ВИКТОРИЯ

В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,
И тучи сколочены плотно
Э. Багрицкий
А значит нам нужна одна победа.
Одна на всех. Мы за ценой не постоим.
Народная песня

1.

Victoria в заводе и в переводе с латинского — «победа». А она и есть победа. С ней победа. За ней победа. Виктория Викторовна Викторова – жгучая брюнетка. Шаг имеет быстрый, как бы бегущий по волнам. Дыхание – легкое. Нос прямой, римско-греческий. Губы припухлые. Глаза морские, синие. Нога у Виктории длиной 106 см, а размером 34. А талия 54 см. Талия ну просто осиная. Высокая тугая стоячая грудь же её 3-его номера.

Виктория под грохот волн молится с утра в Георгиевском монастыре, в морской ветреной пустыни в платочке. Виктория молится истово. Виктория грешна. Смертно грешна. Дело в том, что Виктория любит сразу двоих и никак не решит, которого больше. А спит изредка с третьим. Хотя и с первым, и со вторым тоже. И не изредка. Но они все ничего этого не знают. Они – ни-ни. Думают – единственные.

2.

Серёга просыпается сразу. Махом. Без будильника, без похмелья, без женщин, часто без денег. Хотя деньги не проблема. Их всегда можно одолжить у бережливого и уныло-угодливого прапорщика Кутенкова или у разухабистой соседки-капитанши мадам Василисы Егоровны Мироновой. Но и не позабыть отдать. Итак, он просыпается махом. Делает мах ногами и вскакивает на пол. Пол прохладен. Ну так и что ж? Январь. Южный, но январь. Он босиком подходит к окну и смотрит на море. На тяжёлое зимнее море. А море у него – во всё окно. Вот оно всё, за равелином.

А теперь надо бежать. Треники, кроссовки, майка. Зима, мороз, тьма, ну да хер с ними. А он просыпается ровно в 4.00. И он бежит во мгле по Советской, по Суворова, по Большой Морской, по Новороссийской, мимо спортивного общества «Спартак», мимо кинотеатра «Победа», где в незапамятном году смотрел «Весну на Заречной улице», мимо златоглавого Покровского собора, где когда-то, в пору воинствующего атеизма, на ринге в алтаре получил свой первый и последний нокаут. Бежит по Приморскому бульвару мимо догуливающих ресторанов. Мимо дома любимой бывшей классной классной руководительницы училки Эльвиры Анатольевны, мимо квартиры покойного школьного физика Евгения Ивановича Смолова. И все, что характерно, покойники. А в хвост уже пристраиваются его гвардия, его шестёрки – мичман Рощин, капитан-лейтенант Телегин, кап-3 князь Меньшиков 23-й, гавно комбат Разумовский, сучара начштаба Орлов, и дры, и дры. А и попробовали бы они не пристроится. А и попытались бы. Но они – каждый как бы сам по себе. Как бы по собственной инициативе. Как бы случайно встретились. Однако Рощина давно пора в офицеры, в младшие хоть незаконные лейтенанты. А от Орлова надо как-то избавляться. Решительно избавляться. Но пока надо бежать. И он бежит.

А мужественный белокаменный дважды славно взятый город лежит и простёрся перед ним, как женщина. Только что с этой женщиною делать? И он бежит.

И вот он бежит Большою Морскою, вот выворачивает в гору, на Малую Морскую, по Таврической лестнице на Центральный Городской Холм (ЦГХ) и форсирует. А ну-ка, мальчики! Нет, мальчики пока еще отстают. Пока ещё не догоняют мальчики. А ему уже 42. А долго ли? Но не сегодня. Нет, не сегодня. Ещё не сегодня.

У Владимирского собора, где вечным сном спят адмиралы Лазарев, Корнилов, Нахимов, Истомин он делает руки по швам и переходит на парадный шаг. И те вслед тоже. А тут из ворот адмиральского колчаковского ещё особняка с незастёгнутой матней и аристократической трубкой в зубах выходит покурить тайком от нашей Светки Командующий бывшим Краснознаменным, а теперь просто Российским Флотом. «Доброе утро, товарищ Павел Евграфович», — говорит он и как бы отдает честь, но так как голова в беге пустая, просто разводит руками. Просто как бы в отчаянии. «И вы здравствуйте, господин полковник», — говорит Паша. «Служу Советскому Союзу, Ваше Высокопревосходительство» — отвечает он, и они ржут, потому что одноклассники. Потому что до 1992-го сидели за одной партой, курили в школьном сортире сигареты из одной пачки. Ну и так далее. И так далее. А потом тот в высшее Нахимовское, а тот тоже в Высшее Военно-воздушное, десантное. Рязанское 428 прыжков, из них 107 затяжных. Плюс КМС по плаванию. Кроль. Плюс мастер спорта по боксу и по стрельбе.

Ну да ладно. Дело прошлое. И он бежит к Кутенкову. А Кутенков ждет. Кутенков – это как бы его молодой псевдо-Савельич. Кутенков хил и хлюпк. Однако чем хорош Кутенков? А тем, что водит его джип-внедорожник, как Ушаков свой флагман. А его джип – это то ли танк, то ли троллейбус. И потом там внутри, в погребце, у Кутенкова всегда есть термос горячего чаