на дух не переносила, а уж воспоминания о селе, в котором её благоверный, как она считала, подобно Троекурову псарню развёл, выводили её из себя.
А дед же дорогой продолжал откровенничать и делился со мной, как он бродил по лесам, охотничал и иногда находил потерявшихся исхудавших породистых собак. Особенно он восхищался преданностью английского сеттера Бобки, что ежедневно отправлялся за своим хозяином на работу вплавь за паромом. Благодаря этим его рассказам, я, как говорил выше, увлёкся кинологией, причём настолько, что в редкие минуты мне удавалось развлекать деда: он доставал самодельный альбом, в который его биологический внук из Узбекистана, наклеил вырезки из журналов с изображением собак, а я быстро и безошибочно определял ту или иную породу.
Сейчас, спустя много лет, мне кажется, что дед находил в животных то редкое качество, что не всегда ему удавалось найти в людях, то что зовётся верностью. Своим детским сердцем я чувствовал, что воспоминания эти столь важны для деда по той простой причине, что они были для него самыми лучшими, самыми светлыми и самым добрыми, эдаким солнечным зайчиком, способным раскрашивать серые будни.
Дед отвлекался от воспоминаний лишь тогда, как его кто-нибудь окрикивал, здороваясь. Тогда он, вытянувшись по струнке, рапортовал, кивая на меня: «Вот ведь ведёт! И дедом своим зовёт!» И вид у него бы такой довольный, в глазах продолжали озоровать солнечные зайчики, улыбка не сходила с лица; ему и говорить-то больше ничего не надо – словно всё в нём говорит о том, как же радует его моё присутствие рядом. А меня же радует его отношение ко мне, и я готов постоянно слушать его бесконечные истории про всех тех живых тварей, что у него были, потому что мне это интересно, это волнует моё творческое воображение, и этими рассказами мне становится ещё более понятным одиночество моего названного деда, которому невероятно уютно в его мирке, за пределами которого он мог найти лишь своеобразное дополнение к имеющейся жизни.
Иногда по пути дед загадывает мне загадки. Например, улыбаясь, произносит он: «Татарин один знакомый загадал. Ворона летела, летела и упала. Почему?» Я предлагаю различные варианты. А ответом оказывается: «А я откуда знаю?!» Дед смеётся, а я соглашаюсь, что лучшего ответа для этой загадки, наверное, больше и нет. Иногда он вспоминает про подаренную мне книжку политических анекдотов. Анекдоты устаревшие – про Хрущёва, МУР и КГБ, но я козыряю их знаниями в школе и выгляжу крайне нелепо.
Дойдя до дома, дед обыкновенно предлагает прийти завтра и обязательно с тетрадкой и ручкой, обещает, что он будет так же рассказывать и уверяет, что из этих рассказов выйдет просто потрясающая книга. Утром, конечно, я бежал к нему, сломя голову. Но дед трезвеет, продолжает молчать и что-то бурчит себе под нос. Бабушка же втихаря и полушёпотом жалуется мне, как дед её вчера гонял. Написание книги вновь откладывается на следующий год…
Само моё желание писательства дед не одобряет, а так же он критикует всех учёных, а по настроению начинает восклицать, что единственными достойными, по его мнению, писателями считаются только Пришвин и Чехов, а все остальные же, как считает он, бестолочи и самодуры, которые абсолютно ничего не понимают и мало что знают о жизни. Иногда он в своих рассуждениях путается и может сравнить писателя и агронома, хотя какая там связь я долго не могу понять. При этом он уважает профессии шофёра, штукатура и пастуха, считая их более достойными и нужными обществу.
В минуты таких откровений дед начинает доказывать, что памятников на самом деле достойны не писатели, а способные или сумевшие изобрести велосипед или хотя бы создать лопату. Меня почему-то подобные высказывания обижают и ранят, мне хочется куда-то убежать от них и спрятаться или же так же подолгу молчать, как дед.
Моя первая литературная победа на долгие годы останется предметом насмешек для деда. Это было ещё в классе пятом, когда я ещё увлекался сказками. Был тогда объявлен какой-то конкурс конкурс в «Пионерской правде» на который я и отправил свою сказку, листов всего тридцать кажется. О чём было в той сказке изложено я, откровенно сказать, и не помню, но что-то из жизни иных галактик и что-то про морскую свинку.
Я написал и отправил. Возможно, и позабыл. А возможно, и ждал. Но когда не ждёшь, а приходит какой-то результат, то тем более необычным кажется сам факт неожиданности получаемого известия. Мне сообщалось, что я якобы прохожу куда-то, что якобы существует некая форма заочного образования, которую я могу так же проходить, не отрываясь от учёбы в средней школе. Главное, выполнять вовремя задания и ездить на сессии в столицу нашей Родины. Это ведь один-два раза в год побывать в МОСКВЕ, том удивительном городе, в котором посещение музеев и читальных залов считается нормальным! Москва стала для меня городом мечты, она являлась для меня какой-то иной галактикой, где живут какие-то совершенно иные удивительные люди, которых мне никогда не встретить на своей Родине. И основная возможность этого заочного образования в том, что я смогу в дальнейшем поступить в Литературный институт имени Горького… Так вот собственно я и узнал о существовании этого заведения.
Но до сих пор я не понимаю той системы, что они предлагали. Возможно, это был грандиозный лохотрон. А, возможно, и действительно поныне существует какая-то суперуниверсальная система, по которой обычные школьники ездят зимой на сессии и получают почтой задания, как обычные студенты заочной формы образования государственных ВУЗов. Обучение было платным. Первая оплата была отправлена, а вот дальше пришлось прекратить…
Однако ощущение первоначальной радости оказалось незабываемым, оно было каким-то невероятным, оно воодушевляла, хотелось кричать, всем об этом рассказывать, и… я видел, что люди не понимают меня; а особенно тяжелее было с ровесниками – они любо надсмехались, либо недоумевали, зачем это мне вообще надо, а я не понимал, как это вообще так можно жить – ничего не добиваясь, ни к чему не стремясь, поставив единственной целью в жизни – это получение среднего школьного образования, что казалось мне скучным, нудным и нелепым. «Если в крупных городах лето для выпускника школы – время для поступления в вуз, то у нас все намного проще. Все гуляют. И начинают искать работу. Университеты не для нас». А может просто они завидовали моим удивительным успехам и открывающимся возможностям? И это их злило и раздражало? Теперь уже неизвестно. Но очевидно одно: когда они отправлялись строить шалаши в кустах у железной дороги возле заброшенных складов, охраняемых бомжиком Славкой, где, раскуривая одну на всех сигарету, сокрушались о трудности обучения в пятом классе, я отправлялся в подвал к Карловичу со своими полученными из Москвы заданиями и был счастлив не меньше, чем строители этих самых шалашей…
Иногда приходилось писать доклады на тему истории живописи. Выручала знакомая с детства фабричная библиотека профсоюза из дома культуры, что около стадиона. Читального зала, как такового, тут не было, лишь три квадратных столика с полированной крышкой. Я просто обожал тишину здесь, время за написанием конспектов бежало как-то незаметно, на редких посетителей библиотеки я просто не обращал внимания. Однако самих посетителей нередко удивляло одно моё присутствие. «Ну как же этот так! Лето! И за книжками сидеть!» — воскликнула чья-то зашедшая мамашка – «Всех на заводы и фабрику возьмут! Мой оболтус, пока детство, по улицам пусть добегает, а как пятнадцать исполнится – пусть дует на фабрику!» Когда возмущающаяся тётка вышла, я подошёл к окну: за ним на стадионе гоняли грязный сдутый футбольный мяч компания пацанов в чёрных шортах и майках – алкоголичках. Причём это занятие продолжалось изо дня в день в течение всего года. Я часто замечал их и у старых обшарпанных сараев, что возле мусорных контейнеров: в редкие перерывы между своими чемпионатами они, усаживаясь там на асфальт, обсуждали как же это круто перестать ходить в школу в пятом классе, кумекали как стибрить кроликов во дворах частных домов или устроить подкоп под погребицу в детском садике, а также обучали Ваньку пить мочу, есть песок и лизать подошвы сандалий. Я смотрел на них в окно, бесконечно повторяя про себя: «Это НЕ моё» и оглянулся – на столе меня дожидалась книга, в этой библиотеке с её высоченными стеллажами, самодельными ящичками и сыплющейся с потолка побелкой мне гораздо уютнее, спокойнее и понятнее. Здесь я был счастлив. Здесь я дружил с Одиночеством….
А ещё мне нравилось выходить из этой библиотеки вечером на крыльцо, ступеньки были по бокам обложены кирпичной кладкой, оштукатурены и покрашены, за день под солнцем эта кирпичная облицовка нагревалась, а с вечера и до утра остывала, становясь прохладной и гладкой. Вышагивая по этой облицовке, я любил наблюдать, как ветер по стадиону гоняет редкий мусор – это была чистая ухоженная ещё не заросшая грязным бурьяном и колючим репьём площадка, по которой бродила в осеннем пальто, тёмном грязном и клетчатом, полоумная бабка Шарудилка, собирая бутылки у деревянных скамеек, окрашенных зелёной масляной краской. Мне хотелось запечатлеть этот редкий миг тишины, когда ещё из фабричной проходной через дорогу не выкатывался невидимым потоком орущий суетящийся люд, готовящийся к ночной пьянке и утренней смене. Я был бы рад остановить это мгновение, отчего, молча, продолжал наблюдать, как из-под лавки выбирается собака, тощая, длинноногая и лохматая, несколько напоминающая декоративную породу апсо, а сумасшедшая старушонка начинает с ней беседовать.
Дети любили собаку, но терпеть не могли старуху. Собаку они поселили в подвале, а над старухой любили прикалываться, на что та, маленькая и худощавая, что-то бормотала в ответ, топала ногой и постукивала об асфальт своей палкой-клюкой. Мне не хотелось выглядеть хуже других, поэтому однажды я её облил, на что та посмотрела мне в глаза и вздохнула… Она напоминала мне ведьму или колдунью, рассказ о которых зачитывался в продлёнке. Но это было не удивительно: ведь её повсюду сопровождал желтоглазый кот смоляного цвета. Впрочем, он был не единственным её питомцем, где-то в сквере у городской больницы Шарудила подобрала вертлявую собачонку, у продуктового магазина кота со свалявшейся шерстью, каких-то кошаков ей просто перебрасывали через забор, и она их выхаживала. Одинокую Шарудилку, бездетную и безродную, заботило, что же станет с её подопечными после её смерти. Я ей обещал о них позаботиться, мечтая поселиться с ними в дом на стадионе, но, конечно, после тихих и незаметных похорон старухи, питомцы её разбрелись по всему району. Жила она в деревянном доме без удобств напротив хлебного магазина, сдавала комнату квартиранту, и скорее всего, бесплатно, а по утрам, опираясь на свою палку, отправлялась в магазин за молоком для своих питомцев, которые стайкой семенили за ней. Иногда она останавливалась, приставала к случайном прохожим, жалуясь на своё нездоровье, клянчила у них сигаретки со словами: «Вот славлю себе на Пасху!»
…Увы, но не суждено мне было продолжать изучать историю живописи, а желание запечатлеть мгновение продолжило во мне жить; возможно, потому я сейчас осенью вечерами, в тишине и полумраке, и смотрю порой аниме – для меня, не посещающего художественных выставок, это кажется величайшим искусством. Помимо родного и привычного самостоятельного обучения, первые задания я выполнял, конечно же, с Карловичем, который уверял, что это есть не что иное, как программа высшего образования. Ни на какую сессию я, конечно же, не поехал. Альбом, который от меня требовалось создать на тему истории живописи, конечно же, не отправил. И, как обычно, шарахаясь насмешек, всё забросил, о чём впоследствии нередко буду вспоминать, сожалеть и задумываться. Но мир далёкий навсегда останется жить у меня внутри, а мгновения радости, хоть и оказались столь краткосрочны, но останутся в памяти, как невидимая искра чуда в пепле надежд.
При всём этом учился я крайне неровно и посредственно. Были у меня какие-то проблески в классе пятом, когда мои сочинения зачитывались аж в классе одиннадцатом, едва ли не в качестве примера. А потом… мне просто было скучно учиться: ходить в школу и получать какие-то однообразные задания, рисовать нечто непонятное на обратной стороне школьных тетрадей, дожидаясь последнего звонка с урока, чтоб потом долго и бесцельно бродить босиком вдоль железной дороги, скучать в курилке бомжика Славки, смотреть вдаль с моста, наблюдая за проходящими поездами. Почему-то верилось, что поезда эти совсем из другой какой-то жизни, какой-то необычайной, удивительной и яркой.
Мне повезло тем, что именно в то время только лишь начали уродовать систему советского образования. Тогда ещё в деревнях не впарили в обязательном порядке для детей трактористов и доярок Программу Гармония, отчего те нередко переводили свои чад в городские школы, использующих методику Школы России или Программу Давыдова. Именно в то время появился тотальный эксперимент по обучению шестилеток, вследствие чего классы, да и ряды в классах, стали делить на сильные, средние и слабые.
Поскольку я учился в сильном, программа наша была посложнее, с какими-то там бесконечными и еженедельными докладами, рефератами и переводами. И вот стоило программе оказаться хотя бы чуточку сложнее, как внутри меня появлялось какое-то безумное таки или едва не маниакальное желание учиться, именно за эти самые переводы, доклады и рефераты я получал пятёрки, в остальное же время привычно скучал. Пожалуй, я учился лишь тогда, когда это мне было интересным, тем более, в то далёкое время тексты всех этих докладов не копировались из текстов в интернете, а требовалось долгими тихими вечерами просиживать в читальных залах, перебирая кучу всевозможной литературы…
Но именно у линии железной дороги забывалось, буквально, всё: школа, уроки, ряды в классе. Здесь хотелось бродить без дела, дожидаясь чего-то необычного или неизбежного. Тропки в бурьяне здесь были узкие, в трещинках и тёплые на ощупь. Над бурьяном мельтешила мошка. Росли репей, полынь, а иногда и конопля, которой когда-то не знали применения, отчего она росла иногда даже на газонах, как сорняк, за длинными её бустылами можно было спрятаться прохладными вечерами, играя в прятки, и вслушиваться в переходящий на крик голос вады: «Раз, два, три…………………………………… Десять на ниточке… десять на сопельках… всё, я иду искать!..» Иногда в этом бурьяне можно было разглядеть какие-то странные растения с белыми соцветиями в форме колокольчиков с нежно-фиолетовыми прожилками; они привлекали меня ещё ребёнком, разглядывая их, я придумывал сказочных персонажей в таких вот шапках-колокольчиках. Казалось, не должно им цвести в бурьяне, однако, в иной среде они просто бы погибли…
А ещё здесь было тихо, но иногда тишина вздрагивала, словно испугавшись протяжного гудка проходящего состава, что редко останавливался и часто исчезал за горизонтом… Проходили вереницы поездов товарных, поездов пассажирских, электричек, а я чего-то выжидал, какого-то маленького чуда. И ожидание не обмануло меня: однажды товарный состав притормозил, и я увидел на одной платформе деревянную будку из которой вышли неизвестный мужчина и собака породы эрдельтерьер. Всего лишь какое-то мгновение необычного, которое хотелось запомнить и запечатлеть…
Гляди на эту парочку, мне хотелось бы верить, что этот мужчина есть кто-то из обслуживающего персонала поезда, занимающихся перевозкой диких животных для зоопарков. О существовании столь экзотической профессии я узнал в книгах писателей-натуралистов, которые продолжал брать во всевозможных библиотеках города, в которые был записан. Книги эти отчего-то считались детскими, почему мне даже как-то пришлось записать несуществующего брата, которого потом разыскивали по всему городу. А сам интерес к книгам такого толка появился у меня, благодаря деду, чьё влияние каким-то невероятным и непостижимым образом продолжало развивать меня творчески. Переболев кинологией, я ознакомился с жанром охотничьей прозы, благо альманахов «Охотничьей прозы» на книжных полках было у деда в переизбытке. Бывало, подойду к нему и прошу: «Дай, дедуля, что-нибудь почитать». А в ответ его слышу привычное и ожидаемое: «Почитай отца с матерью»
Охотничья проза, оставив добрый след в моих воспоминаниях, как-то уж больно быстро исчезла из моей жизни. Но вот книги Пришвина, томику которого нашлось место и на книжной полке моего деда, были перечитаны мною неоднократно, почему-то приглянулись в нём рассказ «Копыто» и цикл эссе «Незабудки». Но этого мне казалось мало и недостаточно, потому-то я и штудировал городские библиотеки, разыскивая там на книжных полках книги о природе и животных. Так вот и зародилось моё новое увлечение. Но, как и в случае со сказками, мне были интересны не только их рассказы, но и судьбы. Существовала просто плеяда какая-то невероятнейше талантливых авторов – Сладков, Чернышев, Онегов, Зверев, Рябинин, Зуев и многие-многие другие. Конечно, я был уже знаком с зарубежной литературой о животных. Обычно натуралисты там вели какие-то научные наблюдения, рассказывали о возвращении своих подопечных в дикую природу, путешествовали по странам Африки, Америки и Азии. Мне же более интересны были отечественные авторы, рассказывающие о жизни сторожей на каких-нибудь дачах или складах, ведущие протоколы своих наблюдений из окна деревенского дома, впускающих в своё одиночество подобрышей с улицы. Они наблюдали за птицами у кормушки, кормили лохматых дворняг и пускались в воспоминания о своих четвероногих и пернатых друзьях из прошлого. Это было как-то роднее, ближе и так удивительно напоминало несбывшуюся мечту моего деда о деревенском домике в какой-нибудь глуши. Потому-то после прочтения я обыкновенно относил эти книги деду для ознакомления, а тот складывал их стопочкой в тёмном углу за шкафом у батареи.
Поговорить о содержании этих книг и судьбах авторов эти книги написавших было катастрофически не с кем. Спускаться в тёмный и сырой подвал к бедолаге Карловичу я стал реже, просто потому что вырос. А общение же с ровесниками мне было не столь интересно, как с взрослыми; с ними было скучно, непонятно и неинтересно – я элементарно не мог их понять. Помню, в классе пятом, тоже ради эксперимента нас обязали изучать рассматриваемое выпускниками произведение Приставкина «Ночевала тучка золотая». И нам предложили посмотреть фильм, снятый по этому произведению (что интересно, фильм только единожды мелькнул на киноэкране, а потом куда-то исчез). Тема проблем в Чечне была тогда самой актуальной в стране. И я посчитал содержимое фильма достаточно серьёзным; меня настолько волновало просмотренное на экране, что я долго не мог успокоиться. Моим же одноклассникам это показалось едва ли не гадостью. Не меньше я был удивлён отношением моих ровесников из параллельных классов, к событиям в Останкино, о чём они, радуясь, сообщили мне по пути в школу: они ждали войны, как возможности собирать патрончики на улицах. Я слушал их бредовый лепет, и их ожидания радости казались мне дикими, чуждыми и мерзкими. Глупость подобных ожиданий была мне непонятна. Я не мог понять их, а они меня. И во многом благодаря этому непониманию, я привык таить свои литературные достижения, дружить с Одиночеством и прятать глубоко внутри себя всякие переживания, порождённые так рано непризнанием, ненужностью и отчаяньем.
Отдушиной для меня стало творчество – только тут я мог выговориться, не боясь выглядеть смешно, нелепо и странно; это стало определённой моделью психоанализа, а может быть и своеобразной медитацией. Когда желание молчать становилось невыносимым, я вытаскивал всё столь томившее меня на бумагу.
Примечательно, что моим рабочим кабинетом тогда становилась ванна. Для этого я клал соседскую доску для белья вдоль, другую – нашей семьи – поперёк, и у меня получался импровизированный письменный стол. А чтобы нам с моим другом Одиночеством никто не мог помешать, я приспособил собственные трико в качестве замка: для этого одну штанину я просовывал через дверную ручку, а вторую – через стояк холодной воды, и завязывал в узел. Но далеко не всегда удавалось насладиться творческим процессом – уединение моё моментально исчезало, стоило только соседке по квартире начать колошматить в дверь, угрожая идти жаловаться в ЖКО, потому что я, по её мнению, запираюсь штанами и непонятно что делаю. Но этот факт мне казался каким-то милым и не раздражающим: мне слишком хотелось верить, что, спустя годы, став самым настоящим писателем-натуралистом, я буду вспоминать об этих чудесных моментах с улыбкой…
Но порой что-то бунтовало внутри меня самого, мне хотелось покинуть мирок моего импровизированного кабинета и убежать от этого творчества куда-то в жизнь реальную, сталкиваясь с которой я ощущал себя жителем какой-то иной планеты. Наверное, потому временами у меня и появлялись приятели из параллельных классов — им выгодны было общаться со мной, поскольку я позволял списывать. Их жизни меня порой просто обескураживали. Так при школе жила как-то многодетная семья уборщицы, которой выбили квартиру, но по непонятным причинам один из детей остался жить у бабушки, а второй, мой приятель, самостоятельно проживал в квартире барачного типа у школы. И единственным временем, когда ему нравилось посещать школу была осень, потому что в то время всех школьников гоняли на картошку; там пока одни школьники грузили картофель с полей в грузовик, другие таскали сей ценный продукт в автобус, на котором приехали, а компания второгодников приспособила для работы не только вёдра, но и старые куртки с отрезанными карманами, в подкладках таких курток удавалось увезти не ведро, а мешок-другой картошки и потом продать потом его на рынке. Как-то попросил он зайти к себе. Захожу – сидит такой мужичок и на пару с приятелем сигаретный дым в потолок пускает, рассуждая о том, сколько плакатов с изображением голых баб потребуется, чтобы оклеить спальню. Занимательная задачка в неполные четырнадцать лет! В то время второгодничество ещё не отменили, а потому пришлось ему дополнительный год обучаться, мечтая о поступлении в ПТУ. Так вот накурились они и отправились со мною за тетрадкой по географии, и всю дорогу приятель мой вещал о прослушанном им новом альбоме «Красной плесени», необыкновенно его восхитившем. И уж к дому моему подходим, спрашиваю, мол, дальше-то вы куда? А они, оказалось, зимой в лесу ёлки воруют и по дешёвке продают. И, как обычно, как скребёт что внутри: так хочется махнуть рукой на творчество и махнуть с ними вместе в тот же самый лес. Но не отпускает друг Одиночество, дожидаясь меня в ванной комнате с набросками рассказов в потрепанных школьных тетрадях; так вот и останусь дома, творчество писателей – натуралистов изучать. И манит меня их творчество, манит. Сами судьбы авторов волнуют. Так же, как и в случае со сказочниками, хочется на весь выходной исчезнуть для мира, усевшись за конспектами в тишине читального зала, когда невидимой радостью и спокойствием наполняется что-то внутри…
… Когда общения с собственным Одиночеством мне было недостаточно, я приставал к людям на улицах, потому что мне всегда хотелось найти понимания, а если быть точнее, то либо знаний, либо вдохновения для творчества. Редко, но иногда удавалось. Чаще всего это оказывались владельцы домашних животных – ведь это тоже люди отчасти помешанные: они считают, что только их питомцы обладают каким-то исключительным набором уникальнейших качеств. Помню, заинтересовало меня творчество Яна Грабовского. «Он рассказывает о животных, как о людях» — убеждал я случайных знакомых. «А ты почитай Викентия Вересаева» — рекомендует мне некая тётя Оля, выгуливающая английского пинчера – «Он о людях рассказывает, как о животных» А копошащийся в своём гараже дядя Миша, вынимая неизвестную мне деталь из тисков, вынужден был согласиться со мной, что следует попробовать, как о людях написать что-нибудь о жизни растений; так вскоре я в ванной написал рассказ о дружбе кактуса и папоротника.
Но крохи подобных дружественных советов и рекомендаций мне казались ничтожно малы. А потому я записывался в различные кружки и секции, дающие мне знания, но надолго меня нигде не хватало, потому что и сюда я тайно пытался вложить своё творчество: так на факультативе по биологии я рассказал о судьбе писателя-натуралиста Дмитрия Зуева, а для кружка юных натуралистов оказался переростком. Наверное, какой-то искры творчества мне не хватало тут, и я вновь возвращался на улицу приставать к людям, но на этот раз с новой миссией, например, я запросто мог подойти к незнакомцу со словами: «А вас мама ждала!» И пока тот, ошарашенный, пытался вспомнить, что это за мама и зачем его ждала, я уже рассказывал ему похожую на правдоподобную историю, являющуюся, по сути, банальным пересказом какого-нибудь рассказа о природе или животных. И иногда о таких моих импровизированных выступлениях докладывалось деду, что ему жутко не нравилось. Он со своей бабушкой видел в этом начало безумия, а я же искру творчества. А потому мне всё чаще вспоминался театральный балаган, выступавший много лет назад в родном дворе. Волшебная кисточка, раскрасившая серые будни и исчезнувшая в никуда. Театр этот продолжал жить и удивлять, а иногда и откровенно злить своего зрителя, которого порой могли и водой облить, и топором шугнуть, и в перьях обвалять.
На премьерах этого театра я был редким гостем по той простой причине, что слишком много негативной критики приходилось мне слышать от обычных людей, живущих скучной нудной размеренной жизнью, — этим людям непонятны были старания режиссера, его надежды и стремления. Мне иногда приходилось присутствовать на его новогодних постановках. После них я обычно долго не мог успокоиться, сочиняя собственные сценарии.
Пожалуй, он был просто талантливейшим педагогом: увлечь тогдашнего подростка в самом начале девяностых, да ещё в провинции, да уж тем более чем-то связанным с искусством было просто нереально. Все фабричные и заводские кружки и секции наоборот закрывались или становились платными, и, маясь от безделья, целые толпы дворовой ребятни вечерами громили переставшие ремонтироваться детские площадки: сносили круглые карусели, зачем-то завязывали качели в узел, ломали лавочки. Зимой же с крыши бывшего продуктового магазина обстреливали снежками прохожих. Дворы пустели только лишь когда по местечковому каналу транслировался фильм «Класс 1999»; то было время, когда кабельное телевидение вещало ещё не в каждом районе города, наличие видеокассеты являлось признаком роскоши, а чудака Борю из шестого Б ещё не сменил шестилетний трудный ребёнок Джуниор.
Причём время очередного просмотра «Класса 1999» было непредсказуемым – его ещё стоило дождаться, пересмотрев ставшие нам родные американские мультики про Черепашек Ниндзя или Кролика Банни и кучу замусоленных клипов. Полюбившиеся герои «Ханны Барбары» стали нам дороже, ближе и понятней советских мульгероев. А что же касаемо клипов, трансляция которых обычно посвящалась местным юбилярам, так я лично дожидался только «Полонез» Чижа. А само же вещание местечкового канала мне не особо нравилось, потому что транслировалось на полюбившемся мне канале «Культура»- только на нём изредка проскальзывали какие-то просто уникальные для киноиндустрии девяностых вещи с какими-то сумасшедшими на крыше, играющими в снежки африканцами, рисующими портреты великими художниками. И вот только к вечеру начиналась кино трансляция с жутким переводом Леонида Володарского. Запретное видеовещание стало доступным, теперь для просмотра западных мультиков не требовалось прятаться под пролаченными лавочками или стульями с обивкой из грубой красной ткани в видеосалонах, а рабочего и колхозницу теперь заменили герой боевиков и звезда порнофильма. Да даже с киноэкрана исчезли неожиданно передачи Сенкевича, Дроздова и Капицы — людям стали интересны истории про маньяков, экстрасенсов и звёзд шоу-бизнеса; познавать стало менее интересно, нежели развлекаться.
И в такое вот сумасшедшее время заинтересовать подростка хоть чем-то, и уж тем более, связанным с искусством, было воистину педагогическим подвигом. Я осознал это, едва переступив порог театральной студии: здесь были и новые спортивные тренажёры, и биллиардный столик, обитый не скользкой клеёнкой, а самым настоящим зелёным сукном, и советские игровые автоматы из закрытого «Детского Мира» — для провинциального городка это выглядело, как миниатюрный Диснейленд, причём доступный и бесплатный. Юные актёры, клюнувшие некогда на объявление о приёме в секцию театрального карате, кружили тут, как мухи, временами ломились в девичью раздевалку, на двери которой, висело объявление, выведенное авторучкой на тетрадном листе в клеточку: «Никому не заходить, кроме девочек и «Джексона» Я узнал этих кадров – пару минут назад я видел их бегающими без верхней одежды по заснеженной дороге, они пугали прохожих, делили сигареты и забирались на гаражи. Режиссёр, большой и улыбающийся, позвал меня в свой офис. Эх, ну как же я пожалел, что пришёл с отцом!.. Рядом с ним я и слова не мог произнести… А так мне хотелось рассказать режиссёру о своих импровизациях на улице!.. Наверное, уж он-то, и сам в детстве представляющийся одноклассникам несуществующим братом- близнецом, понял бы меня правильно!.. А я ведь мог бы рассказать ему и про бегающих на самовыгуле собаках из конного двора, про которых я сочинял удивительные истории. Или про бродяжку Ладу, отдалённо напоминающую миниатюрного эрделя, которой я открыл дверь во двор потерявшей память старухи, которая ежедневно сидя на лавочке, вспоминала как она была директором магазина, что через дорогу от её дома и постоянно удивлялась: ну как же это, перебежав эту самую дорогу, в её дворе, который она делила с соседями, могла оказаться рыженькая собачонка, а я в ответ каждый раз придумывал новые истории про эту рыженькую Ладу. Или поведать историю старого рыжего кота, которого из-за несуществующего переезда, я пытался пристроить в пахнущей гнилыми орехами и свежим мясом грязной конторе рынка с деревянными некрашеными сенями. Я почему-то был уверен, что такой нестандартный, эрудированный, творческий человек посчитает это нормальным. Режиссёр попросил меня поймать несуществующую муху. Да как же мне хотелось тут, в этом офисе, разгромить, разломать, разрушить, бегая за ней! Но присутствие рядом отца меня сдерживало…
Режиссёр оказался действительно гениальнейшим педагогом: в стенах театра он открыл секцию карате, организовал видео просмотр «Парка юрского периода», приучал к зарождающейся коммерции. Это уж, не говоря о бесконечных капустниках, репетициях и выступлениях. До очередного новогоднего представления я был допущен, хотя лично для меня пришлось несколько изменить мизансцену, поскольку слишком уж нерасторопным и неуклюжим увальнем я был. Выступление мне запомнилось тем, что в главной роли был какой-то взрослый чернявый парень, в моих костюмных штанах лопнула резинка, а в столовой, где всех выступающих кормили удивительными деликатесами, одна девочка призналась, что так и кошку не кормит.
Там в столовой режиссёр подошёл ко мне и пожал руку, поздравив с дебютом. Ещё на репетициях он подходил ко мне и спрашивал: «Грусть в глазах – это твой имидж?» А мне просто было грустно жить. Но после дебюта я покинул театральную студию. Просто мне самому так захотелось, да и деду подобное моё увлечение казалось смешным – чем, мол, доброму может научить какой-то чудак в шутовском колпаке?..
А ещё как – то там я поделился о своей первой победе на литературном конкурсе, и он, без привычных насмешек или издёвок, стал интересоваться подробностями написанной мною истории, и это для меня, привыкшего к иной человеческой реакции, было необычно. За театральными кулисами мне нравилось наблюдать за происходящим, рассматривать фотографии на стенах и просто слушать режиссёра. А говорить он мог бесконечно: о театральной жизни, прочитанном им в театральных журналах и о своих мечтах, главная из которых – это создание в нашем провинциальном городке настоящей театральной столицы. Я долго не мог понять: что вообще способствовало появлению такого уникальнейшего человека в нашем городе, в котором кроме разве ж что кружков самодеятельности и редких постановок о дне рождения Ленина, и не было ничего связанного с театральными подмостками. И тем более удивителен сам факт того, что человек смог полюбить театр, в городе, где этого театра попросту нет! Ответ пришёл, когда я увлёкся советским кинематографом — только там появились нередкие экранизации мировой классики. Такие фильмы в отличие от затасканных шедевров редко крутят по зомбоящику, но они выполнили свою величайшую миссию – хотя бы один человек после их просмотра заболел искусством. Мне хочется верить, что именно так всё оно и было…
Убежав из театра со своим другом Одиночеством, я как-то вновь спустился в подвал Карловича. И если в театре участникам новогодних выступлений вручали сладкие подарки, а в дни репетиций официально отмазывали от занятий в школе, предоставляя возможность целыми днями заниматься на тренажёрах и играть в бильярд, то в комнате школьника ждали хаос и запустение. Сам Карлович, постаревший и ссутулившийся, помогал с уроками некоей студентке музыкального училища, газеты и журналы тут давно уже не выписывались, а кабинет руководителя занял какой-то дедушка из союза ветеранов. Половину же своего рабочего дня, который Карлович обыкновенно посвящал оформлению самодельных брошюр, теперь в приказанном порядке проводил в отделе кадров той самой фабрики, что когда-то и открыла комнату школьника. Искренне верящий в сказку о светлом будущем, годами прививавший нравственные ценности детям и подросткам, мечтающий о новой, уже второй, публикации в местной газете, он казался каким-то потерянным, уставшим и даже испуганным. Он не понимал, что творится со страной, но искренне надеялся в её обязательное возрождение. Ежедневно он теперь участвовал, подготавливая бланки для увольнения, в вынужденном сокращении рабочих, которых затем переводили на учёт в центр занятости, куда те потом ходили отмечаться. Это называлось теперь сокращением кадров, и это происходило на каждом предприятии. Кто –то из сокращённых устраивал митинги, кто-то спивался, кто-то подавался в столицу. Цеха пустели, оборудование уходило с молотка, здания яслей и детских садов распродавались. А дети ставших безработными родителей по указке сверху писали сочинения, о тех перспективах, что даёт перестройка подрастающему поколению. Дворовые дети, для которых собственно и создавалась когда-то комната школьника, к Карловичу заглядывали всё реже и реже, а стоило только открыться шинку возле опорного пункта, так и кружились у него под окнами днями напролёт, барахтаясь в сугробах.
И мне Карловича даже жалко становилось… А сколько кровушки я ему попил, сколько нервов вымотал, сколько же жалоб ему приходилось строчить на меня участковому?!. Но вот мы снова помирились, и, как в былые времена, в тишине и полумраке подолгу о чём-то ведём беседы, всё так же пахнет краской и канализацией, постаревший Карлович поправляет очки и уверяет, что обязательно отведёт ребятню в мечеть, где молились наши монголоидные предки…
Но что же творилось со мной, почему, подрастая, так резко менялось моё отношение к Карловичу, и исчезало былое уважение к нему? А всё просто! Я видел, как общество относится к нему, и сам становился частью этого общества. Может в том кроется причина? А может внутренний бунт был, отчего отношение к нему и портилось? Может копившееся внутри раздражение я вымещал на нём? Да теперь и не разберёшь!..
А потом пришла весна, и Карлович вышел на пенсию, после чего комнату школьника закрыли навсегда. Само помещение передали сантехникам, подвальные окошки заложили кирпичной кладкой, а сохранить же рукописные брошюры никому не взбрело в голову, потому как до самодельных музейных экспонатов никому просто не было дела. Однажды сюда пробрались школьники и устроили настоящий погром, раскидав подшивки выписываемых до перестройки газет и журналов.
Теперь мне с моим Одиночеством некуда было податься, кроме дежурки Славки, у порога которой под дырявым навесом так интересно было грустить, мечтать и сочинять. Моё присутствие Славке было безразлично – какой-то мусульманин, приплачивающей Славке какую-то мелочь за надзор, выкупил всю складскую территорию, планируя развернуть тут грандиозное строительство, а Славку забрать к себе в качестве домашней прислуги. Эх, Славка, ждёшь ты как чуда возможности перебраться в тёплый господский дом, но недолго тебе там греться, пропадёшь ведь ты пропадом, а искать тебя будет некому… Но это будет потом, а сейчас же охраняемой бомжиком территории заброшенные склады всё так же продолжали рушиться, бурьян разрастался, а кто-то хитрый даже умудрился разбирать на кирпичи складские опоры. Но теперь не мне одному полюбился этот пустырь: то приходили две курвы, прячущие здесь в кустах пачку сигарет (это странно, но тогда девки курить открыто ещё стеснялись), то дворовая команда футболистов устраивала своеобразный чемпионат. А я же в рваных перчатках возле кучи коркаки-бяки рвал крапиву, мечтая сдать её в аптеку, а на вырученный куш приобрести кроликов. Сушил её у склада, подражая по-прежнему запасающему на зиму сено деду. А мешок с сушёной крапивой прятал в дежурке самого Славки.
Славка никого не прогонял: он по выходным разгружал где-то вагоны, а потом неделю приходил в себя, от усталости и, наверняка, болезни: кости его ломили от нагрузки, зрение слабело, а голова кружилась от недоедания. Наверное, потому он и радовался, когда в его хибарке появлялись квартиранты с ништяками и выпивкой. Стоило только им появиться, как Славка прекращал своё ежедневное занятие – смотреть в окно, наблюдая за бредущими по мосту за людьми. А мне же было интересно наблюдать за его гостями. Точно так же в детстве, начитавшись Мамина-Сибиряка, я любил кататься в огромных городских автобусах с загадочной надписью за водительским сиденьем в каждом «Лучший контролёр – совесть!», наблюдая за возвращающимися домой после трудовой смены мужиками. Я всматривался в их лица, и все они мне казались какими-то однотипными, однородными, однообразными. Мне хотелось их запечатлеть, но запомнить не получалось, слишком уж одинаковыми они мне казались. И взгляды у всех какие-то угасшие, уставшие, украдкой брошенные на запотевшее стекло. Лишь, много-много лет спустя, когда уже не станет деда, я вновь буду ехать в автобусе, за пазухой у меня будет скулить щенок, пахнущий мочой и псиной. Неожиданно с сиденья поднимется какой-то круглолицый чернявый мужичок, подойдёт ко мне и спросит о породе. Я отвечу, что лайчонок, хотя сам прекрасно знаю, что это обычная дворняга, которая впоследствии вырастет абсолютной бестолковой полозучей дружелюбной бестолочью. Но только вот про мамку этого щенка, охраняющей какой-то пустующий склад, я написал когда-то необычайный рассказ, приписав ей некое благородное происхождение, да и Бобка, как назову я щенка, носит имя той собаки, о которой так часто вспоминал после моих дней рождения мой названный дед. Мужик улыбнётся, хитринка мелькнёт в его глазах, и он ответит, что у лаек и овчарок всё отличие – лапы и хвост. Почему-то пустяковый эпизод, а запомнился. Но запомнить мужиков, едущих в автобусе после трудовой смены, мне никак не удалось. А друзья же Славки были более колоритны. Особенно мне запомнился один лохматый такой парень, высокий и рыжеватый, похожий на хиппи. Наблюдая за ними, я пробовал сочинять пьесу, которая постепенно превратилась в рассказ или повесть, где главным героем был ищущий сына хиппи Зяблик, живущий в каморке провинциального бомжика, а какой-то случайный прохожий наблюдает за ним, поскольку не знает, чем занять себя в дни школьных каникул, потому и ненавидит лето…
***
…Ненавижу лето! Дайте мне зиму, дайте книгу и подарите тот закуток, где я смогу эту книгу читать.
Работа в офисе, да тем более душным летом, по-прежнему продолжала меня раздражать. Я стал завидовать жизни простых работяг и сожалеть, что не получил в молодости рабочей специальности. Постепенно обязанности мои прибавлялись, что никоим образом не отражалось на заработной плате. Заниматься поиском клиентов становилось всё сложнее, поскольку клиент пошёл более привередливей, и для последующей работы с ним требовались знания и уровень образованности у моего начальника. Но начальник же чаще всего подписывал без соответствующей обработки, скаченные в качестве черновика с бизнес пак, договора, не глядя, и отправлял их с товаром, после чего материл меня. Иногда на пороге офиса появлялись подвыпившие гастрабайтеры с вопросами о заказах – их семьи ждали денежных переводов, из-за событий на Украине возвращаться домой они не спешили, опасаясь быть отправленными на восток, а здесь же оставались на птичьих правах, но порадовать я их ничем не мог – мало кто из возможных партнёров спешил с нами заключать договора. Так и приходилось целыми днями в офисе, отвлекаясь на дополнительные обязанности, продолжать размещать объявления, собирать базу данных потенциальных клиентов и выслушивать отказы клиентов. Да и какой офис? Изначально, да, это напоминало кабинет, а потом… поставили один велосипед, потом второй, на компьютерное кресло боса небрежно были брошены спортивные шорты, натащен какой-то непонятный хлам и изначальный офис превратился просто в какую-то кладовую.
Работа в офисе мегаполиса и провинции значительно отличается, хотя бы наличием штата сотрудников и организации их работы. В провинции же один человек способен заменить коллектив и у него куча дополнительных, неоплачиваемых и редко имеющих к основной работе обязанностей, что считается нормальным. Изначально я составлял какие-то еженедельные отчёты, которые руководитель мой не читал, поскольку ему там попадались незнакомые слова, а потому ведение этих переговоров он перекинул на бригадира-гастрабайтера, который был толковым работягой, довольно сносно владел русским языком и курил спайс. Плана работы как такового не было, на все вопросы следовал приказ «шуршать». А на редких совещаниях все обсуждения сводились к неопровержимому постулату «сейчас такой бизнес, что для привлечения партнёра, мы должны засунуть язык в жопу и получать удовольствие» Одним словом, как в сказке – иди туда не знаю куда и принеси то не знаю что, но чтобы всё было и всё работало.
Любые попытки найти иную работу оказывались бесполезными: в менеджеры я больше уже не стремился, а нужной для своего региона профессией не обладал.
В поисках хотя бы подработки я попросился на старую работу, на которой когда-то что-то мазал клеем с просто невероятно противным запахом. Прежний мой работодатель являлся для меня тогда примером. Раньше он был образцовым семьянином, постоянным прихожанином местного Храма и в обеденный перерыв читал своим рабочим Священное Писание. Иногда он, задумавшись, смотрел в окно, вспоминая как под шум дождя, сидел на крылечке родного барака и читал детям сказки Андерсена; было настолько тихо и спокойно, что даже дворовому коту, которого жена не терпела в доме, было позволено дремать рядом. Сейчас же он был в разводе и превратился в вегетарианца, атеиста и на досуге смотрел порнофильмы. Но временами поглядывал в окно, мечтая создать театральную постановку по мотивам сказки «Красные Башмачки» для любимой дочки.
Моей просьбе подработать он удивился, поскольку считал, что с моим-то новым родом занятий я наверняка уже приобрёл квартиру, получил права и ежегодно отдыхаю на юге.
…Невероятный и удивительный переворот произошёл в моей жизни, когда мне было лет пятнадцать. В то время я был под Арнольда стриженный или иначе говоря причёска моя была как у Барта Симпсона. Это было тоже лето. Я был сильно воодушевлён и не верил свалившемуся на меня счастью: я нашёл работу, аж внештатным корреспондентом. Для меня это было ново, необычно и радостно. Я сделал самодельный блокнот, в который вечерами записывал составленный мною список вопросов, а утром же отправлялся по всевозможным организациям города и брал интервью у железнодорожников, врачей и библиотекарей. Мои статьи появлялись в газетах города еженедельно, и трудно было поверить всем моим знакомым, что их автором является такой балбес, как я.
И хотя платили сущие копейки, а иногда не платили вовсе, я продолжал искать новые материалы для своих заметок. Мои дворовые приятели тогда тоже думали, что с таким родом занятий я должен зарабатывать просто какие-то невероятные суммы, а, узнав насколько же на самом деле смешна и ничтожна оплата, шмыгали носом и пожимали плечами, недоумевая зачем вообще стоит за эти деньги напрягаться, когда куда проще, махнув через гаражи на Конном Дворе, оказаться на территории элеватора и стибрить там алюминиевой проволоки, за сдачу которой в цветмет полагалось более щедрое вознаграждение, нежели за мои статейки в какой-то там редакции…
Приход в местную прессу начал я с публикации в местной подростковой газете. Впервые были опубликованы мои рассказы, но первым, что я испытал, когда держал в руках эту газету, был испуг. Я реально испугался новых насмешек и непонимания. А ещё удивление: мысли оставались мои, а вот слова заменены на синонимы. В куртке с надшитыми рукавами и старой дедовой фуражке я отнёс свои рассказы о животных в местную редакцию, и вскоре в дверь нашей квартиры позвонил неизвестный мужчина, а беспроводных звонков тогда с красивыми переливами тогда ещё не было, звонок был противный, визгливый и протяжный. «Ну что опять натворил?» — спросила ошарашенная мать. «Да я из газеты…» — ответил редактор.
А потом я и сам отправился к нему домой, и мне хотелось запомнить этот день. Я оглядывался по сторонам и видел, как блестит снег на морозе, как кружатся снежинки в свете уличных фонарей и как непривычно тихо вокруг, словно всё замерло, прислушиваясь к моей потаённой радости.
После публикации у меня окончательно сорвало крышу: я понял, что ничем иным, кроме творчества, я заниматься просто не хочу, как говорится, «познал обманчивую, краткосрочную сладость сегодня написанного, завтра напечатанного, а послезавтра никому уже никому не нужного слова твоего» И настолько вот сильным и великим было это моё желание, что я готов был бросить моё тогдашнее обучение в техникуме…
…В техникум меня загнали чуть ли не палкой, и из-под палки я и учился. Дед хотел, чтобы я стал лесником, потому что у меня будет лошадь, я приобрету собаку охотничьей породы и всю жизнь буду на свежем воздухе. Но лесной техникум был в соседнем районе, а вот сельскохозяйственный в родном городе. Зачем оно мне было нужным, я не понимал и даже не имел представления о сути получаемой профессии, а осознать, что иных возможностей в это сложное время просто нет, мне просто не хотелось. А потому все доводы моей двоюродной бабушки, привыкшей решать практически за каждого в нашем роду, меня, мягко сказать, выбешивали: «У тебя к двадцати годам уж специальность будет, и работа-то кабинетная, там уж и о семье подумать можно. А другие к тому времени только и начинают по институтам скакать. И толку? У нас вон в деревне. Выучился. Аж в Москве. А домой вернулся – и пастухом устроился. Вся деревня и смеётся над ним, как над дурачком, о, мол, пастух идёт с высшим образованием!»
Перед поступлением мои родные посмотрели со мной старый добрый советский фильм «Дело было в Пенькове» «Так ты понял на кого учиться будешь? – спросил меня кто-то. «Нет» — искренне ответил я – «Чем хоть она занимается?» «Ты не видишь, что ли? Агитирует» Но я всё равно ничего не понял. Однако, как это не удивительно, большинство из обучающихся в группе, в которую попал, тоже не понимали сути получаемой специальности.
Помню, в первый день я пришёл одним из первых и долго топтался на крылечке, прозванном верблюжьей площадкой, и разглядывал кирпичные стены здания – в советское время сюда поступать стремились, потому что помимо диплома получали кучу всевозможных корочек, включая и права на управление сельхозтехникой, а главное, возможность получить служебную квартиру, сейчас же поступали непонятно для чего, учились кое-как, а потом, чаще всего, отправлялись в Москву на заработки. Это никого не удивляло, к подобному положению вещей все давно привыкли, и для многих оно стало нормой, лишь изредка перед самыми выборами поднимали бунт деревенские, наслушавшиеся родительских баек о стабильных и сытых брежневских временах, они агитировали выбирать коммунистов и ругали старух, что после очередной прибавки к пенсии, шли голосовать за действующую власть. Продолжая топтаться, я смотрел по сторонам, наблюдая за сбивающейся в стайки молодёжью в белых халатах, и не мог найти своей группы. Первыми пришли старшекурсники, они, покуривая, обсуждали что-то о прохождении практики, связанной с искусственным осеменением животных, и приближающихся армейских буднях. А какой-то бритоголовый крепыш рассказывал о приятном времяпровождении в парке, выступление его проходило достаточно эмоционально – он размахивал руками, пытаясь изобразить Джеки Чана: «Нечего в парке делать до тридцати лет! Пацанов спросил знают они его или нет. Никто не знает – и у меня героизм подкачивает. Как я ему дал с ноги!» Потом народу в белых халатах прибавилось, и старушка-вахтёрша с накрашенными губами, открыла тяжёлую входную стеклянную дверь, и все стали проталкиваться в здание. Здесь, стоило мне подняться на третий этаж, как какой-то преподаватель отправил меня уточнять расписание. Пока уточнял, все места в аудитории были уже заняты. Так я оказался на камчатке.
Уже в первый день нашлись те дикие студенты, что сбежали: они-то мечтали на линейке поторчать, а их с самого первого дня учиться заставили! В какой бы класс мы в этот день не заходили, какой бы новый учитель перед нами не выступал, как какой-то деревенский парень, похожий на сову, оглядывался по сторонам и всем шептал: «Шаришь? А ты шаришь?» И вскоре выяснилось, что неплохо на самом деле шарю тут я. И учиться тут было достаточно легко и просто, поскольку многие их обучающихся не были знакомы и со школьной программой, которую мы повторяли или заново проходили в течение полугода. Мне даже удивительно было: как же присутствующие в классе вообще в школе учились. И оказалось просто невероятное – оказывается далеко не каждый первокурсник приходил учиться в 15, чаще всего второгодники и хулиганы 16-17 лет, а иногда и 19ние, косящие от армии. Оказалось, что существует просто масса способов освободить самого себя от занятий в школе. Например, достаточно вывести из себя преподавателя на уроке, чтобы он выгнал из класса, после чего уже можно и не ходить пару месяцев, а потом поплакаться директору, что-де нехороший педагог из школы выгнал; педагога вызовут на ковёр, а к ученику же никаких претензий не будет, к нему даже домой придут с извинениями! Однако проще всего сорвать урок физкультуры: достаточно сломать одну лыжу, после чего весь класс идёт домой. О многих удивительных вещах мне тут поведали: и как зеки делают чётки из хлеба, и как на костре зажарить бездомную собаку, и как связать случайно забредшего в чужой двор мальчишку.
Подростки в то чудесное время не сидели в соцсетях, а, забивая стрелы, ходили район на район, устраивали нешуточные битвы одна шарага против другой шараги, состязались в крутости и самости. После чего, отпраздновав победу или поражение, возвращались домой, чтобы после небольшого передыха, кинуть тетрадки в пакетики и отправиться на учёбу. И вот утром после хорошего похмелья на полянке у верблюжьей площадки происходило бурное обсуждение прошедших за ночь пьянок и разборок, после чего собеседники отсыпались на парах, сквозь дремоту, комментируя выступления учителей, это называлось «прикалываться», на коротких переменах-десятиминутках рассматривали карты с порнографическими картинками, напевали великолепный шедевр «Сектора Газа» под названием «Импотент» или же дискутировали по поводу ну просто обалденного кино, где « она сначала мылась, потом её там два мужика, а потом показывали, как рожала» Во время большой перемены, длившейся обыкновенно около часа, отправлялись в кусты опохмелиться и с ещё с большим воодушевлением продолжать прикалываться на парах.
А я же продолжал смотреть на происходящее вокруг себя, повторяя как мантру «это не моё – это не моё – это не моё», и не мог понять, что я тут вообще делаю, зачем оно всё это мне надо и куда отсюда можно сбежать. Желание побега, как выяснилось позже, не одному мне было присуще: якобы даже кто-то из окна в общаге в сугроб прыгал, и отправлялся пешком чуть ли не босиком домой в деревню. Иногда деревенские вливались в компанию городских, происходящее им было в новинку, первые пьяные ночи казались незабываемыми, а песни местных бардов едва ли не гимном. «Вот если не вышибут» — перебирал кто-то гитарные струны – «В армию пойдём, а как вернёмся, то девочек хорошеньких найдём, пару раз мы с ними перепихнёмся, и на трассу вечером пойдём…»
В то время я просто не мог понять одной простой истины: всё это и есть обычная жизнь, находясь в которой постоянно настолько вот ко всему привыкаешь, что происходящее является нормой.
А тогда, в середине лихих девяностых, сама жизнь требовала от человека перестать надеяться на помощь государства, а научиться самому помогать государству. Люди, десятилетиями живущие по какому-то стандартному шаблону, не могли и не хотели принять этого. Вырванные из привычной реальности люди, если не спивались, то отправлялись на заработки или занимались бизнесом. Но у всех этих взрослых росли дети, оставленные на попечение бабушек, соседей и учителей; росли, причём как сорная трава под забором. А жизнь диктовала этому подрастающему поколению новые законы и понятия. В распахнутые окна классов или аудиторий доносились из ларьков через дорогу становящиеся модными песни исполнителей шансона. И слушать их лысым студентам было намного интереснее, чем болтовню преподавателя, что-то непонятное царапающего на доске, и задачей преподавателя было перекричать шансон и докричаться до подростка. Но, как не закрывай окна, ощущение мира блатной романтики невозможно было выцарапать из юных душ. Наверное, они тоже были одиноки, даже среди себе подобных. «Дома я выпил две бутылки пива, но стало не лучше, а наоборот грустно и вонюче» Юные студенты, привычно прикалываясь, делали вид, что слушают распинающегося перед доской учителя, а сами рассматривали под партами самодельные заточки с искусно выточенными рукоятками в форме черепов, комкали полученные записки от деревенских со словами «Пойми, у меня дома сидят голодные, чтобы меня тут учить, потому нет денег, НЕТ», а иногда и ремонтировали плееры, собирая для них усилки и колонки.
Скучно, грустно и одиноко мне казалось в этом чужом для меня мире. У меня не было того восторга от увиденного, благодаря которому некий бард Абакшин написал когда-то про лучшие годы. Не было интереса к происходящему вокруг меня, отчего на переменах мне нравилось смотреть в окно. И не было того пацанского восторга, с которым любой пятнадцатилетний подросток буквально-таки окунается в эту безбашенную реальность. Придя домой, я постоянно просил родителей забрать документы, не понимая, а точнее не желая понимать, что начитавшийся Дейла Карнеги отец отправится на курсы брокеров, где он окажется самым способным студеном и самым безденежным, а после провала в бизнесе он и сам не сообразит куда ему податься и чем заняться. Да и зачем мне уходить – не понимали мои родители, когда на собраниях меня хвалят, успеваемость намного выше, чем в школьном классе для «сильных» и однажды с этими вопросами повели меня вдруг к экстрасенсу, которой оказалась огромная мадам в платье с глубоким декольте, она мгновенно разглядела моё великое будущее, связанное с Литературным институтом. Впрочем, и разглядывать было нечего – я сам признался, где действительно хотел бы учиться, а уж дальше, как говорится, дело техники. Но даже слив деньги за её бестолковые сеансы, при которых под музыку она вводила люд в некое состояние транса и что-то шаманила руками над головой, моё желание бросить учёбу только усилилось…
Пожалуй, что самым светлым пятнышком в череде учебных будней были у меня уроки литературы. Преподавала подрабатывающая на пенсии улыбчивая бабулька, проводившая просто титаническую работу над конспектированием произведений и биографиями поэтов и писателей. Вот лично до меня ей удалось достучаться – я заинтересовался русской классикой и вечерами просиживал в ванной с томиками изучаемых произведений. А мой сосед по парте вывел на обложке ученической тетради гениальный афоризм: «Литература – есть литература, если будешь – я тебя не забуду» Литературу в моей группе любили за то, что она давала возможность отсыпаться, прикалываться и рисовать пальмы в тетрадках, на деньгах и на партах, а потому к появившейся во втором семестре «Литературе народов» отнеслись нейтрально. К этому времени группа наша уже началась редеть. Получаемое образование казалось чересчур сложным, а требования завышенными. «Да я в школе! – восклицали, покуривая на верблюжьей площадке – «Ой, живот болит – и отпустят, а тут – пиши объяснительную…» Кого-то отчислили, кто-то забирал документы самостоятельно, кто-то отправился на север за большими деньгами, а кто-то как-то был связан с кражей в общаге, кто-то ещё чего-то. А мне же было интересно послушать училку на паре «литературе народов» Тем более, кое-что мне уже было известно. Например, о Юрии Рытхэу, и я, как знакомый с ономатологией, мог даже рассказать о происхождении имени этого удивительного писателя, чьи книги я ещё ребёнком неоднократно брал из фабричной библиотеки профкома; единственное, что не смог одолеть из его творчества – так это его мемуары о получении высшего образования.
А вот о сути получаемой профессии, спустя даже полгода, я так и не имел представления. Впрочем, не я один. В то время ходили слухи, что сельское хозяйство обязательно возродиться, профессия станет золотой, появится возможность заняться бизнесом. Однако русские деревни вымирали, молодёжь покидала сёла и не возвращалась, а колхозные постройки пустели, рушились и разворовывались. Да даже фабричные лошадки и те перестали цокать копытами по асфальту, и куда они подевались – неизвестно. А ведь помимо конюшен на фабричном подворье ещё и коровники были – по утрам пенсионеры спешили к фабричной проходной отведать молочка. И вдруг в одночасье всё рухнуло: была одна жизнь – стала другая. И к той, другой, не всем удавалось приспособиться, свыкнуться и принять её.
…Достаточно интересно и своеобразно проходили дни получения стипендии: дико ревущая толпа, готовая смести всё со своего пути, выскакивала из дверей любимого учебного заведения и мчалась на остановку. Бесплатный проезд студентов и школьников уже был отменён, а автолайнов тогда ещё не было, а были такие огромные, жёлтые автобусы, более известные как скотовозы, с исцарапанными, изрезанными и исписанными сидениями. Дети в моём дворе ещё любили зацепляться сзади и в полуприсяде проскользнуть метров несколько – так вот в провинции и зарождался зацепинг. Помимо сидячих в таких автобусах было немерено стоячих мест, а иногда даже и висячих – это в те редкие моменты, когда набивалось студентов столь густо, что аж двери не захлопывались. Так вот занявшие стоячие места были счастливчиками – им везло добраться домой с деньгами. Оставшихся же встречали неизвестно откуда взявшиеся парни и, не дождавшись ответа на вопрос: «Где степуха?», били по дых. А особо отчаянные могли отпинать молодняк и под окнами аудиторий.
Мне почему-то всегда верилось, что единственной возможностью изменить собственную жизнь и вырваться из рамок становящегося привычным социума является ничто иное, как творчество. И частенько мы с моим другом Одиночеством на тёмной кухне с побелённым потолком, старинным буфетом и самодельной деревянной мебелью, выкрашенной масляной зелёной краской, забирались на соседский сундук с дюжим амбарным замком и царапали иней на оконном стекле. А за окном умирал завод, на территорию которого я когда-то давно с соседскими девчонками забирался за отходами ёлочных украшений. Раньше он шумел, а сейчас затих, и лишь изредка, в тишине, слышался вой одичавших собак…
Я любил наблюдать за этими собаками, позволяющими человеку находиться рядом с ними, свободолюбивыми и озлобленными. То были потомки дворовых барбосов, что тявкали на прохожих под забором, выполняя свой служебный долг, либо же виляли хвостами, ластясь к каждому встречному. Тем собачьим прародителям удалось жить в тихое безмятежное советское время, когда по утрам улицы пустели, лишь редкие старики выползали на лавочку у двора и подолгу смотрели слезящимися глазами вдаль до тех пор, пока не появлялись откуда-то их возвращающиеся с работы дети, ведущие за руки внуков из детского сада, совсем недавно построенного, светлого, просторного и ещё немного пахнущего масляной краской. Вот тогда улицы оживали, некоторых Шариков спускали с цепи, и они нарезали круги у добротно сколоченных столиков, за которыми играли в домино мужики, дети и подростки. Голопузая улыбающаяся малышня с визгом бегала вокруг столиков, заглядывая за спины взрослых, кудлатые собаки за ними, пыль столбом. И вдруг замирала тишина, малышня обнимала своих четвероногих друзей, а те, довольные, слюнявили их чумазые мордашки своими шершавыми языками. И вновь неразбериха, суета и гомон; приятная прохлада, вечереет и звучат гармони переливы… Не удивительно, что такая провинциальная благодать просто очаровывала из московских институтов, прибывающих по распределению на эту землю интеллигентного вида и слегка застенчивых Карловичей, искренне верящих в сказку о светлом и радужном социалистическом будущем. Наверняка, эти приезжие слегка переоценивали свою значимость в развитии этого сказочного города-мечты, а вполне возможно они сами грезили оказаться не в российской глубинке, а где-нибудь среди азиатских песков или заснеженных равнин, где-то там, где народ не полуграмотный, а вообще безграмотный. Ну а как иначе, если на каждом газетном листе только и виделись заголовки о великих пятилетках и ударном строительстве. Правду-то о царящем беспределе на тех стройках в то время разве ж что Кутилов Аркаша какой рассказать мог, да кто только тогда слушал какого-то сумасшедшего?
А город развивался, отчего целые улицы и кварталы отдавали заводам и фабрикам, а живущих на тех самых улицах и кварталах из добротных домов деревенского типа переселяли в новенькие квартиры со всеми удобствами. Собак с собой не брали, а если и брали, то крайне редко. И они оставались на месте своих прежних поселений, плодились и выживали. Поскольку для строительства завода требовались рабочие руки, то около завода определили место для воинской части, где в казармах жили стройбатовцы, попавшие в Россию из дружественных республик. Когда приходило время дембеля, они уезжали на свою родину, а, годы спустя, у вертушек заводских проходных встречали своих матерей смуглые темноглазые вертлявые дети.
Иногда с территории воинской части убегали сторожевые псы. Натешившись с заводскими дворняжками, они возвращались в свои вольеры, а у будок сторожей потом щенились приблудные суки. А потом военную часть расформировали, и долгое время та оставалась бесхозной, пока в бывшие деревянные казармы не позволено было кого-то зачем-то вселить. Так для кого-то решался жилищный вопрос. Собаки же продолжали жить, сбиваясь в стаи и устраивая ночные забеги по дворам, в которых поджидали этих разбойников изнеженные пугливые домашние собачонки.
Нравилось мне наблюдать за этой стаей: летом много их плодилось в бурьяне на заводской территории, и нередко местные мальчишки, махнув через забор, возились со щенятами, курили, усевшись на корточки, и лазили тут по годами валяющимся каким-то ржавым трубам, бетонным плитам и строительному мусору. Иногда редким щенячьим выскочкам везло – их за пазухой тащили во дворы, они приживались в подъездах и в благодарность за миску какой-никакой пищи, виляя хвостами, крутились под ногами ребятни, наблюдая как те колотят тележки с колёсами из откуда-то свистнутых подшипников, а потом с криком на этих громыхающих тарантайках катают друг друга по двору. Во время таких катаний собаки, тявкая и подпрыгивая, счастливые и довольные, метались рядом, пытаясь догнать и лизнуть грязные ноги своих покровителей, а потом вечером, выбираясь из прохладного подъезда, скорчившись, лежали под лавками-диванами, каждый раз вздрагивая, стоило только картам шмякнуться о деревянное сиденье с криками «БИТО!!!» Так в этих дворах и доживали свои дни, если, конечно, не находилось того дурня, что надумывал от них избавиться; к сожалению, и такие кадры, усаживающие собак в мешок, а потом этот мешок швыряющие вниз на поезд с железнодорожного моста, не были редкостью. Однако редкие собачьи экземпляры так и коротали свой животный век, свернувшись в клубок под лавочкой, наблюдая за тем, как вырастают мальчишки, выгоняющие из старых дедовых сараев мотоциклы, и целый день напролёт, чумазые и матюгающиеся, возятся с ними, а вечером рассекают по тротуарам; собаки тогда выбирались из-под лавочки-дивана, бежали за ними, так же озорно виляли хвостом, подпрыгивали, взвизгивали, да вот уж силы их были не те…
Не знаю, знали ли они, что они те немногие, кому посчастливилось выжить из всей огромной щенячьей семьи: оставшиеся за забором к зиме чаще погибали, а выживали лишь редкие единицы. Как-то я подсмотрел зимой, как несколько взрослых поджарых псов, изморенных и чумазых, с исхудавшим хромолапым трясущимся от холода недопёском-рахитёнком тёмным вечером украдкой шмыгнули в подъезд, отворив лапой расшатанную деревянную дверь, а двери когда-то были без домофона, и забились там под лестницей. Подобный маневр был их тайной, которую они не доверяли никому из людей…
Иногда я отправлялся ловить таких кутят, что изредка позволялось сторожами. С охраной мне отчего-то легко было договориться, да ещё пару малышей-экскурсантов за собой провести – это мне казалось проще, нежели какие-то прыжки через забор, прятки по территории, догонялки с этими охранниками. Сторожа сами пропускали через вертушку на проходной, водили по территории, указывая собачьи схроны, рассказывали невероятные истории об одичавших животных, воодушевляющих меня на написание рассказов о них. Так, например, как-то мне показали какого-то замызганного пса, которого аж в деревню какую-то отвезли, но тот перегрыз верёвку и, сбежав, вернулся за городской забор. С тех пор этот пёс больше никогда не подходил к людям, прозвавших его Зверюгой. История этого барбоса меня впечатлила – я стал писать рассказ «Зверь».
Говорят, что где-то на родине Вампилова на зверофермах в результате долгой селекции вывели лис, доверяющих людям. За тысячи километров оттуда безо всякой там селекции, сами по себе, в центре города появились собаки, боящиеся и сторонящиеся человека, не доверяющие всем людям. Приручить их было невозможно. Сколько раз я не пытался взять кутёнка, дальнейшая его дрессура была бесполезной. Сперва ласковый и забавный щен превращался в какого-то упрямого и бестолкового недоросля, что с утра и до вечера готов был бродить по городским подворотням. Да что там я! Даже такой знатный собаколюб, как мой дед взял из какой-то стаи недопёска, так тот забился в угол у него погребице, дрожал и поскуливал. А как только дверь на улицу распахнули, так пригнулся к земле, оглянулся, взглянув недобро, и исчез.
А вот овчарёнок, которого привез отец со своей малой родины был абсолютнейшее иного пола ягода. Я назвал его Дик, и мы с моим другом Одиночеством приняли его в свою команду. Почему? Да, наверное, было нечто родственное нам в его происхождении, поведении и своеволии. Как сейчас помню, лежит на кухне такой серый комочек волчьей окраски под старым стулом с гнутой спинкой и на меня посматривает; мол, верить можно или нет. Преодолел щен сотни километров и попал со двора родственницы отцовой мачехи в квартиру с общей кухней. Конечно же, это я у своего деда биологического его выцыганил.
Деревня… Из неё я приезжал просто каким невероятно счастливым и удивительно странным. Моя двоюродная бабушка, пожимая плечами, жаловалась в галошах шаркающей с ведром в руках от колонки соседке, глухой, худой и длинной, прозванную нами с Валькой в честь героя какого-то американского кинобреда Скалолазом за странную привычку перебираться к себе домой через забор или временами перебирающей шифер на крыше курятника : «Наш-то совсем чарлыкнулся: вот как приехал из деревни – так взялся обучать собак мордовскому языку!» Объяснять человеку с проблемами со слухом возможно было только на повышенных тонах, а потому я специально, подзадоривая старуху, манил Рахманкулку загадочным эрзянским словом «молят», слушал жалобы Скалолаза на собственного внука, который развёл у неё полный двор кроликов, свалив хлопоты с ними на бабушку, у которой и так стая сумасшедших длинношеих цесарок, которые как-то, махнув через забор, попробовали было лететь по территории элеватора…
Как-то мы с Валькой заходили к Скалолазу в гости, и она показывали нам сбежавшего из клетки кролика, кормящегося вместе с курами и цесарками, а также знакомила с какими-то приблудными котами, которых ей было безумно жалко. Я хотел уговорить Скалолаза взять кутёнка от собачонки, прижившийся на складе у гаражей на городской окраине, но она отказывалась, уверяя, что внучка должна ей привезти какую-то, по её выражению, благородную собачку. Вскоре такая собачка появилась – то был боксёр, возиться с которым внучке было просто лень, отчего проще было сплавить псину бабушке во двор с некрашеным покосившимся забором. И частенько теперь, сидя на брёвнах у калитки дедушкиного двора, я приглядывал за гуляющей по крыше сарая старухой, непонятно по какому случаю напялившей чёрный платок и наблюдающим за этими странными человеческими телодвижениями боксёром…
Наверное, столь же непонятным существом я казался для Дика: щенок, выросший в просторном дворе, выпестованный заботливой мамашкой, не привычный к тянущимся с заводских и фабричных территорий ароматам, оказался в мире иных запахов, существ и впечатлений. О нём заботились, даже завели ветпаспорт, неплохо кормили, но в квартире, где на каждого человека-то приходилось четыре квадрата жилой площади, он оказался лишним. А потому утром перед школой я отправлялся на городскую окраину и там запирал его в тёмном душном гараже, где бедолажка Дик высиживал свой тюремный срок, дожидаясь моего возвращения. Изначально его все принимали за дворнягу, слишком уж нетипичен был окрас его для овчарки. Лишь, подрастая, он вытянулся, облохматился, навострил уши и уже случайные прохожие находили сходство с волком. И если во мне была четверть эрзянской крови, у него же четверть волчьей. Волчьи гены давали о себе знать: подрастающий щенок не тявкал, а пробовал завывать. Глядя на него, мне хотелось верить, что и во мне проснётся когда-нибудь нечто эрзянское.
Больше всего мне нравилось бродить с моим недопёском по городской окраине: просторно, вольно и никто не подтрунивает. Тут я, подражая деду названному, драл траву вдоль железной дороги и таскал её в гараж, в котором мечтал развести кроликов. В те годы зарплаты на предприятиях задерживали месяцами, а потому люди на газонах разбивали огороды, а в гаражах разводили не только кроликов, но и свиней, коз и кур. Мне нравилось проходить мимо таких гаражей: у ворот тут над кучками навоза кружили жирные мухи, собаки с территории ближайшего склада, виляя хвостами, ожидали подаяния, а приблудные кошки, вальяжно растянувшись на крыше, щурились и грели пузо. У гаражей валялся какой-то заросший бурьяном строительный хлам, когда-то приготовленный для возведения мастерской какой-то организации, но так тут и забытый. То был мой привычный милый мир, вдохновляющий меня на творчество. Эту окраину я полюбил ещё ребёнком, ещё свою старую бабаньку, забирающую меня из детского сада, тащил сюда за руку: в то давнее время тут всё ещё что-то строилось, и мне нравилось наблюдать за стропальщиком, закрепляющим бетонную плиту, которую потом вместе с ним, лихим, поднимал башенный кран. Башенный кран тут, впрочем, остался – здесь теперь грузили в вагоны чермет, грузовиками возимый с территорий заводов и колхозов. И тут что-то постоянно шумело, громыхало, стучало, а потом неожиданно замирала тишина, и слышалось козлиное блеянье из гаражей. «Вот посмотри, шерсть-то какая!» – протягивал мне кощёнку усатый щекастый мужик в спецовке – «Шуба! Она у меня родилась в гараже. Маманька её приблудилась у меня тут, второй год уж зимует» Одной лишь этой фразы для меня было уже достаточно, чтобы дома, закрывшись в ванной, накатать рассказ про гаражную кошку Васю.
Но наибольшим воодушевлением, питавшем моё творчество, была поездка в деревню. Отец, возивший товар на рынки своей малой Родины, решил познакомить меня с дедом. Хотя признаться так честно, они между собой-то толком знакомы не были: что дед, что отец. Деда я представлял эдаким старикашкой с длинной седой бородой, пушистой на ощупь, но он же оказался обычным рослым деревенским мужиком-домоседом, любящим копошиться на своём огороде, повторять слово «чепуха» и пускать за определённую мзду на квартиру торгашей с рынка. Признаться, честно, с ним было не столь интересно, как с дедом названным, а потому вскоре после приезда я отправился знакомиться с родственниками дедушки из города.
Конечно, как только сейчас я это понимаю, тайной целью моего отца было не знакомство меня с мифическими родственниками, а попытка заинтересовать, увлечь и познакомить со своим делом. Отец, с шестилетнего возраста отрабатывающий подпаском полную рабочую смену, даже всерьёз задумывался вернуться на свою родину, пустить корни и даже в перспективе заняться возрождением сельского хозяйства, находящегося там в огромнейшем упадке. Предположительно, в этом его порыве было тайное желание утерять нос самому себе, докричаться до всего мира и, конечно же, найти общий язык со мной. Но, как обычно, у меня в голове были свои тараканы: в доме деда настолько было спокойно и привольно, что я даже не скучал по новым сериям «Санта-Барбары», мне нравилось коротать тихие вечера с его многочисленными родственниками на лавочке у дома, приставать к подвыпившему деду с вопросами о давно позабытом им самим эрзянском языке, а ещё пшикать лаком волосы, давно не стриженные тётушкой покойного Утёнка (больше ни у кого из парикмахеров не хватало терпения справляться с моей гривой и потакать желанию не срезать косичку, больше напоминающую жалкий хвостик) Здесь не было привычной строгости, не нужно было спрашивать разрешения, прежде чем что-то взять или до чего-то дотронуться, но вот к природе и животным тут относились больше как к чему-то обыденному, должному и привычному. А я, сидя с дедом биологическим на брёвнах под навесом на огороде, рассказывал ему про кур, коз и Рахманкула, а однажды признался, как мы с дедом ходим осенью за дубовыми листьями в пролесок за городским оврагом на окраине. И он, выслушивая мой лепет, однажды решил развлечь меня: отправился со мною за ягодами. Мы отправились куда-то на электричке, дед, рассчитывая на меня как на особо ценного работника, взял вёдра, но мне же было интереснее просто любоваться родной природой. Я впервые увидел паука-крестовика, плетущего свои дивные узоры, указывал на паутину деду, но тот не разделил моего восторга, а вот дед названный, наверняка бы, остановился, поглаживая усы, и улыбался, а в глазах бы его мельтешили озорные лучики.
Те же озорные лучики, весёлые и задорные, я увидел в глазах сестры своего названного сородича, старушонки маленькой, суетливой и набожной. Не знаю, что там взбрело в мою дурную голову с ней знакомиться, но сама дорога к её дому поразила меня, как несостоявшегося художника: заколоченный дом на краю небольшого оврага, весь какой-то ссутулившийся и осевший, заросший крапивой и репьём, узкая тропка через небольшой пролесок, казавшийся мне живописным и чарующим, деревянный колышущийся мосток через ручей, доски для настила серые и обветренные, перила хлипкие и подгнившие, что ничуть не умиляло их доброго очарования. И вот за мостком – деревенская окраина: узкая тропка, как случайное напоминание о центральной улице, за низенькими заборчиками копошатся на огородах люди, собирая колорадского жука с картофельной ботвы, домики деревянные и старые с палисадом под окнами, дрова, сложенные прямо посреди улицы в причудливые округлые поленницы и берёзы, наши русские берёзы, тянущие свои ветви в небесную синь. Наверное, передать невозможно, как же мы с моим другом Одиночеством были поражены увиденным, а как же тут, вдалеке от городской суеты, тихо и спокойно казалось, аж ощущалось где-то под сердцем некое засыпающее блаженство. Здесь хотелось находиться как много чаще, вдыхая горьковатые ароматы душистой хвои, свежескошенного сена и старого дома, в котором меня с моим другом Одиночества встречала хлебосольная хозяйка. Мебель в избушке была старинная, как самодельная, так и сохранившаяся от давних советских времён, печь неширокая и побелённая, в красном уголку – иконы; и так бы сидел и слушал перебирающую рукописный молитвослов бабку, барбулящей то что-то про Храм, в котором она, ежедневно шаркая больными ногами, помогала чем-то непонятным, но несомненно нужным и важным, то про себя, своих детей и свою жизнь с вдовцом с кучей ребятишек, когда-то зимующих в тёплом интернате, а то про котов, одного старого, второго калечного, которых все соседи советуют в лес отвести, да «только жалко: все ж жить хотят» Иногда она поднималась со стула и убирала за старым больным котом его грешки. «Ну а как же иначе?» – смотрела она на меня – «А мы сами если такие станем?» Мало котов, так я ей ещё и кошку-дикарку приволок; за сотни километров пёр эту дурёху в подарок дедушке. Но подхода к кошке, не покидающей когда-то городской квартиры, дед не нашёл, и та, напуганная забилась во дворе, шарахаясь каждого непривычного запаха, звука, прикосновения. Время-то прошло совсем немного, как эта молодка стала ласкушей и любимицей, тут ей позволялось, буквально, всё, а уж появившейся вскоре котёнок от неё и кота, то ли больного, то ли старого, обнаглел до такой степени, что позволял себе дремать на голове своей благодетельницы!..
За огородом старухи вела тропка по горе в лес, и ежедневно мы с моим верным другом Одиночеством, бродили по пролескам, любуясь красотой родной природы, ведь «когда человек одинок, он начинает присматриваться к природе и любить её». В то время я как-то увидел в одном журнале фотоработы Виктора Ускова, они будоражили просто моё воображение. И, блуждая по пролескам, мне тоже хотелось запечатлеть увиденное: ежедневно я находил нечто новое и необычайное для себя, собирал красивые букеты из цветов, которым не знал названия, приволок деду и высадил у бани три саженца – себе, ему и его супруге, которую посчитал своею бабушкой, но больше отчего-то волновал меня Храм, чем-то тянуло меня к нему, далёким и непонятным, я любовался им, белостенным, издали. Сестра деда названного говорила, что таких несколько всего в мире, и один из них аж в Америке; что она имела в виду, я не знаю, но, наверняка, нечто связанной с архитектурой, о которой я не имел ни малейшего понятия. В безбожное время в паре метров от Храма понастроили двухэтажек, а с момента возрождения жители этих домишек теперь ежедневно просыпались под колокольный набат, а, выглядывая из окон, лицезрели памятник Ленина, на который как-то местная шпана одела помойное ведро…
Надо ли говорить, с каким ворохом впечатлений я вернулся домой? Меня просто переполняло вдохновение, я был воодушевлён и счастлив, и мне очень хотелось вернуться обратно… Я, привыкший в каникулы месяцами любоваться индустриальными пейзажами, как всё равно в Диснейленд попал! И я словно не замечал того, что тоска по деревне давно отмерла у людей, в деревню ехали погулять, напиться и подраться; люди, уставшие от заводской суеты, не занимались в отпуска огородной трудотерапией, а появляться стала та прослойка нашего общества, что, вырвавшись из душных офисов, искала релакса на заграничных побережьях. А деревня она что? Умирала… Тихо, медленно и незаметно, как могла выживала, ругала действующую власть и как манны небесной ждала гастролей заезжих торговцев, поскольку в редких уцелевших сельмагах в то время настолько шаром было покати, что порой и хлеб становился в дефиците…
Из сознания моего поколения напрочь вышибли всякие понятия о чести, достоинстве и патриотизме. Да и что это есть такое – теперь уже не каждый и мог объяснить. Мы стали расти на каких-то абсолютно иных понятиях и ценностях. Мы настолько были понапичканы американской тележвачкой, что у нас, буквально, слюни текли при одном только произношении манящего слова «гамбургер», мы обменивали вкладыши из-под жевательной резинки и мечтали жить в кажущемся нам уютном американском коттедже. Всех рослых кобелей мы обзывали Бетховенами, а по воскресениям ждали очередных серий диснеевских мультсериалов, по пятницам же фильмов этой кинокомпании. Но особо был крут тот, у кого дома был видик – такой человек становился одним из самых популярных пацанов двора, и стоило только его родителям слинять на ночную смену, подвернувшуюся шабашку или отправиться куда-то за товаром, как у этого товарища заседали все дворовые друзья, а иногда и друзья этих самых друзей. Смотрели не только Диснея, но и истории супергеров Марвел или Комиксов Ди Си, которые я увижу только, став взрослым. Однако, помимо этого богатства, находили откуда-то и другие видеокассеты с запрещённым и пикантным содержанием. А уж если кому подфартило заиметь дома видеомагнитофон с возможностью перезаписи, то мог и зарабатывать, и не меньше чем сейчас майнят криптовалюты на компе. Рынки просто переполнены были видеокассетами с этикетками, текст на которых был отшлёпан на печатной машинке, но нередко и написан вручную. Да и сейчас во времена интернета, как бы не боролись с пиратством, в провинции ведь так и будут продаваться диски с фильмами, которые скачены с торрентов, озвучены дабберами с рекламой онайн-казино, причина этому явлению – дешевизна и доступность.
Как же я просился обратно в деревню, хотя бы на очередную недельку, только вот скучал по чему больше: деду ли со всеми его многочисленными родственниками, прогулкам своим по пролескам или любованию сельским Храмом?.. Тоскуя, я писал рассказы о деревенской природе, складских собаках и гаражных кошках, отправлял в редакцию какого-то журнала, а вскоре оказался впихнутым в стены нелюбимого многою учебного заведения, где я, пятёрышник, откровенно скучал, пялился в окно и вспоминал наши воскресные прогулки с Диком по пустующим улицам. Да, как не странно, но пришло время, когда улицы стали пустеть, причиной чему стало появление игровой приставки. Даже тележки-тарахтелки на подшипниках летом перестали колотить, никто уже с помощью взрослых не тянул свет от подъезда к беседкам с карточными столиками, зимой не устраивал снежную битву двор на двор. Забавы раньше всё время находились, так, например, около магазина был пропахший гнилью и вином ларёк, где принимали бутылки. Почему-то на крыше этого ларька любили крутиться сороки, за которым я наблюдал по пути в школу. Так вот около ларька была какая-то цветная загородка, из которой дети любили тибрить ящики для молочной стеклотары: их зимой удобно было приспособить для катания – поставил на дорогу, опёрся руками, оттолкнулся и погнал дальше. Теперь такой игры больше не существовало, да и бутылки с крышками из фольги цвета неокрашенного алюминия куда-то запропастились.
У меня был приятель, старший брат которому оставил огромную коллекцию рока на виниле, и он частенько зазывал меня к себе слушать чудесные песенки про всякие соковыжиматели. А однажды ему повезло отправиться к сыну своего отчима в Москву, оттуда он привёз целую кучу рокерских аудиоальбомов, что для нашего города было просто невиданным сокровищем. А однажды, надеясь на прослушивание песен про армию жизни или апостола Андрея, я пришёл с Диком, обсохшим после мытья и невероятно уставшим. Он моментально вытянулся на паласе и задремал, а я долго наблюдал за худеньким мальчиком, который злился, тыкая кнопки на джойстике. Мне интересно было наблюдать за бегающим на экране человечком, но сам процесс игры казался каким-то безразличным. На рынках появились сразу же ларьки с картриджами: теперь игры можно было покупать, менять, отжимать у одноклассников. Но суть практически в каждой игре была одной и той же – идти, мочить и махаться, всё.
А мой Дикулька подрастал, матерел, становился всё больше похожим на волка, содержать в квартире его становилось всё сложнее и сложнее. И отец, планирующий брать его с собой в поездки для охраны товара, отправил на постой к продавщице. На выходные мы забирали его домой, и я с приятелем – геймером отправлялся с ним в гараж на окраине за картошкой и закрутками. Дик резвился там, купаясь в снегу – а зимы-то когда-то были снежные — носился как угорелый по тропке вдоль железной дороги и заглядывал мне в глаза. И мы были счастливы, как хомячки из зомбоящика. А потом отец договорился с фабричным кинологом о временном содержании. Оказалось, что на территории фабрики вдоль заборов ещё давно были сколочены вольеры для овчарок, а бывший выпускник сельскохозяйственного техникума занимается их дрессурой, кормлением и воспитанием. Дик прошёл через вертушку на проходной, замер и оглянулся. Целую неделю он провёл на фабрике в отдельном вольере, от уроков дрессуры категорически отказывался, да и вообще свою вынужденную ссылку расценил как предательство. Теперь он не отходил от продавщицы, а потом и от неё исчез (по официальной версии сбежал, неофициальной – продали). Теперь в гараж я отправлялся опять со своим другом Одиночеством, у гаража чиркал спичкой, подпалив газету, отогревал замок, спускался в погреб с зажжённым огарком свечи, где, наполнив с картошкой и соленьями сумки, я, вытянув их на поверхность, привязывал их к санкам и шёл домой. Теперь эти прогулки перестали быть весёлыми. А потом игровая приставка появилась и у меня…
***
… Мой отец любил мне делать подарки, которыми, по его мнению, должен восторгаться любой нормальный пацан. Но ребёнком я отправлял подаренные им жестяные игрушечные автобусы под шкаф. Пистолет с пульками, полученный мною в подростковом возрасте, какое-то время радовал: интересно было зайти в подъезд, бабахнуть по почтовому ящику и наблюдать за реакцией выскакивающих из квартир людей. Иногда из своих бесчисленных командировок он привозил газеты, на страницах которых иногда затрагивались деликатные темы, а иногда рассусоливались невероятные гипотезы, вплоть до того, что Ленин-то, оказывается, был женщиной. Увидев мою тайную заинтересованность одной из таких газет, отец оформил подписку, не подозревая, что на самом-то деле меня интересует в этой газетёнке рубрика о похождении какой-то неформальной тусовки, жизнь которой мне отчего-то напоминала особенности поведения собачьей стаи.
Несомненно, всё это были ценные подарки, которые выбирались долго и неспроста, подарены были с душой, но у меня же были свои загоны: например, однажды я выпрашивал его купить мне печатную машинку, на которую самостоятельно пытался скопить какие-то крохи. Но вот этого, ожидаемого мною подарка, в моей жизни не было. Потому и появление игровой приставки я воспринял без особого восторга. Мне даже надоело это занятие: подключать пистолет и стрелять по каким-то там уткам на телеэкране или собирать тетрис, или мочить врагов в танчиках… Но тут отец проявил свой педагогический талант, почище даже нашего городского чудака-режиссёра: я сразу же оказался одним из самых популярных пацанов во дворе. Как-то старый приятель, некогда провожавший нас с Диком в гараж, заявившись в гости, вытащил из зимней шапки картридж с играми про Чипа и Дейла. Я быстро проиграл, но он оставался в игре, что крайне не нравилось пришедшей отобедать соседке. Она недовольно фырчала и громыхала кастрюлями, а приятель же мой злился, психовал и со всей дури давил на кнопки джойстика. С тех пор я приставкой как-то и не интересовался, лишь однажды Валька дал картридж с игрой про Капитана Америку и Супер Марио. Но сам факт наличия у меня этого игрового чуда продолжал развивать мою дворовую популярность.
Даже кучерявый парнишка из конного двора, тот самый, что нередко на крыше гаража поджидал меня, несущего обед на работу отцу, этот местный хедлайнер, пристававший с глупыми приколами, непонятными усмешками и бесконечными кривляньями, неожиданно предложил свою дружбу и даже пригласил меня к себе в дом, маленький и деревенский, но, разумеется, только с приставкой. Я, пожав плечами, отказался, однако несколько вечеров подряд мы, повзрослевшие, просиживали на лавочке у его дома, любуясь выпивающими в гаражах мужиками, а над нами кружил тополиный пух, пушистый и приставучий, а неподалеку противно и протяжно гудел паровоз «кукушка», машинисты которого изредка позволяли прокатится шныряющей вдоль бурьяна у железной дороги ребятне. Мой бывший враг вспоминал что-то о своём детстве, проведённом около этих гаражей, о соседском парнишке, устроившем в сарае пыточную для крыс, а однажды даже расчленившем собаку и вспоминал массу других интересных, ярких и запоминающихся дворовых историй. «А знаешь…» – как-то, опустив голову на руки, прищуриваясь, улыбнулся он – «В моём классе друг на учебу забил, вызывали мать, так они прямо при матери и класской закурил. Его теперь в вечернюю школу переведут – там всех дураков у нас собирают. Мы как-то когда-то с ним начали названивать по всему городу и спрашивать о том, есть ли горячая вода. Если ответят, что есть, то отвечаем, типа, мы из зоопарка, у нас отключили, поэтому приведём к вам мыть бегемотика» Вопрос о наличии горячей воды в то время не казался странным, потому что на предприятиях были установлены водоочистители, и никто не пользовался ржавой и полутёплой. Это уж потом, как предприятия разрушатся, так и очистители эти продадут куда-то, в каждой квартире появится счётчик учёта, но за водой отчего-то все будут ездить на захламлённые мусором родники.
А потом моросил дождь, прибивая тополиный пух, веточки с которым, обмякшим и раскиселившемся, приятно хрустели под ногами, и я отправился домой к журналисту. Двери в то время не были такими громоздкими, как сейчас, а уж про наличие кодовых замков мы и подавно не слышали. Чаще всего двери в подъезде не менялись десятилетиями, они были хлипкие, деревянные со следами вмятин от ударов ноги разбушевавшихся пьяниц или футбольного мяча играющей во дворе ребятни. Подъезды пахли кошачьей мочой или подвальной сыростью, с давно не беленных потолков свисала седая паутина, и по углам прятались бабочки-слепыши, которых мы зачем-то собирали в детстве с Дашкой. Я отчего-то долго стоял в подъезде, не решаясь постучать в знакомую дверь. А потому, облокотившись о перила, смотрел в лестничный проём: на площадке ниже стучался в дверь ребёнок. Ему открыл его сверстник, выпуская в подъезд мохнатую чёрно-белую колли. Мальчишку звали гулять, а он отказывался. «Мне обувь только к школе купили, понимаешь?» – объяснял он своему приятелю. Мне, подслушав такие откровения, стало как-то неловко, и я обернулся и нажал на кнопку дверного звонка.
Мой первый редактор в синих труселях занимался ремонтом стиральной машинки «бочки», а из дребезжащего от напора крана в ванной, разбрызгивая струи, лилась с присвистом не экономящаяся удивительно свежая и горячая вода, отчего в потолок поднималось облачко пара. Оторвавшись от домашних хлопот, он принялся убеждать меня, что непростительной моей ошибкой является перевод в вечернюю школу и, пожалуй, ему было небезразличным подобное моё решение. «Статьи, которые ты в газеты пишешь, они далеко не детские, они на достаточно уже серьёзном уровне. Но даже в редакции кому не скажу, что ради этого ты ушёл в вечернюю школу, чтобы в дальнейшем продолжить образование в институте… Ну… нереально это!» – поджимал он губы и смотрел то в пол, то на меня.
Я его, конечно, слушал, но переубеждать меня было уже бесполезно. Тогда я ещё не потерял надежды повстречать людей творчества, которые мне продолжали казаться какими-то особенными, иными, не похожими на привычное моё окружение, в котором все мои журналистские зарисовки казались чем-то таким не совсем адекватным и абсурдным. И для меня это был ещё и какой-никакой заработок, который я безуспешно пытался найти на первом курсе. Ещё тогда я просматривал всевозможные объявления в газетах о приёме на работу, но единственным полученным предложением было размещение объявлений о приёме на работу и получение откликов от таких же лохов, с которых требовалось взять за получение информации определённую сумму, либо же продать им брошюрки о заработке, например, на лотереях. Одним, словом типичная пирамида, метод которой перекочует лет эдак через двадцать в интернет.
В то время найти работу даже взрослому было не просто, однако бывшие двоечники и второгодники умудрялись как-то где-то пристроиться, осваивать за щедрые ученические рабочие специальности, зарабатывать стаж, обучаясь при этом в вечерней школе. Я смотрел на что-то объясняющего мне редактора и вспоминал, как взбрело мне что-то в голову составить цикл заметок о том, как школы готовятся к новому учебному году. И чем-то таким необъяснимым привлекала меня вечерняя школа, в которую когда-то отправилась получать аттестат Дашка. Изначально эта школа располагалась в клубе, и её посещали первые фабричные работники, которых учили расписываться. Потом стали набирать лет с тринадцати детей этих самых работников, а, спустя годы, уже в отдельном двухэтажном здании, за парты садились не пожелавшие поступать во всевозможные городские ПТУ внуки тех самых первых рабочих. Время менялось – менялись люди. Прибывавшие из столичных университетов, институтов и академий Карловичи, воодушевлённые социалистической мечтой, рьяно брались за массовую ликвидацию безграмотности. И вот ещё тогда, в далёкие тридцатые годы прошлого столетия, их поразили сами люди…
В этих людях они находили нечто такое непривычное и непонятное, в самом их характере существовала некая тайна или недосказанность, что-то такое необъяснимое и в тоже время великое. И эта самая инаковость, которую Карловичи просто не встречали ещё в привычном их прошлому окружении, привлекала и очаровывала. Так, например, моя бабушка могла рассказать, отвечая на расспросы, что во время раскулачивания забрала к себе старую барыню и ухаживала за ней как за родной, а когда у фабричного рабочего погибла жена, год заботилась о его дочери – дошкольнице. И рассказывалось это столь же просто и буднично, как если б речь шла о штопке носков или уборке квартиры. Да, эти люди были абсолютно безграмотны, но при всём этом развиты духовно. Однако найти истоки этой потаённой духовности казалось невозможным. Было в этих людях нечто искреннее, трогательное, наивное – то, что, несомненно, притягивало, располагало к общению, развивало к ним уважение. Впрочем, меня поймёт каждый, чьим непосредственным воспитанием занимались полуграмотные старухи, родившиеся ещё до революции. Ох, уж эти старухи – уйдут они, и Россия за ними уйдёт. Крепка их вера, страшит их само понятие греха, и уж не их и молитвы невидимая защита наша…
Моей бабаньке было уже лет семьдесят, когда я родился. И я был её первым кровным внуком, единственным и долгожданным. Я и сам, поди, не осознаю, сколько же любви, внимания и заботы было получено мною от неё. Старушка была верующей, но вера её была какой-то тихой, простой и незаметной. Её вера не требовала доказательств: как-то, получив из Узбекистана, томик детской библии, я перечитывал ей истории из ветхого завета, и старушка, плача и постукивая согнутым пальцем, покачивала головой, приговаривая: «А ведь это всё пра-а-авды!..» Она вроде как не внушала и не учила; вере ведь не учат – отношение к ней формируют поступки верующих. Конечно, воспитание я получал типично-околоподольное, нередко по нескольку дней, а то и недель, мы жили у каких-то там престарелых родственниц, во двор которых я мог запросто запульнуть все галоши со ступенек или же пристать к ним со странными вопросами, например, почему корове не шьют штаны, или спалить веник в округлой печи-голландке. И в старых избушках, с каким-то непонятным и в тоже время дурманящем ноздри запахом, напоминающим пахучую полынь у железной дороги, было очень уютно мне с моим другом Одиночеством изучать пыльные закутки, чердаки и сараи, находить старинные открытки и календарики, и наблюдать за жуками-солдатиками, атакующими покосившиеся крыльцо. Что-то такое непонятное заставляю меня замереть, будучи очарованным в утреннею прохладу грязными лужами во дворе, что-то заставляло подойти к каменному песчаного цвета сараю и прижать ладошку к его сохранившим тепло стенам, подолгу рассматривать старинные ходики или завороженным рассматривать пыль на советских статуэтках, расставленных на отражающем солнечные блики комоде, покрытом накрахмаленной вязанной скатертью…
Сестра бабушки была деревенской читальщицей, ходившей, как тут выражались, по покойникам. Как-то по болезни она отказалась от своего занятия, но в красном уголке под иконами ей явился мужичок, поругавший её за это. Говорили, что это был сам Никола Угодник, но говорилось это шёпотом, история звучала загадочно и убедительно. А вот в Церковь мы ходили редко – тогда это ещё было запрещено, и могли влепить выговор моим родителям на работе, но иногда наведывались, украдкой нацепив на меня крестик на щекочущей шею вязанной вручную верёвочке, и Храм меня очаровывал так, что хотелось затаиться и молчать, протянув ручонку куда-то высоко к невидимому и доброму Богу…
Стоило мне разбаловаться, как мне опять же украдкой давали читать рукописные молитвы, повествующие о последней воле умирающей матери, при чтении их нечто невидимое давило в груди, я не выдерживал, плакал и становился послушным.
Будучи человеком малограмотным, бабушка перечитывала те книги, что я приносил из фабричной библиотеки, и умилялась прочитанным. Кстати, он и привела меня в мою первую библиотеку профкома. Правда, записывали тут рабочих фабрики, но потом и их родственников, особенно детей, потому что они обычно также становились работниками этой самой фабрики. Библиотекари тут были дамы прекрасного возраста, прибывшие когда-то по распределению на борьбу с безграмотностью. Они с воодушевлением читали лекции перед киносеансом, к которым готовились по ночам, и верили, что людям это нужно и интересно, ведь в полумраке не видно скучающих и обиженных людей, зато ведь когда зажигается свет в зале, все восторженно и воодушевлённо аплодируют, наконец-то дождавшись просмотра кино. Каждые рабочие будни эти библиотечные дамы носят тюки книг в фабричные цеха, чтобы не отрывать людей от рабочего процесса, и выглянувшие из курилок рабочие им рады, ведь так жёны не закатят истерику, что ребёнку за книжкой для школьных занятий не сходил, а уж прочитает ребёнок или нет, ведь нет уж важно, как осознание выполненного долга. Нередко эти библиотекари живут в одних квартирах с работягами, им это кажется необычным, романтичным и интересным, они помогают учить уроки соседским ребятишкам, и те этим нагло и бессовестно пользуются.
Бабушка не зря привела меня сюда, здесь высоченные потолки, большие окна, квадратные столики с лакированной крышкой, на которых блестят крупицы пыли, около стойки библиотекаря в самодельных ящиках потрепанные книжонки, самые читаемые, и чаще всего фантастика, ведь рабочие в отпуска едут к родственникам в деревни, а не в круизы, самое главное их путешествие – это армия, потому и читают про иные миры. Бабушка протягивает свой паспорт, он у неё в целлофановом пакете, целлофан намного крепче тех, что сейчас на катушках в супермаркетах. Я благодарен бабушке – я влюбился в этот мир, я ещё не знаю, что одной этой библиотеки для меня окажется мало.
Подрастая, безграмотность старухи меня смешила, та, например, аргонавтов она называла моряками, плакала над историей Козетты, а вот книги писателей-натуралистов её оставляли равнодушными. Временами я, выполняя домашнее задание, пересказывал ей прочитанные параграфы, а она ужасалась и удивлялась: «Ну каким вот глупостям учут!..» Как-то она поделилась мне историей, как её, вдову, потерявшую детей, в войну на фронт чуть ли не по принудиловке отправляли в госпиталь, как же она перепугалась тогда. Я записал эту историю в школьном сочинении, моя работа оказалась самой ужасной, учителя над ней посмеивались, да ещё удивлялись – как же это так пионер, а слово Бог с большой буквы написал. Бабанька расстроилась: «Вот ведь чему, и то не поверили!..» А как-то коротая тихие вечера в доме её родственницы, я достал из портфеля детскую книжку о нечистой силе, и две старухи строго-настрого даже запретили мне произносить то слово, что, по их мнению, являлось чёрным…
Эх, знал бы мой первый редактор, что-то поясняющий мне, как же не хватает мне тех самых тихих вечеров и утренней прохлады именно сейчас, когда я стал старше. Я сидел на стуле, слушал плеск воды в ванной и смотрел себе под ноги. Уже ничего нельзя было изменить. Поздно. Поздно менять и поздно объяснять. Да и как передать то случайное мгновение, когда впервые переступил порог вечерней школы, и нечто такое неуловимое, необъяснимое и непонятное заворожило, очаровало и пленило меня?! В школе тогда было тихо настолько, что скрип тяжёлой, самодельной ещё, двери отозвался гулким и протяжным эхом. Мгновение, и эху отозвался новый звук, дребезжащий и короткий, это в полутёмном фойе вахтёрша и библиотекарша тащили куда-то шкаф, остановились передохнуть и вновь подтолкнули его сбоку, и вновь этот взвизгивающий звук, и шкаф продолжает передвигаться по накрашенным половицам. Обитая полинявшим дерматином дверь с табличкой «Директор» гулко ахает, мелькают солнышки на её металлических заклёпках. Откуда-то появляется старенький сторож и, усаживаясь на стул, поправляет очки и принимается докладывать вышедшему из своего кабинета хромоногому директору о просмотренной телепередаче: «Они говорят, что измена сейчас настолько полезна, что укрепляет семью!» Дед удивлённо таращится по сторонам – подобного бреда, да ещё на центральном канале, ему похоже ещё не приходилось слышать.
Я оглядываюсь по сторонам и не могу понять происходящего со мной – кажется, я влюбляюсь в сами стены! Годы прошли со дня открытия этой школы, да какие там годы, десятилетия, но тут абсолютно ничего не меняется, даже мебель осталась прежней, периодически стараниями самого коллектива тут что-то подкрашивают и обновляют, но всё остаётся прежним, только на стенах иногда появляются новые нацарапанные ключом надписи. Я поднимаюсь на второй этаж по лестнице с массивными перилами и не перестаю удивляться: похоже время тут замерло или застыло, ощущается дух какой-то старины, словно ты не в школу брать интервью пришёл, а оказался в массовке на съёмочной площадке какого-то фильма о советщине…
Я рассматриваю школьное расписание. Ничего себе! Тут, оказывается, есть и восьмой класс, и даже седьмой, и иногда они здесь отсиживают всего четыре урока, а иногда по пятницам им предоставляют аж целый выходной! Прохожу в учительскую, сажусь за огромный округлый стол, сюда же ковыляет прихрамывающий директор и, как это позже выяснится, учительница литературы и русского языка, миниатюрная стареющая дама, скуластенькая, с глазами-щёлочками (из приезжих, понимаю я, из Карловичей, у нас таких тут нет). Директор что-то мне поясняет, ему вторит учительница, рассказывая что-то про классы коррекции и классы трудных подростков…
Да, вечерние школы давно перестали быть в моде, про них давно не снимают фильмы, труд рабочего обесценился. И, если раньше по принудиловке, подобных школы было несколько в городе, отчего некоторые ушлые парни, получив аттестат, прятали этот документ об образовании, увольнялись с одного завода и устраивались на другой, а для получения выходных, отгулов и отпуска заново поступали в вечернюю школу в другом районе, то теперь в городе оставалась одна-единственная, выживающая только за счёт городских шалопаев и ухарей, которые в переизбытке поставлялись сюда по протекции отдела образования.
Статья моя об этой школе, конечно же, вышла, и я даже в качестве гонорара получил какую-то мелочь, которой едва хватило на мороженку моей старой бабушке. Не забыл я упомянуть и про учебно-производственный комбинат, расположенный на первом этаже здания: а как же, чей тут и версталась газета, на страницах которой я впервые и был опубликован; что интересно, в качестве верстальщиков были привлечены и шалопаи из вечерней школы. Да, не было уже в вечерней школе вчерашних работающих за палочку-трудодень колхозников, благоговейно взирающих на своих учителей, обучавших выводить закорючку в качестве росписи. Теперь контингент тут был иным – кто-то три года не ходил в школу, кого-то четыре года оставляли на второй год, а к кому-то даже учителя на дом приходили, лишь бы этот окаянный ученик в школе не заявлялся и фортеля не выкидывал. С какими только историями сюда не попадали, один лишь я впервые, наверное, пришёл брать интервью. А потом… да я и сам, наверное, не понимал толком, что на меня тогда нашло. После еженедельных публикаций возвращаться в техникум уже не хотелось: изучать какой-то там зелёный конвейер или механизм работы сеялки мне было не интересным, а мой скудный опыт в журналистике в привычном моём окружении являлся позором, и всё чаще и чаще вспоминалось скрытое за тополями двухэтажное здание школы за старинным побелённым забором. И как-то я, шагнув через калитку, остановился, посмотрел на эти тополя, явно посаженные тут десятилетия назад какими-нибудь комсомольцами, подумал и отправился к директору этого шального заведения. Я что-то втирал ему про свою тягу к писательству, о том, как мне хотелось бы развить свой литературный талант, если, разумеется, живут во мне его задатки, и о том, как же хочется мне получить аттестат и через год отправиться в институт. Директор нашёл время выслушать мой бред, и предложил поступить заочно в набирающийся двенадцатый класс. «Так и время у тебя будет на подготовку, и в газету свою ходи!» «А получится ли, смогу ли я потом поступить?» – такой вопрос я вскоре задал заведующей управления городским образования нашего города, в кабинет которой я заявился под предлогом взять интервью. «Думаю, получится!» – убедила меня она (лучше б, конечно, в любую обычную школу помогла вернуться). Что ж… Дело за малым – осталось только документы в техникуме забрать и перевести себя самого в эту вечернюю школу. Оказалось, что это легко сделать самостоятельно, без участия родителей. Моя классная дама лишь ухмыльнулась, повернувшись к седовласой учительнице информатики, которая в течение года нам настойчиво вдалбливала двоичную систему счисления: «Смотри-ка, за документами наш отличник пришёл, работу, говорит, нашёл – статьи в газеты пишет» И я даже не почувствовал насмешки в её словах, и отправился в кабинет завуча…
Так что поздно моему первому редактору меня переубеждать было – я уже самостоятельно перевёлся. Дома у меня все были в шоке. Мой отец, будучи на тот момент безработным, воскликнул: «Ты натворил всё это, чтобы в свой Литературный поступить, так запомни – этот путь тебе покажется намного тяжелее!»
Поскольку продолжать разговор с редактором было бессмысленно, я ушёл и, поёживаясь, для чего-то стоял у подъезда. Чёрно-белый колли подошёл ко мне, дружелюбно помахивая хвостом, и начал меня обнюхивать. Вечерело, послышался где-то во дворах противный крик какого-то ненормального. Семенящий по двору бомж поспешил скрыться в руинах разрушенного фабричного профилактория. Ему навстречу спешил какой-то небритый верзила, катящий тележку с грязным кафелем. Да, когда-то тут был целый комплекс, в котором бесплатно лечили вчерашних рабочих, даже моей бабаньке пришлось тут как-то отдыхать, но теперь тут взялись строить больницу: возвели этажей несколько, разломали профилакторий и забросили. Так и будет теперь тут годами стоять, как знаменитое столичное Ховрино, славясь своими слухами и легендами. Профилакторий-то хотя бы оставили на разграбление, а вот домик старенькой Шарудилы снесли, а коммуналку расселили. Впрочем, домик снесли не сразу – там ещё рабочие переодевались, а вот коммуналку расселяли медленно, поскольку оставались в ней два друга-собутыльника, которым отчего-то долго не находилось комнаты в общежитии, сами они хлопотать не собирались, а потому просто пропивали полы в здании. А после открытия шинка напротив опорного пункта, в разрушенную коммуналку повадятся чудить подвыпившие подростки, почти ещё дети; настреляв мелочи, они будут тут квасить, общаться и скакать по пустым коридорам, подражая героям видеоигр.
А я для себя облюбовал иное местечко для досуга: в огромном фабричном магазине, слегка напоминающем современный гипермаркет, поставили перегородку, за которой появился отдельный вход, а над входом табличка «БАР» – это было легендарное место, сюда позволялось приходить даже со своим бухлом. И здесь любил коротать вечера я, найдя на полу крошечный закуток между бывшей витриной и барной стойкой. Здесь, обняв колени, обтянутые старыми полосатыми штанами из далёкого и солнечного Коканда, мне грезилось, что вскоре всё изменится – ведь у меня есть козырь, о котором вряд ли и редактор подозревает: меня заметили в столичном журнале, на их отклик я отправил целый сборник своих рассказов, теперь вот сижу и жду перемен.
Ожидание ответа было для меня бесконечной пыткой, я принялся нести почётный караул у почтового ящика, мне хотелось надеяться, что ответ изменит что-то в моей жизни и решит вопрос с средним образованием. А ещё мне очень хотелось встретиться с редактором журнала и спросить его: «А стоит ли мне вообще заниматься творчеством, либо же всё-таки чем-то другим, таким непонятным?!»
Тогда я ещё так и не потерял надежды повстречать людей творчества, которые мне продолжали казаться какими-то особенными, иными, не похожими на привычное окружение. А письмо всё не приходило, продолжалось ненавистное лето, а в местных газетах выходили мои газетные зарисовки. Я обошёл тогда все местные редакции и предлагал свои услуги внештатного корреспондента. Везде платили, конечно, гроши, но я и тому был несказанно рад. Но при всём этом ощущение какого-то стыда, боязнь быть узнанным и желание избежать насмешек и осуждений постоянно жило внутри меня. Для той родной среды, в которой я находился, подобный род занятий не приветствовался. Что меня может ожидать? Непонимание, насмешки, сплетни?
В баре звучит голос Шафутинского, мир сошёл с ума – из каждого ларька доносятся тоскливые песни про тюрьму. Пацаны, с которыми я учился на первом курсе, многие эти песни знают чуть ли не наизусть. В отличие от меня они занимаются более серьёзными делами, приносящими крупный доход, например, распространением фальшивых чеков на трассе. Да, был в те лихие времена популярен такой вот криминальный бизнес: существовала где-то подпольная типография, в которой изготавливались подложные документы с печатями и штемпелями, и привлекались дети и подростки для реализации этих чеков среди дальнобойщиков. Тут заработать удавалось настолько немыслимые деньги, что многие бросали школы или училища, якшались с бандитами и сутенёрами и пропадали на трассе неделями. И действительно, среди такой гоп-компании сумма моих гонораров казалась смешной, а род занятий глупым.
Я чувствовал себя чужим в этой стае, и мне постоянно хотелось бежать куда-то в неизвестное в поиске других людей и мнений. И как-то летом, так и не дождавшись, ответа из Москвы, я отправился туда пешком. Конечно, встретить редактора из знаменитого журнала и воочию увидеть Литературный институт мне не довелось, поскольку милицией меня вернули обратно. Дома пришедший проверяющий был обескуражен – ему казалось странным, что в благополучных семьях сбегают из дома дети. Но я был счастлив и воодушевлён – мир за пределами родного городка продолжал меня манить к себе, особенно полюбились сельские вокзальчики со старинными креслами, такими же, как в сторожке Славки; такие вокзальчики редко ремонтировались, а потому разрушались, как внутри, так и снаружи. В самом облике их ощущалась какая-то безысходность, и почему-то хотелось, глядя на них, грустить, тосковать и надеяться. А вот вокзалы крупных городов мне были интересны тем, что в них можно было наблюдать за людьми, и чувствовать себя рыбой в аквариуме, которой мнится какой-то чудный мир по ту сторону стекла, но если разбить стекло, она погибнет…
Продолжает петь Шафутинский, мне грустно и не хочется домой. Я не стал рассказывать редактору, как прошли мои первые дни в новой школе, потому что нечего собственно было и обсуждать: занятия начались числа пятого, а не привычно первого, сначала в классе нас было двое – я и молодая мамочка лет шестнадцати, через неделю появился ещё один кандидат в ученики – какой-то лысый щуплый парень, рассказывающий, как его отчислили из техникума перед армией. За стеклом моросит дождь, холодно, грустно…
Бывает иногда такое, что время кажется тягостным – слишком уж бесконечно оно длится, ощущаешь каждую его минуту, и каждая прожитая минута кажется вечностью. Минуты, как капли, летящие вниз, в грязь, но неожиданно застывшие. Наблюдая за падающим снежком за витриной бара, я сравниваю время с детскими качелями, в которых, раскачиваясь, дух замирает от умиления и восторга; кажется, что ты поднимаешься всё выше и выше, куда-то высоко, неожиданно и ново, а на деле, ничего ведь не меняется, качели остаются на месте, и придут минуты, когда самому надоест раскачиваться на них, остановишь ход, спустишься, и всё будет по-старому, так как заведено, так как собственно и должно быть…
Осенью я ещё как-то хорохорился: так и бегал по местным редакциям, предлагал какие-то рубрики, продолжал брать интервью, даже как-то заглянул к экстрасенсу, разглядевшего когда-то моё такое удивительное будущее. «Неужели ты не в Литературном институте? Я же видела? Девушка там рядом с тобой…» – что-то бормотала она. Но нет, до Литературного было ещё далеко, а точнее невозможно, хотя я и продолжал писать статьи в местные газеты, даже неоднократно пытался пробиться в областные издания. Там иногда меня выслушивали, иногда что-то обещали, а иногда находились и те приколисты, отправляющие меня в центр занятости или агентство по трудоустройству, в которых меня так же выслушивали, упоминали что-то о детстве Эйнштейна и удивлялись моему желанию внештатно работать в газете, а я даже реально и не осознавал, каким же идиотом я собственно выгляжу. В местечковом же центре занятости, где коридоры полнились толпами сокращённых с предприятий рабочих, меня отправляли на какое-то профильное переобучение молодых остолопов, либо же находили мне возможность копать какие-то ямы, но всё это было далеко не то что я хотел и к чему стремился. Осознать же насколько же является поганым статус несовершеннолетнего безработного, мне пришлось, обратившись как-то в поликлинику – даже для посещения стоматолога требовалось собрать кучу справок в городской администрации, доказывающих, что ты не только нигде не работаешь, но, как выясняется, и не учишься.
А потом что-то во мне угасло. В школе рабочей молодёжи учиться было скучно, но при всём этом по непонятной необъяснимой неизвестной причине отчего-то хотелось сюда приходить – днём в среду и вечером в пятницу. На пятницу я забил сразу же, а по средам же иногда появлялся. Наш класс формировался до новогодних праздников: помимо учащихся с непонятным видом занятий и времяпровождения, были здесь и фабричные рабочие, и учащиеся строительного училища, и студенты приборостроительного техникума. Нередко учителя шли на уступки: так, например, одному рабочему, вернувшемся из армейки, записали одиннадцать с половиной классов образования, хотя служить он отправлялся после одиннадцатого. Зимой, девушка лет двадцати, перевёдшаяся сюда из очного класса, посчитала нужным взять справку о прослушивании курса школьной программы и больше тут не появлялась; если для кого-то где-то существовала проблема защитить диссертацию, то для другого здесь – закончить школу. А однажды в кабинет информатики заглянул какой-то парнишка, шабутной и наглый, представившийся учащимся ПТУ, вскоре после его посещения в классе неожиданно исчез компьютер. Редко кто тут приходил к первому уроку, собирались обычно к третьему, а к восьмому уже многие сбегали, оставались лишь те, кому требовалась справка о посещении на работу, в милицию или родителям. Помимо образовательной программы, нам чаще всего рассказывали какие-то истории из жизни, поминали учеников, отправившихся в тюрьму, институт или армию, а иногда читали газеты. Как-то одному преподавателю втемяшилось читать заметку про одарённую девушку, посещающую музыкальную, спортивную и художественную школы. Учитель считал, что ей нужно помогать и предвидел, что она со всеми своими талантами просто пропадёт. Выслушивая сей монолог, мне реально хотелось провалится сквозь землю.
Иногда уроки здесь были более чем неожиданные. Так, например, один урок литературы был посвящён творчеству Виктора Цоя, тогда парень из строительного училища принёс на урок аудокассеты, а учитель –магнитофон. Мы сидели и слушали, знакомясь с творчеством легенды русского рока. Неожиданным для всех был этот урок, девчонки, работающие на фабрике, вздыхали: «Ништяк». А однажды, откровенно скучая, я поднял руку и попросил разрешения порисовать на доске. Мне, как бы то не показалось странным в обычной школе, позволили. Надобно сказать, что мы с Одиночеством частенько на обратной стороне ученических тетрадей карябали, техника рисунка была непонятной, штрижками. Но оценить по достоинству моё граффити удалось вот только в вечерней школе, даже директора приглашали ознакомиться с моим изобразительным творчеством. Именно в то время мне почему-то очень хотелось рисовать, так же как в детстве – не давало покоя увиденное на вокзалах: какие-то доле секундные мгновения, лица, люди. Чаще всего я вспоминал двух музыкантов в переходе областного города, они что-то пели под гитару. И если в столичном мегаполисе подобное явления давно стало обыденным, то в провинции это являлось самым настоящим эксклюзивом. Чтобы выйти на улицу и спеть, надо было обладать абсолютной какой-то безбашенностью, наглостью и даже дуростью. Уличный музыкант провинции должен быть всегда готовым быть оплёванным в буквальном смысле того слова, казаться чуждым окружающему его обществу и выглядеть ненормальным в глазах окружающих. Случайно как-то выпрыгнули из вагона два гитариста, оказались в нашем городе и, поставив коробку для податей, принялись что-то исполнять около вокзала, так люди на них смотрели как на прокажённых, это хорошо хоть не отпинали. А где-то, всего-то в какой-то сотне-другой километров от моего отчего края, в переходе музыканты делись с прохожими собственным творчеством, люди проходили мимо, но иногда останавливались и прислушивались. Как-то, отправляясь по своим литературным делам по областным редакциям, я увидел их в электричке, свободные и неприкаянные, они вошли в вагон и остановились для исполнения какой-то известной рокерской песни. И почему-то именно на уроках я часто вспоминал их, не могу того пояснить: как не странно, но в стенах ШРМ мне было уютно, но именно некоего окрыляющего ощущения свободы, присущего тем музыкантам мне не хватало. Однажды я брал интервью в художественной школе, которую отправили куда-то на задворки в здание детского садика. В этом здании стены мне показались пустыми, ведь, как известно, сами стены любых заведений, созданных для зарождения творчества, сами по себе способны воодушевлять на творчество. Любая малейшая деталь, будь то акустика или витиеватая лестница, или крупицы пыли, кажущиеся позолотой, способны вдохновить пришедшего в эти миниатюрные храмы искусства. В классах же художественной школы казалось неуютно и не обжито, я задавал какие-то вопросы художнику, сам же вспоминал свою первую выставку рисунков в клубе на воздухе и свои первые шаги по старинной и широченной деревянной лестнице, ведущей на второй этаж старинного здания прежней школы, так там на втором этаже, аж замереть хотелось, настолько вот всё это поражало: и огромные окна, горшки с цветами и гипсовыми бюстами на подоконниках, куча каких-то книг вокруг, старая советская мебель. Тогда мне, ребёнку, с художником даже встретиться не позволили, а, спустя годы, я подростком буду брать у него интервью, а потом вспоминать об этом на кажущихся такими длинными и нудными уроках в вечерней школе.
А на уроках нам продолжали рассказывать какие-то сплетни: то о том, как кто-то, отмотав положенный срок в колонии, пьяным на урок заявился в соседнем классе, то как в классе коррекции кто-то уснул, забравшись на парту при учителе, то как какого-то старшеклассника осудили за изнасилование несостоявшееся малолетней жены. Иногда вздыхали, сетуя что постановлением сверху беременность не считается болезнью, отчего от сдачи экзаменов не получат освобождения готовящиеся к родам ученицы. Мы, молча, слушали, смотрели в окно и занимались своими делами – сплетничали, рисовали и мечтали каждый о своём. Важным для учителя было наше присутствие на уроке, и давно уже ни для кого не было секретом, что посещение являлось гарантией получения стопроцентного трояка, ну а если уж пару слов на уроке вякнуть по делу – так это четвёрка, поднявший руку и напросившийся к доске был кандидатом в потенциальные отличники. Нечто непонятное стало происходить со мной тут – мне тут было спокойно, и стены казались родными, но появилось какое-то абсолютно не присущие для меня безразличие, состояние дурманящее и отупляющее; так, если в техникуме я, наблюдая за своими сокурсниками, ищущих на уроках математики какой-нибудь алгоритм, не выдерживая, смеялся, то тут мне было не до смеха. Стали забываться и казаться нереальными дни, когда я после уроков ходил исправлять четвёрки или расстраивался до слез при провале сессии. Я приходил раз в неделю в школу, доставал из кармана тетрадь с надписью: «По всем предметам», садился на старый крашенный ядовито-зелёной краской стул, сбрасывал на другой стул замызганную куртку и принимался рисовать и молчать.
Удивляться было нечему – это была школа, в которую в добровольно-принудительном порядке сгоняли всех балбесов, двоечников и второгодников. Они-то её и посещали, терпеливо отсиживая положенные часы, и получали справочку от классного руководителя, которую предоставляли мастеру на своём рабочем участке. Иногда сюда забредали ученики из школы-интерната для умственно-отсталых. Этих чаще всего отправляли в строительные училища, где освоение рабочей специальности проводилось без обязательного изучения школьной программы. Впрочем, из строительного отправляли не всех, а только лишь тех, кого мастера признавали особо одарёнными. И так уж было заведено, что приходили учиться сюда обалдуи и шаромыжники, а аттестаты уже получали специалисты и семьянины. И так на протяжении длительного времени ничего не менялось. Единственным, пожалуй, отличием были отличники, забредающие сюда из приборостроительного техникума, в которой по какой-то специальной программе осваивали экстерном две профессии. Они как-то умудрялись за пару лет получить и аттестат, и диплом – раньше это не запрещалось – и отправлялись в институт.
В середине же родных девяностых стали появляться подростки с выдуманными историями. Их бредни выслушивались, но особо не обращали на них внимания. В то время за парты садись и чекисты, и бывшие ученики, вернувшиеся из зоны или армии. И практически у каждого ученика здесь была какая-то своя личная трагедия, какие-то проблемы, рано исковеркавшие жизнь. Но истинные же обстоятельства, которые приводили в эту школу, всегда и для всех оставались тайной…
И этой тайной не делились даже на переменах, которые от уроков единственное чем отличались, так свободным гулянием, а так всё тоже самое – сплетни, шутки и напевание «Ищь-бола-бола». Но потом звенел звонок, в класс приходил новый учитель, преподающий очередной никому тут не нужный предмет и вновь что-то дополнительно рассказывал, не обращая внимания на беседующих между собой учеников, уроки для которых являлись единственным способом досуга, возможностью отоспаться после дискотеки, отдохнуть от семьи или прогулять работу. У меня стала непроизвольно вырабатываться привычка молчать, мне не хотелось дискуссировать с учителем, вникать в суть предлагаемого учебного материала и даже о чем-либо общаться со своими одноклассниками. Лишь однажды я встрепенулся, на уроке литературы, конечно. Учитель, та самая, у которой я когда-то брал интервью, подняла самый настоящий бунт, отказавшись менять школьную программу. «Я не понимаю» – возмущалась она – «Почему отменили изучение советской прозы? Даже великого Маяковского исключили из школьной программы, посчитав его чрезмерно красным!» Вот всю красную и советскую идеологию она и впихивала в наши пустые головы, и, спустя десятилетия, я буду ей бесконечно благодарен: не измени она тогда своего решения, я наверняка бы избегал чтения советской прозы. А ради того, чтобы поглощать эту литературу, буквально, томами, наверняка стоило потерять год в этой безумной школе. Проза советских авторов, надо признаться, поражала и продолжает меня удивлять до сих пор – именно на книгах того периода и не мешало бы учиться современным литераторам. Книги Проскурина, Костенецкой, Воробьёва обязательно должны стать настольными для каждого дерзнувшего писать. Немало, конечно, среди этой литературной сокровищницы и откровенного идеологического маразма, но, тем не менее, встречаются и самые настоящие словесные бриллианты. Да, и это история нашей страны, как-никак, какой бы она ни была…
Наш учитель нас просто обязывал писать сочинения о том же Маяковском, а любые навязанные послеперестроечной идеологией книги, не боясь гнева ГОРОНО, вычёркивались из школьной программы. Тут, конечно, был и особый расчёт – именно проверенные временем книги способны были как-то растормошить конкретно в этой школе учеников, что было проверено десятилетиями её педагогической практики: самые бестолковые и трудные одолевали страницу за страницей книг о жизни рабочих и колхозников. Им было это знакомо и понятно. После девяностого прошлого столетия о подобной прослойке общества практически не писали, а в кинематографе ещё не начали показывать рабочих идиотами, а не героями, как было принято раньше. Да и чтоб писать о жизни рабочего, нужно его жизнь изнутри знать, а кому оно сейчас интересно? А что говорить про то время, когда книге люди предпочитали сериалы про каких-нибудь Баронов, Адвокатов и Бригадиров? Зачем в литературе нужен образ рабочего, заочно обучающегося на инженера, когда тюрьма стала считаться престижнее завода и университета?! Вообще непонятно чему нас учила культура девяностых – уж не тому ли, что человеческая жизнь настолько вот ничтожное мгновение, которое может в любую секунду исчезнуть, поэтому нужно успеть — урвать — ухватить прожить имеющийся денечёк как можно красивее и пафоснее.
И мне собственно ради ознакомления с этим литературным явлением собственно и в школу-то хотелось идти. Моим вчерашним одноклассникам навязывалась совершенно иная проза: та, где советское время принято ругать было, ведь из лагерей возвращались те величайшие диссиденты, не страшащиеся рассказывать нелицеприятную правду. И люди читали их строки, и не могли понять: а настолько ли всё в чёрном цвете было тогда? Ведь многие из них тоже жили в то время, когда не было проблем с получением образования и последующего трудоустройства, квартиры выдавались бесплатно, в отпуск существовала возможность смотаться на курорт, медицина бесплатна, наука процветала, о дедовщине не слышали…
Для написания сочинений я, как в детстве, принялся шарить по книжным полкам в фабричной библиотеке. Там стало пусто – люди перестали туда ходить. Лишь забежит какой-нибудь ученик, спросит что-нибудь по школьной программе, да ворчливый дед прошаркает, остановится на пороге и пробубнит под нос: «Хорошо хоть вы не закрылись, а то по телевизиру смотреть нечего – одны убийства и похабщина» Да и кому, скажите, нужны книги, когда появились кабельное телевидение, видеомагнитофоны и игровые приставки? Придёт время, и школохаккеры начнут предлагать скачивать гигабайты книг с файлообменников, а потом это вообще станет легальной и доступной услугой от компаний сотовых операторов. О традиции, существующей десятилетия назад в стенах конкретно этой библиотеке позабыли: когда-то, прежде чем сдать книгу, требовалось от читателя пересказать её содержание библиотекарю. Впрочем, библиотечные стены давно стали чужими, потому что появилась новая мода – в срочном порядке ремонтировались заброшенные фабричные садики и ясли, после ремонта в такой садик переезжала библиотека, потом отремонтированное помещение распродавалось под квартиры, и библиотеке находили новое место пребывания. Надо ли говорить, что литература тут давно не обновлялась, а, следовательно, найти инфу об истории советской поэзии тут было столь же доступно, как сейчас набрать запрос в поисковике яндекса. «Я не нежный, не тепличный, и не надо меня ласкать. Родила на заводе зычном меня под машиною мать. Ветер хлёсткий и железный меня приласкал. Я электрическую соску губами жадно присосал» – ну чем не андеграунд? Впрочем, не одно это меня интересовало в отделанные под евро стенах библиотеки. Я тут садился за так полюбившиеся в детстве небольшие столики с гладкой полированной крышкой и от безделья перелистывал старые журналы, особенно меня привлекал «Ровесник» – я просто обожал вырывать из него картинки с неформалами и выносить эту макулатуру за пазухой, дома я аккуратно вырезал изображения и нанизывал на нитку, вывешивая такие необычные самодельные гирлянды в тёмной колодовке.
И если я, как и прежде, готов был просиживать в библиотеке часами, то в школе и восемь уроков в неделю стали в тягость. Конечно, первое время я старательно посещал факультативы и курсы при УПК. Но потом мне всё это наскучило, отчего я регулярно их прогуливал, тем более ведь сама классная дама предупредила на первом занятии: «Нужно уйти – просто предупредите, и прогулов вам не будет!» Я понял, что так проще: скажешь, что в больницу, например, надо или за деньгами и уходишь. А в какую больницу или за какими деньгами – и сам толком не знаешь. Просто бесцельно бродишь по городу и ждёшь, когда день закончится. Школьные прогулы для меня были чем-то новым и когда-то неприемлемым. Обычно подобным абсурдом занимаются в детстве, но «детство почти без товарищей: товарищи – книги». А тут вдруг в выпускном классе школы я полюбил подобное бродяжничество. И очень уж мне нравилось с моим другом Одиночеством бродить по городским улицам. Капитальные ремонты тогда не проводились, старинные здания не крушили, территории предприятий зарастали бурьяном. Здание действующего театра ещё в магазин не превратили, коттеджи ещё не строились, дворянские особняки не сносились, покосившиеся избёнки сайдингом не обивались, на домах покрепче вторые этажи не пристраивались, заборы были деревянные, некрашеные и покосившиеся. В старых дворах, пустых и замусоренных, одиноко скрипели старые изуродованные качели, в деревянных сараях рушились крыши, а на стенах домов шелушилась покраска. Почему-то тогда было на улицах тихо, безмолвно и безлюдно, а почему я, если честно, не задумывался. Это было время, когда закрывались заводы, но открывались магазины, в которые просто интересно было заходить и смотреть на витрины, ничего не покупать и уходить обратно В одном из таких магазинчиков, открытом в бывшем универсаме, мне понравилось рассматривать часы в форме статуэтки – статуи свободы, они мне казались красивыми и необычными. А ещё, глядя на них, хотелось мечтать о далёкой Америке – ну а что удивляться, Америка тогда нам казалась даже роднее кремлёвских звёзд, её тогдашняя культура формировала наше сознание, и ведь со временем многие дети, выросшие на мультиках про дядюшку Скруджа, выросли и научились делать деньги. То было чудесное время, когда Леонид Якубович призывал крутить барабан, герой Владимира Пермякова покупал жене сапоги, Порфирий Иванов ходил босиком, а вокруг строящихся на пустырях автомоек бродили бомжи, коровы и дети. Это был мир, родной и привычный, он словно сошедший с картин Владимира Романова, похожий по содержанию на знаменитый клип Алана Уокера , напоминающий видеорубрику «Настоящая Россия» замечательной команды «Русские Тайны»
Однажды меня бродягу, заметил у дверей редакции знакомый корреспондент, когда-то вручивший мне книгу с дарственной надписью. Позже здесь в одном из кабинетов велись на базе учебно-производственного комбината журналистские курсы, среди собравшихся я был, несомненно, самым опытным, но первым забросившим обучение. Теперь вот непонятно зачем припёрся, молчал, рассматривая знакомые стены и окна. Примерно на первом занятии журналист нам рассказывала, как когда-то обучалась в ленинградском универе, а её муж в саратовской академии, что нисколько не мешало им по выходным летать друг к другу на самолёте. Мне сложно было поверить в существование подобного, это был мир недоступный мне. Наверное, и бросил я обучение, осознав это. Все эти рубрики, заметки, курсы – это было чужим и далёким для меня и окружающей меня реальности. Улыбающийся корреспондент принялся рассказывать о главах его книги, публикуемых в газете, просил почитать и ознакомиться, интересовался моими успехами. А я отвернулся и, свистнув Ваньку, отправился собирать бутылки. Однажды я пообещал этому олигофрену после смерти опекунов забрать его к себе. Не знаю даже, что там такое щёлкнуло в его бестолковой башке, но он приклеился ко мне как банный лист. Конечно, обещания своего я не выполню, спустя годы, Ванька, неухоженный и беспомощный, будет побираться на приступочке местного магазинчика, а потом трапезничать купленными на собранные монеты пирожками, прихлёбывая из банки налитой из колонки водицей. А как только вытянет ноги, я и не приду на похороны, словно и позабыв о том какое же впечатление произвело когда-то появление этого слюнявого идиота на вышедшего покурить корреспондента.
А что же касаемо сбора бутылок, то тут интересен был не собственно процесс поиска, а последующая реализация. Собрать было несложно: вдоль железной дороги их выбрасывали из гаражей или вагонов, тропы там всегда были сухими, а наряды ГИБДД у нагороженных вдоль линии заборов в то время перебежчиков не отлавливали и не штрафовали. Пластиковые принимали молочницы на рынке, территории которого в отличие от заводских площадей стремительно стали увеличиваться. Территории заводов активно стали дробить на дочерние предприятия, земли и здания которых позже активно распродавались. А вот территории рынка неожиданно оказались переполненными настолько, что палатки стали воздвигать и за его старинными громыхающими воротами, на улице, вдоль дороги. Казалось, что весь город охвачен просто волной безумия: люди, вынужденно покинувшие места за конвейером встали за прилавок. Так стал развиваться мелкий бизнес, и были созданы новые рабочие места. Рынок привлекал подростков, посчитавших престижной профессию грузчика, странных людей в белых одеждах, а также спивающийся сброд и городских сумасшедших. Последние традиционно устраивали шоу, веселя глазеющую публику. Особенно отличалась одна бабка, любившая объявлять остановки в городских автобусах. Неизвестно сколько лет назад она не поделила место на паперти с такой же чудачкой, и теперь стоило только им встретиться, как начинался батл. Обычно раньше люди, покрикивая, разнимали их и отправляли, разгоняя, по домам. Но теперь в сознании людей что-то поменялось: народ теперь окружал дерущихся и смеялся, дожидаясь привычного финала, когда полоумная валила свою товарку на землю, заносила над ней ногу в стоптанном вонючем валенке и лукаво-весело косилась на присутствующих. А вот стеклянную тару принимали подороже в длинном щелястом деревянном сарае, в советское время выкрашенным зелёной краской, это совсем в другом районе города. Перед приёмкой бутылки сортировали, выискивая сколы и дефекты. Сортировал молодой худощавый парень, но иногда и директор этого заведения. После моей неудавшейся попытки взять интервью у этого самого директора, мои бутылки отчего-то строгому досмотру не подвергались. Народ тут собирался с утра, рассаживаясь у стен. Подъезжал директор на старенькой белой машинёшке, осматривал собравшийся люд и просил подождать; он никогда не ругался, не повышал голоса, не использовал нецензурную лексику, а, поглаживая брюшко, перетянутое солдатским ремнём с широченной бляхой, упрашивал кого-то идти домой стирать, кого-то погулять по городу, кого-то пересидеть до обеда. Тащить сумки с тарой домой, а потом обратно было утомительно, пытаться спрятать у сарая – опасно, а потому ничего не оставалось, как дожидаться своей очереди и рассматривать пришедших.
Вот бабка, еле передвигающая ноги, своё добро она возит в детской коляске, говорят, что её выгнал собственный сын, и теперь она живёт в гараже с афроремонтом, чёрном от копоти. А вот проходит мимо занятная троица – здоровенный мужичина в шубняке, он помалкивает, с ним какой-то чудик, блаженно улыбающийся, с ними болтливая мадам, которую безуспешно разыскивают родители, непонимающие её сумасшедшего желания жить на улице. Однажды мадам нашла тормознутого мужа и объявила всем окружающим, что он работает миллионером, а потом привела в его дом цыган, представив их американскими родственниками. Муж-миллионер спалил дом и теперь тоже шатается по городским улицам. А вот эту занятную парочку показывали по местному каналу – два старичка, выживая на улице, кормят как себя, так ещё и приблудных собак, да ещё какого-то кота выходили. Собаки от них не отходят ни на шаг, охраняя баулы с бутылками. Старики приседают на корточки, собаки подходят к ним.
Отдалённо иногда доносится визжащий гул школьного звонка – это в интернате, что через дорогу, крикливый призыв на урок или веселящая весть о перемене. Вскоре здание интерната признают аварийным, учеников, белобрысых и озлобленных, расформируют кого куда и примутся распродавать ученические площади под квартиры. После окончательного закрытия этого учебного заведения в каждой школе города появятся классы коррекции, а вот комнаты ночного пребывания не приживутся, их закроют после отправки бесконечных жалоб недовольными родителями по различным инстанциям. Но пока ещё за забором интерната кипит какая-то жизнь, на месте сарая для приема стеклотары ещё не возвышается мечеть, около которой по асфальтированным только тут в городе улицам не катятся дорогие иномарки, притормаживая у дорогих коттеджей, а потому учащиеся интерната временами, набрав по утру стеклотары на детских площадках около своего заведения или натибрив по ночам из того же самого сарая, а, возможно, отжав у ошивающихся у сарая бомжей, перемахнув через забор и перебежав через дорожные колдобины, тоже кружатся у дверей сарая, не страшась за прогул нагоняя воспитателя. Среди жуткой киношной попсы, иногда стали мелькать на телеэкране фильмы и о них, несчастных и ненужных, правда, далеко не все фильмы доходят до зрителя, так, например, третья серия знаменитого и нашумевшего фильма «Дом» так и будет пылиться на полке столичного кинохранилища. Этих воспитанников мне приходилось мельком повстречать ещё летом – в каникулы они шатались по улицам, иногда отвоёвывая подвалы у взрослых бомжей, о которых тоже вдруг вспомнили некие режиссеры.
Подвалы – это был просто бум какой-то, охвативший провинцию, в них тусовалась чекисты, пропивая заработанное и обучая малолеток жизни, здесь годами жили люди, которых не принято было замечать, и тут после массового закрытия бесплатных кружков, секций и комнат школьника, тусовались дети, воображая себя героями американских фильмов и мультиков. А главным достоинством подвалов, несомненно, были трубы, они были большие, толстые и ржавые, не то что современные пластиковые тонкие и гладкие, на них так удобно было сидеть детям, греться бомжам и мурлыкать кошкам. Мне в абсолютной темноте удавалось пробираться и в знакомое с детства бомбоубежище через замусоренный тоннель под дворовой клумбой – вот в этом подвале была такая потрясающая акустика, что именно там хотелось петь песни Асмолова из альбома «Ностольгия-89» или хиты группы «Дюна».
Вечерами от безделья я тоже принимался изучать местные подвалы и бомбоубежища. Я-то помнил легенду о лабиринтах под нашим микрорайоном. Кстати, тема подвалов в девяностые была актуальной: досугом детей стало некому заниматься, а родители же тратили все свои силы на поиски работы и возможности выживания. Оставшиеся без надзора взрослых, толпы детей устраивали разборки в подвалах, пили всё что горит и прятали наворованное добро. Иногда летом в подвалах поселялись те же интернатовские ученики, которые убегали в каникулы от собственных родителей на улицу. А зимой же в поисках тёплого угла там селились бомжи. Обществу не было дела ни до детей, ни до бомжей, ни до беспризорников. Лишь изредка мелькали в местной прессе заметки с призывом «мы должны», но на этом обычно всё и заканчивалось. А я же в свои шестнадцать принялся строчить заметки о подобных проблемах, как же смешно это было, наивно и безрассудно. Меня больше не публиковали. Но дело, стоит признать, было не только в сути, описываемой мною проблемы, я, едва оказавшись в вечерней школе, просто рассказывал о привычном для меня окружении, и, надо заметить, писал довольно-таки нестандартно: написанное мною журналисткой заметкой не являлось, скорее коротеньким рассказом. Тогда я просто не понимал, что публикация в газете не всего способна решить проблему, особенно если речь идёт о бездомных. Ведь далеко не каждый бездомный способен изменить свою собственную жизнь, чаще всего он довольствуется подачками и хитро обводит собеседника вокруг пальца.
Но рассказывать о них мне понравилось – как выяснилось, писать о людях столь же увлекательно, нежели только о животных. Например, один мой знакомый бездомным был лет пятнадцать: вернулся домой из зоны, а жена развелась и как-то ухитрилась продать доставшуюся ему от родителей квартирку. Пришлось ему поселиться в подвале родного дома, зарабатывать горбом, копая могилы на кладбище (тогда ещё специальных агентств не создали), однажды даже молодую побирушку нашёл, взяв её в жёны и приведя в подвал. А потом вдруг судьба улыбнулась ему – старые приятели пристроили на завод, выделив даже комнатушку на проходной. Да только вот увела его к себе какая-то бабка-уборщица, из квартиры которой он вернулся обратно в подвал. По пьяни там устроил пожар, после чего дверь входную заварили, так и помер зимой под лестницей, где его отправившиеся курить дети обнаружили. Как-то лазили, пока он где-то отсутствовал, в его обитель, обнаружили грязный матрас и жестяную посуду, утащили советские копейки и блокнот со стихами. А у другого кореша судьба была похожей, только он был лентяй и баламут, специализирующийся на поедании остатков пищи в гостевой комнате при больнице. А вот третий мужичишка даже дожидался выхода моей заметки. Надеялся, видимо, на лучшую долю. Частенько его сидящем у стен бара видел, иногда к нему подходил худощавый и чистый грузчик из магазина, в котором ему позволено было находиться круглосуточно, и о чём-то, покуривая, рассказывал. Заметка не вышла, а я ничего не мог с этим сделать, а он, так и не дождавшись перемен и не выцыганив у меня тёплые суконки, повесился в ближайшем подвале. Заметили по запаху, как только стал разлагаться, пригнали пятнадцатисуточников, те, отворачиваясь, выволокли, минты разогнали прибежавших лицезреть ужастик детей, и о старике забыли навсегда, его никто не поминал и не оплакивал, только вот лампочка долго горела в подвале и месяц воняло хлоркой. А имя его я помню до сих пор, Микушов Геннадий Егорович…
И вот наконец-таки хлипкие двери сарая открываются, и выстраивается очередь, примечательно, что толпы и давки, как в современных супермаркетах в дни проведения акций, там и тогда не наблюдалось.
Всё, заветная мелочь в кулаке. Теперь ещё надо в один район города смыкаться. Опять пешком, и вот добираешься до заветного места и озираешься по сторонам. Останавливаешься, взгляд шарит по грязным витринам бывшего советского магазина. На витрине намертво десятилетия назад написали «БЫТОВАЯ ХИМИЯ», а теперь наклеили красочную афишу с рекламой импортных соков, потому надпись сейчас выглядит смешно и нелепо: «Бытовая химия – вкусно и полезно». Переступаешь порожек и попадаешь в очередную пивнушку, здесь ещё сохранились столики на высоких железных ножках, и сама обстановка примерно та же, что и двадцать лет назад: так же киснут сочники за стеклянными витринами, чеканным панно украшены стены, деревянную стойку венчает тяжеленая старая касса, из нового — только появившиеся год назад стеклянные киоски. Когда учился в техникуме, любил заходить сюда в дни получения стипендий. Тут в одном ларьке кассеты продавали, похожие на лицензионные. И аккуратной стопочкой лежали записи классики с манящими надписями: «Свиридов», «Дога», «Шостакович», их кроме меня было некому, потому лежали они тут, казалось бы, постоянно. Когда-то, втихаря то всех, я мог покупать по одной кассете в месяц, не больше, поскольку практически вся стипендия уходила в семейный бюджет. Однако меня сейчас интересовало другое: летом один незнакомый поэт разместил в газете, где я публиковался, объявление: «Посвящу сборник стихов спонсору» Вот уж не знаю, отозвался ли спонсор, но я решил опубликовать подобный призыв в областной газете: «Продам свои рассказы МИР» Понятное дело, что на мою тупую рекламу, конечно же, никто не откликнулся. Однако в газетах бесплатных объявлений меня заинтересовала рубрика «Послания» – иногда там публиковали стихи. Стоит заметить, что поэзией я никогда не увлекался. Сочинять стихи, правда, пытался, но вот читать их – нет. Причина тому, таилась, вероятно, в том, что в моём привычном окружении понятия «поэт» и «идиот» являлись синонимами. Но публикуемые в «посланиях» четверостишия меня увлекли. И понять мне было сложно: почему же они издаются такими крохами в подобных изданиях, а не подборками в толстых журналах.
Газеты бесплатных объявлений выходили по средам или четвергам, и я старался не упустить ни одного номера, читая четверостишия или обращения людей, скрывающимися под масками псевдонимов. А после приобретения газет можно вернуться в бар слушать Шафутинского. Домой не хотелось – там меня ждали надоевшие телевизор и игровая приставка. По зомбоящику в то время стало модным крутить в бесконечных молодёжных передачах сюжеты про субкультуры, представители которых кардинально отличались от моего окружения, отчего казались свободными и счастливыми. Молодёжные сериалы тогда были примитивными с присущим им наклеенным смехом, подростками, зацикленными на сексе, и родителями, похожих на тупорылых идиотов. Впрочем, придёт время, и у нас бесконечно и постоянно станут снимать похожие.
Тем не менее, чёрно-белый телевизор на кухне у меня не выключался до утра – после того, как я уничтожил все свои рукописи, у меня отчего-то пропал сон. Соседке мои посиделки очень уж не нравились, недовольно фырча, она растрёпанная и недовольная, будет выходить ругаться, припоминая сорок лет, проведённых за конвейером: «Знаешь, в каком шуме работали, у меня теперь, чуть громко, так голова болит, как стучит кто в голове»
А потому выручала игровая приставка: маясь от безделья, я бесконечно нажимал кнопки джойстика, отключив звук. Мой сосед, мать которого изредка приезжала с заработков, позволяющей ей погашать задолженность по квартплате, жил самостоятельно класса с седьмого, а потому вечерами у него собиралась компания игроманов. Они забирали мою приставку на вечер, а за использование потом отдавали картридж. Как же они были удивлены, когда я первым прошёл «Черепашки-ниндзя», а мне просто нравились эти герои – я полюбил их на лекциях в «Киноше».
Продолжает сыпать снег за окном, и о чём-то таком сокровенном вещает Шафутинский, в баре полумрак и прокурено. Ванька поднимается с пола, для чего ему приходится вставать на четвереньки и, шаркая больной ногой, подходит к опустевшим столикам. Говорят, он вообще родился не ходячим, выходила старая бабушка, на полдня сажавшая его в кадушку с какими-то отварами. Только стоило Ваньке сделать свои первые шаги по двору, как старуха устроилась на фабрику уборщицей – пенсию что ль ему тогда не выплачивали, а деньги бесконечно требовались. А потом Ванька потерял обоих родителей – мать бросила, отца посадили. Домой он вернулся в двенадцать. Отец с тех пор частенько приводит различных тётенек домой, но они редко остаются надолго. Причина, конечно, в Ваньке – кому, скажите, охота с ним нянчиться, а потому отец нередко его лупит, а потом жалеет. Чтоб Ваньке меньше доставалось, его оглохшая бабушка, вооружившись клюкой, еле шаркая и смешно шевеля нижней челюстью, разыскивает его по дворам и загоняет домой. Ванька её не слушается, машет рукой, прячется. Домой обычно он возвращается за полночь и начинает чистить снег или сроить снежную башню. Отец нервно курит, злится, психует, но стоит Ваньке переступить порог, как принимается за свою каждодневную работу – подмывать, кормить, стирать. И наконец-то Ванька, высунув язык, ворочается на чистой постели, в животе у него бурчит, и отец сидит на кухне и пускает в потолок сигаретный дым.
Как-то Ванька был на карантине – промочил где-то ноги, и из больницы, куда он попал с воспалением лёгких, его зачем-то отправили в тубдиспансер, довезли до ворот, а уж до палаты в домашних тапочках Ванька добирался самостоятельно. Тубдиспансер представлял собой кучу длинных деревянных бараков с печным отоплением, там было спокойно и тихо. Туберкулёзники, к которым подселили Ваньку, понять не могли, зачем он тут вообще оказался. Один в трениках и майке-алкоголичке, позже прозванной билановкой, положил на табурет книгу на глянцевой обложке которой мелькнул заголовок «ПИРАТЫ», другой, в пижаме, поправил самодельную шторку на окошке – тряпочку на проволоке. И оба уставились на полоумного – это было нечто новое в их маленькой палате. Старуха не смыкала глаз всю ночь – врач не пришёл, прошёл день – врача не было. Тогда отец, выматеревшись, забрал его домой, а мне позже пришлось забирать оставшиеся вещи. Теперь положенные уколы отец делал самостоятельно. А я частенько навещал, отчего Ванька ко мне привязался, а мне просто было спокойно в этом домике: тут не было какой-то роскоши и гламура, на кухоньке мебель была самодельная, в зале и спальне советская, про люстры тут не слышали, а пользовались лампами дневного света, как в подъездах. Нередко поднимется Ванька с койки, обопрётся о крашенную белой эмалью дверь в зал, не обращая внимания на карабкающегося по той самой двери котёнка тигрового окраса, и наблюдает, как отец, поправляя ладонью непослушные седые кудри, наглаживает рубашку и напевает: «Костюмчик мой с иголочки, взгляни же на меня» Ладони отца широкие и мозолистые, он ополаскивает их зачем-то одеколоном, и грозит пальцем застывшему, как изваяние Ваньке. Косые солнечные лучи пробиваются сквозь запотевшие окна, и в них кружат пылинки. Я беру со стола ученическую тетрадь и коричневым карандашом рисую своего ненормального кореша. Котёнок на двери заснул, утюг пышет паром, и отец готов предстать во всей красе на свидании с очередной тётенькой. Ванька настолько привязался ко мне, что дожидается меня с самого утра каждый день, но, когда он рядом, мне становится неудобно, и я могу его обидеть, о чём он тотчас забывает и блаженно улыбается.
«Пожалуй, стоит написать про его приключения в тубике, что-то типа пьесы» – думается мне, когда он таскает гранёные стаканы со столов и опускает их на барную стойку. Наверное, он уже и не помнит о своём путешествии и вряд ли ему вдолбишь, что бараки туберкулёзников скоро снесут, а всех больных отправят в область, отчего бегать каждую неделю домой к матерям и жёнам на обстирку и подкорм у них больше не получится. В области они протянут меньше. Ванька шамкает губами, стоит барменше за его труды наградить его пирожным. «Он что-то говорит?» – спрашивает меня барменша, одёргивая свой красный фартук с оборками. Я киваю и перевожу, об этой особенности чтения по губам я знаю давно, с тех пор как двенадцатилетнего Ваньку вернули на родину. «Надо же!» – вздыхает барменша, протягивая и мне пирожное – «Я думала он совсем бум-бум. Когда завод работал, они тут в каждом доме были, да что там, в каждом подъезде. Сейчас завод затих – и меньше стало»
Я стыдился собственной жалости к Ваньке, но его неадекватное присутствие являлось предметом привлечения внимания к самому себе. Словно всё внутри меня бунтовало, кошмарило и кричало: «Я есть – обратите на меня внимание!!!»
И подобный парадокс девиантного поведения был присущ практически каждом моему знакомому. Например, у Дашки подрастал брат Гошка, любящий забираться на крышу по пожарной лестнице, висеть на газовой трубе и забираться в подъезд через окно на втором этаже. Стоило ему только отмотать срок в первом классе, как впаяли обязанности на летние каникулы – нянчить племянника Генку, мальчишку смешного и забавного, который любил подбирать во дворе железки, мечтал подрасти и отправиться работать на фабрику и обожал просто рассматривать изображения голых баб на этикетках спичечных коробков.
Как-то я ошарашил соседку, затащив маленького Гошку в колодовку при кухне для лицезрения моего тайного сокровища – гирлянды, нанизанных на нитку картинок с неформалами. Обозлившись на вечно недовольную соседку, я сорвал гирлянду и повесил её на шею ребёнка, потом, схватив ключи от подвала, спустился по лестнице и отправился обустраивать там себе личную комнату. Подвальные кладовые, как известно, всегда служили для хранения хлама, который редко когда мог пригодиться, но, тем не менее, складировался там годами. Особенно это касалось макулатуры: практически в каждой кладовой стояли ожидающие мышей тюки с журналами, которые когда-то отдавались пионерам, собирающим макулатуру на благо нашей Родины. Теперь журналы не выписывались, макулатура оказалась не особо-то, кому нужной, а пионерскую организацию упразднили. Но кое-где принимали за копейки, и я собрал и увёз, предварительно, конечно, перелистав эти пыльные фолианты забытой прессы. И в одном журнале я обнаружил рассказ «Пастух и девушка» Сухомлинова – признаюсь, меня фантастика вообще никогда не привлекала, за исключением разве прозы Беляева, но этот рассказ навсегда останется для меня лучшим в этом жанре.
Ну а как в колодовке оказалось пусто и очищено, оставалось дело за малым – постелить на пол кусок старого линолеума, повесить вылинявший ковёр на стену, устроить лежак, и получилось очень даже по-домашнему уютно. Лежи в тишине, сколько тебе влезет, и смотри, как с потолка игрушечный самолёт на леске свисает, или старый светильник на тумбочке приятно мерцает. Вот сколько себя помню, всегда устраивал себе какие-то комнаты – ещё ребёнком то стулья городил, то бабушкиным платком где-то углы занавешивал. А сейчас ещё больше полюбил уединение. А как только надоест – можно пересидеть в подъезде, помогая Гошке учить уроки и выслушивая его детский бред про Генку: как надоедает порой с ним сидеть, и что летом за каждодневную возню с ним не купили обещанный тамагочи, и что он выделывает с мишкой, называя его бабой. Ну а что поделать? В иные времена отправили бы одного в ясли, другого в пионерлагерь, а там, глядишь, отсидели бы в школе сколько положено, вытянули б учителя на троечки, и добро пожаловать на завод или фабрику, мол, здравствуй взрослая жизнь! Теперь это стало невозможным, а иной альтернативы никто не предлагал. Вот и оставалось у ребёнка главное развлечение – привлекать к себе внимание. Я как-то отводил его в секцию, записали, но некому оказалось водить, вот и развлекался пацан как мог: кошкой вскарабкается на дверь, протянет ручонку к фонарю, уцепится, подтянется и вот он уже на подоконнике. У впервые видящих это шоу, дух захватывало от этого представления. А так все уже привыкли, потому и не обращали внимания.
А как-то он новое себе развлечение нашёл: притащил откуда-то автопокрышку, и давай её сбрасывать из окон подъезда, то со второго этажа, то с четвёртого, покрышка смешно пружинит и подпрыгивает вверх, Гоша доволен и весел, скатывается по лестничным перилам и бежит на улицу и снова и снова толкает покрышку в подъезд. Проходящие мимо подвыпившие подростки увидели десятилетиями висящую на здании мемориальную доску «Здесь жил герой Советской Союза ветеран Великой Отечественной Войны» и избрали её в качестве мишени, но кидать в неё снежки им наскучило – они увидели забавы ребёнка и остановились, покуривая, долго наблюдали за его таким интересным занятием, а потом принялись обстреливать окна, в которых он мельтешит, снежками. И, надо же такому случиться, что как в задачке по математике, где из пункта А в пункт Б идут два состава, и в какой-то точке должны встретиться. Так и в жизни: возвращался из шахматного кружка один добродушный увалень, остановился и принялся наблюдать за снежным побоищем. Окна нараспашку, снежки в подъезд летят, мат-перемат. «Что за глупое занятие?» – недоумевал он, временно переехавший из Москвы к бабушке из-за каких-то проблем. Бабушка его жалела, летом даже приобрела велосипед, и он кружил около неё, сидевшей на лавочке. А когда кататься надоедало, то он садился рядом с ней и нажимал кнопки игры «Ну погоди!», ожидая, когда волк переловит все яйца, и покажут мультик. А потом отправлялся домой и читал знаменитую сагу Купера.
Весной он стал всё чаще появляться всё в этой компании, весь такой блатной и наглый, познавший жизнь и познакомившийся с интересными людьми: одного в восемнадцать выгнали из восьмого класса, второй настолько предпочитал во время уроков бродить вокруг школы, что его отправили в интернат для умственно-отсталых, третьему родители позволяют уходить из дома на несколько дней. У него появились новые интересы, например, фильмы про Эммануэль, ночные прогулки и работа грузчиком. Возвращаться обратно в Москву ему было уже не интересно.
Новая весна меня не радовала – я становился старше, полюбил носить по две рубашки одновременно, красную поверх серой, что, кстати, по тесту Люшера обозначало чувство неудовлетворенности и направленность на рискованное действие, а ещё я стал нашивать на старые джинсы цепочки или, сидя на бревне у калитки дедушкиного дома молотком загибать монеты, прицепляя их к карманам или штанинам. Появились монеты с изображением Пушкина, и Ванькин отец просверлил в них дырочки, чтобы и их я мог нацепить. Кроме того, я приобрел рокерскую повязку с надписью «Дурень». Я стал меньше общаться с людьми и познакомился практически со всем творчеством Цоя, хотя только лишь начали махать руками рэперы, отправляющие родителей на дачу, и появились какие-то со странными причёсками люди, величающие себя продиджистами. А ещё на клумбах куда-то пропала дикорастущая конопля, а также исчезли вОроны на крыше элеватора, потому что он опустел и перевелись крысы. А однажды по каким-то делам зашёл в школу, в которой учился до девятого класса, и мне показалось, что сами стены тут стали чужими, словно не два года прошло, а целая жизнь. Я не узнавал одноклассников, и у меня не было никакого желания с ними общаться – их ожидало поступление в институты, а меня поиск работы. В школе этой мне было ужасно неуютно, и хотелось побыстрее смыться отсюда. Вроде бы мало что изменилось: перестал работать фонтанчик на первом этаже, теперь он больше напоминал ржавое блюдце, в котором лежали фантики и огрызки, на месте буфета, где когда-то продавали любимый пирог «Пионерский» и яблочно-грушевый сок теперь класс хореографии, а ещё открыли пожарный вход, на лестницах которого любили прятать дневники хулиганы. Совершенно чужой мир, напоминание о котором наводит скуку и тоску. Умер мой дед, и нередко с постаревшим Рахманкулом я ходил к нему на могилку и просто молчал. Он так и никогда не узнает, что желание получить признание в столичном журнале было для меня настолько важным ещё и потому, что это значило бы получить признание и от него, десятилетиями выписавшего этот журнал. Но его признание я получил, не заметив, поступив в техникум, он был тогда настолько обрадован и воодушевлён, что тайно привёл меня на кладбище и на могиле сына пообещал подписать мне барак, однако стоило мне забросить обучение и удариться в творчество, как он отказался от своих слов.
А меня так и не отпускало творчество, и я ничего не мог с этим поделать. Ведь творчество есть что? Творчество – это общение с собственным одиночеством. Это затаившаяся невысказанная обида на весь мир или окрыляющее воодушевляющее состояние внутреннего восторга. У каждого по-своему, но у всех одинаково: любая малая передозировка этого самого творчества способна стать зависимостью. И как следствие – исковерканные жизни, расшатанные нервы и взгляд в небеса…
Ответ из журнала я, конечно, дождался – редактор проделал просто титаническую работу, указав на ошибки, которые мне следовало бы исправить. Некоторые её комментарии на полях мне казались странными. Например, она спрашивала, почему кошка живёт в гараже. «Ну как почему?» – хотелось мне воскликнуть – «Там же свиней держат, в этих гаражах!» Работу над ошибками я не стал проводить, наверное, потому что очерствел сердцем, а, чтобы писать о природе, нужно быть добрее что ли…
И редактору в ответ я отправил заметку из областной газеты о литературно-неформальном сообществе и статейку об Аркадии Кутилове из рукописного самиздата. О существовании самиздата я узнал из рубрики посланий в газете бесплатных объявлений. И хотя такие газеты представляли собой пару листочков формата А5, пробиться в них было крайне сложно. Конкурсный отбор туда был, как в солидный толстый журнал. Первый лист был целиком и полностью посвящён посланиям, эдакий доморощенный твиттер, а на втором публиковалась проза и стихи. Признаюсь, поэзия меня никогда не увлекала, лишь вот эти листки со стихами поэтов из Самары, Челябы, Балашихи, Перми, Пензы, Омска, Снежинска, Питера, Петрозаводска и Бог весть каких городов и весей способствовали появлению моей заинтересованности поэзией.
Лично я чаще всего отправлял туда цитаты из книг писателей-натуралистов. «Гибельно очарование света для ночных танцующих эльфов». «Механистам проще скрыться от глаз». «А ты и сам, наверное, того, раз эту книжку не отложил, а дочитал до этого места». В простых фразах Николая Сладкова мне виделся скрытый подтекст. Иногда я клеил самодельные конверты, украшал их икебаной из марок, и как не странно доходили. Впрочем, многие специально капали свечой на марки для последующего повторного их использования или выворачивали конверты, благодаря чему оказывалось возможным узнать, например, адрес поэта аж члена союза писателей из Петрозаводска, который не брезговал общаться с неформальным сбродом.
И, вероятно, впервые мне удалось повстречать тех людей, что со всей серьёзностью отнеслись к моему творчеству. Наверное, только из-за уважения к ним я стал читать Стивена Кинга, хотя в отличии кого-то из них абсолютно не понимал его гения. Стоит признать, что никто и никогда больше не отправлял мне огромных писем со словами поддержки, понимания и отчасти даже сопереживания. Так один взрослый дядька присылал мне, пацану сопливому, толстенные просто какие-то конверты с самиздатом, собственным творчеством и советами, адресованными лично мне. Неожиданно и приятно было мне откликаться и выслать рецензию или отклик, или даже предисловие к сборнику, тоже самиздатовскому. И читая рассказы этого человека, я вообще понять не мог ПОЧЕМУ же он здесь издаётся, в самиздате, а не в литературных журналах. Однажды он ответил мне на это, что вердикт ему в журналах был: «Это не литература» И… мне стало его искренне жаль, потому я добился издания его рассказа в местной газетке, которую он справедливо обозначил брехунком. Впрочем, лишь спустя годы, после победы в каком-то литературном состязании аж в США опубликованное некогда в самиздате доберётся и до страниц толстого литературного журнала.
Публикация эта была в районном издании, и редактор там помнила меня, даже предложила в случае поступления на заочку филфака приходить работать к ней. Ах, если б на год раньше! Не бросая техникума, получил бы аттестат в ШРМ, поступил на заочку и писал бы статейки, как сельское хозяйство разваливается. Но теперь уже было поздно что-то менять, слишком поздно. Да и, спустя годы, газета навсегда закроется, в здании её редакции будет очередное кафе. Терзаясь сомнениями, я в гараже забирался на лежак из гофрокартона, подобного тем, что на дежурстве отец устраивал для забредающего к нему ночью Утёнка, в гараже на окраине и продолжал листать самиздат. Многие фразы из опубликованных текстов казались мне необычными: «сунул фиолетовую руку в карман», «окурок скрывается в темноте подъезда маленькой кометой», «надел счастливую маску идиота»…
Но в этой словесной необычности было нечто такое родное и понятное, а также уникальное, не соответствующее тому книжному барахлу и романам Чейза, которыми в то время были завалены книжные прилавки. И так мне мечталось ещё и сборники приобрести, целые серии самарской «коммуналки» и новосибирского «клуба одиноких сердец» Мне хочется представить этих поэтов: наверняка они какие-то уникальные, в странной одежде, странно себя ведущие, со странной причёской. В то время же ещё не было поголовного помешательства тату, рваными джинсами и куртками-косухами; никто ещё не черпал идеи для моды из неформальной культуры прошлого столетия. И я, потягиваясь, представляю появление такого индивидуума – это как яркое пятно среди серой массы однообразия. Они явно рассеяны, словно пребывают в каком-то невидимом посторонним мире. Их детский взгляд лучится – возможно, даже они в этот миг что-то сочиняют. Они наивны и озлобленны одновременно, потому что им бывает сложно и болезненно ужиться в мире обычных людей.
Вся эта переписка, это общение, этот самиздат давали мне силы и желание жить. Благодаря их творчеству, я понял, что писать можно не только о том, что видишь, но и о том, что чувствуешь. Благодаря им, я стал слушать только русский рок, мечтая о альбомах “Портрета Дориана Грея” или “ПафлюкторнЪ”. Это тоже казалось необычным, ведь вся страна тогда распевала песни про черепашку Наташку или лётчика Диму. Наконец-то я встретил людей, которые мне были понятны. Их творческие переживания были созвучны моим. Рядом с ними можно было не стыдиться собственного творчества, потому как в их обществе оно воспринималось адекватно. Но… как выяснилось, в этом обществе преизбыток всего того негатива, от которого так хотелось бежать в привычной реальности.
Хотя эти люди и читали умные книги, занимались выходом подпольных литературных сборников и даже, публикуясь в питерских еженедельниках, получали гонорары, они также пили, сквернословили и блудили. Причиной тому было самое обычное человеческое отчаянье, когда творческий человек, не получивший вовремя поддержки и понимания, осознаёт собственную никчёмность в обществе.
Мне достаточно болезненно было в то время осознать, что путь в творчество – это путь в никуда. Благодаря самиздату, я наслышан был о многих человеческих трагедиях: люди спивались, заканчивали жизнь самоубийством, попадали в психбольницы. Ну а что удивляться как сказал один великий советский литератор: «Писатели – это та часть общества, которая никому не нужна. Ни при жизни, ни после»
И хоть мне давали иногда реально дельные советы, например, предоставляя целый список издательств, где реально можно опубликоваться за деньги, хоть в письмах мне признавались, что видят во мне аж гения, хоть само появление их в моей жизни являлось той единственное несчастной соломинкой, за которую хотелось уцепиться, хоть… да хоть вот что угодно!
В девяностые появилась ещё одна зараза, способная губить отчаявшихся непризнанных ненужных гениев, и имя ей сатанизм. Корешки этой гадости тянулись из Питера. Творчество сатанистов публиковалось рядом с творчеством толкиенутых или иного какого неформального сброда. Нередко они критиковали православие. И находились те неоднократно вышвырнутые из различных издательств поэты и прозаики, что попадали под их влияние. А я вот со своим околоподольным воспитанием не мог принять этого – для меня, человека на тот момент от Церкви далёкого, мир православия казался каким-то светлым, лучистым и праздничным. Я пытался участвовать в дискуссиях на эту тему, но чаще всего таких людей больше не переубедить. И само общение с ними, пусть даже и удалённо, накладывает какой-то уж очень неприятный осадок где-то внутри, словно невидимая раковая опухоль появляется где-то на душе и очиститься от неё крайне сложно…
Поскольку подобное явление было для меня неприемлемым, я решил от него отказаться. Но иногда приходили новые подарочные выпуски самиздата с замечательнейшими стихами или прозою, авторами которых являлись люди, выбравшие в качестве псевдонимов обозначения всевозможной нечестии. Лично я долго выбирал себе псевдоним, но после нескольких вариантов остановился на едином обозначении, являющемся кличкой пропавшей собаки, удивительно похожей на волка…
… Мир, в котором я продолжал жить, так и не стал мне родным. Мир, в который я стремился, оказался для меня чужим, но именно в нём мне удалось повстречать своих ровесников, что, равно как и я, не могли понять, так кто же мы есть, постаревшие дети, зачем мы пришли в этот мир и что же нас всех ждёт…
А за стеклом с причудливыми морозными узорами молчал умирающий завод, бывший гигант, лишь изредка в тишине раздаётся вой одичавших собак, а я сижу на соседском сундуке и смотрю в темноту. Наш город опять прославился – в одном из районов дети отпинали Деда Мороза, встречая Новый Год. Из темноты доносится шуршание – это ласковая кошечка тигрового окраса ластится ко мне. Я вспоминаю, как встретил сегодня своего первого редактора, мы посмотрели друг на друга и предпочли не здороваться, словно не заметили друг друга. Подростковую газету его закрыли, а он добивался справедливости, публикуя гневные статьи, в которых обличал действующую власть, лишившую налогообложения свою литературную трибуну и задушившую налогами газету, над выпусками которой трудились подростки. По непонятным причинам после этой публикации редактор получил должность почтальона.
Светает, и видно за окном завод, точнее то, что от него осталось. За дорогой снесли забор, увезли куда-то свалку свинца и настроили гаражей. Где-то продолжают что-то маркетанить. Мне шестнадцать, и кажется, за последний год прошла целая жизнь, которую хочется забыть и вычеркнуть из памяти. В неё нет ничего такого плохого, ужасного и страшного, но в ней был потерян душевный покой…
***
…Я смотрю, как в солнечном луче танцуют пылинки. Непривычно тихо. И странно спокойно становится мне при осознании, что данный день последний в моей карьере менеджера. В современном мире проблем с увольнением нет, поскольку в большинстве случаев все работают неофициально.
А пылинки кружат в лучах, просачивающихся из окон бывшей заводской столовки, и оседают на спортивные тренажёры. Я прихожу рано, примерно за час до своего трудового дня. Открываю свой кабинет и пока проветривается, кружусь по залу, иногда закрываю пластиковые окна, иногда нахожу потерянные вещи, иногда проверяю выключатели и краны. Это не мои прямые обязанности, и совсем недавно мне стали за это доплачивать.
Утром тут тихо, и я спокойно могу заняться обзвоном. Иногда сложно это сделать, когда «рамштайн» орёт так, что слышно через дорогу. Постоянно тут гоняют одни и те же диски, и мне это надоедает, а потому я по сложившейся традиции отправляюсь за барную стойку перебираю за ней сборники русских рэперов. Я не был знаком с их творчеством и слушать стал только здесь, пожалуй, это единственное, что мне тут запомнилось. Мне нужно успеть заняться обзвоном, поскольку совсем скоро придётся обилечивать клиентов зала, но я почему-то я не спешу возвращаться в свой кабинет, а, забравшись на стул с длинными хромированными ножками, вспоминаю вчерашний день и продолжаю наблюдать, как в косых солнечных лучах кружатся крупицы пыли…
… Когда я оказался на том рабочем участке, мне было двадцать шесть лет, и я был злой, молчаливый и недовольный: мои ровесники обзаводились семьями, иногда новыми, создавали бизнес, нередко подпольный, получали рабочие разряды и нарабатывали стаж, временами в мегаполисах, оставались в армии на контракт или после армии шли в милицию, обыкновенно тоже не в родном городе, заканчивали институты или выходили из тюрьмы, нередко трудоустраиваясь потом у вчерашних птушников, дослужившихся до должности товароведа или у знакомых двоечников, ставших известными предпринимателями, а я так и продолжал поступать в Литературный. Это была не мечта и не цель, а скорее виделась в этом возможность вырваться из привычного окружения, оказаться в обществе тех самых Карловичей, которых,, впрочем, я так больше и не повстречал, надежда изменить жизнь и забыть прошлое. Но из года в год стоило получить долгожданный вызов, как обязательно что-то случалось, появлялись какие-то обстоятельства или проблемы, из-за которых в очередной раз поездку в невиданную Москву приходилось отложить.
Так и тогда, в очередной раз по ряду бесконечных причин, не отправившись на сдачу экзаменов в столицу, я через центр занятости поступил на курсы поваров и устроился помощником в школьную столовую. Платили триста рублей в месяц с питанием, однако существовала надежда, что оставят постоянно. Отработал там три месяца и меня на постоянку не оставили. И в очередной раз я просто вынужден был скитаться в поисках работы. И как-то у конторы столовки случайный знакомый предложил подработку. Я согласился и прошёл за ним в комнатушку, которую он снимал, он что-то пояснял мне, я делал вид, что слушаю, на деле же не понимал абсолютно ничего, а потому просто смотрел по сторонам и слушал доносящийся из запылённого магнитофона гул: «Дед Мороз на рынке собирал бутылки»
Пожалуй, более бестолкового работника у него просто ещё и не было: свёрла я ломал как спички, лобзиком пилил не ровно, зато жирно и без просветов мазал заготовки вонючим клеем. Причём мазать мне нравилось больше всего на улице, потому что там можно было наблюдать за стайкой дворовых собак-приживалок, подъезжающими на дорогих авто заказчиками и местными забулдыгами. Последние были – люд спившийся и опустившийся, за стакан водки, накапанной из оставшегося после поминального обеда в рюмках, они готовы тут кружиться хоть до утра. Иногда их кормили в столовой, а иногда тарелки, наполненные остатками той же поминальной трапезы, выставляли за порогом у двери. Временами они спали на асфальте, а временами рассуждали о Боге. Так один дворник по огромному секрету уверял меня, что видел Неопалимую Купину и молящегося Александра Невского. А ещё мне тут нравилось, когда посещала это местечко мама моего работодателя и рассказывала об удивительных для современного дня вещей: обучаясь в институте Казахстана, она проходила практику в Латвии, а направление на работу получила в Россию. Когда-то учиться было интересно и престижно. Мне казалось это невозможным сейчас, а ещё напоминало забытые рассказы Карловича о той забытой эпохе, где были республики-сёстры, люди в которых свято верили в светлое будущее, и каждый каждому был друг, товарищ и блат.
Незаметно тут текло время, оставляя в своём прошлом дни, недели, месяца, от пурги до капели, от жары до листопада. Непонятно только откуда взялось терпение у моего работодателя, но свою работу я выполнял со временем всё более качественнее и со знанием дела. Возможно, повлияло так же и увлечение бизнес-литературой, которую я стал читать запоем, в том числе и бестселлеры Кийосаки. Первые прочитанные книги, например, мемуары Питера Спэнна, я буду рекомендовать и творческим собратьям, с которыми на тот период времени активно переписывался в интернет, но они это философии не поймут и не примут.
По пятницам получал расчёт, покупал вкусняшек и вечерами смотрел арт-хаус. А иногда, отправляясь дежурить на другою работу, изучал мотивирующие сюжеты, но сколь бы не воодушевляла меня история Криса Гарднера, всё-таки больше восхищали фильмы Дмитрия Астрахана – «Всё будет хорошо», «Тёмная ночь» и «Всё по-честному». Последние я пересматривал практически каждую пятницу, а после просмотра выходил на кухню и таращился в окно. Окно было уже пластиковым, а потому узоров в морозы на нём не было. За окном грохотало, но это не завод оживал, просто на его распроданных территориях, с которых перед продажей нередко валил чёрный дым, настолько вонючий и горький, что местные жители уходили с улицы, строился торговый центр усилиями прибывших, возможно, и из солнечного Коканда, успевшим стать городом совсем другой страны, рабочих-мигрантов, которые вечерами после работы пинали футбольный мяч, а потом исчезали куда-то: может мёрзли в жестяных бытовках, а может увозили куда-то ночевать. И сколько таких разбрелось по провинции? Я смотрел на этих футболистов из окна и пояснял своему верному другу Одиночеству, что существует в мире та пустота, в которой не слышно собственного эха.
Как-то ночью какой-то ненормальный подъехал, что-то кричал и даже размахивал пистолетом. Но мигранты не отозвались. Как же мне хотелось заснять этого клоуна на телефон, но на его покупку долго не было денег. Телефон я приобрету только, трудоустроившись в офис. Поэтому и интернетом долго приходилось пользоваться в интернет-салонах или на почте, для меня это было чересчур дорого.
Изначально я проводил всё своё свободное время на литературных сайтах и форумах. Но я откровенно подустал от творчества современных авторов. Несомненно, все эти Оливии, Миланны, Джоны станут со временем если уж не великими, то уж одними из самых популярных авторов. Благодаря им я узнал о существовании книг Зюскинда, Апдайка, Голдинга, но современная литература меня мало привлекала, скорее даже отталкивала. Пожалуй, она казалась мне несколько пошлой, тем более ознакомился я с ней после длительного загона по православной прозе. Но тем не менее лазить по литературным сайтам, хоть и дорого было, но интересно. А уж публиковаться… так это вообще казалось чем-то таким необычайным. Как и многим новичкам казалось, что одна публикация способна изменить жизнь, поскольку не было ни малейшего представления, а подчас и желания, заниматься раскруткой опубликованного.
Когда я впервые, воодушевлённый, после практики в институте, забежал в интернет-салон и опубликовал свои рассказы, хоронили дурачка Ваньку; как же я потом буду корить себя, что не проводил его в последний путь, но в то время мне казалось, что у меня открывается новая широкая дорога в совсем иную жизнь. А литературные инет-тусовки со временем я тоже забросил, за исключением сайтам литературного кружка при литинституте, организованного неким Сашей Вятичем.
За барной стойкой я вспомнил вчерашний день, когда, как и несколько лет назад, я сидел на крылечке и наблюдал как худенькая девчушка-кухарка ставит у двери тарелку для грузчиков. Ей лет восемнадцать, но в столовке она сторожил, работает тут уже года четыре, с тех самых пор, как её вытурили из школы. Вечернюю к этому времени закрыли, да и не каждому хозяину хотелось давать дополнительный выходной своему работнику. Само это местечко было когда-то территорией какого-то предприятия, но что-то тут распродали, что-то настроили, что-то продолжает рушиться. Иногда тут снуют мигранты, которые тут же где-то вроде бы и живут, и работают. По-прежнему тут из окно второго этажа доносится: «Дед Мороз на рынке собирал бутылки» Мой бывший работодатель присаживается рядом, он не курит, а всё больше философствует. «Знаешь» – говорит он мне – «Как ты ушёл, у меня не было работников, то инвалид один, мать приходила его, скандал закатывала, ну у нас же тут сделка, а он не тянет. То сын иногда помогает. А недавно друг детства. У нас родители дружили. И получилось так, что в детстве снимали квартиру в том же доме, где жил он. Такой… настоящий вундеркинд. Мы в то время о компьютерах и не знали, а он уже сайты для предприятий делал. Однажды его побили даже конкуренты. А потом вместе пошли в училище. Мне там нравилось, ну ты ж знаешь, я – портняжка в третьем поколении. А ведь девяностые годы. Родители нам лучшего образования дать не могли. Ну я помогал даже матери. Я ж в это самое училище в четырнадцать поступил и уже куртки шил на продажу. Нас трое друзей было. Кто яичко принесёт, кто картошки наварит. Дома машинки не было, а там разрешали. Мы до девяти вечера шили, а потом домой через весь город. А этот друг так и сидел дома за компьютером. Я после армии на стройке работал, потом по профессии: днём на предприятии, а ночью на себя. А он то в Москве где-то работал, то аж в Гоа летал. Зайдёт ко мне, а у меня дети маленькие шумят, суета. А он плечами пожмёт, мол, а зачем оно надо, такое счастье. А сюда приехал, так и сидит за компьютером. Родителей обвиняет, что они жизнь ему испортили. А сам-то уж взрослый. Взял описал на стене дома: «Такие как я не имеют права на счастье: они должны закончить хоть бы что и работать абы где». Его родители ко мне приходили, за голову хватаются, а уж старенькие, переживают за него, а он как не видит этого или не хочет видеть. Вроде бы всё делает, а желания нет, не чувствуется. И вот такое ощущение, что просто ждёт, когда я его пошлю куда подальше. Как думаешь, почему с ним такое происходит?» Я молчу и какое-то время наблюдаю за дворником, перебирающим мусор в контейнере. Много лет назад кто-то на свадьбе по пьяной лавочке спрятал пять тысяч в пустую пачку сигарет и выкинул. Дворник, прозванный одноруким бандитом, её нашёл и с тех пор каждый день ищет новую купюру. Глядя на него, я задумываюсь: а не тем же самым, я занимаюсь, шевыряясь в интернете. Дворник прекратил проверку, поджёг мусор и чёрный дым взвился кострами в тёмное небо. Он поднял с асфальта метлу и ловко одной рукой стал соскребывать мусор, вторая рука его висит как плеть: напоровшись как-то упал на стекло, и, если б не его хозяин, по блату устроивший босяка в больничку, неведомо что с ним было бы. «Так что с ним?» – повторяет он свой вопрос. «Да нет нечего» – отвечаю ему я –«Тяжело ему просто морально: наверняка он к другим людям тянулся, другому кругу общения, но окружал совершенно иной социум, в котором ему было неуютно, ощущал дискомфорт внутренний. А когда встретил тех людей, к которым тянулся, не мог найти общий язык, потому что уже привык к общению с теми людьми, которые его окружали. Таким лучше с Одиночеством – с ним проще и понятнее. Вот только одного он не догоняет» Кивок: «Чего?» «Именно такая вот работа формируют привычку доводить начатое до конца»
Общение с бывшим работодателем наводит меня на какие-то интересные мысли, пожалуй, и в литкружке «Белкин» я остался только по его милости: он любил рассказывать, как пару раз в год ездил на сессии в институт, и одна преподавательница жутко его не возлюбила. «Кто ты? Рабочий?» – кричала она – «Вот иди яму копай! Нечего тут делать!» Однажды ему пришлось рассказывать ей что-то о сублимации. «А, рабочий!» – усмехнулась она – «И зачем ты здесь?» «А я на вас тут сублимирую!» Я эту историю слышал бесчисленное количество раз, всегда одно и тоже. Но однажды много лет назад, прослушав её заново, решил, что останусь в литературном кружке «Белкин», чтобы сублимировать на её участников.
Начинают ходить клиенты, они просят включить музыку, это означает, что обзванивать мне придётся в шумных и экстремальных условиях. Я возвращаюсь в свой офис, перешагиваю через хлам и закрываю окно. Пока собираю свои вещи, мой взгляд скользит по всевидящему оку монитора – для визуализации я добавил на рабочий стол картинку знаменитого саратовского моста, по которому ещё знаменитый Кваша ходил. Я не знаю, что он втельмяшился мне в голову. Но когда-то я думал, что наберусь знаний или денег, и открою своё дело и уеду из родного города туда, где мы с моим другом Одиночеством заведём кота-таксу и мини-овчарку. По утрам я буду ходить в читальный зал, по которому скучаю много лет, там, в тишине, буду просиживать за конспектами, а придя домой, раскручивать свои проекты в интернет. Но сколько не бьюсь – так ничего и не получается. Наверное, уже пора прекратить мечтать.
Снова громыхает музыка, я открыл нужную папку на рабочем столе компьютера и перебираю свои отчёты, которые никто толком после меня не дорабатывает. Как не странно, но мне не терпится дождаться вечера и вернуться на рабочий участок – это странно, но именно там вернулся утерянный покой. Кстати, именно там я и воодушевился, и вдохновился, и мотивировался: мне стала интересна и судьба обычного рабочего, ставшего предпринимателем, и история семьи, жившей изначально в кладовой кулинарного училища, но со временем купившей здание столовой, и даже обычного сторожа, находящего даже во время рабочей смены возможности калымнуть и даже поставившего недалеко от своего поста железный контейнер для приёма металлолома. Что-то во мне тут стало меняться, даже литературные сайты перестали привлекать. Да и неожиданно для самого себя мне стали интересны не те люди, что публиковали свои произведения на этих литературных сайтах, а те, что создавали данные сайты для собственного заработка.
Пожалуй, это было время своеобразного рассвета интернет-бизнеса. Именно тогда начали скакать по тренингам и мастер-классам седовласые революционеры1, сыплющие со сцен арендованных залов мудрёными словечками, призывающие к построению супербизнеса и финансовой свободе. И тысячи молодых людей, обиженных, разочарованных и недовольных, открыв рот, заворожено слушали самопровозглашённых гуру, обучающих созданию этого новомодного бизнеса на обучении создания этого же самого бизнеса…
В сознание людей тогда начал вбиваться своеобразный нигилизм или даже пофигизм: если молодёжь раньше призывали либо учиться, либо работать и приносить пользу обществу, то вдруг стали кричать на каждом углу, что это глупо, скучно и ненужно, а гораздо важнее жить для собственного удовольствия, создавать пассивный доход и плевать на мнения окружающих.
Если когда-то революционеры в России изучали Маркса, то новые подпольщики начала двухтысячных предпочитали учение Кийосаки, ставшее своеобразной философией.
Я читал их мемуары в блогах, и настолько жизнь их со всеми этими мастер-классами, бомжеванием по миру и ночёвками в дешёвых хостелах, казалась мне такой яркой, удивительной и необычной, что жизнь собственная начинала видеться скучной, нудной и унылой. Во всю эту чушь так же хотелось верить, как в существовании Русалочки, которая в далёком детстве являлась из детского ведёрочка для исполнения желаний. И невероятно мотивировал меня их собственный пример, что хотелось добиться чего-то самому. Ради этого я и покинул тот рабочий участок лет десять назад. А зачем? Чтобы сейчас вернуться и вновь мазать заготовки клеем…
Но почему же всё-таки такое вот необычайное спокойствие я там вчера испытывал? Так удивительно мне это… Так неожиданно. И так странно… Я искал этот покой в ином виде занятий или деятельности, а ведь не нашёл. А потерял-то я его там, только признать данное обстоятельство мне почему-то сложно или…просто стыдно… Но ведь как мне не хватало всех этих внутренних ощущений последние десять лет…
А может и стоило ради этого спокойствия вернуться, чтобы заново мазать какие-то заготовки клеем, вспоминая как примерно лет десять назад в каком-то салоне авто откручивал потолок, предназначенный для обтяжки, и вдруг начали сыпать смски от Саши Вятича. Телефон чужой, кнопочный, взятый напрокат. И тут смс, как долгожданное чудо. Эти смс были для меня эхом того мира, к которому я всегда стремился и от которого подсознательно ждал понимания.
Саша Вятич предлагал помощь от поэтов Екатеринбурга. Я крутил гайки и не понимал, как же объяснить им какая помощь мне требуется. Пожалуй, основной проблемой для меня был набор текста. При отправке рукописей в Литературный Институт я на этот набор тратил целые зарплаты, а потом ещё за дополнительную плату корректировал опечатки и ляпы в ворде, оплачивал время пользованием компьютера на почте. Да и какие зарплаты? Если помощником повара выходило изначально триста рублей в месяц, то здесь капало на первых порах сто в день, пробовал совмещать с другой работой на выпечке в кондитерском магазине, но, проработав пару месяцев, отказался: в тридцатиградусную жару следить за противнями в электропечи – то ещё удовольствие, да и руки постоянно в ожогах.
Я тогда вылез из этого авто и так же сел на крыльцо, опустив голову на руки. Мелочи в моём кармане хватало лишь на несколько минут пользования интернетом. Однако если отправиться пешком, а не на автобусе, можно наскрябать и на оплату ворда. А так не хотелось вообще идти, лишь бы добраться до дома, набрать кастрюлю воды и, водрузить её на газовую плиту, ведь летом привычно отключают горячую воду. Пока вода греется, кемарнуть под новую серию «Кадетов». А утром привычно к шести на одну работу, после неё на вторую. Но тут… помощь предлагают, и вдруг что изменится таким волшебным образом, что похождения эти мои закончатся.
Как бы не обмануться, ведь сколько раз уже я верил в такие чудеса; как-то дворником работал, сортируя коробки у контейнеров. Тогда шёл дождь, и мне приказано было расплёскивать лужу, но неожиданно получил предложение вести рубрику в газете. Соцпакет, свободное посещение, зарплата! Но месяц решали, второй, а я с радости работу бросил, запер метлу в бытовке и убежал. Вот тогда-то у меня и появились идеи интернет-проектов: рубрики я решил вести в интернете. В очередной раз мне тогда казалось, что решается моя судьба. Предложившая мне этот вариант журналист долго тянула с ответом, я приходил в редакцию и за её компом набирал статьи, иногда это обстоятельство её злило, она наобещала добрать самостоятельно и тотчас про это забывала. Иногда приходили студенты с родителями, и родители шептали, чтобы помогли написать статью и опубликовать с именем чада. Я усмехался, вспоминая, что лет в 15-16 выдавал такие статейки пачками. А временами она вспоминала Кутилова, редактора подростковой газеты, местного писателя, что был её учеником в вечерней школе, а также относительно меня о чём-то подолгу шепталась с редактором, а я стоял под дверью, слушал смешки и глупо считал, что решается сейчас моя судьба. В итоге так ничего и не решили, я психанул и пошёл искать обычную работу.
Но в этот раз может всё будет иначе? Думалось мне тогда. Может набранный на старой печатной машинке рассказ сумел Сашу удивить? Ведь написанное не придумано, а пережито – я тогда в Монастыре немного был, вернулся воодушевлённым, не мог не писать. А тут один священник печатную машинку подарил (сбылась детская мечта!) Да и Саша свой адрес продиктовал, по которому я смог этот рассказ выслать. Неужели же он на самом деле понял мою проблему? Неужели ему понятны все мои злоключения? Неужели же действительно существуют такие удивительные люди? Я упрямо не хотел замечать людей вокруг себя, которым действительно был не безразличен.
Наверняка, Саша Вятич осознаёт насколько накладна мне подготовка рукописей. Я решил, что стоит добраться до детского игрового салона пешком, а вдруг действительно помогут, поймут, поддержат…
Но увы… выставили на смех…
***
…Подвыпивший слесарь в заводской курилке пересказывает мне содержание последней серии сериала «Дальнобойщики» «Ну наконец-то что путное показывать начали» — жалуется он, затянувшись, — «А то одно время вообще смотреть нечего было. Приходишь с работы отдохнуть, отвлечься, а тут тебе включают «Звёздные войны» — вот и смотришь все выходные, как какая-то Чебурашка там прыгает» Потом он замолкает, но потом начинает рассказывать о своей жизни. Мне скучно, я вынужден выслушивать этот пьяный бред уже в неизвестно который раз, а потому привычно молчу, жду окончания рабочей смены и мечтаю убежать к старому другу Одиночеству.
Я вспоминаю день вручения школьного аттестата. Никакой торжественности в этот день не ощущалось, была какая-то суматоха, болтовня и моросящий дождь за окном. Кто-то на церемонию вручения привёл детей, кто-то отправился обмывать свой документ об образовании, причём наверняка так и оставшемся единственным, а кто-то скинулся на коробку конфет для классной. Церемонии как таковой не было: просто раздали в коридоре «корочки», сфоткались на память, да разошлись. И, конечно, ни в какой институт я не поступил, а изначально занялся поиском работы, вот только идти учеником на фабрику, что у дома, мне было стрёмно: там было много знакомых, и многие знали о моих статьях в газету, позорное прозвище «юный корреспондент» могло приклеиться там пожизненно. А потому я искал подальше, за городом, просто мне нравился сам процесс поиска и хождения по разбитым городским дорогам. А потом мне стукнуло в голову поступать в педагогическое училище в соседнем районе, но, как выяснилось, получать профессию учителя начальных классов было более чем бесполезно с моим-то документом об образовании. Отец, надеясь, что я наконец-то возьмусь за ум, выгреб заначку и отправил меня в вечернюю школу за характеристикой. Характеристику выдали замечательную, даже не забыв написать о моих хороших художественных способностях. Соседний район больше напоминал большую деревню, работы там тоже толком не было, а потому местные жители выживали тем, что сдавали углы студентам, поскольку к их счастью общежития тут не было предусмотрено. Какая-то толстая старуха в грязном халате провела нас с отцом через огороды к какому-то домику, отворила дверь и обозначила цену. Таких денег в нашей семье не было, и потому мы поспешили на автобусную остановку.
«Да она как прочитала, что школа вечерняя, аж перекосилась» — убеждал меня в автобусе отец – «Возвращайся- как ты в техникум, тебя уж там все знают, да и стипендия твоя была не лишней»
До техникума же я долго не мог добраться. И в один из таких дней, когда я в очередной раз психанув швырнул на лавочку во дворе документы об образовании, меня повстречала моя одноклассница из обычной школы. Выглядел я, конечно, странно: в двух рубашках, с нашитыми на старые джинсы цепочками, повязкой «Алисы», обозначающей «Дурень». Я сидел, обняв колени, на бордюрчике того, что когда-то в советские времена было похожим на клумбу с цветами, а теперь на заросли некошеного бурьяна. Мне было грустно, я думал о том, где бы достать денег на покупку самиздатовских сборников – самарской «коммуналки» и новосибирского «клуба одиноких сердец», я мечтал собрать всю коллекцию, ведь там многие писали о том, что чувствовал я. Одноклассница мне рассказывала, как и кто куда поступил, а я удивил её тем, что давно бросил учиться. Она ушла, а я так и продолжал сидеть на том же самом месте, наблюдая, как глупый Ванька рисует на стене прямо на затёртой надпист «Старик Стирал Старухе Ритузы» уродливого человечка; подобное занятие его удивляло, пожалуй, это был даже в некотором роде прогресс, ведь ещё год назад соединить в единое целое палочки и кружочки для него было невозможным. А ещё у Ваньки появилась собака, та самая, что любила смотреть на небо, её хозяева куда-то пропали, возможно, не пережили зиму, а она однажды забрела во двор к Ваньке и осталась там навсегда. Ко мне подходит ребёнок с лицом ангела и делится рекламируемой заграничной мятной конфетой со вкусом валидола, он присаживается рядом, так же обнимает колени и молчит. Вдвоём мы наблюдаем за собирающейся во дворе толпой, они все смотрят наверх: там по карнизу третьего этажа бродит кошка, а с балкона четвёртого небритый мужик спустил на верёвке ведро. В ведре рыба, кошка смотрит на ведро и на мужика. Пацан мне жалуется на свою жизнь: его друга, которого сдали бабушке, чтобы не мешал брату ходить в школу, а сестре в садик, забрали родители в Питер и отправили в интернат, где он учится петь «по английскому». «А мы с ним курили вместе, а один раз нас даже пацаны на автомойку брали заправщиками, а сейчас он уехал, меня учиться заставляют, правда, когда родаки бухие валяются, я в школу не хожу, дома порнушку зырю» Потом он начал рассказывать ещё про другого друга, а в это время кошка на карнизе третьего этажа протянула лапку к ведру, поняв намерения небритого товарища. «Прикинь, ему родители сказали, типа, если твоим учителям надо, то пусть они сами приходят к тебе домой и учат. Нормально, да? И он вообще теперь не учится. А брата у него в восемнадцать из восьмого класса выгнали, он раза четыре на второй год оставался. Но всегда ходил. Пришёл такой на завод, а там начали мозг выносить: вот сначала там обучать будут, документов оформлять целую пачку и обязательно в твою вечернюю школу ходить. Ну он такой их послал. Приходит на рынок. А там вот каждый день тебе платят, оформляться не надо, учиться тоже. И хозяин такой, типа, я вообще пять классов учился, а человеком стал и зарабатываю больше чем какой-то там учитель. Нормально, да?» Я молчу и вспоминаю Карловичей, которых в наш город отправляли на борьбу с неграмотностью. И зачем только оно всё было нужно, когда всё вернулось на круги своя, из Москвы после институтов к нам больше не едут, наоборот, отсюда отправляются в Москву на заработки. Наши прадеды были крепостными, и мудрый барин указывал им что делать. Грянула революция, и наши деды прибыли строить заводы и фабрики, где начальники им так же указывали что делать, что б в великом и светлом будущем на этих самых заводах и фабриках трудились наши отцы. Теперь пришла свобода, а с ней время хозяев, которые так же укажут что делать, и кому какая разница если приказ в том, чтобы разбирать по кирпичам фабрику или завод, лишь бы деньги платили вовремя. А в это время из ближайшего магазинчика выходит пузатая семейная пара, затарившаяся хавчиком к чаю. «Прикинь» — тычет мне в бок первоклассник – «они каждый день рулетики покупают». Рулетики в красочных упаковках появились у нас недавно, покупают их обычно к редким праздникам. «Детей у них нет» «Ну да, они и нам с пацанами иногда что-нибудь покупают» «А если б они тебя усыновили, согласился бы?» «Конечно» «Но они учиться тебя заставят» «Ну и пусть» — завершив свой монолог, пацан зачем-то вскакивает и бежит к пожарной лестнице, по которой забирается на крышу. В это время кошка решается-таки нырнуть в ведро и шмякается на асфальт. Одноклассница давно ушла, и я понимаю, что всё-таки мне придётся вернуться в техникум.
На верблюжьей площадке техникума, где из-под полы мои бывшие однокурсники втихушку барыжили косяками, мои прежние знакомые-третьекурсники ухахатывались, заметив меня. К моему счастью, о моём позоре в газете, тут никто ничего не знал. В новой же группе городские рассказывали как куда не поступили, а деревенские как долго первого сентября искали техникум, потому что документы за них возили родители, а вчерашние петеушники объясняли, как поступление в техникум позволяет откосить от армии. Учиться… мне было несложно, но безразлично. Теперь я сидел уже за первой партой и наблюдал, как вызывают к доске моих одногруппников и ставят двойки, потом бегло перечитывал заданное, поднимал руку, выходил к доске и пересказывал прочитанное. Пожалуй, будь у меня желание, я бы без проблем закончил на красный диплом. Но обычно, стоило прозвенеть последнему звонку, как я срочно спешил домой. Обычно со мной отправлялся мой одногруппник, шебутной и забавный, и его приятель-лупарик с другого потока. У каждого из нас были грандиозные планы на жизнь, но не было денег даже на проезд на автобусе. Лупарик обычно рассказывал, как он уже поступал в этот самый техникум и на тоже самое отделение, но потом бросил и опять поступил, как учится на права, потому что это пригодится в армии, куда он так стремился поскорее попасть. Одногруппник же соображал неплохо и мог бы учиться достойно, да вот беда, как и многие тут отирающие штаны, он в совершенстве знал только два языка – родной и матерный, а изъясняться на русском ему было сложновато и проблематично. Я же за год своего болтания по родному городу неплохо изучил данный диалект, а потому только так чесал по этой фене. Одногруппник нашёл какую-то косенькую тропинку, сокращающую путь, и мне нравилось по ней бродить: по какой-то ржавой железной дороге, мимо какого-то полуработающего предприятия, вдоль старинных деревянных бараков. По пути он рассказывал мне как пешком ходил в школу через лес, а так как не было школьных автобусов, то малышню заставляли протаптывать дорогу. Как на какой-то сельской гулянке напоили малолеток, а какой-то девке куда-то засунули палку. Как в старших классах трудовик частенько его отпрашивал с уроков, чтобы чинить припаркованный у школы трактор. И как здорово работать летом на комбайне, потому что во время отсутствия председателя можно всем селом натырить зерна. И какой глупый у них в деревне лесник, потому что пугает штрафами, за что его посылают далеко и надолго. Сам же он нередко заявлялся на уроки с последствиями асфальтной болезни, нашёл каких-то приятелей, которые водили его в подвал, в котором была мебель, вывезенная с чужих дач, чтобы сэкономить денег гонял домой на велосипеде, но, если его по пути случайные знакомые звали на проводы, не отказывался. Родители чтоб остепенился, даже жену ему нашли, троюродную сестру, и запой устроили, но в городе у него была пятнадцатилетняя зазноба, к которой он однажды заявился прямиком из милицейского обезьянника, весь в синяках и с фиолетовым фингалом под глазом.
Наверное, это всё было интересно, но я не мог дождаться возвращения домой, чтобы послушать русский рок, хотя и прикупил с первой степухи альбом Круга, и почитать самиздат, хотя и продолжал открывать для себя творчество писателей-фантастов. Да, к самиздату я вернулся, ведь только в нём можно было почерпнуть информацию о каких-то гаражных группах, обзоре литературных новинок, да ко всему почему какой-то рыжебородый чудак вручную переписывал стихи недавно вышедшего сборника Аркадия Кутилова и помогал с приобретением этой книги. А ещё там же, в рукописном, появился некий Егор, подписывающийся Туалетовым, и, поговаривали, что это он из той самой аж «Гражданской Обороны», а ещё стали возвращаться после чеченских компаний молодые парни, для правды которых также находилось местечко в литературном закулисье. Впрочем, сборник Аркадия приобрести я смогу только, став менеджером. А ещё я тогда ударился в фантастику и писал роман-трилогию. Наверное, написанию моего романа способствовало внутреннее ощущение полёта, воодушевления и радости. Откуда оно взялось? У меня появилась своя комната – сбылась детская мечта. В советское время, правда, расселение шло бесплатно, но моего отца отчего-то вызывали в фабком на ковёр. А я же привычно ждал чуда и крутился у вертушки фабричной проходной, ожидая как сейчас появится отец, а в руках у него будут ключи от новой квартиры, в которой мы все будем жить без соседей, а у меня появится своя собственная комната, в которой мне будет счастливо со своим Одиночеством. Но секунды на электронных часах в проходной тикали, и отец обычно выходил расстроенный и раздражённый, потому что какой-то начальник ему читал мораль и упрекал в плохом отношении к соседям по квартире. И все вокруг понимали, что все эти обвинения надуманы, а если кто и хлопочет против расселения, так только сама соседка, используя свои связи в этом самом фабкоме. Наша квартира оставалась одной из не расселённых в доме, а потом грянула перестройка, и бесплатно больше уже никого не расселяли. В послеперестроечное время комнату нам пришлось выкупать и залезать в долги, отчего о получении высшего образования можно было уже забыть навсегда. Чтобы предотвратить заселения в соседскую комнату наркоманов, родители бегали собирали всякие справки. Я тоже тайно как-то отправился на приём к губернатору. Мне тогда не было и восемнадцати. Конечно, никто нам не помог, но предотвратить появление новых нежеланных соседей всё-таки получилось.
Меня всё это сильно тревожило, отчего я пытался делиться своими проблемами на парах с соседями по партам, получая в ответ смешки и приколы, а, приходя домой, запирался в пустой комнате, включал кассетный магнитофон и со всей дури лупил мячом по стене, потому что настолько был счастлив и подобного необычайного окрыляющего состояния со мной, наверное, никогда больше и не было. В состоянии подобного душевного подъёма очень хотелось писать. С фантастическим романом у меня как-то долго не складывалось, всё-таки знания науки тут не лишние. Но именно в электричке, возвращаясь после написания заявления в приёмной губернатора, от безделья я открыл книгу Яна, причём это было редкое переиздание его трудов, ведь некоторые главы были не допущены цензурой к публикации в советское время. Историями Чингисхана и Батыя зачитывался ещё мой покойный дед, но долго я оставался равнодушным к литературе этого типа. А тут страница за страницей, глава за главой, том за томом – и очередной литературный шедевр, любимый моим дедом, стал любимым и мною. Но, что удивительно, я вдруг словно представил тот мир, о котором сам писал в своём романе: выжженная солнцем пустыня, пески, бредёт куда-то одинокий путник с фиолетовыми волосами…
Написание романа свело меня с ума: я забросил учёбу, с первой парты я перекочевал на последнюю и строил там домик из учебников и тетрадок, иногда я мог даже заявиться на уроки по нескольку дней. И это-то перед самой защитой диплома!
Теперь писать можно было не в ванной и не на кухне на соседском сундуке. Теперь никто не ломился в дверь, правда, пока не сняли замок в двери соседской комнаты, я отчего-то вздрагивал, стоило только кому ко мне зайти. А ещё из подвала забрали кошку Василису, потому что наличие животных теперь никому не мешало и больше не трепало нервы. В отличии от бестолковой своенравной собаки, которую пришлось отдать, она бегала за мной как собачонка, сопровождала меня на прогулках и даже не раз добегала за мной до гаража на окраине. Вечером она, распушив хвост, встречала меня у дома и послушно шла до квартиры, наевшись, вытягивалась у письменного стола, мурчала и щурилась, поглядывая, как я вывожу непонятные каракули в общей тетради. Шорох и мельтяшение авторучки по бумаге её привлекало так, что она иногда, очнувшись от полудрёмы, вскакивала, запрыгивала ко мне на колени и, вытянув коготки, пыталась оставить и свои кошачьи заметки на бумаге.
Что интересно, мой роман согласились рассмотреть в какой-то московской редакции, причём её рукописный вариант. Это было неожиданно и странно: по телефону мне ответил какой-то чудак, что в Москве много где принимают рукописи, для этого достаточно добраться до вокзала, позвонить в справочную и задать этот вопрос. Мне стоило бы повесить трубку, но я продолжил диалог, и мой собеседник уверил меня, что и в его молодёжном журнале может найтись местечко и для моих бредней. Как же я был счастлив, и в каком воодушевлении, отправив рукопись заказным письмом в редакцию, и покатил на практику и, конечно же, в деревню к моему биологическому деду.
В деревне я помогал красить дом, мыть полы и просиживал в конторе, занимаясь теми расчётами, что когда-то навсегда забудутся. Почему-то мне хотелось дойти до всего самостоятельно, потому я не обращал внимание на неслучайные намёки конторских тёток, якобы шушукающихся друг с другом: «Да сколько я уж этих дипломов переписала!» По чуть-чуть до меня стала доходить суть получаемой профессии. Однажды мне позвонили родители и сообщили о получении уведомления на заказное письмо. Ура, получили, думал я, рассматривают.
Но, так разобраться, никому там эта рукопись нужна не была, да и кто расписался при получении, выяснить так и не удалось. А потому после практики я вернулся в техникум, где обескуражил классного папу и рассмешил своего деревенского приятеля, признавшись, что на четвёртом-то курсе всерьёз собирался бросить учиться, но вдруг передумал. «Ну ты и додумался» — смеялся он всю дорогу – «классному такое ляпнуть!» Конечно же, он выражался на более знакомом ему языке, который мне по-прежнему оставался понятным.
Мы так же продолжали ходить пешком, потому что ему нравилось сокращать путь, а мне любоваться индустриальными пейзажами, хотя в то время автобусы, более известные как скотовозы, в нашем городе неожиданно исчезли, а появились микроавтобусы, которые у нас в городе прозвали автолайками, а лет через двадцать будут кликать раздолбайками. С появлением этого средства передвижения появился и новый метод перевозки, в народе известный как «раком».
Вот в такой-то маршруточке я как-то чалил с другим своим одногруппником к нему в гости. Парень этот бы великовозрастный, самый старший в нашей группе, от армии он по причине заикания закосил пожизненно, но после окончания ПТУ долго не мог найти работу, отчего отправился в институт, где благополучно провалил экзамены и отправился в техникум. Выпивал по праздникам, наркотой не баловался, а на большой перемене не торчал в читальном зале за перелистыванием «Книги Рекордов Гиннесса», как некоторые его приятели, а бегал в ближайший магазин, затаривался там хавчиком и сосал за углом кефир. Однажды его застукали с этим пакетом кефира и Кефиром же нарекли, с этой кликухой он ходил до самого получения диплома. А ещё он всем выносил мозг, рассказывая о строительстве инкубатора, на переменах он вёл подсчёты получаемой прибыли от десятка инкубаторских цыплят и однажды позвал меня в гости, пообещав найти мне котёнка.
Я не отказался, тем более Василиса к тому времени потерялась, вот увязалась за мной утром по дороге в техникум, а я спешил и не стал относить домой, отчего посадил на какой-то забор и убежал. С тех пор я кошку не видел, сколько ни искал. А как раз приятели Кефира возвращались из армии и устраивались грузчиками на рынок, отчего Кефир не мог дождаться дня получения диплома и тоже отправиться на рынок, где кто-то ему уже грел местечко. У одного из таких приятелей как раз окотилась кошка, и Кефир позвал меня и к нему. Поездка была немного странной и сумбурной: мы вышли на другой остановке, и Кефир отправился покушать к какой-то тётке, а мне приказал идти и дожидаться его на следующей остановке. Возвращаться обратно было как-то нелепо, и я брёл дальше. Кефир догнал меня на велосипеде, даже пригласил домой, где пощеголял своим собственноручно созданным инкубатором, а потом мы наконец-то пошли к его приятелю. Правда, в квартиру приятеля Кефир готов был втащить зачем-то и велосипед, а узнав, что приятеля нет дома, отправился меня провожать. «Слушай!» – удивился я – «А его мать нам не может что ли котёнка дать?» «А точно!» — удивился моей логике Кефир и опять потащил велосипед в квартиру своего приятеля.
Вечеряли в тот день мы с отцом, это было редко, а потому надолго запоминалось. Сначала отец был рабочим, и после одной смены шёл на вторую, приходил поздно, и мы всей дружной семьёй смотрели кино, под которое я обычно засыпал. В те времена кино отечественное, например, о похождениях Будулая, шло без рекламы, а иногда ведущие пересказывали краткое содержание серий. К убийствам на телеэкране люди ещё не привыкли, а потому если таковое и происходило, то вздрагивали, а не тянули руку к пакетику с чипсами. В свои редкие выходные отец приносил книжки-раскраски, доставал из серванта коробку красок «акварель» и принимался раскрашивать картинки. Мне нравилось наблюдать за ним, как он бултыхает в полулитровой банке кончик кисти, отчего вода удивительно окрашивается, кисть еле слышно ударяется о стенки банки, позвякивая, потом макает слегка распушившуюся кисть в акварель, и красным цветом начинает раскрашивать лицо Красной Шапочки. А потом мы как добропорядочная советская семья идём с утра в воскресение по чистой улице, я верчу головой и рассматриваю плаката с лозунгами о труде и мире, и вот мы подходим к кинотеатру, чтобы смотреть фильмы и, конечно же, индийские, что были популярны в прежнее время не меньше современных южнокорейских сериалов. В зале темно, лишь мелькает лучик в киноаппаратной, в луче кружатся лучи, всё таинственно и загадочно, и лишь изредка в этой тишине крики мальчишек, они что-то кричат киногероям, и музыка, музыка, и вновь замирает тишина. А потом обязательно в кафе «мороженное», где так нравится болтать ногами на окрашенной синем деревянной лавке, наблюдать за дребезжащим под потолком вентилятором и деревянной палочкой выгребать из картонного стаканчика мороженное. Со временем кафе закроют, но появятся бары, в них будут крутить видики и подавать посыпанное шоколадной крошкой мороженное в жестяных мисках, но это будет уже совсем другой вкус, несравнимый со вкусом советского мороженного. Когда я чуть подрасту и начну бегать к отцу на одну из его работ, он станет потчевать меня «шипучкой» — удивительным напитком, напоминающим лимонад, когда в стакан воды достаточно добавить капельку лимонной кислоты и чуток пищевой соды, и долго-долго размешивать, и взбалтывать; это даже круче, чем все послеперестроечные «юпи». А уже если поджарить над электроплиткой с помощью ножа кусочек хлебца – будет просто редкостное кушанье. Обычно во время такой поджарки хлеб прилипает к ножу и не только подрумянивается, но и подгорает. Но всё же это так необычно и интересно. Отец пускает в потолок сигаретный дым, перелистывает свои любимые исторические романы и учит меня жизни: «Сын плотника – будет плотником, сын каменщика – каменщиком, сын начальника – начальником» Но я его не слушаю, я рассматриваю грязные окна бытовки, меня привлекает серая паутина между рам. Я смотрю на неё и думаю, а можно ли написать «космы паутины» или нет, насколько это грамотно. А потом отец стал бизнесменом. И мы общаемся с ним в кабине авто. Но не часто, обычно он усаживает меня с водителем, деревенским пареньком, которого я зову дядей Лёшей. Дядя Лёша любит пугать велосипедистов на дороге, ему нравится наблюдать как они шарахаются, стоит ему посильнее нажать гудок и включить фары, а ещё он как-то увидел лисёнка, и позвал меня рыскать за ним по каким-то оврагам. Дяде Лёше я рассказываю про комиксы – их чудак-режиссер приволок аж из стольного города, чтобы его юные актёры-комедианты распространяли в школах, но потом почему-то разорился и больше комиксов не привозил. Дядя Лёша говорит, что тоже любит комиксы, возит из Москвы и даёт мне почитать. Комиксы оказываются редкостной дрянью, повествующей о собирающем в эшелоны ёжиков Штирлице; впрочем, пройдёт ещё несколько лет, и какой только литературной попсы не окажется на книжных рынках.
Теперь мой отец – безработный. Он сидит на кухоньке соседа и говорит мне, что тот счастливый, потому что ему ничего не надо: ремонта в квартире не было несколько десятков лет, но он ему не нужен, мебель не менял, потому что старая не износилась, да и куда крепче нынешней. А ещё есть приёмник «рекорд», большой и громоздкий, который до сих пор работает, с присвистом и шипением отыскивая радиоволны, да мало того, можно ещё и катушки крутить, вспоминая молодость. Ну а что ещё человеку для счастья надо? Кошка вот ещё была, да шмякнулась на асфальт из ведра, отудбило её, но почему-то не прожила долго. «Вот видишь» — говорит отец – «Отопление не пустили, он включает газ, и греется. Кухонька маленькая, быстро становится тепло. Ну а что ему надо? Счастливый». Никак не клеится наш разговор, а мне и говорить-то не хочется, только молчать, потому что чувствую свою вину. «Ты пойми, мы из долгов никак не вылезем» — говорит отец – «А тут такой счёт!» Счёт пришёл за телефон, ведь я ежедневно названивал и узнавал, рассмотрели мою рукопись или нет. Мне отвечали, но долгожданной публикации так и не было. Когда пришёл счёт, отец сам позвонил в редакцию сам и схватился за голову: «Да какие это нервы надо иметь – не решайте свои проблемы за счёт фирмы, говорят». Наверное, именно тогда мы наконец-то поняли друг друга.
В очередной раз я до отвращения какого-то разочаровался в творчестве, а потому усиленно стал готовиться к защите диплома. Я никому не говорил: неожиданно я решил трудоустраиваться по этой специальности. Вот только мне не очень-то хотелось в колхоз, лучше уж на завод по переработки сельхозпродукции. Колхоз… он производил какие-то неприятное впечатление. Иногда мы ездили по раздолбаным дорогам на практику, а точнее экскурсии, в автобусе звучал «Зурбаган», а когда водилу просили сменить пластинку, то включал величайший международный хит Барби Гёрл, столь же популярной тогда, как сейчас шедевры от Билли Айлиш. Бывшие гигантские сельхоз комплексы были разрушены, лишь на редких участках шлёпали по грязи зверушки, увиденное всё больше убеждало студентов, что работу по окончанию надо искать где-то на стороне. Да и кому нужно это сельское хозяйстве, если все прилавки страны завалены «ножками буша», а с частных подворий коровы исчезли, потому что ими заниматься некому – все бывшие колхозники уехали на заработки.
Я оказался одним из немногих студентов, кто надумал трудоустраиваться почти по специальности. Впрочем, приезжали перед выпуском и потенциальные работодатели, лили елей в уши, многое чего обещали, и даже классный папа меня уговаривал, но я был непреклонен. Впрочем, клюнувшие на эту наживку, вскоре убежали из этих колхозов обратно, потому что зарплат там не видели месяцами…
Так и я, неожиданно отправившись на родину своих предков искать работу по специальности, быстро вернулся назад, поскольку там для своих-то работы не находилось, отчего люди, оставив свой привычней мирок, отправлялись в дальние странствия на заработки. Почему-то в заводской курилке это всё это частенько вспоминалось.
А ещё думалось отчего-то о вокзалах; я, наверное, всю свою оставшуюся жизнь буду вспоминать эти деревенские обшарпанные маленькие вокзальчики с удобными советскими креслами, ларьками и милицейским пунктом. В одном из них бродила трёхногая собака, пищал замызганный котёнок, и тётка в рабочем халате, брызгая водой из жестяного ведра, делала вид, что моет полы. У окна там располагался газетный киоск, и каждый день в этой провинциальной глуши, смотрела на пассажиров из-за прилавка продавщица Женя. Я любил этот вокзал, и каждый раз, оказываясь тут, замечал эту самую Женю, продающую журналы с кроссвордами желающим выиграть несуществующий приз школьникам. Даже уже невозможно было представить вокзал без её присутствия. День за днём человек приходил на работу, уходил на работу, и человеку этого было достаточным в жизни. А вот другой вокзал, более просторный и каменный, осаждали пьяные хиппи, спешащие на Грушу, на которой что-то именно тогда-то и изменилось. Нередко хиппи приходили на вокзал отоспаться. В деревне я вырезал из жестяной банки силуэт подковы, крючком из разноцветных ниток связал разноцветную нить. И мне не терпелось повыпендриваться и показать свой сувенир дремлющей парочке путешественников. Но что-то как всё равно не пускало, и я провожал взглядом уходящих – длинноволосого парня и маленькую бродяжку. Так и буду потом всю свою жизнь выбирать между неизвестностью и стабильностью.
Впрочем, любые творческие оболтусы всю жизнь мечутся, выбирая между покоем и волей, им редко удаётся найти золотую середину. И даже, спустя годы, им не всегда удаётся быть понятыми. Так, например, на практике, во дворе биологического деда я наш связку книг. Прочитал на обложке: «Телешов Николай» Но второй – тоже самое, и на всех последующих тоже. Принялся читать – и ахнул: насколько это было потрясающе и интересно. Оказалось, что книги годами лежали на полке какого-то сельского магазина, потом их отнесли на помойку, откуда местные жители их перетаскали во дворы для нужд туалета. Добираться до дома было долго, с пересадками, а читать нечего. Как бы хотелось тогда перечитать Телешова, но этот сборник вместе со всеми своими рукописями, я отправил, психанув, в Омск, рыжебородому поэту, величающего себя Скифом. Он был мне знаком по самиздату и был в восторге от этой книги, что не удивительно, ведь изложенное в той книге странным и загадочным образом напоминало об удивительном явлении, произошедшем в девяностых на задворках литературы, о котором уже лет через двадцать никто и не вспомнит, а ещё он не понимал, что делать с моими манускриптами, а я словно очередную, новую и последнюю точку поставил в своём творчестве. Но оно, такая зараза, так и не давала покоя, продолжало зудеть и напоминать о себе.
Позже кто-то из хиппарской тусовки напишет мне о своём путешествии на знаменитую Грушу, будет смеяться над моими фантазиями и приводить в пример какого-то бродягу, ставшего свободным, как сопля в полёте, лишь после того как его бросила жена, попёрли с работы и выгнали из института. Это письмо я специально оставлю в книге, которую будет читать мой приятель, вместе с которым мы станем бродить по родным улицам.
…После обучения в техникуме, кто-то уникальный поступит в институт, а кто-то обычный на курсы переквалификации на бирже труда, после которых можно трудоустроиться продавцами, водителями и официантами. У кого-то станет складывать карьера грузчика, у кого-то автозаправщика, а у кого-то и бандита. Кого-то найдут в лесу с дырой в башке, а кто-то отправится отдыхать за бугор. Я же тайно продолжу мечтать о столичных вузах, иной жизни и совсем ином окружении, и эти мечты будут мешать при поиске работы.
Наверное, мне хотелось увидеть частичку ушедшей Москвы, пройтись мимо Воровского переулка, где какой-то чудак из полуподвала назвал собаку именем любимой тётки, увидеть редкие дворы-колодцы и, конечно, прикоснуться к стене Цоя. Сам же Литературный институт виделся мне, как… своеобразный оазис ушедшей забытой старинной Москвы. Наверное, это не должно быть какой-то бетонной коробкой с пластиковыми окнами, а нечто такое со скрипучими половицами, крупицами пыли на массивных деревянных рамах, лестницами с красивыми деревянными перилами. Одним словом, с той редкой внутренней атмосферой, которая способна воодушевить и вдохновить. Наверное, отчасти это может напоминать вечернюю школу, в которую так же тайно хотелось вернуться учителем. Должно быть там что-то такое неуловимое, незаметное, необычайное, но напоминающей о том добром, что оставило нам советское прошлое. Этот институт должен помнить те забытые времена, когда считалось нормальным писать, как люди работают, а никак отдыхают.
Летом на сезонных работах по сбору ягоды-виктории, я встречу своего старого знакомого по театральной студии, в которую мы вместе ходили подростками. Тогда он, полумордвин, аж гордился своим происхождением и любил рассказывать пацанам, как он весело отрывается в деревне в школьные каникулы. Пацан он был сексуально-озабоченный и неизвестно ещё у какой доярки он в деревне сиську увидел, но всех уверял, что в деревне он – первый плейбой. Пацаны его слушали, иногда верили, иногда посмеивались, временами поддакивали, временами вспоминали, как валяющуюся на дороге пьяную бабу раздели или бахвалялись крутыми родителями, позволяющим им с братом-дошкольником смотреть порнуху и чернуху. Однажды, следуя веяньем моды, разделивших людей на бизнесменов и бандитов, он пытался продавать жвачку у ближайшего базарчика. А потом он развёл меня, выцыганив у меня старинные монеты, за которые, как уверял, где-то в Самаре в магазинчике отваливают просто баснословные бабки. И я ему поверил, стащив памятные запасы из дома, потому что мне очень хотелось тогда собрать коллекцию самиздатовских сборников. Больше монет я не увидел, впрочем, как и платы за них.
Сборы виктории – это был не просто заработок для нашего города, а возможность выживания для пенсионеров. Именно они первыми спозаранку на рассвете занимали очередь у деревянной будашки, выжидая заветного талончика, с которым их пропускали на поля. Здесь каждому давали по борозде, которые казались бескрайними, и собирали ягодки в специальные коробочки, которые изготавливались из тех же тетропакетов, что и треугольные молочные упаковки когда-то. В зависимости от сезона за пять собранных коробочек, аккуратно уложенных в деревянные ящики, отдавали одну коробку домой, к концу сезона обмен мог дойти и до трёх к одному. Пенсионерам удавалось заработать пару-тройку вёдер, кто-то нёс домой варить варенье, а кто-то, наработавшись, выбирался на трассу и, устроившись, на обочине начинал торговать. Представители старшего поколения, привыкшие работать по графику, от звонка до звонка, выполняли свою работу честно и без обмана. Но вот молодёжь подросла более наглая и дерзкая. Они не тырили, как некоторые разгильдяи, и не метались с вёдрами по пролескам и оврагам, скрываясь от надзора, а чаще всего договаривались просто с охранниками, работая по бизнес-схеме ведро на ведро. И пока пенсионеры продолжали корячиться на полях, молодёжь уже транжирила свои заработанные деньги. Иногда бывали и стычки, так один юный недоросль, закидал старушку-конкурентку камнями, когда она предложила выбравшемуся из авто покупателю более дешёвую стоимость.
Мой приятель в компании дворовых приятелей был постарше, те подрабатывали на каникулах, а он же в то время иногда ходил на платные занятия в вечернем техникуме и по ночам охранял давно неработающую автобазу, более напоминающую кладбище советских автобусов. Он даже и отпуск брать не стал, решив, что стоит ему поставить бутылку, как ему автоматически спишут все прогулы. Заработанное на виктории он тратил на вкусняшки, гульки и девочек. И радовался, что в день ему удаётся заработать больше чем лохам за месяц. На полях он готов был пахать каждое лето, ведь в то время не думалось, что лет через двадцать все эти поля зарастут бурьяном.
А потом придёт осень, приятеля выгонят из охраны, и на ликёро-водочном заводе начнут приём рябины. На ней можно было тоже неплохо заработать. И хоть шугали во дворах, дескать, птицам-то оставьте, но всё равно все деревья с оранжево-красными гроздями торчали потрёпанными и обломанными. Ягоды рябины собирали мешками. Сначала драли гроздья, а потом дома целыми семьями и стар, и млад перебирали по ягоде, после чего грузили мешки на велосипеды или тележки и занимали длинные очереди у заводских ворот.
Однажды, приятель от безделья выгуливающий своего добермана увидит меня собирающего эти ягоды рябины. Подойдёт, поговорит, выяснит что к чему и забросит своё платное обучение в вечернем техникуме. Теперь мы будем неразлучны, отчего я каждодневно буду вынужден выслушивать, как он планирует ездить летом на заработки в столицу нашей родины, а зимой заниматься ремонтом автомобилей. Иногда он жалуется мне на доставшую его мать, вышедшую замуж за грузина.
Отец у него умер, когда мы пацанами ещё в театр бегали, а потом появился грузинский отчим. Сначала он привёл своего сына, сказал, что у того нет документов, оставил его на попечение сожительницы и года на полтора сам уехал на родину, потом привёз племянника, мать которого оказалась так же и матерью его сына, вскоре и она тоже к ним переехала, а потом в квартире поселились и другие грузинские родственники, знакомые, друзья и соседи. Когда нелегалов в квартире стало слишком много, мой приятель готов был ночевать на работе, на которую мы зимой устроились по объявлениям. Однажды даже, сдав пару мешков сырой рябины, хотели даже ехать в областной город, поскольку эта идея нравилась моему приятелю. «Да у меня там же родственники мордовские!» — восклицал он. Однако единственным местом, где было назначено собеседование оказалось непонятное здание со съёмными комнатками, в одной из которых втирали какую-то дичь про чудо-крема. Я сидел, вообще не понимая о чём собственно идёт речь, но потом зашушукались присутствующие: «Да это герболайф!» И все стали выходить, а я за всеми.
На родине же еженедельно давали объявления о работе, принимали неофициально, не всегда зная имени, потом увольняли или работники, не дождавшись оплаты, посылали далеко и надолго своего хозяина, и трудоустраивались уже по другому объявлению, и так бесконечно. Кому-то эта жизнь и нравилось, кто-то дорастал и до статуса хозяина, а кто-то становился известным в цехах специалистом. Как-то я устроился в подвал гаража, а приятель, в очередной раз забросивший платное обучение в вечернем техникуме, на этой же точке, но в строящемся магазине. Работали допоздна, обучил всему вылезший из-под стеллажа едва протрезвевший мастер, вечерами мы отряхивали одежу и высмаркивали опилки, а потом шли домой. Но иногда приятель мог завернуть в другой район города к своим родственникам, попросив меня дождаться, после чего по пути зарулить к какой-нибудь девке и остаться у той до утра, крикнув мне из окна, чтоб шёл домой. Под утро он обычно заявлялся и просил прощения за своё, как выражался, свинячье отношение. Однажды в подвале этого гаража едва не произошёл взрыв, и чудом не взорвался баллон с пропаном. А потом нас развели на деньги.
Вот тогда-то мой приятель вдруг вспомнил, что он ещё и полуеврей и срочно стал собираться на свою историческую Родину к двоюродному дяде. С тех пор он работу не искал, а ходил в еврейскую общину смотреть фильмы об истории своего многострадального народа. И часто стал вспоминать свою покойную бабушку, которая, как оказалось и выяснилось, прибыла в наш край со своим мужем в ссылку, имела высшее образование и работала до пенсии главным технологом на фабрике. «Да у меня у бабаньки всего два класса образования было, и те закончила не полностью, а тут высшее, да в то время – это вообще фантастика!» — удивился я. «У меня и дед был образованный» — отвечал приятель и делился тем, что долгое время оставалось семейной тайной и легендой – «Он лагеря прошёл, а сами они в Москве жили, поэтому у нас много было там родственников. А бабка моя классная была, каждый раз после садика в магазин водила, возьмёт пирожное и приговаривает, дескать, жри давай, что б не платить»
От безделья я частенько стану навещать этого приятеля, играть с детьми и племянниками его отчима в нарды на столе и «танчики» на игровой приставке. Иногда они подолгу смотрели в окно, наблюдая за копошащимися в снегу сводными славянскими собратьями, а потом приглашали меня к столу, который кто-то солил, а кто-то бегал в подвал за картошкой, а кто-то ставил на плиту кастрюлю с водой. Картошку в мундире отчего-то было принято лопать под болтовню местной радиостанции, там на пейджер принимали короткие поздравления от местной знакомой шантропы. Почему-то всегда поздравляли с хорошим настроением, и как бы не переубеждал ди-джей, что настроения обычно желают, а не поздравляют, переубедить наш народ было просто невозможно.
Иногда приятель выбирался на пьянки с друзьями, после чего брал у них книжки напрокат или просто забегал хлебнуть чайку. Иногда эти книжки и мне припадали, а как-то он взял меня с собой, по пути рассказывая, что это очень классные ребята, без комплексов и что, если б не маячивший переезд в Израиль, он бы тоже к ним переехал. «Там интересно» — уверял он меня – «Там паренёк один после школы к ним жить пришёл, и одна девчонка от него подзалетела, она после института к ним пришла. Теперь она к маме в деревню рожать, а его выгнали, ну он ещё деньги у пацанов воровал. А друг, ну помнишь, в театре с нами был, он шарагу закончил, его в бригаду взял. И летом его хотел на заработки свозить, коттеджи строить. А он у своих деньги тырит. Но и с коттеджами сорвалось, тот парень через которого устраивались, в передрягу попал: багажник кому-то протаранил, а там человека перевозили. Вот у них прятался всю зиму, должен будет» Я, если честно, толком не понимал куда попал, но какое-то небывалое чувство покоя ощущалось в тех стенах, в которые я со своим другим Одиночеством влюбился как уже было когда-то, в вечерней школе. Окна в квартире были стеклянные, и на них мороз рисовал свои замысловатые узоры. На потолке качалась лампочка, освещая убогое жилище со столом, тремя ярусами постелей – кровати, раскладушки и матрасом на полу, и, конечно же, со знаменитой жестяной полкой. Каждый день сюда кто-то приходил в гости, приносил прочитанные книги, клал их на полку и забирал отсюда же непрочитанные. Тут мне в моей дедовой шубе было уютно, потому что и живущие здесь одевались не лучше; спокойно и интересно было смотреть на снимавших квартиру продавщиц и работяг, чирикающих о том, кто от кого залетел, кто с кем переспал и кого отсюда выгнали.
Но больше всего мне нравилось выслушивать владельца книжной полки – для меня был удивительным сам факт того, что человек рассказывает о книгах, рассуждает о современных писателях-фантастах и не боится при этом и дураком выглядеть! Мне находилось, что ответить и, кстати, я тогда я уже навсегда избавился от привычки общаться матом. Не одну книгу для прочтения я взял из этой импровизированной библиотеки, а главное наконец-то познакомился с образом Конана в этой литературе – я так много о нём читал в самиздате, даже рассказ был, как его в наше время ловили санитары. И именно здесь я познакомился с жанром фэнтези, и для меня не удивительно, что этот жанр был так популярен особенно во времена, когда ещё не было интернета – этот жанр любили, потому что подсознательно хотели убежать от реальности, которая нас всех окружала: истории могучих варваров, прекрасных эльфов и случайных попаданцев этому способствовали.
Но пришло время, когда друг мой уехал-таки в свой Израиль, на прощание посоветовав устроиться на какое-то открывающееся производство: цех там был арендованный, хозяева залётные, а работа вредная. Я его послушал, но отправился на компьютерные курсы в вечернюю школу, там по-прежнему сохранилась воодушевляющая на написание очередных произбредений атмосфера, как-то скучая в коридоре я заметил на стене нацарапанное имя «Карен», и этого было уже вполне достаточно, чтобы родился новый рассказ. Но стоит ли пояснять, что я загнался по фэнтези? Творчество меня так и не отпускало: я шёл по дороге на курсы, видел, например, щенка у разрушенного дома – и в моём воображении уже был ёж, бегущий тропке к какому-нибудь замку. А потом я отправился в соседнюю область поступать очно в институт на филфак, причём с обязательным изучением культурологи, и само здание института на берегу Волги по сравнению с подвалом гаража, в котором частенько работяги пилили себе пальцы, казалось так же чем-то из совсем другого мира. Перед поездкой я по старой памяти запирался в гараже на окраине и усиленно готовился к экзаменам, однажды меня по пути в этот гараж встретили два быдловатых гопаря и немного попинали, после чего у меня поплошела память, а точнее запоминание прочитанного. Мне повезло застать то время, когда экзамены действительно сдавали, а к родителям, нередко дежуривших у дверей института периодически подъезжала «скорая помощь». Тогда ещё не умерло время, когда практически все студенты жили в общежитиях, а не на съёмных квартирах, ездили домой с пересадками на электричках, а не на личном авто, а в свободное от учёбы время ходили не в клубы, а на работу. Написав сочинение о творчестве Блока на тройку, я забрал документы. Была ещё попытка заочного поступления в сельхоз, и если б начал поступать по своей специальности, то диплом был бы получен по ускоренной программе, но я выбрал «пищевое производство» и провалил химию.
В конце концов, мои путешествия достали мою родню, и двоюродная бабушка, подняв все свои связи, устроила меня на завод около дома, тот самый, на чью территорию лазил в детстве с Дашкой и ей компанией. Работа на заводе была когда-то так же популярна, как сейчас сетевой маркетинг, впрочем, работали б заводы в провинции, и сетевой маркетинг никогда бы не стал популярным. На сам завод обычно приходили работать в юности, уходили в старости, а потом долго лечились у онколога.
Меня провели на третий этаж, где располагался наш отдел, познакомили с коллективом будущих коллег, работающих в ожидании пенсии, показали какие-то непонятные станки, которые были собраны задолго до моего рождения, и пообещали сразу четвёртый разряд, поскольку у меня был диплом техникума.
В первый же мой рабочий день напарник-слесарь пояснил мне, что нет более сачковых профессий, как должности собственно слесаря, а также электрика и прибориста. Но его болтовня была мне до лампочки, я был просто очарован самим зданием, не уставал любоваться длинными серыми коридорами с вечно капающими потолками, вертушкой на проходной, у которой крутились приблудные шавки, и обожал бродить по заводской территории, являющей собой руины великой советской империи. Нашел и вагончик, из которого когда-то в шесть лет таскал обрывки гирлянд – это оказался закуток для мусора. Не удивительно, что Ярослава Смелякова вдохновляла атмосфера пустых заводских цехов – мне удалось почувствовать подобное. А ещё на моё счастье тут была просто куча бумажных обрезков, обычно их собирали и относили на склад, где они годами пылились, желтели и пахли мышами, но и рабочим удавалось их спрятать за пазухой и пронести через проходную, а иногда и делать себе блокнотики и альбомчики. Мне теперь было на чём писать! А ещё работа реально оказалась халявная: главное в начале месяца успеть прогнать всю месячную норму, а там уж можно и дурака валять. Именно здесь мне удалось перечитать просто огромное количество книг, у меня даже дошли руки до непрочитанных в детстве сборников Купера, Верна и Дюма. Конечно, иногда на меня нападало что-то, и я начинал перелистывать технические журналы, забирать их на дом, но ничегошеньки абсолютно не понимал в устройстве своего БР-70Б, возможно, лишь оттого, что понимать не хотелось.
Я был влюблён в саму атмосферу этого предприятия, хотя само предприятие являло собой образец разрухи. Здесь мне по-прежнему было неуютно среди людей, но было уютно со своим Одиночеством.
Подвыпивший слесарь продолжает мне что-то бубнить, а я уже знаю, что стоит только мне выйти в коридор, как он следом отправится за мной со словами: «Что мы тут как два тополя на Плющихе?» А потому вынужденно продолжаю прослушивать его белиберду. Он пилотирует очередной бычок в тарочку и начинает делиться со мной наболевшим. Я смотрю в потолок, мне хочется сбросить рабочий халат, бежать по коридору, как сумасшедший, перепрыгнуть через вертушку на проходной и оказаться на свободе. Впрочем, сам слесарь обозначает завод не иначе как зоной или концлагерем. Но, тем не менее, ежедневно, год за годом, он приходит сюда, чтобы дожидаться окончания рабочей смены. Я наблюдаю, как очередное мокрое пятно появляется на потолке, и неожиданно вниз летит капля грязной воды, ударяясь о пол.
«Дурак тут один до тебя работал, хотел хорошим для всех быть, а любая инициатива наказуема. Теперь тебя приняли на его место взяли, а с нас требуют, чтоб выполняли чужие обязанности. Да так всегда было. Героев труда приходили фотографировать, а слесаришка рядом стоит гайки подкручивает, чтоб станок не развалился от нагрузки. А от меня помощи не дождутся: я – ремонтник, а не наладчик. Вот станок развалится – буду делать. Да и так сверхнормы выполнил, ведь один ромайор из мусора собрали, он по документам даже нигде не числится. Моя работа заключается в том, чтоб станок работал. Я расписывался за свои обязанности. А за наладку – бабы расписывались, они за это получают зарплату. Я тут официально оформлен – выполняю только те обязанности, которые указаны в моих документах»
Рассказ слесаря всегда однообразен, и едва ли не каждый заводчанин готов его повторить, потому что жизнь каждого работяги здесь столь же уныла и однообразна, во всяком на то случае мне лично кажется таковой, поскольку каждая судьба тут словно тусклая копия судьбы напарника. Мне не хотелось верить, что пройдут годы, и я так же буду сидеть в этой курилке и изливать душеньку какому-то пацану.
«Вот вспомнишь мои слова – здесь порядок, лучшего не найдёшь. У хозяев что ль лучше? Один мужик устроился электриком. Так там не понимают, что он – электрик. Только сел пожрать – иди грузить. Что стоишь – иди ворота закрывай. Производства за счёт чего работали? Потому что каждый свою обязанности выполнял. Вот и развозили продукцию по всему союзу»
Я пропускаю его слова мимо ушей, мне это всё по барабану, я не осознаю, что со своими заскоками уже потерял несколько доплат – за слесаря и переплётчика, а слесарь же получает дополнительно за фотографа и электрика. Слышны шаги в коридоре – это из соседних отделов ходят люди, едва слышен плеск – это кто-то наступил в лужу и гулким эхом раздаётся за дверью: «ВОООООВК» Дядя Вова подносит палец к губам: «Молчи. Это бабьи обязанности, нам за них не доплачивают. А к мужикам в туалет не полезут» Гул шагов удаляется и финальным аккордом раздаётся грохот – это кто-то со злости хлопнул дверью. Огромное четырёхэтажное здание было когда-то мозговым центром гигантского предприятия, здесь в кабинетах трудились конструктора и инженеры, целые отделы занимались поиском сбыта получаемой продукции, благодаря чему никогда не было простоев, практически ежедневно куда-то что-то отгружалось, и всегда требовались рабочие руки.
Слесарь же вспоминал школьные годы, как в старших классах ему опротивела ему учёба, так как на уроках ненужной литературы требовалось изучать какие-то непонятные образы, как, благодаря этим образам, он впервые влюбился, и как почему-то ноги словно сами вели его вели к крыльцу дома школьной подружки, с которой, коротая вечера, разбирали эти же самые дурацкие образы. Как, поступая в военное училище, просил её дожидаться, но провалил вступительные экзы и с дуру рванул в далёкую Махачкалу, там ему предлагали остаться, но он, перепугавшись россказней о рабстве неверных, убежал обратно на родину, благодаря безвозмездной денежной помощи неизвестного дагестанца.
Ну а дальше по накатанному сценарию: шёл к девчонке, а встретил однокашника, с которым частенько курил в школьном туалете. Тот после восьмого класса поступил в ПТУ на сантехника, и теперь у него была рабочая практика и ожидание армии. Причём на практику отправили в городскую баню, и однажды в женской душевой бабы умудрились открутить кран. «Иду» — говорит – «а у меня ноги подкашиваются, вышла какая-то тётка, вся голая и мокрая, и на кран показывает, да сейчас я его поищу, говорит, и нагибается». А слесарь там с ним стоит, у него каждый день такой концерт, он уж и внимания не обращает. «А учился хуже меня, зато вон какая жизнь у него интересная!»
Одним словом, до подруги своей так и не дошёл, а потом и некогда было: отправился на ТЭЦ учеником электрика. В первый же день вписался в бригаду: позвал один мужик, показал на дырку в заборе, вот говорит: «Будешь нам за бутылкой бегать» Так вот и бегал до самой армии.
Ну а потом – армия, явления это было долгожданным, возможно, потому что она являла собой единственное в жизни путешествие. Туристических агентств тогда не было, за рубеж не ездили простые смертные, в санатории и дома отдыха не все стремились, а потому и вспоминали до самой пенсии в курилках армию, а именно дальние поездки, смену привычной обстановки и общение с полковыми дамами.
Я продолжаю смотреть на потолок, отчего-то мне кажется, что мокрое пятно там стало ещё больше, а летящие на пол капли чрезмерно зачастили. После армии дембелей в обязательном порядке трудоустраивали, не желающих работать сажали за тунеядство, а всех хронических алкашей отправляли в ЛТП. Набравшись в армии сексуального опыта, юный электрик пустился в разнос, да тем более ещё напарник в цехе достойный подвернулся – срок на зоне отмотал, хорошо разбирался в законах и «всех баб величал Светланами» Долго от него избавиться пытались, но бесполезно: дадут болванку пилить, он и пилит целыми днями, другой бы психанул, бросил бы, пошёл увольняться, а этот нет. А раз на работу не явился, так сразу до суда дошло, а он на суде справку от кардиолога предоставил, что был у него в день прогула. И ведь не подкопаешься. А один раз электрик и сам чуть за колючку не отправился, напился после работы с этим корешем и попал в какую-то странную квартиру, а там все синие и в наколках, которые когда-то модными не были. Очнулся – допрашивают. Но просто пожалели в первый раз. «Иди, говорят, и не связывайся с этим племенем»
«Ну а как вот не связываться?» — рассуждал мой напарник – «Если учат чему путному? Он меня здорово по бабам поднатаскал. Учил, чтоб главное запомнил: к бабам надо с бухлом. Ездили мы с другом к двум поварихам в пионерский лагерь. Пузырь на стол – и накормят, и раскорячатся. Один раз голыми их нафотографировали, так мать потом все плёнки аж изорвала» Такие вот были в советские времена инстаграмщицы.
Лагерная обстановка уж очень нравилась юному электрику, отчего не раз он напрашивался туда на лето работать от завода. Там в обед любил ходить на рыбалку, иногда с ним в сончас напрашивались и пионеры. Одним летом прицепилась одна малолетка, кричала: «Люблю и не могу жить, только дождись меня» Аж родители её на разговор вызывали, требуя дожидаться совершеннолетия дочери. Но электрик резко отрезал: некогда, мол, мне ждать.
«Не знаю» — думается мне – «Я б, наверное, дождался» Я, буквально схожу с ума, влюбившись в девочку с соседнего подъезда: она мне снится по ночам, она стала мерещиться на улице, а стоит ей пройти мимо, как что-то ёкает у меня в груди. Я ещё не знаю, что более умную, домашнюю и целеустремлённую я так никогда и не встречу. Когда я не знаю, куда от всего этого деться, я беру дни в счёт отпуска и еду на историческую Родину. И вернулся оттуда совсем недавно, тогда я понял, что поездка эта последняя. Мне долго будет вспоминаться провожающий меня биологический дед, он будет молчать, смотреть на меня, и сунет мне в карман сто рублей. Это станет нашей последней встречей, больше на Родину отца я не приеду, а вокзал, с которого провожал меня дед, навсегда закроют, отчего добраться сюда будет ещё сложнее. Деньги я не верну, а на одном из вокзалов, где по-прежнему продаёт кроссворды продавщица Женя, мимо неё так и будут ежедневно проходить толпы людей, люди, у которых всё слишком быстро в жизни меняется, которые постоянно мечутся и что-то ищут, куда-то едут, чтобы вернуться или возвращаются, чтобы остаться, все они не замечают, что проходят мимо человека, у которого всегда и всё стабильно, я услышу из ларька: «Детство, детство, ты куда ушло?» Подойду и куплю на подаренные дедушкой деньги этот аудиосборник. В школе, в которую она в этом году закончит, открылся филиал областного педагогического ВУЗа, и я попробовал туда поступить, лишь бы почаще видеть её. Но, увы, с наличием моего образования, меня не допустили даже до сдачи экзаменов. Это была уже моя третья попытка поступления в институт. Но абсолютно по дури, однажды я выйду из проходной и не вернусь обратно. Мне нужно будет найти причину своего прогула, и я зайду в филиал коммерческого института и легко пройду все тесты – зря что ль я на очное готовился. Представления о получаемой специальности у меня тоже будет мало. Но для подготовки к первому зачёту я отпрошусь с работы, а окажется учиться значительно проще, чем в техникуме: достаточно найти в юнитах правильный ответ и верно поставить галочку в тесте.
А ещё я пишу стихи, такие чудные и невероятно корявые. Пишу их на бумажных отходах и переписываю в самодельные тетрадки. Я не интересовался никогда поэзией, но теперь вновь вернулся зачем-то в фабричную библиотеку профкома, которой опять нашлось время в клубе возле будки киномеханика. Клуб тоже рушится, говорят, его скоро продадут, и какой-то хозяин откроет очередное производство, а что станет с книгами неизвестно, некому будет этим интересоваться.
Но пока я беру в той библиотеке сборники шестидесятников, которые также популярны, как станут известны потом стендаперы. Книги не потрёпанны и, как мне кажется, их вообще некому было читать. Они вдохновили меня на написание собственных стихов, чудных и корявых. Я пишу их на бумажных отходах и переписываю в самодельные тетрадки. Я особо не интересовался никогда поэзий, кроме изложенного в самиздате, но теперь, стоило мне вернуться в фабричную библиотеку профкома, ко мне словно вернулось прежнее утраченное чувство восторга от прочитанного. Больше всего мне нравится творчество Евгения Евтушенко, наиболее понравившиеся стихи я перечитываю по несколько раз подряд и переписываю в самодельные блокноты. Мне хочется ещё с восьмидесятниками ознакомиться, вот только практически нереально отыскать сборник Александра Ерёменко. А вечером, когда слесарь, выбивший возможность уходить на час раньше, покидает кабинет, поторапливаясь не опоздать на свой деревенский автобус, я очень люблю подходить к грязному окну и смотреть на качающийся за окном провод.
А что вот вижу я за этим окном? Родной двор, бараки, общаги, элеватор, гаражи, мост, заросший травой стадион… О чём, как писать, да что вообще я смогу рассказать своему читателю, если я больше-то и не видел никогда ничего?! Евгений Александрович видел целый мир, и этот мир интересен. А кто есть я? Образование – низшее, должность – «мастер по ремонту крокодилов» … Меня по-прежнему тянет писать. И я пытаюсь создать нечто сказочное в мирах фэнтези. Но о жизни настоящей мне и сказать-то вроде как нечего? Может от того, что не люблю я её, слишком уж скучной, серой и тусклой она мне видится!
Кстати, о фэнтези… Знакомство с этим жанром не прошло для меня даром, я, буквально, был воодушевлён чтением, как когда-то в детстве: и стоило мне только трудоустроиться на завод, как я стал читать всё подряд! Золя, Бальзак, Ерофеев, Толстой, Горький, Фейхтвангер, Воробьёв, Стельмах, Лацис… Неоднократно подтрунивал электрик: «Ты ходишь на работу книжки читать» Но мне не хотелось прислушиваться к нему. Даже в курилке я вспоминал ту квартиру, в которой я брал напрокат книги Перумова, однажды я там влюбился в строки «Чёрной Книги Арды» некой Некрасовой, иногда страницы читаемых книг были в крови, потому что читали их люди, получившие травмы на нелегальном производстве. Мне хотелось оказаться там, вернуться в то мгновение, когда мой случайный приятель, а как тогда выяснилось, знакомый по театральной студии, сидел, поджав ногу, на старом табурете и попивал чай из гранёного стакана, рассуждая о роли фантастики в современной литературе. А мы отскребывали майонез со стенок банки, мазали им печенье и слушали его. Возможно он когда-нибудь со своими физическими перегрузками надорвётся и согласится на гораздо меньшую заводскую зарплату и придёт на завод, ну если тот, кончено, ещё будет существовать, усядется в курилке и начнёт клясть жизнь, власть и собственную бабу, точно так же как сейчас костерил всё перечисленное мой напарник.
Именно современной властью, произошедшей перестройкой и собственной бабой и был не доволен рассуждающий о жизни электрик.
Женился он не по любви, а просто, как и многие, нагулявшись. Она была его соседкой, одноклассницей сестры и однажды отправила ему письмо с фотографией в армию. Содержание письма не помнил, фотографию быстро потерял, а на поглядывания скромной соседки внимания не обращал. Но однажды, вернувшись с пьянки, он встретил её у себя дома, та случайно забежала зачем-то к сестре и, посмеявшись, предложил отправлять сватов. Буквально, недели не прошло, а уже свадьбу отыграли, а к тридцати годам неожиданно для себя остепенился, дом построил, а тут и сын родился. Всё как у людей. Да вдруг жена чудить начала. То после вечерней школы ей в вечерней техникум предложили поступать. Запретил, постановив, что бабе место дома или в конторке, тем более дитя рос болезным. Раз заболел сынок, так перепугался, что пешком из деревни в центр города протопал. «Ну закончила она б этот техникум, ну а что толку, вон у Нинки с нашего отдела диплом, и тоже вечернее, ну а что ей дало, ну прибавили пару копеек, бригадиром назначили. И чуть что, так с неё требуют. Вон на днях пожарники зашли, смотрят – на полу обогреватели, и штраф выписали этой бригадирше, как старшей, теперь из зарплаты ей вычеты»
И всё как-то первое время спокойно, домой идти хочется, огород у пруда заканчивается, с утра встанешь, рыбёшки люлькой наловишь и бегом к автобусу, на работе день прошёл, вечером дома что-то шевыряешься. Но тут дядька жены приехал и начал сказки рассказывать про большие города, как живётся им там весело и в какие театры там все ходят. А театры слесарь с армии не возлюбил – отправили как-то всей ротой на какого-то дурачка в колготках смотреть, аж взбесило, когда выяснилось, что соседней роте больше подфартило – в парке в это время пиво лопали. И сам дядька больно уж не понравился: вредненький такой, с образованием, корчит из себя не пойми кого. А у простого работяги какое там образование: отправили раз в шарагу подтверждать разряд, чиркнули что-то для галочки, и в туалете корочки выдали. «Зато запомнилось» — говорит – «Выхожу из кабинки, а мне корочку протягивают. Искали тебя, говорят» Затуманил, одним словом, жене голову, взбаламутил, и весь сложившийся быт, как под корень срубил. Начала супруженька ныть да зудеть, по городам невиданным охать. «Ну раз так» — решил когда-то мой напарник – «Раз от дома, семьи, работы метаться удумала, так и быть съездим, но так накатаю, что потом не пикнешь» И принялись по стране советов колесить, но везде всё что-то не устраивало до такой степени, что не стеснялся электрик начальников костерить, указывая какие условия для разврата они тут создают. «Бабу в общагу на один конец города, меня в другой конец города? Дело что ль?» — пожимал он плечами – «В Калининграде, правда, понравилось: чистенько, красивенько, крыши такие ровненькие. Одним словом, накатал я её. На последнем вокзале газетку на асфальт постелил, и ведь уснула на ней. Всё! С тех пор никуда не просится. Как отрезало»
А потом вернулся на родной завод, где в свободное время зажимал баб, попивал технический спирт и иногда отдыхал на крыше. «Раз проспал, выхожу на проходную поздненько, меня раз там за руку поймали. Что да как. Да вот пришлось задержаться. Техосмотр проводил. Так мне премию выписали и выходной дали!»
И хорошо было электрику, поскольку привычно и понятно. Выйдет из проходной, а через дорогу остановка, за которой домишко заводского приятеля. К нему заглянет, посидят в палисаднике, покурят, вмажут по стопарику. Приятель машину из гаража выгонит и до дома доставит. А дома – дела, семья, огород – ну всё как у людей. А на краю огорода – пруд. Чуть потеплеет, как можно, наладив люльку, с раннего утра порыбачить. А там уж к семи собираться на работу, на которой строго в 12 уже обед в столовой. «Никогда я похлёбку с собой не таскал!» — уверял меня слесарь – «Такого и не было!» Вот правда баба –дура, за один стол садилась, но на дух не выносила, когда муж раздатчицам подмигивал. «А меня как в молодости научили: улыбнёшься, подмигнёшь, и подскажут что получше. Мужики котлеты берут, я – эскалоп. Да ну, что это такое. А оно лучше. И себе берёшь, и бабе» Отобедав, сидели с мужиками в заводском парке в тенёчке, любуясь берёзками, солнышком и травкой. Так потихоньку и жили, окромя понижения цен ничего и не ожидая. На оплату коммуналки и внимания не обращали. О похождении в театры и не думали, артистов и так на завод привозили, как-то даже Кобзон приехал. «Сцену ему сколотили, минут двадцать что-то пробубнил, в ладоши все похлопали и уехал, а потом выясняется: ему столько отвалили, что «Волгу» купить можно – ну а что, завод раньше богатый был. Вот и культура, ни по каким иногородним театрам ехать не надо»
Дети незаметно подрастали. Один раз, правда, в школу вызвали. «Эх, баба, извелась вся – отца в школу вызывают. Пришёл, а они говорят, что очень подвижный. И просят лампочку подкрутить, ну прочитали, наверное, что я – электрик в личном деле. Пришёл на завод, говорю мужикам, дескать, с ума там сойдёшь. Звенит звонок – и все школьники по коридорам, а учителя с журналами к стенке прижимаются. Ну мы работаем, так что воспитывайте!»
А тут как гром среди ясного неба – перестройка грянула. Сперва внимания на неё не обратили, посчитав, что явление это скорее всего временное, но уже тогда тенденции стали появляться новые и познавательные. Например, раз на весь цех видик разыгрывали, и выигравший жил неподалёку, а потому дружно бригадой на обед к нему ходили смотреть порнуху. «Жена его выйдет. Может семечки? Да какие там семечки!»
А потом начался рост цен, и объявился правитель, готовый против этого роста лечь на рельсы. В ходу встречались миллионные дензнаки, началось повальное сокращение с предприятий и погорели вклады на сберегательных книжках. Зарплату стали задерживать, и чтоб как-то выкрутиться, работяги придумали набирать в буфете хлеба и продавать его после работы. «У нас одна баба была на заводе. Вот знала откуда-то, что вклады сгорят. Заранее сняла всё со сберкнижки и накупила холодильников. А потом продавать начала. Это и я так мог, но не знал, что так будет. Сейчас кафешка у ней вон на дороге. Да Розки с нашего отдела родственница. Розку раз спросил, ну почему она так раскрутилась. А у неё на всё ответ; потому что вы – дураки. Ты её поменьше слушай. Да и вообще бабам с отдела не доверяй. У Розки мужик коттедж в два этажа построил, она торгует с ним по выходным, а здесь так просто прохлаждается»
А потом грянуло повальное сокращение: увольняли толпами, а точнее тысячами. Всех уволенных оформляли в центре занятости, и люди, словно, выполняя некую повинность, раз в две недели ходили отмечаться и выслушивать заученную фразу: «Рабочих мест нет» Бывало, бунтовали, на рельсы вставали с плакатами генсеков, машины переворачивали, митинги устраивали. Наверное, потому волю режиссеру местному дали – он фестивали стал проводить, что отвлекло немного от проблем и, наверняка, очень нужно было местной власти верхам показать, как же весело и счастливо живут в нашем городе.
И вдруг удача однажды улыбнулась дяде Вове – предложили вернуться на завод, только в этот раз слесарем и с типографию. «Какой из меня слесарь, когда всю жизнь по электрике?» — фыркнул под нос дядя Вова, но на завод пошёл. Коллектив сразу понравился: особенно когда пришёл какой-то начальник и панибратски хлопнул дядю Вову по плечу со словами: «О, каких кадров я вам тут подготовил!», мастерица быстро его одёрнула, взвизгнув: «Так ты его на улицу и выкинул!» А местечко-то тут оказалось лайтовое: «Да я вообще и не и интересовался есть тут типография или нет – люди в цехах десятками лет работали, а по конторам не ходили. А этот отдел, оказывается, сделали поближе к конторским, а так как участок вредный, тут работали по четыре дня в неделю. Раньше-то всё как положено было, даже молоко выдавали. Но на пятый день брали калым, и вот все выходили. То, что зарабатывали по пятницам, шло мимо зарплаты, в конверте или в карман. Я сам этот период застать успел: ксероксов тогда и не было в городе, мы сами всем отделом бегали по городу предлагали печать всяких справок. А потом пришёл запрет. Ну ни себе, ни людям» — о жестяную тарочку ударяется очередной бычок – «Так-то те блокнотики, что делаем, можно ж на поток пустить. Пусть видок у них не презентабельный, но подешевле сделать цену, подсчитать всё. Да даже внутри завода пустить, пока ещё люди тут есть. И всё расхватают. Один раз бумага пришла, плотная такая, я из мусора альбомчиков внучкам сделал, так они и смотреть не стали, что обложка из картона. Да везде так. Вон мужики в цехе корячились. Станок наладили, фольгу может гнать. Так его в Казань увезли потом на кондитерскую фабрику. А у нас нельзя было? И люди бы работали. Зато чуть что – слесаря ничего не делают. Вот идём покажу, ведь все станки тут наладил, что они работают, хотя не деталей, ничего у нас нет. В бюстгалтерии просили ручек и карандашей прислать на отдел, ответили, что денег таких нет. На авторучку денег у них нет! Покупайте сами! Да такого бардака и не было никогда раньше!»
И он начинает меня тормошить и тащить в соседний кабинет, где, размахивая руками, показывает, как и что он наладил. Бабы бросают работу и ошарашено, раскрыв рот, смотрят на него. Что верно, то верно: станки тут работают прежде всего благодаря смекалке местных Кулибиных. Иногда я люблю заходить в этот кабинет, мне нравится слушать рассказы о прошлом, которое отчасти ненавидят, но всегда вспоминают. «Мы из деревень приехали, нам родителям по осени на огороде помогать, а нас на картошку отправляют» «А картошку ссыпать стали, и из ведра мышь, и одной бабе в рукав и в лифчик попала» «А эти лыжные истории помните? Строгий какой мужик там нас встречал. На работу обязательно, чтоб талончик принесли, и вот гоняет нас: норматив не сдадите – талончика не дам» «Подкупить надо было, эх вы, дураки» «А в Питер в музей ездили, как нравилось мне на картины посмотреть» «Книжку бы купила и смотрела картинки, а лучше б в библиотеке на четвёртом этаже, там бесплатно дают. Умные люди, пока вы картинки разглядывали, в магазинах сумки набивали и с водителем договаривались. Эх вы, дураки! Мы-то, нормальные, трясёмся, то как бы без нас не уехали, то вдруг водитель попадётся принципиальный, не подмажешь, то вдруг проверка. Вся деревня смеялась: в одном автобусе ехали и им же продавали то, что сами в три раза дешевле купили. А они там картинки разглядывают, ходят!» «А в общагах как весело, какая-то скромность была, боялись, парни по ночам аж по стенам лезут, а мы на окошки банки с мочой выставляем и выливаем на них» «От женского общежития я за собой комнату оставила. Надо было знать с кем дружить. Эх вы, дураки!» «А потом в семейное перешли общежитие. Квартиру ждали. Домой как-то идти хочется. Как одна семья жили. Сосед очки нацепит, портфель у него был, вытащит лото и вот сидим вечерами напролёт, кто пирожков испечёт, кто чайку заварит. Хорошо. Сейчас приходишь, все по углам. И у телевизоров. Люди были добрые, сейчас все злые какие-то» «Эх вы, дураки, двести лет мы вас в рёбра» Эти фразы взлетают в потолок как выстрелы, отдают эхом, почему-то запоминаются.
«Да и на работе что не весело было? Какие вечера мы тут устраивали! А помните из марли балетные пачки сделали и танец лебедей показывали? А когда производственная гимнастика была, наш отдел по области первое место занял. Сейчас у молодёжи нет такого» «Да им и некогда, все на хозяина работают: уйдут рано, придут поздно. Раньше с работы домой идёшь, смотришь на улице, все вверх жопой на огородах торчат. А сейчас тишина: молодежи сейчас проще купить, чем самим вырастить» Я слышу только обрывки фраз, почему-то мне не запоминаются кутающиеся в фуфайки женщины, они хихикают, вспоминая молодость и позабыв о работе. Как-то чтобы разобраться в сути своей новой получаемой в институте специальности, я раскопал интересный сборник статей в библиотеке профкома. Что-то было смешным, например, рассказа о том, как количество нарисованных на тракторе звёздочек мотивировали колхозников на трудовые успехи. «Смотри там учителям не скажи» — подсмеивался надо мной слесарь. Но было и кое- что интересное, рассказ о трёх разных личностях: инженере, в свободное время изучавшего иностранные языки, советской хиппи, закончившей Литературный институт, и писателе, рассказавшем историю мальчика-токаря. Книгу писательницы, кочевавшей по Чукотке, мне найти удастся, а вот сборник Евгения Морякова о юном токаре, я так и не найду.
Всё это есть то прошлое, которое навсегда и безвозвратно потеряно, но сколько бы не ругали его, не критиковали, не осуждали, мы так и будем по нему скучать. Разговоры о советском прошлом летят в потолок и таят там, как сигаретный дым. Почему-то я обращаю внимание именно на отзвуки, хотя когда-то мне нравилось не то что слышать, а рассматривать и запоминать увиденное, а не услышанное. Гудит у двери старенький холодильник, чья-то рука тянется к красной кнопке и все печатные аппараты, ухнув, замирают. Тётки кутаются в свои рабочие фуфайки – толком тут не топят с начала зимы, а самодельные обогреватели запрещены по технике безопасности. И опять громыхает звук – это швырнули на стол тяжёлую пачку свежеотпечатанных листов с грязной каёмкой типографской краски. Я прикасаюсь к пачке, она тёплая, с мокрыми краями, надо гнать тележку, грузить и тащить на обрезку в свой кабинет. Но одна из женщин меня останавливает: «Потом, скоро уж собираться, это не срочное» Относится она ко мне по-матерински. Неоднократно я беру у неё в займы до зарплаты и просаживаю эти деньги в компьютерном клубе, я староват для его посещений, но это помогает мне как-то успокоиться. Школьники теперь не тусуются по подвалам, им нравится зависать в так называемых компьюшках. Там, уставившись в монитор, можно глотнуть пивка, пустить в потолок сигаретный дым или просто порешать конкретные пацанские вопросы. Киберспорт ещё не развит, про лейтсплейщиков никто ещё и не слышал, но дворовые пацаны там отчаянно лупят по клавиатуре, злятся, психуют и матюгаются. Компьюшка, которую посещаю после работы я, находится здесь же, на территории завода и, судя по облицованным кафелем перегородкам, это помещение было когда-то душевой или даже туалетом. Атмосфера там безбашенная, пацаны тусуются там до утра, когда-то туда я водил свою соседку, это было моё первое посещение…
«Потом, потом…» — вновь слышу я звуки. Её сын тоже приходит на завод спозаранку, а потом бежит на занятия в институт, в который поступил после окончания техникума. Институт его является филиалом государственного вуза, мой же представительством коммерческого, а это большая разница – в первых реально учат, впрочем, и в моём изначально учили, пока неожиданно не выяснилось, что представительства в праве лишь проводить консультации. Работай завод в прежнюю силу, её сын так бы тут и остался, отправившись на пенсию как мастер участка или начальник цеха. С моим же образованием тут делать нечего, и само моё обучение тут просто предмет для сплетен.
«А я вообще не училась» — поджимает рукой щёку Розка – «На завод приехала, загоняли в вечернюю школу. А я нарочно слова путаю, извините, товарищи, но я в национальном школе училась, говорить по русскому не умею. Да все начальники знали, что безграмотная. Тут раз «Поле чудес» устраивали. И долго угадывали, как вот этот дурак называется» — слегонца ударяет она кулаком по ромайору, звук звенит и затихает – «Все знаем, что рымаёр. А как пишется, не один сообразит»
Я кошусь на выглядывающий из ящика стола технический паспорт железного агрегата, на нём крупными буквами написано его название.
— Так и осталась без школьного образования – диалог продолжается, тишина вновь вздрагивает, редкими звуками взмывает под потолок и замирает, — но точно так же все разряды и прибавки заработала! Ну, зато вон доченька и техникум окончила, и даже в институт ходит.
— Она работает?
— Нет, зачем, пусть учится.
— Получается?
— Ну раз деньги платим – так должны хорошие отметки ставить.
— Дык заочно же.
— Ну и что? – доносится в ответ и, из занавешенного тёмного угла, появляется громоздкая фигура. Я обращаю внимание на еле уловимое позвякивание – это дребезжат металлические кольца-прищепки, которыми обыкновенно крепят занавески на гардинах. Этот тёмный угол служит чаще всего столовой, иногда спальней, периодически гардеробной, – Там писать много заставляют. Вот уходит утром в библиотеку и пишет там что-то. И вот знаете, как писать умеет? Она же левша, как левая рука устанет, начинает писать правой. И тоже хорошо получается.
— А потом? – дверь открыта настежь, и в пустоте заводских коридоров этот вопрос подхватывает эхо.
— Потом… денежку заплатим, и на хорошую работу возьмут. Вон у неё подружка, в техникуме слабенько училась и понимает плохо, родители умные – нашли кому заплатить и теперь на хорошей работе по специальности работает; но они же по-книжному учились, а на практике лучше научиться. А дочка мне и лучше, что дома: все дела переделает, уберётся, нет, пусть пока молодая по барам ходит, а то так жизнь пройдёт, и вспомнить будет нечего. Недавно вот вечеринка на счёт свадьбы подружки у них была. Готовились, сценарии писали. Вот у невесты любви нет, но зато у жениха есть деньги, квартиру купил, свой магазин – хорошая будет семья. А твой сын? – я наблюдаю, как бесконечно до раздражения мигает лампа дневного света, её не мешало бы заменить, но лампы для отдела тоже, наверняка, не выписаны.
— Да вот по-честному… говорить не хочется… про сынынку-то этого, — выдох, каблуки стучат о кафель, скрип раскаченного стула – На выпускном всей школой искали, напился где-то и буянил. Потом собрался на трёхмесячные курсы. Сварщиком. Ну ладно. Бабушка ему оплатила. И после курсов в деревню вернулся и пьёт там. Мы из деревень в город рвались – они наоборот из города в деревню. Не понимаю я молодёжь сейчас.
— И я не понимаю… — длинные костяшки пальцев слесаря тянутся к каретке стула, и вот пальцы, выглядывающие из засученных рукавов синего халата, теребят, постукивая, по каретке – Мой-то сыночек. Говорит, мне такая жизнь нравится. Сюда он придёт – здесь надо приходить вовремя. Работает на хозяина, живёт с нами, но денег домой не приносит, мы, получается, кормим. То на концерты тратит, то ещё на какие развлечения. С женою внука родили, — ударение падает на о, и делает этот звук слегка округлым, — но не живут. А по выходным её к нам в баню привозит. Ну вы в разводе! Что в игрушки-то играете? Я не понимаю, — грозится пальцем, — баба это всё избаловывала – он виновата.
— А я на собрании вчера в школе ругалась. Ну это дело что ль? Второгодничество отменили, из класса в класс переводят, тройки ставят. А они вместо школы на трассе грязь собирают, — ногти с редкими следами лака царапают по листу грязного оргстекла на столе, — Одна в семнадцать на дорогу вышла, мать у неё… ну помните, химсклады, когда горели, кладовщица Клавка там была. Она ж болела потом долго, а как сократили, лечиться не на что стало, так и угасла, как свеча.
— Мужик сейчас ездит на заработки, — скрипнула дверь жестяного шкапчика, — в других городах, говорит, такого и нет, чтоб посреди города все предприятия стояли. За несколько километров от города автобусами людей возят, а у нас тут – шаг прошёл и частный порядок. И?
— Ну схоронили Клавку. Мужик спился.
— Да ты что?! – в очередной раз вопрос раздаётся эхом в пустом коридоре – Мужик такой хороший, положительный. Чистый всегда ходил, ну может просто Клавка следила. Сверловщик был в цехе.
— Да он целыми днями там сидел и сверлил, а по выходным на дачу ездил. Всё на книжку откладывал с каждой получки, говорил, что купит «Волгу» и будет на ней на дачу ездить.
А как вклады сгорели, так и запил. Сядет на лавочку у общежития и орёт: «У меня Елькин «Волгу» угнал!» Он поди и не заметил, что дочь на трассу бегать стала – там общежитие же рядышком. Да и эту соплюху-сестру стала с собой таскать, и вот с шестого класса там воспитывается. Какой-то даже увозил её с собой, долго не было, потом назад привёз. Ждала всё его, а потом обратно на дорогу вернулась. И подружек с собой потащила. Вчера вот одну малолетку с разбитой мордой у подъезда выгрузили – натворили там что-то.
— А родители её? –очередной вопрос, летящий в пустоту коридора — Подружки-то?
— Да тоже с нашего завода. Папка после сокращения на заработки подался. И пропал. И в розыски подавали. А у него уж там семья другая. Эх, жизнь наша…
— А это не его жена, что с высшим образованием у нас уборщицей работала?
— Она… — и замирает на мгновение тишина.
— Умные чаще спиваются, — это летит камень в мой огород, — Один раз кроссворд при нас вот до самого последнего слова разгадала. Отправила на выигрыш. И ничего ей не прислали. И с высшим образованием московским работала у нас потому что пьяница!
— Да её как сокращали, она такую истерику в отделе кадров устроила: и орала, и рыдала, и в ноги кидалась. Только не увольняйте, на любую работу согласна. Ну сунули уж уборщицей. Тут и запила. А ещё она что-то злится: идёт с ведром, а её всё окликают: «Эй, уборщица с высшим образованием!»
— Эх вы, дураки, это надо вот с московским образованием столько лет проработать на одном заводе и никакого блата, и связей у человек: могла и квартиру добиться и на работе хорошей. Да у меня вон у племянников дети учатся в институте в вечерней школе, — «институт в вечерней школе» – более дурацкого словосочетания и придумать, казалось бы, невозможно, да и расскажи кому лет несколько назад, что в здании вечерней школы откроется филиал областного института, не поверили. Сейчас же практически в каждом учебном заведении – да и не только учебном — выпускалось столько специалистов, сколько не было и в советское время. Вот только в советщину предприятий было больше, а институтов меньше, отчего шанс найти работу по специальности был у каждого желающего. Теперь же, во времена, когда заводов становилось всё меньше и меньше, специалистов наоборот выпускалось год за годом всё больше и больше. Странный возникал парадокс: люди метались в институты, потому что возникали проблемы с работой, но всё меньше находилось предприятий, которые способны были этой работой их обеспечить, – так с ними все бандиты за ручку здороваются. Вот так что надо – раз, обратился, и всё решат, любые вопросы и любые проблемы. Они и институт сами оплачивают, им учителя за это отметки хорошие ставят, — это опять камешек в мой огород, — ходят в будни на уроки, а по выходным с товаром ездят. Но, правда, у нас вся родня сложилась – по газэлю им купила к поступлению.
— А к нам в цех тоже с высшим образованием одного прислали, — мелькают седые брови дядя Вовы, — Шляпой его прозвали. С первого дня всех рассмешил: вышли с мужиками покурить на крылечко, а он на вытяжку показывает и спрашивает: «А это что у вас за скворечник?» Мы аж за животы схватились. «Эх, ты, Шляпа, с высшим образованием, заушно поди там обучался– за уши тебя тащили» И радиолюбитель был, на конкурсы ездил. У начальства, когда отпрашивался, ой, да там над ним весь цех смеялся! Уволили как-то, а потом вернулся и обратно в наш же цех попал. Все такие закричали: «О, Шляпа, за уши тянули в институте, ну что, конкурс выиграл радиолюбительский? Грамоту дали там тебе бумажную? А вбухал в это удовольствие сколько, а прокатал?» Он смотрит на нас, а глазки у него бегают туда-сюда, как у Черномырдина. Вроде и не женатый остался – ну бабам тоже нормальные мужики нужны: ну может и поддаст в выходные, зато какокучирится и забор поправит, и все дела переделает, а этот сидит как пень.
— Да и начальниками, которыми над нами ставили, — зачем-то покручивая обручальное кольцо на пальце, моя сердобольная заступница начинает рассматривать свои заляпанные типографской краской ногти, — приедут, вроде умные, грамотные, интеллигентные, и годов примерно одних, да только у нас уж у всех ребятишки, дома, огороды, а для большинства из них всё это в новинку. Теории нахватались, а того что касаемо жизни, им самим у нас учиться надо…
— Высшую образованию надо получать, когда сам в люди вышел или есть кому вывести, — я смотрю на огромный кулак Розки, он опускается на стол, и мелкие крупицы пыли отскакивают от оргстекла, которым накрыт письменный стол; под оргстеклом – распечатки сонников, гороскопов и список с заводскими номерами телефонов, — Вот у меня племянники: были грузчики, устроились к хозяину товар развозить по городам. Но сами они не глупые – выведали что и к чему. Потом сами купили машины и стали возить. Дело пошло – магазины открыли, считай, раз начальниками стали, нужен стал диплом. Съездили, деньги заплатили – им там профессора сами всё что нужно написали и оценки выставили. Вся деревня смеялась: сами учителя пишут и оценки ставят. Сейчас время такое: только деньги главное – они всегда и всё решают.
Я смотрю на плошки с цветами – ими заставлен весь подоконник. Цветоводство тут развито не случайно: озеленение на подобных вредных участках строго обязательно. Особенно мне нравятся смотреть на фиалки – глядя на них, отчего-то вспоминаются миры фэнтези, о которых узнал из книг, взятых на квартире случайных знакомых. Однажды это вдохновило меня сочинять «Когда зацветут фиалки» — какую-то трогательную ересь о эльфах и попаданцах. Как обычно, творчество отвлекает меня от происходящего вокруг, а что-то непонятное заставляет повторять мысленно: «Это не моё, это всё не моё…»
— Ну ты что загрустил, — подходит дядя Вова. От него пахнет бальзамом «звёздочка», который, по-моему, уже не продаётся в аптеке, где он только его раскопал. В его молодости мужики научили его прежде чем идти на проходную, протирать этой мазью зубы, чтобы не чувствовалось запаха перегара – О, бурлаки на Волге, — смотрит он в окно, указывая на катящих тележку грузчиков: говорят, на бензин для кары денег нет, да и зачем он нужен, если темпы производства снизились, а прицеп с нагруженным добром могут, как муравьи, грузчики облепить и толкать с утра до ночи от цеха к цеху. Иногда грузчики остаются внеурочно и помогают нам с дядей Вовой вкатить пятисоткилограммовый рулон бумаги в наш кабинет — это не их прямая обязанность, но им жалко нас. Когда они лишатся работы, начнут бродить по городу, проверяя урны и собирая милостыню, — Вот так выглядит современная демократия! Пришло время потреблятства, — декламирует дядя Вова, — дождались светлого будущего: с крыши завода воду вёдрами черпают, прицеп вручную толкают и отапливают только сторону директора!
Что-то внутри меня судорожно продолжает тюкать: «Это не моё, это всё не моё, это всё точно не моё» На мгновение для меня всё вдруг затихает – я погружён в свои мысли и не хочу ничего слышать. Но тут доносится длинный и протяжный скрип двери. Здесь к каждому дверному косяку по старинке прибивают резинку или пружинку, и иногда они натягиваются, как струны, а потом с грохотом, похожим на выстрелы в боевиках, захлопывают двери.
Я оглядываюсь: на пороге появляется начальница со словами: «Хоть все и ругают советское время за лагеря, но в большинстве все работали, все были обеспечены и не было сегодняшнего бардака!» Я дожидаюсь, когда дядя Вова сожмёт кулаки и повторит свою любимую фразу: «Я всегда перевожу на хлеб: вот сколько буханок я могу купить раньше на свою зарплату и сколько сейчас»
У порога, рядом с ширмой, скрывающей импровизированную столовую, установлено зеркало. Около этого зеркала цокот каблучков стихает – наша начальница начинает кружиться, одёргивать подол длинной чёрной юбки и поправлять причёску, напоминающей мне какой-то замок или муравейник. Всё это время лампа наверху так и продолжает мигать. Начальница замирает и смотрит вверх, а мне так и хочется зарисовать её миниатюрную фигурку в заводском полумраке.
«Вов!» — в тишине её голосу вторит коридорное эхо – «Сегодня уж ладно, а вот в понедельник с утра, чтобы выкрутил лампу, а я постараюсь новую выбить»
И опять тишина, изредка вздрагивающая цокотом шагов в коридоре и расплёскиванием мелких лужиц. Бабы начинают точить лясы, перебирая случившееся на Дубровке и в нашем городе.
— Такого и не было. Как кабак частники открыли на бывшей проходной и понеслось. Подмешивают что ли чего? Или не видят, что малолеткам наливают? То одних кокнули, то других. Люди под пенсию с севера на Родину перебрались, квартиру купили, отметили. И два квартала до магазина не дошли – их кокнули.
— А парнишка. Каким-то малолеткам курить не дал. Они его с моста швырнули. Вернулись в этот кабак, отметили и вернулись ножами пырять. И как ведь выжил, бедненький. И наш ведь, заводской. Он с проходной – они с кабака, дверь в дверь. Поймали их, допрашивать начали. У них ответ: «Мы видиков насмотрелись» Что ж путного кино-то перестали показывать, патриотичного чего-то, о простых людях, чтоб пример какой-то подать? Я вот не понимаю эту современную жизнь.
— Мы потому что работали. Мы уставали. Это вот только думают, что электрики ничего не делали, — глухо слышится недовольное бормотание дяди Вовы – А вспомните, сколько цехов строили новых! Улицы целые сносили в центре города! А как только новая стройка, нас, электриков, гоняли на траншеи под кабель. Инструмент – иной раз кувалда. А ещё стабильно было и понятно.
— Это да. Что касается стабильности. Как цыгане не катались по всей стране. А если комсомол и отправлял на какие стройки, то в кабинетах рыдали в три ручья от испуга. Потому что в двадцать у людей семьи были, ребятишки, всё уже нажито. Жалко бросать. Это сестра вон у меня, как узнала, что жених спать к кому-то ходит, так рванула аж вон в Азию. А теперь прислала подарочек: «Дочка пусть у вас в техникуме поучится» Выучилась красавица! Год поучилась, а на второй родила. От кого – не говорит. Ну у них там рожают рано. Теперь вот внучку нянчим. Сейчас вот в садик. На меня свою шапку одевает, взрослых по именам зовёт, а бабушку старую учит программу «Окна» смотреть, аж до истерики, если переключаешь. И рады бы что другое посмотреть да не показывают. Раньше хоть показывали, как поля пахали. А сейчас поля заросли, леса не чистят, траву не косят. К каким это пожарам может привести?
— Муж хоть терпит?
— А я его вижу? Месяцами в Москве на заработках. Я жду, а он там… баб может каких раздевает. Ну вот на следующую зиму должен дома жить – уже узнавал, пятый цех будут под торговый центр перестраивать, договорился на счёт себя и своей бригады.
Мне надоедает всё это слушать и я, накинув рабочую фуфайку и купленную на заработанное от сбора рябины новую норковую шапку, почти такую же, что носили пацаны в техникуме, выбегаю в прохладный коридор, спускаюсь по лестнице вниз и выскакиваю на улицу. Вьюжит. Ветер развевает полы рабочего халата. Мне нравится, когда меня отправляют на склад получать спирт. Булькающая жидкость в алюминиевых флягах меня мало волнует – мне просто нравится бродить по заводской территории, она кажется серой и мрачной с её цехами, складами и хозблоками. Ржавчина и грязь. Разруха порой такая, что можно использовать в качестве декораций к фильмам про апокалипсис.
Мимо меня громыхают грузчики, они уже успели отогнать прицеп к цеху, нагрузить коробками и теперь толкают эту махину на склад.
— К друзьям? – окликают меня они. Я киваю, до их вопроса я ещё не знал куда пойду. Как-то, ещё летом, на проходной я повстречал дворовых приятелей, которые возвращались из буфета. Они грызли только что приобретённое мороженное, а я прятал в сумке стибренные самодельные блокнотики со стихами и очень боялся запалиться.
Знакомы мы были давно, но друзьями нас назвать было сложно, так, скорее всего, приятели по лавочке. Ведь вечерние посиделки на лавочке – это самое основное развлечение молодёжи из глубинки. Иногда и я протирал штаны и, вслушиваясь в тишину, запоминал отзвуки летящих в небо голосов, фраз и реплик. Разговоры все пустые, из разряда ни о чём. Но как всё оживлялось, стоило только вернуться на родину дембелям, студентам и гастарбайтерам. Дембеля балакали, как и какой касторки им выписывали деды, как летали от её применения под потолок казармы и как у кого чуть не отбили почки. Студенты излагали, как в общаге перваки катаются в тазиках по лестнице в коридоре, какой конопляный угар стоит в комнатах и как удаётся трахнуть аспиранток. Но многим интересней было слушать россказни приезжающих с заработков из Москвы, которая в провинции всегда виделась отдельным государством. И вновь, как выстрелы, летят в небо фразы «А представляете, там из крана такая вода течёт, что её даже пить можно, вообще без ржавчины», «А городов там сколько в этой Москве», «А площадки детские, вот точно такие же как у нас в парке, но в каждом дворе и бесплатные», «А во дворах у них фонтаны, но намного круче чем у нас на площади», «А самогон там такой чистый». А потом вновь замирает тишина и, мечтая попасть в сей столичный рай, пускают в небо сигаретный дым. Так и сидят до темноты, наблюдая как малышня, развлекаясь, толкает по тротуару соседский мотоцикл. А затем все, сплёвывая, рассуждают о чистоте московских улиц, и лишь маленькими звёздочками летят в ночь обслюнявленные окурки. Домой никто не спешит – многих там просто никто не ждёт, ведь родители у многих на заработках, а потому после посиделок все ходят друг к другу в гости до утра смотреть видики; в особом почёте киношки с Джимом Керри, «Американский пирог» и какая-то дрянь про Красную Шапочку.
Друзей моих в цехе нет, лишь слышно, как в курилке шлёпаются о деревянную столешницу текстолитовые костяшки домино. За столиками на самодельных лавочках, дожидаясь окончания рабочей смены, восседают мужики и, хитровато прищурившись, пускают в потолок сигаретный дым. У столика стоит худощавый парень. Меня шокирует его причёска – каре. Но не менее удивляет его монолог: парень уверяет, что служил на подводной лодке с Гитлером.
— Что это ещё за чудо такое? – здороваясь за руку, спрашиваю я подошедшего приятеля.
— Да Май какой-то Абрикосов. Работать-то у нас уж некому стало – вот и принимают то пенсионеров, то алкоголиков, то вот дурачков.
— А сам тогда что тут работаешь? – мы проходим мимо молчащих станков; тихо так, что нашим гулким шагам вторит эхо.
— Да меня не выгонишь. Не всем бизнесменами быть, — поправляет он белёсый чуб, — кому-то и работягами. Ну открывают вон, я знаю, пацаны с нашего училища, агентства, а всё равно работяг нанимают. Тут нормально: знаешь во сколько придёшь, во сколько уйдёшь – ведь не на хозяина. Спокойно. И по деньгам нормально – сам начальник нам калым на стороне находит под свою ответственность, лишь бы, как он говорит, вы не свинтили отсюда и язык за зубами держали.
Николай оказался парнишкой говорливым, про таких говорят душа нараспашку. Пятнадцати минут общения с ним мне оказалось вполне достаточным для возникновения подсознательного ощущения, что знакомы мы всю жизнь. После работы он любил шататься по улицам и наблюдать за происходящим. Особенно его забавляли малолетки, иногда они стреляли у него курить, на его глазах пинали пьяных мужиков в парке или сами по пьяни докладывали ему, как и кого зажимают в грязных обшарпанных подъездах. Это странно, но в цехе мне отчего-то было спокойно; лишь изредка вздрагивала тишина мужичьими выкриками «рыба», и чьи-то шаги по металлической лестнице ухали эхом, исчезавшем где-то вверху. А ещё Коля любил вечерами, сидя на взятом в очередной кредит диване смотреть по какому-то кабельному каналу дебильные мультики, которые сам же обозначал не иначе как извращённые.
— А так я с общаги, — усевшись на шатающийся, а оттого скрипучий табурет, — щёлкнул зажигалкой и, прикурив, пустил в потолок облачко едкого сигаретного дыма. — Родители ещё тут работали. Приехали мы с деревни. А в деревнях и сейчас кое-где живут по нескольку семей в одном доме: родители, бабушки, сёстры, братья, племянники, не поймёшь кто. Вот решили отделиться. Ну тогда ещё на картошку в колхоз заводчан посылали. Там весело было – вечером танцы и кино. Правда, перед ними очкарика какого-нибудь пригонят лекцию читать. Как батя рассказывал, устанешь курить выходить. А мамке наоборот нравилось слушать. Ну батя с мужиками перетёр – что, как и к чему, да и рванул сюда. А тут, хоть ты – мордвин, хоть – татарин, хоть – чуваш, всё одно, советский человек!
Ну вот как я считаю, правильно сделали. Сейчас вот вообще в деревне делать нечего. Поля все заросли. Правда, фабрика была через три села, в войну работала, шинели солдатам шили, сейчас только стены остались от неё. Все мужики там под Москвой землекопами. Их уже в колхоз не загонишь. Они сезон отпахали и домой – кто калдырит, кто дома строит.
— Да у нас по всей стране много предприятий, что войну пережили, а перестройку нет.
— Это вот точно.
Так что мои вовремя перебрались. Им в общаге комнату дали. Говорят, в то время тут интересно было: даже Кобзон приезжал и Яшка-цыган. Эх, вот бы «Корни» приехали, я ведь ни одну передачу с ними не пропускал, это уж потом стали набирать «сыночек того – дочка этого»…
В общаге у нас весело было: один раз мужик пришёл после работы и чужие сосиски съел, оказалось соседка на чужую конфорку поставила кастрюльку. Все тогда во всех квартирах смеялись так. А работали на заводе в три смены, меня потому в ночную группу отправили, мне там нравилось, было весело – как воспиталка уходила, мы кидались подушками, письки друг другу показывали и рассказывали пошлые анекдоты. Ну сам понимаешь – общага, что не наслушаешься там, —
Я его слушаю и помалкиваю – в одной из таких групп работала моя мать, а я, решивший в шесть лет стать писателем, сочинял сказки для её подопечных. Ошивался я у неё на работе часто и много, смешил ей коллег своим желанием писательства, постоянно о чём-то думал, отчего выглядел странно и однажды, поливая детский приусадебный участок, плюхнулся в бассейн, —
А потом началась школа. И многих, с кем в общаге бегал по коридорам, отправили во вспомогательную, а меня в обычную. А после школы я родителей дожидался в специальной комнате общежития – ну тогда завод специального чудика вызвал из Москвы с высшим образованием. Смешной такой, его Нестор Петрович прозвали, как в кино. Над ним все посмеивались, а он даже о том и не догадывался. И он тоже в вечерней преподавал, но в основном с нами уроки учил, а завод ему за это зарплату начислял. И вот пристал тогда: «Иди в музыкальную школу – у тебя слух». А мне намного интереснее было с отцом в гараже ковыряться.
Но потом мы переехали в центр, успели ещё до перестройки. Ну родители у меня в почёте были. Матушка техникум тут закончила вечерний, приборостроительный, он прямо у проходной находился.
— Это спирт что ль где сейчас разливают?
— Ну да. Мужиков туда каждый день гоняют на ремонт, наверное. Здание к продаже готовят. Ну вот. А фотка отца вообще на доске почёта висела, он, кстати, вот из этого же цеха на пенсию уходил. Мимо кучи металлолома проходить будешь, обрати внимание, там такая тумба, раньше в цветнике стояла, на ней фотографии передовиков были.
Эх, забыл, на всех каникулах я был в лагере. Один раз поехал в деревню к родне – не понравилось, и меня на всё лето стали в лагерь от завода отправлять. Там было весело: один раз туалетной бумаги не было, из старшего отряда из кабинки один свистнул какого-то щегла. Тот подбежал, старшак снял с него фуражку, подтёрся и обратно на него одел. Есть что вспомнить. А обслуга вся заводская, все друзья отца, подойдёшь к какому-нибудь электрику, типа, возьми в сончас на рыбалку- и без проблем отпросит.
И вот приезжаю раз с лагеря, а у нас квартира трёхкомнатная в центре. Вот повезло. Многие так и остались в бараках и общагах. Ну правда, тут вот в бывшей военной части в казармах семьи одно время жили, ну там просто территорию выкупили хозяева, а жителей в общагу какого-нибудь ПТУ переселили.
— Мы тоже не успели.
— А у тебя родители где работали?
— Не родители, а ещё дедушка с бабушкой фабрику приехали строить.
— Да с этой фабрики, считай, весь город строился! Тогда даже иностранцы приезжали.
— Какие иностранцы. Человек несколько, только разговоров больше. Ну на компьютерных курсах одного парня встретил – у него дед из Ирана прибыл сюда.
— И вы тоже в общаге?
— Да в то время общаг ещё не было. Просто из барака расселяли по квартирам. Вот сколько комнат в квартире, столько семей заселяют. А потом как фабрика стала район строить, так всех расселяли. Мы остались.
— И сколько в итоге так прожили?
— Да я мало – всего восемнадцать, мать с бабушкой пятьдесят с небольшим.
— Так и не дали?
— Догнали и добавили. Выкупили. До сих пор из долгов не вылезем, — неожиданно до меня начинает доходить, что понимает он меня, буквально, с полуслова, в отличии от всех творческих индивидуумов, с которыми я тайно для привычного окружения начинаю общаться.
— Дела…Ваш райончик вообще красивый раньше, помню, был, это сейчас – Припять. А я уж давно в центре живу. Там музыкальная школа была через дорогу. Ну слух-то у меня был, потому взяли. На баян. Я этот баян до сих пор продать никак не могу. Ненужное это занятие. Денег не приносит. Ну раньше на свадьбах можно было скалымить. А сейчас ну кому оно надо? Меня даже в группу одну брали. Там негр был. Ну такой мулат. Матери его путёвку на курорт от завода дали, она оттуда беременная приехали, разговоров потом было. Ну его сейчас отец забрал в Москву, там, говорят, сейчас таких много.
Я продолжаю молчать, мне вспоминаются журналы, которые листал на работе у матери. Когда-то существовали доплаты у педагогов для приобретения специализированной литературы. В одном из таких журналов рассказывалось о специализированном доме малютки, где жили детки с всевозможными заболеваниями и уродствами. Корреспондент был удивлён, обнаружив в компании даунят темнокожую малышку. Мне отчего-то навсегда запомнилось фраза: «Это Майечка, она – абсолютно здоровый ребёнок, но об этой проблеме в нашей стране не принято говорить» Мне потом стали сниться сны, в которых я видел свою будущую семью с целой командой таких же детишек, как эта самая Майечка. Даже став постарше, я не пропускал ни одну передачу, в которой хоть чуточку говорилось о этой проблеме. Иногда меня даже звали к телевизору со словами: «Иди, родственников твоих показывают»
Но, главное, за счёт того, что в этой группе, на любую дискотеку, любой концерт, бесплатно пускали. А другой из группы парень так и пошёл по этой дороге. Училище музыкальное закончил, на «Фабрику звёзд» ездил, но его не приняли. Так и мотается, добивается чего-то, никакой стабильности в жизни.
— Ну может добьётся чего когда
— Аха, добьётся он, я к тому времени дедом стану.
Я вон в училище пошёл. За то, что учил уроки, мне пятёрки ставили. Там было весело…
И опять тишина заняла трон свой, лишь слышно, как под мужичий гогот чудак-крейзер втолковывает что-то мужичью о своём друге Гитлере. Неожиданно Николай поднимается с табурета, железные ножки которого скрипят о бетонный пол и подходит к грязному окну.
— А вон там, — кивает, глядя вперёд, — за забором с колючей проволокой, столовка была заводская. Питание вообще копейки стоило, но нажрёшься… Отец говорил, котлеты с картошкой вот хоть каждый день. Это сейчас баночки таскаем и едим не гретое. Зимой, правда, вот тут у окна гравировщик на плитке клише печёт, так мы его всем цехом достаём, что чайник разрешал поставить, пока пожарники не засекли.
Он опять молчит, и замирает, но на мгновение вздрагивают его натруженные руки, пальцем оправляет непослушный вихор и прячет ладони в карманах чумазой фуфайки.
— Столовку у нас на заводе первую продали. Там теперь такие дяди на машинах приезжают и такие гульки закатывают… Иногда фейерверки в небо летят, мы с мужиками свет выключаем в цехе и любуемся. А один раз тут вот драка была под забором, выясняли что-то, так рабочие вот тут в ряд стулья поставили у окошка, сидят такие и смотрят. «О, — говорят, — «боевик начался» Реально прям как «Бумер»
А на первом этаже этого теперешнего ресторана магазинчики какие-то. Друг твой — студент постоянно скачет туда, музыку для телефона там заказывает. И сейчас вот там трётся.
Я подхожу к нему и встаю рядом, теперь мы вместе наблюдаем, как за окном ветер гоняет пустой мусорный пакет (давно ушло то время, когда мусор носили в вёдрах, которые потом полоскали в лужах). Под забором с колючей проволокой что-то шевелится – это какой-то мужик окочурился после попойки, а теперь встал на четвереньки и, оглядываясь, смотрит на нас. Я протягиваю ладонь к окну – стекло пыльное, и грязь оседает на кончиках моих пальцев. Мужик пытается подняться, но у него это никак не получается.
— Что-то задерживаться стал наш студент, — выдыхает Николай, — вот вообще его не понимаю: ну это вот что, скажи, жизнь? Утром к семи на работу, тут полставки за гроши, потом в институт свой в вечерней школе. А у них там уроки иной раз в девять-десять вечера кончаются. А последнее время, смотрю, когда и не ходит – до вечера тут трётся.
Насколько мне было известно, студентом наш общий знакомый стал по воле родителей, фабричных рабочих: они с трудом вытянули обучение дочери в областном центре, отчего им долго пришлось выплачивать долги и кредиты. А потому, узнав о открытии филиала института около дома, решили, что платное обучение им обойдётся дешевле бюджетного с бесконечными затратами на поездки и съёмное жильё. Увы, не учли только одного обстоятельства – теперь окружение любимого сыночка не менялось, его кореши, кое-как закончив девять классов на тройки, зашибали большую деньгу на стройке, заработанное частично пропивали и частенько подтрунивали над обучающимся приятелем, у которого никогда не было карманных денег. Потому он и пошёл на завод – ему было надо на что-то пить.
Родители ему за учёбу платят, — продолжает Николай – а толку? Дальше вот куда? В магазинах товары на полках раскладывать или телевизоры людям втюхивать? При желании и без образования можно заработать прилично. Вон у нас станков в цехе сколько – да тут что угодно сделать можно. Вариантов просто масса. Только некому производство поднимать. А так, — прикусил губу, — один наш цех – это золотое дно: тут, так разобраться, по металлообработке вот что угодно производить можно. Ну ничего, пусть учатся на своих этих юристов-экономистов, наше время тоже настанет!..
Я продолжаю смотреть за окно, во дворе бывшей заводской столовки светит фонарь, освещая кружащиеся над заброшенной будашкой пылинки. Около этой будки жила собачонка Маманька, коротколапая и мохнатая, а из самой будки выходили сторожа, выносили лейки и поливали в жестяных урнах цветущие флоксы. Ребёнком я любил слушать байки этих сторожей о постоянно плодящейся Маманьке, а потом, вечерами, забравшись с ногами на соседский сундук, писал про эту собачонку свои первые рассказы. Тогда я мечтал поскорее вырасти и поступить в Литературный институт. И вот вырос, но вновь собираюсь поступать в тот самый Литературный. Боюсь, что уже поздно. Но хотя бы заочно. Это желание серьёзно заниматься творчеством во мне давно уже поутихло, оно словно дремало внутри меня, дожидаясь своего тайного часа. И вот вдруг пробудилось, стоило только мне с моим верным другом Одиночеством найти настоящего друга, который, правда, давно уже умер, потому что уж слишком хотел писать. Да, от такого ведь тоже умирают. Это называется отчаянье и непризнание. Но потом, когда его не стало, о нём вдруг вспомнили – и это тоже так часто бывает. А когда поэтов вспоминают, начинают издавать книги. Так случилось и с моим другом-поэтом: он не дождался публикаций при жизни, зато после смерти издали сборники его стихов, совсем небольшим тиражом, всего лишь несколько экземпляров. Но что-то заставило меня искать их, рыскать по киоскам «Союзпечать», которых становилось всё меньше и меньше, на месте этих киосков появлялись хлебные ларьки и табачные лавки.
Сборник мне повезло найти чудом среди типографского брака в редакции. Совершенно случайно эту книжонку не выкинули, как ненужный мусор и не прогадали, продав мне второе дороже. Деньги были для меня, конечно же, не лишними, но я боялся упустить тот сборник, как когда-то уже прозевал подобные сочинения из «Клуба Одиноких Сердец» и «Самарской Коммуналки». И я не прогадал: впервые читая строки неизвестного поэта, у меня текли слёзы, потому что мне была понятна скрытая в этих строках боль, ведь и я сам писал подобное, правда, не в сорок, а лет в шестнадцать…
Заучив стихи наизусть, я их декламировал в своём типографском отделе, отчего меня частенько посылали на три весёлых буквы – по названию местного театра. Однажды я зашёл в театр, рискнув предложить режиссёру какую-то совершенно идиотскую идею, и тот не вспомнил меня, хотя я наконец-то отважился поймать несуществующую муху, что, впрочем, его тоже не впечатлило. Режиссёр был раздражён, чему были причины: здание театрального комплекса, что он взялся строить, давно было заброшенным, и там курили дети, ночевали бомжи и прятался сумасшедший эгзбиционист. Но он продолжал добиваться возобновления строительства, штурмовать кабинеты всевозможных чиновников, выступать по зомбоящику и даже завёл специальную тетрадку, в которой после посещения бюрократов указывал когда, кто и в каком направлении его послал. Именно там, в театре, я выяснил о существовании литстудии, организатор которой и способствовал изданию сборника неизвестного поэта. Оказалось, книга вышла в свет, благодаря местным меценатам, которым не столь уж и важны были сами строки, сколь льстило увидеть свои прославленные фамилии в колонке благодарностей.
Я же словно физически ощущал в прочитанном боль, отчаянье и ненужность. Я обернулся, разглядывая пустой цех, и слегка вздрогнул, услышав раскатистый и протяжный скрип распахнутой настежь двери на втором этаже – это засобирался домой начальник цеха. В его кабинете светло, и свет этот словно сигнал маяка молчащему ряду станков. Снизу виден стол, на котором ворох бумаг и остатки трапезы. За столом стена, на которой висит портрет вождя мирового пролетариата. Вполне может быть, что этот портрет снимали лишь на время майских демонстраций и маршировали с ним по городским улицам, и все вокруг были воодушевлены и радостны.
Я – поколение тех, кто, буквально, вырос под этим портретом. Даже в детском саду нас наряжали не в костюмы овощей и фруктов. Нет же, мы были рады примерить национальные наряды жителей братских республик-сестёр. Мы учились маршировать у его портрета, ещё не умея читать и писать, но в его день рождения были счастливы, как в собственный.
И вот наши первые книги на детской полке – одни сплошные жития златокудрого Володи Ульянова. Мы знали, как он сколотил скворечник, как разбил графин и как поделился задачником с одноклассником. Мы легко могли отличить чёрное от белого. Мы, никогда не читавшие Пантелеймона Романова, были уверены, что при царе-кровопийце дети рабочих жили только в подвалах, а крестьянские ребятишки мёрзли в деревянных гнилушках, крытых соломой, а потому заслуживают барских хором, в которых не будут покрывать горшки книжками, не притащат в квартиры скотину и не станут там гнать самогонку. Нашими героями были красные дьяволята, а не черепашки-ниндзя, а героями боевиков неуловимые мстители, а не накаченные бодибилдеры.
— Эй, молодёжь, что заскучали? – начальник подошёл к перилам и крикнул в пустоту – Музыку что не включили?
И опять тихо так, что слышен щелчок выключателя и дребезжание ключа в замочной скважине. В полумраке по металлическому помосту ухают шаги.
— Эх, а точно. Тут же Студент мафон приволок. Целыми днями «Сектор Газа» слушаем. Сейчас «Корни» включу – я даже дома на баяне мелодию подобрал на их песню.
— А свою музыку подобрать не пробовал? – спрашиваю я
— Так-то можно, конечно, пожимает плечами Коля и тихо выдыхает, — только оно мне просто не надо…
Вот ведь как просто у обычных людей: посчитал, что талант твой не доведёт до добра и нашёл дело поприличнее. Только вот не все так могут, взять, например, того же неизвестного поэта – всю жизнь положил, чтобы чего-то добиться, кому-то доказать, вырваться зачем-то из привычного кокона жизни. И многие точно так же вот мечутся, забывая завет забытого советского писателя, что «искусство – это значит, гореть, служить народу, а не выжидать, когда тебя признают»
Коля начинает шебуршить в железном шкапчике, вытаскивает на грязный стол старенький магнитофон, разбитый корпус которого перемотан изолентой, стопку аудиокассет, а я же про себя шепчу строки стихов неизвестного поэта, которого начинаю понимать ещё больше, стоит мне оглянуться вокруг: деревенский балбес, ежедневно катающийся на автобусе с работы и обратно, раз в неделю имеющий возможность после дискотеки отоспаться на уроках в вечерней школе, выслушивающий ежедневно одну и ту же болтовню товарищей по работе. И тут неожиданно появляется некто, похожий на пришельца из какого-то совершенно иного мира, кардинально отличающийся от привычного окружения; тот, чьи чудачества вдруг поощряются руководством фабрики: ему выделяют уголочек в клубе, предоставляют фабричных лошадей, обязуют рабочих помочь с декорациями.
Во времена гласности и пошлости всё это выглядело достаточно феерично, и сама необычность этого мира не могла просто не притягивать внимания. Единожды заворожённый происходящим театральным действом поэт после службы в армии не вернулся обратно на фабрику, а поступил в театральное училище, по окончанию которого его ждала долгая кочевая жизнь по стране.
За те года, что он болтался из театра в театр, город ветшал и умирал, фабрику уж давно закрыли, а все нераспроданные здания домов культуры, некогда построенных для досуга рабочих, перешли на баланс города. Вот только ветер гулял в пустых коридорах этих обшарпанных строений с удивительным образом сохранившейся мозаикой: детские кружки давно стали платными, бывшие подсобки приспособили под компьютерные клубы, а административные кабинеты сдавались гастролирующим экстрасенсам, целителям и врачам. Мне тоже как-то довелось посетить один из таких медкабинетов, после сеанса строго-настрого запрещалось поднимать тяжести, что, учитывая мой вид работы, было просто невозможно.
В комнате пыльного бара этого дк бывший любимчик режиссёра, являющийся недоучившимся студентом литературного института, надумал на родине открыть сообщество поэтов и писателей. На своё первое занятие субботним вечером я пришёл пораньше, сразу же после пар в институте, долго кружил поблизости, не решаясь зайти. Посидел на лавочке в парке у бывшего заводского профилактория, наблюдая за пасущемся в скверике верблюдом. Местечко это тихое вовремя определили под нужды дома ветеранов, отчего не получилось никому ничего тут разворовать, хотя со временем и деревья тут выпилят под очередное строительство, отчего перестанут шаркать по дорожкам старухи.
В фойе же провинциального дворца культуры и искусств прохладно и тихо, лишь уставшая тётка-вахтёрша вылавливает алюминиевой ложкой пельмени из запотевшей полулитровой стеклянной банки. Её взгляд – само олицетворение безразличия. Рядом с банкой на её столике – недовязанный носок – гардероб сейчас пуст, и вязанием она коротает время своего дежурства. На мои расспросы о литобъединении она поднимает голову, пережёвывает и отвечает: «Да там ходят какие-то пенсионеры, на баяне играют»
Задумавшись, я не замечаю, как цех оглушает музыка. Из колонок магнитофона с еле заметным скрипом доносится современный хит: «Дом, семья, работа – мечты для идиота»
— Эх, не то, — сокрушается Николай и нажимает на клавишу перемотки, — Во, вот эту из «Корней» я на баяне играл. «Понимаешь» … Они в звёздном доме её записали. А ещё рэп мне стал нравиться. Слышал «Чёрный бумер»? А у него, Серёги этого, ещё и про слесаря песня есть.
— Ну хорошо хоть рэперы о слесарях вспомнили, у нас в соседнем кабинете как зарядили на целый день «Оля любит Колю с давних детских лет, Оля любит Толю он ее сосед, Оля любит Мишу — он мясник с базара, Оля любит Гришу у него гитара» я не то что наизусть выучил, я бежать хотел — ухмыляюсь я и продолжаю молчать и смотреть в окно, пока позади меня не раздаётся окрик: «Рэпчик слушаете?»
— О, Студент, — заулыбался Николай
— Сидят тут чего-то в темноте, калякают такие, — с появлением студента тишина расползлась по щелям: стало как-то непонятно, суетно, хлопотно, — Хоть бы свет что ли включили, — щёлкнул он по кнопке, и над перепачканным рабочим столом, дребезжа, вспыхнула лампа дневного света, — и мафон мой без спроса не давал включать, платить за аренду будите, — заулыбался он, глядя на нас, и вытащил из-под стола тяжеленный табурет с длинными ножками и круглой, до блеска отшлифованной штанинами седушкой, — Вырубай шарманку, — щелчок и магнитофон затих, — Сейчас я вам нормальный музончик подберу, — из кармана фуфайки извлекается пачка сигарет, щелчок зажигалки, и в потолок вновь тянутся облачка пахучего дыма, — Сейчас… — пальцы бегают по кнопкам телефона; студент, постриженный наголо, елозит на табурете и заметно нервничает, — сейчас вот скачивал музычки в магазине, специально попросил «Фактор-2», там прям о жизни, — Во, наслаждайтесь, — опускает он телефон на стол, вращает его, отчего тот долго кружится и останавливает своё вращение около небрежно сложенных инструментов.
Какое-то время мы сидим молча и слушаем пацанские откровения русскоязычных жителей Германии.
— А нормально так, — заключает Колян, — о жизни, за это я рэп и люблю – это не книжки читать, — и щелчком отправляет тлеющий бычок в урну.
— Новость у меня для вас, мужики, обалдеете. Антоху вот дождёмся и расскажу.
— А что меня ждать? – из темноты появляется фигура чумазого парня, — я уже тут и внимательно слушаю, — подходит он к окну и опускает руки на пыльную батарею, — Слабенько топят. Мокрый весь. Как вот только какое здание продают на заводе, так мужиков гоняют на ремонт. Потом вьетнамцы какой-нибудь магазин откроют – их тут много после развала черкизона к нам перебрались. Считай, вот с утра в бывшем техникуме ковырялись. Устал как собака. Но ничего, сейчас домой, в баню. Хотел с пацанами посидеть. Вчера с такой девушкой по смскам познакомился. Учится в институте, который в бывшем садике. Встретились. Жена не просекла, думала, что у друга в палисаде сижу.
— Знаешь, он какие смски тут написывает? – смотрит на меня Николай – Одна порнография
— А я б и не против в порнушке сняться: считай, и удовольствие получишь, и денег заработаешь. Ой, помню, — оборачивается, — учился я в шараге да на первом курсе и на день рождения друзья подарили шалаву пятнадцати лет с опытом, — прикусывает губу, — Золотое время было, я тогда уроки прогуливать полюбил. Да ещё мастер какая-то чудная попалась. Из приезжих. Совсем вот не шарит в наших понятиях. Начала докапываться, что курю. Ну смех! И из-за такой ерунды матушку вызывала частенько. Ну а мать у меня не дура: в отделе кадров перетёрла – ну она ж тут в соседнем цехе работала – и документы забрала. Я там и года не проучился, бросил.
— Я тоже когда-то бросал, — вспоминается мне прошлое, годок по городу поболтался и обратно вернулся.
— Не, меня не загнать было обратно. В первый день в этот самый цех прихожу. Форму выдали. Ученические назначили больше, чем степуха. «Вот учись» — говорят – «Наставник будет твой». А наставник этот лыка не вяжет. Идёт такой крутой по цеху, и тут котёнок какой-то маленький пищит. Раз такой, голову ему свернул и в урну выкинул. И приводит к бабам в контору, ну где зарплату нам выдают, показывает на форточку: «Пролезешь?» Я такой сначала не понял, думаю, что за прикол. Мастер тут, механик, бабы эти. Ну раз такой вылез, обратно забрался. Ну, говорят, сработаемся, будешь за бутылкой нам лазить. Объяснили где шинок. Так и лазил, считай, до самой армии. Это раньше не сбежишь: цех-то посреди завода был, одних проходных только сколько было, на каждом углу. А как разбили на дочерние предприятия, так всё что поблизости стало чужой территорией: где продали, где бурьяном заросло, где свалка свинца была – погреба выкопали, гаражей настроили, —
Именно в этом в этом бурьяне и затерялся сейчас металлический сарайчик, в котором так и продолжали гнить никому ненужные забракованные ёлочные гирлянды, которые когда-то выпускали на этом самом заводе. Мне вспоминается, как я в детстве с дворовой компанией лазил сюда за ними и продолжались эти вылазки до тех самых пор, как подруга Дашка не отправилась учиться в вечернюю школу, а Антошка продолжает рассказывать:
— А когда в среду в вечернюю школу днём ходил – у нас в цехе мужики так меня дожидались, что чуть ли не плакали.
— Ну уж там-то ты накурился, — улыбаюсь я, — между дверей-то?
— И не говори. Это да! – выдыхает – сидишь, бывало, на полу, покуриваешь, директор мимо проходит, здоровается. Хорошая была школа, есть что вспомнить. Лучшие годы… — я вновь вспоминаю рассказ, который мне так и не удалось прочитать – Есть что вспомнить.
Я в очередной раз за сегодняшний день рассказываю, как в этой школе рисовал на доске. Все смеются.
А Антон в очередной раз вдыхает сигаретный дым и продолжает свой чудный монолог.
— А у меня самый запоминающийся день был перед выпускными экзаменами. Первый раз тогда все ЕГЭ сдавали. Как раз мне на следующий день экзамены сдавать, а у нас в цехе пьянка такая конкретная.
— Обычно отпуск дают, — ёрзаю я на стуле, — на подготовку
— Так-то да, — Антоха подходит и с прискока садится на низенький стеллаж с инструментом, в очередной раз чиркает зажигалкой и, прикуривая очередную сигарету, продолжает вещать:
— Ну так-то да, но тут событие было важное – друга на пенсию отправляли. К концу смены все по цеху расползлись, как тараканы. А один мужик – вот по этой лестнице, — кивает, — полез в раздевалку. Ну оделся вроде, выходит такой и кубарем вниз. Тут все протрезвели разом. Ну сам прикинь, что будет, если до директора дойдёт? А до конца смены… ну тоже, считай, как сейчас меньше часа оставалось. А этот мужик вон там у верстаков лежит неволошной и орёт как поросёнок. Я в слесарку спустился, зубила в руки. Рамы-то все металлические, а внизу вот как длинные такие форточки сделаны. Раньше как мужики в столовую шли, эти форточки открывали и цех проветривали, ну а потом запретили и приказали заварить. Ну я и давай эту сварку отколупывать. Мастер сидит такой у столика с домино, руками за голову схватился. А я бегаю, руковожу мужиками, строю тут всех. Несколько вёдер воды по моему приказу на этого травмированного борова вылили, примарафетили его и через эту самую нижнюю форточку его протащили. Потом квартала три до фабрики пёрли и у железнодорожного моста оставили. «Скорую помощь» вызвали с фабричной проходной. Ну сотовых-то тогда ещё и не было. Ну вроде как после смены пошёл к другу и свалился с моста, ногу сломал. Короче, всё шито-крыто, замяли, до верхов не дошло, вот только один нюанс я не учёл.
— Какой? – смотрю я на рассказчика.
— Да вон в бытовке уборщица пьяная валялась. Ночью очнулась и давай по окнам стучаться.
Все смеются.
— Ничего, выпустили утром, — Антон отпилотировал бычок в урну.
— Да уж, — чешет голову Николай, огрели б вы все по полной, если б кто только узнал. Отец сказывал, стуканёт кто, что выпиваешь, могут на собрании перед всем коллективом поставить и чмырить. Такая вот стыдобища, что никаких штрафов не жалко. Или вообще в ЛТП отправить, а уволишься и загуляешь – за тунеядство суд. Пить-то, говорит, пили мужики, но боялись. Даже директор мог люлей огрести. По-умному тогда всё было. Это вот сейчас: только вот начни гонять – работать некому будет. Вот и закрывают глаза.
— Ну а ЕГЭ-то хоть как? – не люблю я, если честно, разговоры о попойках, а потому всегда в таких случаях перевожу разговор.
— Да что мне ЕГЭ! Мой результат лучшим по городу оказался, — и опять все смеются, только я молчу, — Самое интересное, что чуть ли не первый раз за всё существование школы, когда вся администрация к нам на экзамен заявилась.
— Такого никогда и не было, — я встаю и подхожу к окну, — когда я, помню, учился, то от нас требовали, чтоб по пятницам ходили экзаменационные билеты переписывать. Вот кто переписывал, те и сдали нормально, — я прикусываю губу, вспоминая то время; вот вряд ли когда я признаюсь, что сожалею о регулярном своём пропуске пятничных вечеров – эх, как бы воодушевляла меня на творчество само нахождение там, вечером, в чистом кабинете, пахнущем мытыми полами, сидя за старой, ещё давнего советского образца, партой, в тишине, поглядывая как за окном колышутся ветви тополя, — прям с этими листочками и заходили туда, переписывали и им за это четвёрки, пятёрки ставили.
— Это да. Раньше, мужики говорят, вообще с бутылкой на экзамен ходили. А тут ЕГЭ этот придумали.
— Тем более в такой школе – ведь большинство шло в неё после вспомогательной.
— Ну это при советской власти по-умному было. В моём классе вообще пара вундеркиндов была. Серьёзно. За год три класса экстерном сдали. Их однокашники в десятый только класс переходят, а они с аттестатом заочно поступают в институт и при этом очно в техникуме учатся. Запретили. Какой-то закон глупый вышел – точно не знаю – ну что нельзя стало два образования получать одновременно.
А уж эти чудики из вспомогаловки – так со справкой и остались, что школьный курс прослушали. А так… раньше, помню, они тоже вот, как я, раз в неделю в школу ходили, а в училище их с первого курса на практику гоняли на стройку кирпичи таскать и раствор месить. Только вот кого мастера считали самыми одарёнными, вот тех отправляли в вечернюю школу. Теперь с первого курса за партой сидят шесть дней в неделю.
— Да их ходить не заставишь, — усмехается Колян, — вон у меня охламон соседский. Пошёл учиться на каменщика после девятого класса. Посидел за партой месяца полтора и убежал на стройку. Спросил как-то, мол, чем хоть занимаешься. Говорит, что хозяин какой-то дом купил у учителя, а там книг море, вот и согнал этих малолетних остолопов в овраг эти книжки выбрасывать. Ни стажа у него теперь, не профессии, ни школьного образования. И полно теперь в городе таких. Пинками не загоняют в вечернюю школу, они и рады.
— Согласен, — в очередной раз прикуривает Антоха, — для них это сложно. Поэтому не доучиваются, к концу первого года учить уже некого становится. Поэтому во всех шарагах сейчас учат как раньше в вечерней школе: важны не знания, а посещения. Даже к доске, как рассказывают, вызывать перестали. Что-то учителя спросят – в учебниках ответ найдут, руку поднимут и не вставая ответят.
— Мы всегда раньше к доске ходили! – возмущается Колян – А зато теперь все ПТУ мудрёным словом «колледж» обозвали. А там даже к доске не вызывают.
— Да и мы в техникуме тоже у доски отвечали.
— А теперь в институтах учат, как раньше в ПТУ. Кого не послушаешь – такая же система под кодовым названием «да учитесь вы хоть как-нибудь» — замечает студент.
— Да видел я как вы там учитесь, — спрыгивает Антоха со стеллажа, я с армии как раз пришёл…
Кстати! – смотрит на меня, — даже уговаривали остаться. Вот в любом городе страны предлагали квартиру, а я отказался.
— И дурак! – выносит вердикт Коля
— Колёк, ну ты же знаешь меня, как облупленного, я подчиняться не люблю – ну не смог бы я там.
— А тут ты как будто не подчиняешься?
— Да здесь я, Коль, начальника посылаю! – молчит, а потом продолжает – ну и ещё повезло: бабушка померла. Я матери письмо написал, чтоб дом её не продавала. Ну, думаю, вернусь – женюсь, работа есть, всё как у людей.
— И в итоге? – спрашиваю я
— Ну а что в итоге-то? Вернулся, гульнул как положено. Потом вспомнил, что подруга мне одна в армию писала. Вроде любит. Ну решил зайти к ней в вечернюю школу. А в итоге, — кивает, — вот этого кадра в цех привёл.
Одноклассничек мой бывший. Только у меня жизнь вон какая интересная. А он всё за партой сидит и уроки учит. На себя лавешек нету.
Я молчу – мне неохота баламутить людей, рассказывая о прелестях современного образования. Изначально мне даже нравилось приходить по субботам, забираться на неудобные седушки и что-то конспектировать. Отчасти это походило на атмосферу старой доброй вечерней школы. Это бы единственный в неделю день, значительно отличающийся от всех остальных. С особым нетерпением я ждал уроков философии; в техникуме её преподавали до ужасного непонятно, причём практически каждый урок начинался со слов: «Зачем нам философия, если мы к коровам идём? А вот чтоб самим отличаться от коровы!». Но и здесь меня не впечатлило обучение – знакомство с этой дисциплины началось со слов: «Если честно, то я сама воспринимаю философию, как разговор пьяных мужиков». Впрочем, учителя приходили разные. Была и уже знакомая мне журналистка, по-прежнему вспоминающая о семье двух студентов, обучающихся в разных городах, но по выходным летающих на самолёте друг к другу. И до сих пор её история любви казалась необычной и невозможной в современных реалиях. Меня она, конечно, не вспомнила. Она что-то рассказывала, а я смотрел на мельтешащие солнечные зайчики под её ногами и вынужденно вспоминал о прошлом. Чего я тогда добился, кому чего доказал, да и зачем вообще наворотил дел, бросив техникум на первом курсе? Только нервы себе вымотал, с родными отношения испортил, да и вернулся обратно.
И опять в цехе становится тихо, даже криков «рыба» в отдалении не слышно. Студент улыбается и произносит:
— Мужики, а я ведь новость вам припас!
Глаза его, озорные, мальчишеские, хулиганистые, такие только у детей или шкодников бывают.
— Короче, институт я бросил. Документы уже забрал. А через пару недель отработки и отсюда ухожу – начальник уже в курсе.
— Как так? – удивляюсь я.
— А что рот открыл? Сам знаешь, как эти филиалы сейчас учат. Первая волна когда была, тогда реально ещё учили. А сейчас как военкомат стал до этих филиалов докапываться, так только выяснилось, что на табличке у входной двери «филиал» написано, а на деле-то представительство, которое не в праве осуществлять учебную деятельность. Теперь если хочешь в филиале числиться, то добивайся прописки в другом городе или дуй туда: за учёбу плати, за жильё, прочее…
Я киваю. Да, действительно, на первом курсе мне приходилось и к директору своего образовательного заведения заходить, прося отсрочки на оплату. Директор, как выяснилось, даже не догадывался, что здесь могут вообще учиться студенты, у которых оплата за коммуналку значительно выше общего дохода семьи. Да и многие не понимали, как и зачем я там вообще учусь. Но проходил один год, в другой бросить становилось просто жалко, поскольку вбухано денег-то уже прилично. Так вот и тянул ненужную лямку, да и не так уж сложно оно было, ведь в современном высшем образовании важны только три вещи: платить вовремя, знать где заказать курсовуху и уметь скачивать ответы для тестов.
— Так ты тоже что ль с высшим образованием? – отворачивается Колян – У, — машет рукой, — я-то думал, что ты – нормальный.
А студент тем временем продолжает:
— Подумал я тут на досуге. Ну сил уж моих нет терпеть. Работа – учёба. Учёба – работа. После работы придёшь – друг заскакивает на компьютере поиграть. Посмотришь, а вот у него-то голова свободна от думок, а моя хлопотами полнится. Я учиться, а он на лавочку курить. Никаких там курсовых у него, никаких конспектов. Спину, правда, уж не раз лечить ходил – хребет срывал на стройке, по которой с девятого класса лазит. И в школу эту вечернюю ни разу не ходил, а денег полные карманы. А мне тусить хочется, но некогда – вечером учиться надо. После учёбы глаз закрыть не успеешь – а уже работать пора. Вот и ждёшь выходных день за днём. А дни тянутся, и боишься, что не кончатся никогда. И лишь в выходные в полный отрыв, в комплекте вся романтика – нажраться, проблеваться, подраться. Как армяна одного пырнули ножичком на дискотеке в центре, так по клубам деревенским кататься начали. А на это тоже деньги нужны.
А ведь и я так же совсем недавно выходных ждал. Только выходные для меня – это вечера в литературном клубе. Вот только чувство странное меня не покидает: что в этой заводской компании, что там, среди творческих баламутов, никак вот не чувствую я себя в своей тарелке. Но затаившееся и утихомирившееся внутри меня творчество, как прорвалось всё равно, и после каждого литературного сейшена ещё больше каракулей появлялось на типографских обрезках.
— И вот долго думал-думал я, — студент опустил голову, — а финиша-то нету. Всё-равно Родине-то моей инженеры-то не нужны. С этими дипломами по специальности сейчас ведь практически никто не работает. Начальник, правда, как-то докопался: мол, учись, а потом на моё место встанешь. Но к тому времени и этот цех продадут, помяните моё слово. Мужики ж вон станки наладили. Вот и будут оградки на кладбище клепать. Или что ещё придумают. А может вообще от завода ничего не останется – археологи в руинах копаться начнут в поисках артефактов советского прошлого.
— Вот затянул волынку, — Антон давно уже включил плитку, на которой гравёры обычно запекали клише, поставил на неё грязную кружку с водой непонятного цвета и теперь попивает обжигающе-горячий чай – Что в итоге-то?
— В цивилизацию отправлюсь – в Москву резиновую еду на заработки.
— А скольких наших пацанов там родаки потом по моргам разыскивают?! – Коля покачивает головой.
— Да на тяжёлую я не поеду. Вон у нас во дворе один. Он знает, — смотрит на меня, — всего три месяца работал в год. Приедет. Кутит. Вообще больше нигде не работает. И умер в двадцать восемь лет. Нагрузки сказались.
— Там не только нагрузки. Он все оставшиеся девять месяцев потом порол по-чёрному, — вставляю я свои пять копеек, — Куда хоть конкретно собрался? А то меня вон один товарищ в Москву вон отправлял, учиться заочно.
— Это что ещё за клоун? – недоумевает Антон – От таких друзей подальше держаться нужно – они ничему путному не научат.
Я молчу, понимая, что сболтнул лишнего. Есть же такие вещи, о которых всегда лучше молчать, иначе надолго будешь Шляпой. Но иногда не хватает терпения и всегда хочется выговориться. Наверное, желание выговориться и рождает творчество. А потому, вероятно, творчество – это удел одиноких. Кстати, Антошка в кон попал – именно так и представился организатор литературного объединения на первой встрече: «Я – клоун, создал агентство по организации праздников». Впрочем, прозвучало это так же как если б он объявил себя марсианином. В комнатушке бывшего бара мы сдвигали столы с квадратной полированной крышкой и обсуждали творчество, попивая чай. Иногда слушать стихи присутствующих было смешно. Так, например, один чудак принёс для обсуждений стихи про уху из кота. Кто-то не приносил вообще ничего, например, местному чудику Саше было вообще всё равно куда ходить, лишь бы позвали и не выгнали. Здесь много я интересного и познавательного узнал о себе – оказалось я, по мнению клоуна, фаталист, мракобес и шизофреник. Такое заключение вынес клоун, читая мои стихотворные опусы. Впрочем, я останусь благодарным ему за то, что он, как некогда Тынянов Каверина, вернул меня обратно в прозу. Вот только с формой, сюжетом и содержанием были у меня проблемы: меня мало, когда привлекало рассказывать про окружающий меня мир, потому и писал я чаще про мир придуманный. Но попробовав лишь раз написать о увиденном, втянулся. И короткие мои рассказики, которые я окрестил, как зарисовки с натуры, имели успех. Клоун ими восхищался, находя в них новые и необычные слова, которые, впрочем, слышались мне каждый день. Про простых людей, а уж тем более про работяг в то время писать перестали; в кинематографе же их давно перестали показывать, как героев, чаще же как дебилов. А потому мои зарисовки казались самой настоящей экзотикой. И иногда клоуна так удивляли и восхищали фразы в моих рассказиках, что он зачитывал их, едва ли, не выкрикивая: «Он был худ, щупл, а медицинский спирт пил, как водичку». «По ночам она читала романы Беляева, а днём работала уборщицей и мечтала повстречать инопланетянина». «В свои двадцать восемь он платил алименты детям от двух предыдущих браков и однажды с друзьями поспорил на ящик водки, что через неделю обязательно сыграет свадьбу. Спор он выиграл, ведь это было уже не в первый, а в третий раз». Клоуну подобные строки казались чем-то необычным, но я описывал те моменты, которые мне хотелось вычеркнуть из своей жизни, стереть из памяти, забыть навсегда.
А иногда мы на этих вечерах просто болтали, и длинноволосый клоун, приходивший на встречи преимущественно в куртке-косухе и джинсах, пересказывал нам услышанные в литинституте сплетни из жизни известных литераторов. А я смотрел на него, так похожего на байкера или рокера, а точнее всех тех творческих неформалов из моей юности, и думал, что вряд ли что изменится, знаешь ты о существовании, например, Тимофея Аниканова и Ольги Калашниковой или нет, так и будут неторопливо в суете и хлопотах проходить дни, и никому из окружающих не будет дела до этих двух исторических личностей. Здесь я узнал о тайне гибели неизвестного поэта, чей сборник с красной корочкой я так и продолжал носить в кармане. «Понимаешь, это был человек, который ничего не хотел, кроме как писать, а потому пил по-чёрному. Работы он тут найти не мог, ди-джеем пошёл на рыночное радио. Таблеток он наглотался. А у матери он – сын единственный. Сердце её не выдержало. В итоге два гроба выносили» После этих слов я тогда выскочил в фойе. Там я давно облюбовал в товарищи декоративное деревце с ярко-красными цветами. Деревце тянуло свои ветви к перилам лестницы, на ступеньках которой я уселся и замолчал. Деревце словно боролось за свою жизнь, радуя людей своим цветом. Ежедневно незаметно тянулось из земли, засоренной семечной шелухой и клочками бумаг. Произошедшее с поэтом тронуло меня – ведь это была наша с одиночеством тайна. Произошедшее с поэтом когда-то пришлось уже пережить и мне, вот только лет мне было тогда ещё совсем мало…
Ну а не сорвись он с насиженного места, не рвани в своё театральное турне, кем бы он был сейчас? Так бы и мотался на автобусе на фабрику до её полного уничтожения, потом бы встал на биржу, переобучился, пошёл бы на железную дорогу горбатиться или с мужиками отправился месить раствор в Подмосковье. Детишек была бы уже куча, и не просиживала бы матушка вечерами у окошка, не вытирала бы слёзоньки, струящиеся из старческих глаз? Но сумел бы он утаить в себе творчество? Да вот вряд ли.
Ответ на этот вопрос мне удалось найти на вечере памяти одного писателя, творившего в редком жанре охотничьей прозы. Конечно, я просто не мог посетить данное мероприятие, ведь оно напоминало мне о детстве с альманахами «Охотничьих Просторов» на книжной полке названного деда. Как оказалось, какой-то мужик, обычный работяга, отмотав смену, заскакивал в библиотеку, набирая там книг, просиживал часами в читальном зале, что-то конспектируя в тетрадь. А однажды, разговорившись с библиотекаршей, разоткровенничался и признался, что и сам писателем является. Та вроде как сперва не поверила, так он отправился домой и вскоре вернулся с рюкзаком, полным рукописей. Именно эта библиотекарша и добилась издания первого сборника, а когда вышли последующие, писателя уже не было. Он умер в пятьдесят лет, ведь писательский век недолог.
Ему уже не довелось выслушать хвалебные речи, получить признание таланта и почувствовать себя нужным. На импровизированную сцену выходили какие-то люди: друг, помнящий ещё о детских его чудачествах, какие-то левые школьники, подготовившие сценку, неизвестный широкой общественности бард, перебиравший струны гитары. А я, всегда тянущийся к подобной тусовке с самого раннего детства, наконец-то оказавшись в ней впервые, вдруг растерялся. Я вообще спрятался где-то на последних рядах – происходящее неожиданно показалось мне чужим и непривычным. И всё, о чём я мог тогда думать, так лишь – зачем, ну зачем, настолько вот себя выматывать себя, проживая две жизни за одну?!. Какой же это выносливостью должен обладать человек, чтоб вот так после рабочей смены вести переписки с редакторами столичных изданий, перебирать свои конспекты и так неистово писать, писать до зари, упорно, старательно и талантливо. А утром, обрядившись в рабочую робу, отправляться на работу, где день в труде и балаканье с мужиками пролетал незаметно и привычно.
«Говорят, пил…» — шепнул мне клоун. Я промолчал, решив, что, возможно, было с чего.
Когда вечерний этот марафон закончился, и я вышел в прохладу умирающего дня, наполненного шумом авто, криками алкашей и матюгами детворы, то долго ещё не мог опомниться. Я словно вновь и вновь возвращался в своё детство, вспоминая о своём фанатичном желании стать писателем, и отчего-то мне от этого было больно и грустно. Больше подобные вечера я не посещал, а меня и приглашать на них перестали.
После этого вечера литературные сейшены с застольным чаепитием прекратились навсегда: клоун не видел смысла в общении с людьми, видящими в нём только лишь спонсора. Он выделил лишь пару человек, с которыми продолжил кропотливую литературную работу – меня, да ещё одного старика-колхозника. Он назначал нам время на своих бесконечно меняющихся съёмных квартирах, где меня он подготавливал к поступлениям в литературный институт, а деда к публикации в областном журнале.
С литературной прессой я знаком тоже не был и мне это было в диковинку. Благодаря одному такому журналу мне удалось выяснить, что где-то в области существовал в девяностые лицей для одарённых детей, многие его выпускники посвятили жизнь творчеству – они с лёгкостью поступали в литературный институт, отправлялись в аспирантуру Питера, путешествовали автостопом по Карелии. Пожалуй, подобное учебное заведение и искал я в юности – наверное, там я смог бы чувствовать себя нормальным, мне было бы интересно учиться, и моя собственная жизнь была не столь скудна на события. Вполне возможно, с учениками этого лицея мы и пересекались когда-то – вот только судьбы наши всегда были параллельны. Я же привозил в этот самый журнал лет в шестнадцать рассказы о бомжах, а они нечто такое трогательное и мимимишное в стилистике Тиаки Кона. Может где-то в коридорах редакции этого журнала мы и встречались, но проходили мимо друг друга, как знать. Теперь мне остаётся лишь сожалеть, что моя судьба не сложилась так же как у них, ведь условия, в которых они росли наиболее способствовали развитию их творчества, хотя… «жизнь – сырьём – на потребу творчества не идёт. И как не жестоко сказать, самые неблагоприятные условия – может быть – самые благоприятные».
Почему-то клоун считает, что я читаю чересчур много ненужного литературного мусора, что негативно сказывается на моём творчестве. Меня однажды это так достало, что я приволок ему целую сумку прочитанных мною книг. Но клоун всерьёз был намерен заняться моим литературным просвещением. То он взялся меня потчевать произведениями великого Пруста, которые я так и не допонял, то обязал меня читать мемуары некоего Бруно Шульца, рассказывающего о сумасшедшем отце, вообразившем себя птицей. А однажды угостил меня достаточно сложным литературным лакомством – творчеством Саши Соколова. Я заинтересовался этим андеграундом, но почему-то странным образом мне напомнило это чтиво произведения Чехова, хотя… если вот разобраться, то похожие литературные приёмы использовали и Замятин, и Катаев, и Олеша.
Иногда он включал мне единственно сохранившуюся запись капустника в литературном институте. «А вот этот парень из Латвии, после получения диплома в Литературном, он уехал в Китай преподавать русский язык. Представляешь, в его семье есть традиция – в день памяти Пушкина все вслух читают его стихи» Да, конечно же, я даже и представить не мог ничего подобного – в моём привычном окружении это просто невозможно! «А вот эта девушка из Австрии. Писала слабенько. Но её приняли за настойчивость. Долго не могла пройти отбор» «А преподавал у нас Евгений Рейн, иногда он мог спросить какую самую интересную мысли мы услышали за последнюю неделю или анекдот услышали». С ума сойти, это ведь тот самый Рейн, что с Борисом Рыжим в Роттердаме тусил! Слушая я его, думаю лишь об одном: окажись вот в такой компании, вот что, ЧТО я смог бы там о себе рассказать?!! Так же бы и молчал, как в цехе. Нечего и не о чем потому что. Ну ладно там он – как там, в общаге литературного, поди удивлялись его побасёнкам о режиссёре, который ежемесячно катал своего любимчика в столичный театр. А я-то что могу рассказать и разве мне есть о чём говорить?
Глядя за сгущающуюся тьму за пыльным окном заводского цеха. Я пытался представить этот литературный институт – нечто такое должно присутствовать, по моему мнению, из советского нашего прошлого. Может напоминает он чем-то двухэтажку вечерней школы, где когда-то в разное время учились я, поэт-актёр и писатель-работяга. В этом здании не может быть современного лоска: те же деревянные рамы со стеклянными стёклами, на которых зимой мороз выдувает свои дивные орнаменты, скрипучие полы, старинные лестницы с перилами, окрашенными масляной краской и десятки или даже сотни мелочей, напоминающих о нашем советском прошлом, том добром и светлом, что было в нём, что мы утратили и растеряли. А ещё Москва, вот какая она вообще, есть ли там среди бетона и пластика те крошечные оазисы забытого прошлого с редкими дворами-колодцами, знаменитым Арбатом и Воровским переулком, в полуподвале которого какой-то чудак нянчился с собачонкой, названной именем любимой тёти.
— Короче, пацаны, — я обернулся, чтобы выслушать студента, — так я решил. Курсы у нас появились. Три месяца – и работу дают. Вахтой. В охрану. Многие уже рванули мужики. Ну в Москве за эти деньги работать не идут, а у нас и им рады. Некоторым везёт – комната есть, там же где дежуришь, постираться можно, сготовить. А потом бабки в карман и домой.
— А ты вот прямо Шварц! – развёл руками Николай – Если кто залезет к тебе, то перекидаешь, как в боевиках.
— А это не мои проблемы. Там успеть кнопку нажать – и быстро милиция прискочит.
— Да, — хмыкнул Коля, — я лучше вот на станке кнопки понажимаю. Даже в газетке пишут, что моя профессия самая востребованная будет. Простому человеку что нужно? Чтоб было куда на работу ходить, и чтоб зарплату платили вовремя. А всё что нам навязывают – это есть всё понятие чуждое и непонятное.
— А я к тебе рвану, как обустроишься. Если, конечно, место нормальное, покачивает головой Антоха, — Так что оставайся на созвоне.
— Ты-то куда?! — чуть не кричит Колян – У тебя же профессии рабочих куча, разряды.
— Ну, извини, это у твоего бати пенсия, а я — давно отрезанный ломать, мне семью кормить. А на ребёнка знаешь сколько уходит сейчас? Послушаешь, в Москве дворники получают больше, чем я со всеми калымами.
— Да я уже, считай, пробил место, — продолжает студент, — один мужик говорит, что можно две недели выдержать. Только там в Москве интернет прямо в телефонах. В выходные, говорит, людей вообще нет. Вот залез, говорит, в этот интернет и за эти два дня за телефон сняли больше, чем за эти две смены заработал.
Все опять смеются, а Колька замечает:
— Я только один раз в этот интернет лазил. Перед армейкой. Как раз только компьютерный клуб открыли, а по телевизору «Голод» шёл. И мы с другом ходили с участниками этого «голода» порнуху смотреть по интернету. Эх, как там её, самой поди понравилось.
Пожалуй, именно интернет и разлучил меня с клоуном, решившего, что это есть моя блажь, которая ничего не даёт. В тот самый компьютерный клуб, о котором упомянул Колян я зашёл, чтобы научиться печатать в ворде, отчего-то мне казалось это необходимым при обучении в институте. А потом однажды доплатил двадцать рублей за час пользования интернетом. Интересовали меня литературные сайты. А потом я отправил самодельную тетрадь, на обложке которой красовался неразрезанный бланк какой-то накладной или этикетки, на конкурс «Дебют». Именно в интернете можно было найти данные о результатах отбора. В своём рассказе я упомянул своих случайных приятелей, встретившихся мне на съёмной квартире. Я решил рассказать о ненужности образования в нашей стране: вот живут на съёмной однушке человек несколько: кто-то из них закончил институт, кто-то рад получению аттестата с тройками, у кого-то за плечами ПТУ и армия, но все находятся в равных условиях, потому что оплата их труда завит не от наличия дипломов, а от количества выполненных заказов. Огромнейшие надежды я возлагал на конкурс – мне казалось, победа в нём способна вытащить меня с завода. Но не сложилось. Я заказал набор текста, а потом после работы в этом же самом компьютерном клубе исправлял ошибки и ляпы наборщиков. Во второй раз этот же рассказ я отправил уже в областной журнал, но в очередной раз, видимо, я написал о чересчур ненужных вещах, недостойных упоминания. Рассказ мой рассматривался – во всяком на то случае так мне доложил самый главный редактор этого самого журнала, которому я как-то позвонил из обшарпанной и пропахшей пылью будки телеграфа. А ещё я спросил его о судьбе одной именитой поэтессы, сборники стихов которой я частенько находил нас самодельных книжных полках библиотеки профкома. «Так у неё с головой проблемы были» — услышал я в ответ – «Бродяжничать начала. Куда-то забрела зимой и замёрзла»
Я опустил телефонную трубку, вышел на опустевшую улицу, тихо тогда было, слегонца сыпал снежок, мне отчего-то взгрустнулось, и я побрёл куда-то. Дорога вывела меня к Храму. Красивы мне показались его купола в синеве угасающего вечера. Вспомнилось детство с редкими причастиями, о которых строго-настрого запрещалось говорить в школе.
Решил зайти. Как-то было уютно и непонятно. А ещё появилось как-то удивительное обволакивающее, успокаивающее, окрыляющее чувство. Я абсолютно тогда ничего не смыслил в службе. Но мирно колыхались огоньки свечей, что-то громогласил дьякон, люди отчего-то опустились на колени. У свечного ларька мальчишки, сжимающие в руках шапки, признавались работнице в грехе курения. Подрастут они немного и посмеются, вспоминая этот день, если вообще вспомнят когда-нибудь.
Заходить в Храм с тех пор я стал всё чаще и чаще, даже записался в православную библиотеку, что не очень-то нравилось клоуну. «Опять ты ненужную литературу читаешь!» — журил он меня. Но я ничего не мог с собой поделать: для меня открывался какой-то удивительный мир, я узнал о иной России – стране богатой духовно. Теперь, к сожалению, все знания, о нашей родине у современника сводятся к двум постулатам: они знают, что в советское время были лагеря, но не слышали о существовании заводов, а о дореволюционной России им практически ничего и неизвестно, кроме того, что в ней были когда-то цари.
О великой мощи былого государства я узнал лишь, читая церковные книги, оказалось, что о многом утаили советские учебники – великой оказалась дореволюционная Россия, с героическим прошлым, одна только территория её была более двадцати миллионов километров, с развитой нефтеперерабатывающей и металлургической промышленностью, по приросту населения занимающая первое место во всём мире, страной, в которой рубль обгонял доллар, страной, с самыми низкими в мире налогами, страной, предоставляющей бесплатное школьное образование, страной, с самым низким уровнем бюрократии, а заводские рабочие, как выяснилось, могли бесплатно жить в хозяйских квартирах. Подобные исторические факты просто в голове не укладывались, всё-таки результат воспитания сказывался: совсем недавно нам со школьной скамьи мы слышали о одних реалиях, и тут – бах – мы уже узнаём о чём-то кардинально противоположном. Это было сложно и осознать, и принять. И я продолжал чтение книг в православной библиотеке, и всё более неожиданным, непредсказуемым и непривычном оказывался для меня тот мир, что описывался в прозе пролетарских писателей. Мрачные неучи в рясах оказывались величайшими философами, белые эмигранты не проматывали деньги в заграничных кабаках, а за гроши там тёрли полы или мыли посуду, кулаки и враги народах в лагерях хранили веру и не отказывались от своих убеждений. И это была совершенно иная советская Россия, мужество и убеждения которой просто поражали воображение. Но, думаю, что не случайно меня заинтересовало всё это. Была одна тайна в моём роду, которая старательно, десятилетиями вытравливаюсь из памяти поколений, пока не позабылась навсегда. Но я-то отлично помню, как двоюродная бабушка изредка рассказывала о некоем предке, офицере, служившем чуть ли не при царском дворе, за неизвестную провинность его, вдовца с тремя дочерями, отправили за тысячу с лишним километров в далёкую симбирскую глушь, где от нового брака у него родились ещё три дочери, породнившиеся с домом аж самого губернатора и певшие на клиросе. И это тоже была история моего рода, отчего и становилось собственно не безразличным.
Но ещё больше меня поразили книги, найденные на полке художественной литературы. Нилус, Никифоров-Волгин, Шмелёв. Настоящим эстетическим шоком стало для меня знакомство с прозой Зайцева. Да какой там Люциус Шепард, да какая Урсула Ле Гуин! Я несколько раз подряд перечитывал повесть «Голубая Звезда», в которой так мне родственен был образ Христофорова. Ну конечно же, это далеко не единичный случай в русской литературе, когда создаётся образ какого-нибудь Мышкина с духовной силой льва, и многие прекрасно понимают, что это есть образ Христа, пришедший в мир. Но насколько потрясающее было написано это произведение, я был поражён настолько, что ощутил собственную литературную немоту, что было и шоком, и осознанием одновременно. И мне так порой хотелось поговорить об этом, вот только не находилось собеседников.
— Так-то бы я, конечно, на госпредприятие рванул, — мечтает Антон, — вахтой. Такой же бы вот завод, пусть и строго так же, как в советское время. Работу эту я люблю. Строил бы мужиков там в общаге. А потом с деньгами домой, на диван, в тысячный раз «Бригаду» пересматривая. Чем не жизнь?
— В нашем городе из госпредприятий осталась только почта, — заключаю я, — и зарплата там меньше минималки.
— Помяните мои слова, — отхлёбывает Николай остывающий чаёк и протягивает кружку Антону, — вот будет какая эпидемия – так вот вся Россия пострадает, потому что со всех регионов там пашут этими вахтами. Всё навезут домой.
— Но Москва – это сила. Если, конечно, профессия какая нормальная имеется. Вон, машет рукой Антон, — Фёдоровича возьми. Отличный же мужик. Пока мужики после первого сокращения вешались и спивались, он бабло забивал. И себе и детям квартиры купил. Сейчас вон на пенсии прохлаждается. Столько интересного рассказывает о Москве: он и собаку жарил там в шашлычке на рынке, и двух профессоров, которые на помойке живут, встречал, и официально даже умудрился устроиться, при этом с зарплаты в наш местный пенсионный капало.
— Да ему увольнения что ль бояться? – притоптывает Николай – Вчера вон как директора у проходной встретили, на машине туда и обратно отвезли. Часа три пошвырялся – считай, пара заводских окладов. Вот на каких людей равняться надо, а не на клоунов всяких!
— А что хоть делает-то он? – становится интересно мне.
— Да станки налаживает хозяевам! Это у нас тут ещё старые порядки – каждый только за свою операцию отвечает. А там, что не скажут, то и делай. Платят за сделку. Нет заказов – нет работы. Меня вон тоже сколько раз звали, — Коля шмыгает носом, — я к ним ни в какую.
— А пошли к Фёдоровичу. В слесарке калдырит.
И мы идём в слесарку. По пути Коля показывает станки, на которых, как он уверяет, можно делать «вот что угодно». В курилке мужики, сидящие у столика с домино, останавливают Антона. Оказывается, ещё утром он запер какого-то мужичка, повадившегося дремать в давно неработающей душевой. Мужичок этот абсолютно не похож на тех накаченных красавцев, которых мы столь частенько видим на экранах ти-ви. Обычный такой провинциальный мужичишка, который и выпить был любитель, и здоровьишко у которого слабенькое, а работа тяжёлая. А потому он тянул лямку, дожидаясь своего шестидесятилетия, чтоб гонять на лесопетке на пруд и просиживать там часами с бутыльком и удочкой. «Да ладно, дядь Мить» — приобнял мужичка Антоха — «Вот тебе сигаретка» Достаёт из кармана чинарик и протягивает Митьке. Тот чиркает зажигалкой и, швыряет сигарету на пол, звучит мощный хлопок. «Петарду придумали подсунуть!» — ругается Митька. «Блин, я так хотел, чтоб он прямо прикурил» «Да задолбал ты уже его» — возмущается Коля, -«Тебе американские молодёжные комедии вообще смотреть вредно: то со студентками его знакомить отнёс, то станок ему туалетной бумагой обмотал, то приказ о его штрафе на дверь его же падика приклеил.»
Митька же помалкивает и поправляет очки, кто-то из мужиков советует ему идти собираться. Но, как выясняется, Митька уже собран. «Так ты по улице что ль в фуфайке-то ходишь?» — ахает какой-то усатый круглолицый мужик – «Да найду я для тебя какой шабол. А то ока не весь ещё гардероб в цех перетаскал. А на пацанов не обижайся. Вспомни, какими молодыми дураками мы сюда пришли?» «Время тогда было такое» — бубнит под нос Митька – «По-умному тогда всё было: чтоб никакие хулиганы по улицам не болтались, всех двоечников и второгодников загоняли на заводы и фабрику, а с них обязательно в вечернюю школу. Брат покойный у меня вообще в тринадцать попал сюда» «Ну вот» — отвечает тот же мужик, косясь на продолжающих играть в домино – «А мы попозже, когда с пятнадцати уже разрешено было работать. Но вспомни, как мы с тобой на картошке чудили? Сами напрашивались и не выгонишь ведь нас оттуда. Для нас там лагерь был. А им куда сейчас дурь девать? А вспомни взрослые уж были, семейные, а по полю с тобой потом за сурком бегали и распяли его»
И вот мы заходим в слесарку, где сидит в хлам пьяный мужик, красномордый, усатый и счастливый, удивительно похожий на героев бестселлеров Венедикта Ерофеева и, едва нас заметив, начинает вещать: «Бабе надо лизать сосок – тогда она начнёт млеть» Николай и Антон переглядываются, понимая, что сейчас ничего путного от Фёдоровича не услышишь. А студент улыбается и предлагает после работы смотаться в деревенский клуб и надраться там до беспамятства. «Ну тебе я не предлагаю, ты у нас – интеллигент» — смотрит он на меня – «как всё равно не в этом городе родился: не пьёшь, не куришь, матом не ругаешься. А вы, гаврики, подумайте. В прошлые выходные там так весело было. Друг с получки взял самый дорогой телефон в кредит, а потом решил бабу на трассе снять. А сам вдрызг. И обблевал её, все стены в номере. Ой, мы там ржали. И телефон этот там раздолбанил. Ой, мы там катались со смеха» «Да я как-то после работы с телевизором» — мнётся Николай – «Ну если только афгана позвать» «Какого ещё афгана?» «Да с соседнего подъезда» «Ты ещё китайцев позови!» «Да не, они где-то на окраине живут, я адреса не знаю» «Коля, блин, интернационалист ты наш!»
В очередной раз, рассматривая побеленные десятки лет назад стены грязной слесарки, я вслушиваюсь в тишину, в которой раздаются обрывки фраз. Я прощаюсь, ссылаясь на то, что у меня в отделе уже все уходить собрались: «Ну мы же на полчаса раньше вас уходим» За спиной я слышу: «Нормальный вроде, но немного странный – книжки вроде читает по вечерам». «Ну книжки-то и я читаю» — слышится голос Антона – «Зимой, нормально так вечерком что-нибудь историческое» Я нарочно всегда старюсь уходить чуток позже. Около моего БР-70Б приспособлена под стеллаж старая парта. Я люблю забираться на неё и, прислонившись к холодной станине, сидеть, болтая ногами, и смотреть на еле заметный мотающийся провод за окном. Эта привычка у меня с юности: лет в четырнадцать я любил сидеть на подоконнике, свесив ноги. Ещё недавно я прятал здесь в ящике стола сборники стихов Евтушенко и романы Хемингуэя. Вот ничего не могу с собой поделать, но нравится мне время великих строек, время, когда героями были полярники, геологи и лётчики, время, когда было что-то такое, к чему хотелось стремиться, время иных человеческих отношений и моральных ценностей, когда каждый был друг, товарищ и блат. Да и уйди я вовремя, опять на проходной прицепится мужик с соседнего дома и начнёт барбулить что-то про моего деда-слесаря, имя которого я ношу, но видел только на фотографии, начнёт ругать власть и рассказывать о второй работе, на которую он спешит, потом он увидит свою соседку, которая, как из садика, забирает с проходной сына-алкаша, чтоб тот не зарулил в шинок, и я, устав от их болтовни, сверну в переполненный прогуливающими школу учениками компьютерный клуб, чтобы зависнуть в ГТА. Так бывает практически каждый будний день и мне эта клонированность будней уже порядком начинает надоедать. И вот она долгожданная минута, ради которой я собственно и задерживаюсь: заводская радиостанция после бесконечной череды советских шлягеров и нудных лекций для уважаемых заводчан на тему эвакуации при чрезвычайных ситуациях выпускает в эфир «Юстудей». Именно в своём кабинете на третьем этаже административного заводского здания я и услышал впервые «Битлз» Не понимал ни слова, но меня заворожила эта мелодия.
Теперь можно и собираться. Ещё два дня и всё будет заново. И так бесконечно всегда.
А мне так хочется от всего этого вырваться. И именно потому я и хочу хотя бы увидеть знаменитый Литературный, как нечто такое кардинально непохожее на привычное окружение.
Вот только есть какая-то червоточинка сомнения: а нужно ли оно мне вообще, не оставить ли как есть. Помнится, в далёком детстве мне приснился странный сон: я увидел дверцы в каретке дивана, они открылись, а там длинные фанерные полки с пластмассовыми игрушками. И не нужны мне эти игрушки до смерти, но я из дня в день обследовал каретку соседского дивана. Вот все было понятно, что ну нет там никакой дверцы и быть не может, но мне уж очень хотелось её открыть. Не будет ли такого в жизни, что я ищу ту дверь, которой просто не существует?
***
… Я люблю вечерние полиелейные службы, особенно в будни, когда не так много народа и нет толкучки. В эти минуты в Храме как-то по-особому благодатно, отчётливо слышно пение певчих, от подсвечника к подсвечнику шаркают старухи-помощницы, мирно мерцают огоньки лампад, да седой алтарник в длинном стихаре выскакивает из боковой дверцы иконостаса и хлопочет, подготавливая необходимое к утренней службе.
После увольнения на заводе, я какое-то время служил алтарником. То было самое необычное время в моей жизни, незаметно летящее, как дыхание, с чередой бесконечных служб, крестных ходов, поездками по святым местам. Довелось мне потрудиться во славу Божью и в Монастыре, совсем немного, я тогда, да и сейчас, так и не осознал до конца какая редкая и уникальная возможность дана была мне – проживать в братском корпусе с самыми настоящими монахами, трапезничать с ними и практически повторять их жизнь. Проживать кусочек чужой жизни удавалось, кстати, советским писателям, например, Марине Костенецкой, всех книг которой я так и не смог собрать.
А так-особо-то ничего не менялось в жизни – я бесконечно менял работы, путешествия по которым вдохновляли меня на творчество, и продолжал получать вызовы из литературного института. Помнится, когда не смог поехать в самый первый раз, заскочил к одному знакомому старику из литературной студии, который в то время нашёл какую-то старуху и пас её коз. Тот вспоминал о своих упущенных возможностях: «Была в молодости возможность – не поехал, так и прогорбатился в колхозе. Ну писал в стол, думал, так под замком и останется, только вот под старость человек нашёлся, который стал со мной заниматься»
Не встретив творческих братьев по разуму в далёкой столице, я одно время активно принялся их разыскивать в родных краях и весях. Иногда удавалось, что нередко выглядело несколько странно. Так однажды один водопроводчик, после напряжённого трудового дня перевоплощающийся в эрзяноведа, вызвал меня к себе домой и долго рассказывал о каких-то исторических диковинках и собственных научных изысканиях. Другой, фельдшер скорой помощи, как-то догонял меня в белом халате, чтобы рассказать, как один именитый поэт взял для рецензии рукописи и выкинул их в урну.
У меня было какое-то странное желание тянуть их всех в интернет, а явление тогда это было достаточно незнакомое и непонятное. Потому большинство моих тогдашних знакомых не видели в нём пользы для собственного творчества и отчаянно сопротивлялись, получая от меня приглашения на литературные сайты. Не удалось мне порадовать одного приятеля и стопкой посвящённых охотничьему хозяйству журналов, пылившихся без дела в сарае покойного деда. Для моего нового знакомого это было настоящим богатством, вот только двоюродная бабушка наотрез отказалась расставаться с абсолютно ненужным ей добром даже и за символическую оплату, дело в том, что кто-то назвал данную дедовскую коллекцию раритетом, и это необычное слово показалось ей синонимом богатства. Но даже спустя десятки лет, журналами больше никто не интересовался, так и опочили они в итоге на дне мусорного бака.
Но всё-таки больше всего мне вспомнилась трапеза в доме священника, куда был приглашён так же прибывший из Оптиной Пустыни никому не известный писатель, избравший путь монашества. Мы даже переписывались с ним одно время и мне даже льстило, что из знаменитейшей обители приходят мне советы относительно моего творчества. Только вот вся беда человеческая в том, что мы воспринимаем лишь то, что хотим услышать. Любая иная точка зрения, не лестная нам, вызывает отторжение.
В доме священника дети строили шалаши из подушек, а потом накидали их на пол и принялись скакать со стола. Для их духовного развития было решено лет до пяти полностью изолировать от интернета, телевизора и гаджетов. Потому они самостоятельно находили себе забавы. Матушка взялась хлопотать, накрывая на стол. Девочка тотчас бросила свои игры и побежала помогать на кухне. Священник пригласил нас к столу, иногда между служб он рассказывает мне о чём-то глубоко личном и достаточно наболевшем, я обычно, но разговоры эти забываются. Монах, оправляя свою рыженькую бородёнку, истово помолился и перекрестил трапезу. «Лучше бы ты в духовное училище пошёл – только там полное социальное обеспечение. А Литературный твой? Ну закончишь? И куда потом? У меня друг-художник в деревню уехал жить, он говорит, что ничего кроме безденежья и нервотрёпки творчество ему не принесло». Впрочем, и сам монах был художником когда-то, а ещё и мастером спорта по греко-римской борьбе, но потом вот как и я занялся алтарничеством, ну а дальше всё пошло-поехало по накатанной колее. Только творчество никак не отпускало его, в монастыре он взялся за написание житий неизвестных святых своей родины. Человек этот был уникален сам по себе, и я неоднократно рассказывал о его существовании литературном собратьям, иногда они заинтересовывались, хотели писать какие-то статьи о нём, добиваться издания его трудов, но, как известно, люди творчества зачатую забывчивы и импульсивны, а потому об этом знаменитом земляке у нас так никто ничего и не узнал, да и признаться, не так уж оно кому и было интересным. Спустя годы, отправляясь на пригородном автобусе после одной рабочей смены на другую, я повстречаю этого монаха, он, читая про себя молитву, не станет обращать внимания на окружающих, да и местечко ему найдётся у входа рядом с сидением кондуктора, украсившего автобусное оконце плакатом с блудницей. Таки он и запомнится, молчаливым, опустившим голову, дожидающимся прибытия в деревенский Храм. А я буду поглядывать на него и вспоминать нашу встречу, на которой мне так хотелось когда-то услышать такие непривычные слова: «Ты сможешь» Ты справишься! У тебя всё получится!». А потом автобус остановится, и откроется почему-то только одна дверь, монах выйдет на остановке около Храма, того самого около которого много лет дед рассказывал мне свои побасёнки. А я поеду дальше, сжимая в руках сумку с ноутбуком и хавкой, я буду воодушевлён и счастлив – по ночам на работе мне удаётся вести поэтический блог и размещать в нём рекламные посты, так я заработаю в сети свои первые деньги, которые мне даже удастся вывести.
Много подобных людей я повстречал тогда. Эх, и интересны же они были! Каждая судьба достойна художественного произведения: мотались из монастыря в монастырь, служили во славу Божью, отстраивали и реставрировали обители, замаливая грехи отцов, прославившихся на комсомольских стройках.
Получаемую профессию на той встрече монах и священник так же не одобряют, считая её неправильной, да и возможно ль, скажите, сравнивать Божью волю и творческие заскоки. Впрочем, с церковной суматохой мне и ходить-то некогда на всякие тестирования.
Понять суть своей будущей специальности мне, конечно, хотелось, а потому я частенько доставал преподавателя, выпрашивая литературу на дом, но не Вирджиния Сатир, ни сказки доктора Балу не произвели на меня должного впечатления, пока я не открыл томик Юрия Азарова. Эту книгу я брал у одной своей знакомой, с которой повстречался на богословских курсах. Моим приходам старушка радовалась, рассказывала, как в советское время интересно было получать заочное образование, позволяющее ей долгие годы работать по специальности, и иногда давала денег взаймы на так необходимый мне набор текста. Она очень гордилась успехами дочери, сделавшей сногсшибательную карьеру в Москве. Ещё в далёкие девяностые, когда в городе царили бардак и хаос, дочь с молчаливого согласия матери подалась в столичный ВУЗ. Теперь, спустя годы, мать, живущая на пособие по инвалидности, любила частенько рассказывать в больничных палатах, как её доченька во время обучения мыла полы в институте. «Вот только в Москве бываю редко» — обычно говаривала она, протягивая книжку Азарова – «Здоровье не позволяет. Да и тяжело мне там морально: здесь разговариваю – меня понимают, а там – нет, хотя повторяю слово в слово всё тоже самое». Даже сейчас я иногда встречаю эту женщину во время церковных служб – когда одиночество в пустой квартире становится ей невыносимым, она берёт ходунки на колёсиках и потихоньку шаркает в сторону Храма.
Меня она ещё помнит, а потому здоровается, интересуется моими успехами, о которых мне не хочется разговаривать. «Дочь к себе зовёт, у неё квартира сейчас в ипотеке, но мне сейчас покой нужен, а там трое детей, шумно» — шепчет она мне – «Да и здесь я с людьми могу поговорить. Вот, например, говорю москвичу, что мой племянник десять лет работал на хозяина, за что тот его оформил грузчиком. Вот ты меня понимаешь?» «Конечно, понимаю» — отвечаю я – «Ну значит специалист такой хороший, профессионал, хочет его у себя на производстве удержать, чтоб конкуренты не сманили» «Ну вот» — опирается она на ходунки – «А там смотрят на меня, как на ненормальную»
Кивнув ей на прощание я, перекрестившись, ухожу со своим верным другом Одиночеством, с которым мне очень хочется повечерять. Но за церковными воротами меня окликает старый приятель. Причём он один из немногих, с кем я годами поддерживаю хоть какие-то дружеские отношения. Давно уже стало нашей общей традицией провожать друг друга до дома. Иногда мы с ним подолгу посиживаем на лавочке у бывшего заводского цеха, переоборудованного в гигантский торговый центр, одна из стен которого украшена гигантским плакатом, на котором написано: «Мы гордимся своим городом». Сейчас мало кто помнит, но когда-то здесь на месте парковки был замечательный сквер, в котором во время обеденного перерыва любили, покуривая, коротать время рабочие. Я тоже там любил просиживать на лавочке, выгуливая бестолкового двортерьера Бобку, над ухоженными цветниками там кружили бабочки-крапивницы, о чём-то болтали работяги, облачённые в спецодежду, и мне нравилась тишина и покой этого одного из многочисленных городских оазисов. С тех давних пор у меня давно не было собаки, как-то я подумывал даже завести морскую свинку, но передумал. Когда-нибудь я точно в качестве причины выбраться из дома заведу собаку, а точнее щенка японского хина в качестве напоминания о отцовском подарке, непринятого мною в детстве. И назову непременно Тузиком, а может быть Бобиком в честь любимого пса деда, о котором до старости вспоминал мой дед, пусть и не биологический, но самый что ни на есть настоящий.
«Я вот лично с каждым словом его согласен! — восклицает мой товарищ, просматривая с телефона последние видеоролики Николая Бондаренко. А потом мы оба неожиданно замираем, услышав из какой-то припарковавшейся машинёшки-раздолбайки песни Вячеслава Антонова. «Как думаешь, из севера прибыл или Подмосковья?» — толкает меня локтем. «Вот уж не знаю, что я – Шерлок Холмс или Серёжа Глухарёв?» — отвечаю я, но, рассматривая мужика, добавляю – «Ну вот сам смотри, этот мужик сам затариваться не пошёл, а отправил жену и дочь. Значит возьмут немного, потому что ещё не раз заедут. Тогда ставлю на «север». Там вроде официально и отпуск дольше. Московские охранники обычно на неделю-другую приезжают и сразу набивают баулы: и себе, и домашним» «Кстати, на север сейчас через Самару не летают. Вроде запретили. Сначала крюк делают в Питер, а уж оттуда на работу»
Познакомились мы в больнице – он тогда получил серьёзную травму на заработках, отчего стал инвалидом, ну а у меня были свои проблемы. В местной больничке лежать было дороже нежели в областной, потому что все лекарства приходилось покупать. Но нам, молодым и зелёным, было весело и беззаботно, ведь в те далёкие времена больница напоминала некое реалити-шоу, там было интересно; койкоместа ещё не сокращали, инсультников по разбитым дорогам в область не трясли, из соседних районов области не приезжали, поскольку их стационары ещё не успели позакрывать. Вот только, скажи, вытрезвитель ликвидировали, и теперь всей подобранной алкашне и наркошам диагностировали отравление и пневмонию, их привозили, прокапывали, оттирали спиртовыми тампонами, а уже ночью начиналось представление: какие-то ненормальные старухи заходили в палаты и уверяли, что мы все едем на поезде, неизвестные чудаки скакали по коридорам в поисках невидимых клопов и тараканов, некоторые чудики закатывали дикие истерики, отчего из всего больные выскакивали из палат.
Кажется, именно в больнице я пристрастился к чтению американской прозы, изначально её классики, поскольку жизнь, описываемая в этих романах, очень уж напоминала родную провинцию. Дни проходили в болтовне, суматохе и хлопотах. А вот больничные вечера были незабываемы – инвалиды и медсёстры выбирались на балкон и до самых сумерек смотрели на небо. Через эти же балконы допризывники спускались вниз и убегали на дискотеку, иногда даже они умудрялись приводить друзей в курилки на больничных пролётах и подкатывать в пустых двухместных палатах к медичкам пошалавистей. А пенсионеры тем временем за столиком в коридоре играли в карты и разгадывали сканворды.
Обыкновенно больничная жизнь оживала и становилась яркой стоило только оказаться в палатах по направлению из военкомата молодёжи. Так один паренёк притащил магнитофон и теперь все присутствующие едва ли не наизусть знали репертуар Петлюры; весь больничный этаж забавлял этот вчерашний второгодник и птушник, которого лет с одиннадцати пацаны постарше таскали за собой на разборки, а с шестнадцати он уже с мужиками катался на заработки. Такие не пропадают в жизни. В день своей выписки он подарил мне альбом Петлюры, но я подменил его на кассету с песнями Ежовой, чей хит «На больничной кровати» был столь же популярен в провинции, как сейчас «Ночной ларёк» Монеточки.
Мы частенько с приятелем вспоминаем те времена, и мой духовный наставник в несчитанный раз напоминает мне, что именно, благодаря его участию, я стал постепенно воцерковляться. Наверное, его речи были наиболее необычными, ведь каждого в палате прорывало на откровение: кто-то рассказывал, как с друзьями возил в лес пинать какого-то мужика, кто-то, как умудрился в рейсе стибрить камаз рыбы, кто-то подсказывал какую сумму нужно сунуть какому врачу. Но все замолкали и даже я откладывал томик Драйзера, стоило моему корешу рассказывать о жизни церкви – это было что-то такое новое и необычное. И эти новизна и необычность всё больше притягивала к себе, и хотелось всё больше и больше познавать этот мир, а ещё, признаюсь, пообщаться с батюшками на тему творчества. Я просто ещё не знал тогда, что в современном мире не обязательно искать каких-то великих старцев, а может быть вполне достаточным прочтение трудов нашего современника – протоиерея Андрея Ткачёва.
Уж больше пятнадцати лет прошло с тех пор, сколько работ я за это время сменил, сколько вызовов из литературного получил, а уж сколько рукописей растерял…
— Друг-то твой, — сообщает он, — недавно на концерт приглашал в духовно-просветительский центр. Верующий такой стал. Все батюшки его послушать собрались.
— Да я уж давно тебе говорю, что к вере людей поступки приводят, а не слова. Слова человеческие могут оттолкнуть, а поступки людские стать примером. Ему ох как не нравилось, когда я ходить в Церковь стал. А сейчас, видимо, время его пришло. Ну и он же так долго искал свою аудиторию, а сейчас он востребован, насколько слышал, на многие мероприятия его приглашают.
— Это ты прав. Ему даже чуть ли не через епархию помогли директором клуба устроиться – бизнес-то ведь его давно развалился. Вы не видитесь?
Я отрицательно качаю головой. Когда я стал алтарником, он однажды вызвал меня со службы. Почему-то назвал мою обувь ужасной, но я, до двадцати лет ходивший в дедовой шубе, просто не привык обращать на такие мелочи внимания. Он тогда уверял, что меня используют, не понимая, что реально могут возникнуть причины, по которым согласишься устроиться на работу практически бесплатно. И очень даже настаивал прекратить это бестолковое занятие. Дней через несколько он вновь появился в Храме и стал советовать поступать в семинарию. Потом как-то встретился на улице и стал предлагать после окончания института перебираться в любой областной центр и снимать полдома у какой-нибудь старухи. Признаюсь честно, подобное проявление заботы мне казалось странным. Мы с тех давних пор практически и не виделись, а лишь изредка встречались на улице. Он одёргивал меня и рассказывал о своих творческих задумках. Однажды он создавал даже кукую-то театральную постановку по произведениям Вампилова из снежного Иркутска, города, которым я когда-то грезил в детстве. Прошёл ещё год-другой, и клоун в очередной раз одёрнув меня на улице, сообщил, как получил в табло, предложив пацанам на улице послушать его песни. Я привычно останавливался, слушал и молчал – наверное, мне не хотелось признаться самому, что на его месте я не против был бы увидеть дядю Вову и рассказать ему о своих бесчисленных путешествиях по работам. Дядя Вова бы меня смог понять – ведь разговор бы наш был о понятных друг другу вещах.
Впрочем, за все незаметно прошедшие пятнадцать лет с клоуном нам удалось увидеться – он тогда разбирал сарай на дрова для отопления своего жилища. Мы тогда-то что-то долго болтали о педагогике, и я назвал три имени выдающихся педагогов нашего города – священника, режиссёра и бандита, воспитавших целую плеяду замечательных батюшек, артистов и предпринимателей, с чем клоун вынужден был согласиться. Последнее время он долго меня донимал предложениями продавать его песни в интернете. Как бывшему владельцу сайтов, интернет-магазинов и иных проектов, этот бинес-план казался даже смешным. Но я завёл страничку ему в социальных сетях, на которую он стал выкладывать своё творчество, пригласил кучу друзей и знакомых, в том числе и из литературного института и был несказанно счастлив.
— И чем ты теперь заниматься собираешься? Опять по хозяевам бегать? Сколько уж их у тебя было? Потом придёшь пенсию оформлять, а у тебя стажа нет. Где работал? На хозяина. Ну вот пусть хозяин тебе пенсию и платит.
— Вот честно, не знаю. Работал бы завод как раньше, вернулся бы не раздумывая.
— Да я помню, с завода всё тебе пайки таскали и кучу бумаги. У меня до сих пор блокнот хранится, что ты мне сделал. А больше-то к тебе ходить-то было некому.
— Это ты прав. Сам не думал, но со многими людьми из заводского прошлого, до сих пор отношения практически родственные. Чуть не каждую неделю созваниваемся. Я тут парня одного встретил. Немного на заводе общались. Всё хвалился, что ему в ПТУ пятёрки ставили за то, что уроки учит. Ну так вот, говорит, ни дня без соцпакета не проработал. Завод развалился, цех закрыли, но какой-то хитровыдуманный мастер своё производство открыл, всё легально и порядки как в советское прошлое. Вот самых лучших специалистов набрал, его в том числе. Довольный. В четыре часа – уж дома, телевизор с женой смотрит. Послушал, как я работаю и говорит: «Да плевал-то я по нескольким работам бегать». Счастливый.
Не понимал я – дурак был в молодости, что самое лучшее время у меня там было, золотая пора, как оказалось, самый главный мой университет. Вернуть бы то время – вернулся бы туда, повторяю я, а про себя добавляю, что больше не на одной работе у меня не было возможности, не отрываясь от производства, читать в рабочее время, останься я там, так и все «Ругон-Маккары» сейчас бы перечитал.
— Так уж нет его, — смеётся сидящий рядом.
— Да много уже чего нет. Школу вечернюю снесли. Техникум закрыли. Многого, что было в этом городе, не осталось. Может и меня тут не было никогда?
— А из техникума диплом остался?
— Куда он денется?
— Может по нему попробовать?
— А я, думаешь, помню, что из того, что нам преподавали?
— У меня друг был, в ментовке работал. Участковым. Жалоба как-то по бытовухе от одной жёнушки поступила. Он прибыл, врезал её мужику по морде. Ну эта жалобщица в прокуратуру стуканула. Его и вышибли с работы. А тоже точно такой же диплом. Одни тройки там. И совсем случайно устроился на птицефабрику. Вообще, говорит, ничего не помнит, да и не учился там толком. Так его, представляешь, на машине возят и туда, и обратно. Выпишет корм цыплятам, и он даже не сидит, а лежит в кабинете! Вот это работу нашёл! Вот это профессия золотая!
Я молчу. Кажется, я уже слышал это где-то, когда-то очень и очень давно, только вот никогда не придавал этим словам должного значения. Эх, будь у меня такое рабочее место, вот бы я сейчас написывал что-то в духе «Кремль 2222», «Метро 2033» или «Сталкера», и в кабинете моём непременно была бы обитая дерматином дверь с металлическими клёпками…
— А сам-то ты в молодости кем хотел быть?
Мне стыдно говорить, что писателем, а потому я отвечаю:
— Учителем…
— Тоже нормально. У меня друг сына-балбеса чуть ли не пинками в ПТУ загонял. Потом матюгами заочно в институт. Теперь он в той же самой шараге преподаёт. Пара уроков в день – и свободен. Отличная работёнка. Такие говорит оболтусы учатся: полгруппы не ходит, полгруппы в телефонах сидят.
— Да вон чей они, — киваю я на толпу собирающихся у входа ТЦ тинейджеров, — сверкают голыми щиколотками и зимой, и летом.
Толпы подростков в торговых центрах – это просто какое-то сумасшествие нашего города. Они не знают, что их бабушки и дедушки когда-то строили заводы и фабрики – им это просто даже не интересно. Забавы ради они троллят охранников-пенсионеров, бывших слесарей, и сбрасывают видосики с ними в социальные сети. Они лазают по местным заброшкам, даже и не догадываясь, что когда-то там подростками их отцы получали трудовые разряды. Они немного другие, но они есть итог всего того эволюционного процесса, происходившего с нашим обществом в конце прошлого века.
— Ну если хочешь, конечно, я с мужиками в водокачке поговорю. Там есть варианты отличные.
По скользящему графику. Как раз для тебя – показания приборов записывать.
— Да я же бестолковый в этих железяках.
— Да чей научишься. Медведя вон на мотоцикле и то учат кататься. Ну сунешь рублей пятьсот за хлопоты, а потом пара месяцев обучения – и специальность. Считай, минималка в кармане. А в свободное время мужики лево находят где сшибить. Не все же на хозяина работают или по заработкам мотаются.
Вот оно как оказывается, как просто у людей: пара месяцев и специальность.
— Поговори, конечно. Только эту организацию вроде москвичи выкупили и доят весь город.
— А тебе вот не всё равно? Так-то кто на стройках, кто скотину разводит, а кто-то и приличные деньги умудряется сшибить при той же самой минималке. Вон один друг – от отца склады достались, так он не стал никакой бизнес продвигать, сдаёт их в аренду, копейка капает, а сам в кирзовых сапогах дежурить ходит.
— Ну да, встречал я таких.
— Так что ищи левый заработок, а я твоим основным займусь. Может и на компьютере что найдёшь? Ты же говорил, что через интернет какие-то заказы на рекламу брал.
— Да я, так по-честному, этот компьютер и видеть не хочу.
— Ну ты же сам говорил, что присылает там кто-то тебе какие-то задания.
— Там нюансов много. Чтобы своё что-то замутить, нужно время и деньги, из месяца в месяц пахать и пахать, вкладывать и вкладывать, но всё это время и жить на что-то надо. А с наших зарплат много не вложишь, вот ищешь бесконечно какой-то промежуточный вариант, чтоб туда минимум вложить, максимум вывести для своих тем. И чаще всего такие варианты оказываются ерундой или разводом. Думал о хорошем обучении, но там тоже мошенников много, вроде нашёл интересный вариант, но там даже со скидкой, такие суммы, что просто нереально накопить. А те задания, что присылают, пробовал, там тоже вложиться надо, а потом при выводе наличкой очень большая комиссия, и итоговая сумма выходит такая, что не вижу смысла продолжать.
— Ну хоть маленькие деньги, но ведь деньги.
— Да не только в этом дело. Ну вот смотри. Заказали, например, у меня объявления о продаже квартир.
— И что тут такого?
— А то, что этих квартир попросту не существует. Когда покупатель откликнется, с него возьмут предоплату. Потом продавец исчезает. Если начнут искать продавца, то выйдут на объявление, которое разместил я. Понимаешь?
— И оно вот тебе надо?
— Да вот и я к такому выводу пришёл.
— Не жили богато – и нечего начинать. Надо быть ближе к народу, как один человечек из Церкви говорил, и будешь сыт, обут и одет.
Я молчу. Так и не отправившись в литературный институт и не добившись ведения рубрики в местной газете, я всю эту бодягу с интернетом и затеял очень много лет назад, чтобы со временем тихо и спокойно наконец-то заняться творчеством. Вести свои виртуальные уже рубрики, получая рекламные отчисления. Вот для этого собственно когда-то по ночам между двух работ я и занялся рекламой – для осуществления своих планов мне не хватало денег и знаний. Вот только даже добившись должности менеджера, я не получил ни того, ни другого.
Отчего-то частенько мне вспоминались столики с квадратными полированными крышками в библиотеке профкома; иногда хотелось, как в детстве вновь усесться за них и что-то такое конспектировать, просто так, для души. А ещё втемяшился в голову Саратов, даже на заставке рабочего стола для визуализации был у меня знаменитый саратовский мост, по которому ещё Кваша ходил. Сначала съездить туда хотелось, потому что оттуда приезжал однажды какой-то гастролирующий лекарь. А потом выяснил о сдающейся в аренду комнате в здании бывшего саратовского санатория и так мечталось там побывать почаще, утрам бегать по делам, а вечерами наслаждаться чтением книг Робина Шармы, просмотров сериалов, лучше, конечно, из аниме или дорам и прослушиванием чего-то эдакого из инди-музыки. И каждый день, особенно начитавшись опусов молодых и предприимчивых болтунов в интернете, верилось, что настанет когда-то такое время, и я буду независимым и свободным, как сетевики, ушановцы и прочие жулики, и жить будет намного легче и спокойней, будет у меня свой кабинет, в котором не придётся слушать ничью болтовню, а станет необычайно уютно со старым другом Одиночеством, будет в кабинете несколько коллекций, напоминающих о прошлом – фиалки, сборники классической музыки и серии бизнес-литературы, возможно, и местечко для клетки со свинкой там найдётся, но это уже будет совсем другая жизнь, идеальное сочетание покоя и воли, к которым так долго я стремился.
Какой-то подросток подошёл к лавочке и попросил прикурить. «Сынок, мы не курим и вам не советуем» — ответил ему мой друг. «А мы не только курим, и не только пьём» — мальчишка присел на корточки и принялся водить пальцем по экрану своего смартфона. Зазвучало «По синей грусти», отчего пацанята из его компании принялись хохотать и пританцовывать.
— Слушай, а может тебе к старому своему работодателю постучаться на счёт подработки?
— Да я вчера же у него был. Он прямо не сказал, но дал понять, что не нужен я сейчас там. Да и сын у него вырос, его натаскивает в помощники, — отвечаю я и вспоминаю, как вчера выпиливал лобзиком заготовки из фанеры и так до непривычного спокойно мне было от этой рутинной монотонной работы. А потом мы с моим бывшим работодателем отправились за материалом для работы. Проезжали мимо бывших складов элеватора, знакомых мне с детства, и я заметил, что крыши на этих сараях давно уже рухнули, но так это было привычно и даже умиляло. Проскочили мимо ПТУ, на газонах у которого мой дед когда-то пас коз. Мне вспомнилось, как присев на корточки, он частенько говаривал: «Кто бы знал, какой же это отдых». Вот бы, думалось мне, после работы так же выгнать коз и побродить тут вечерком, и что бы в подпасках были собственные дети, названные именами отца и деда, и чтоб росли они типичными птушниками, не заморачиваясь никакими институтами, творчеством и бизнесом. Правда, всё равно, с рождения прививал бы им если не любовь, то хотя бы уважение к классической музыки, советскому кинематографу и русской поэзии. Пожалуй, не будь в моей жизни творчества, так бы всё и было сейчас… Сейчас же я вечерами смотрю сборники мультфильмам, чтоб выбрать лучший для просмотра соседским ребятишкам.
По пути он рассказывал мне о своих достижениях в спорте, пояснял какие-то приёмы, а я привычно слушал и молчал. Обещал позвонить, если потребуется моя помощь, но я же прекрасно понимал, что не позвонит больше никогда.
А потом он припарковался на окраине, и мы долго-долго шагали мимо длинных штабелей бараков по протоптанной тропочке вверх. Он что-то пояснял по дороге, уверяя, что где-то там недалеко на горе в лесочке есть идеальное место для пробежек. Я слегка отставал, чуток задыхался, но продолжал шагать за своим поводырём.
Вот так и в жизни обычно происходит: иногда сам не понимаешь куда идёшь, спотыкаешься, сворачиваешь со своего пути, выходишь на чужую тропку, потом обратно возвращаешься и продолжаешь свой путь, иногда даже не понимая куда он собственно приведёт. Но упрямо идёшь и идёшь, просто от того, что так, наверное, надо и так всё должно быть…
Артём Аксёнов
2015-2020
Донаты 5469 4800 1441 5332
1 Андрей Парабеллум
Честно, серьёзные проблемы были, а так же не было доступа к интернету, отчего просил участников кружка передать это произведение на «антоновку». Конечно, никто ничего не передал, да и скорее всего и не поняли сути моего обращения. Низкий вам за это поклон. В сентябре были внесены поправки, но испорченный ноутбук повредил все файлы. В этом проведении по памяти восстановил пару моментов. Но некоторые рассказы теперь утеряны безвозвратно. Подобное у меня уже было — далеко не один кг уничтожен или потерян, и отчаиваться по этому поводу мне даже некогда. Жалко только одного, что по объёму это произведение оказалось великовато для конкурса. Но не страшно. Цель моя была — точку в своём литературном творчестве поставить, как понял, видимо, это удалось. Сейчас я даже рад, что не удалось мне хотя бы увидеть стен литературного института. Всем спасибо за внимание. Но я ещё вернусь, тем более третий, заключительный, видеопривет обещал отправить зимой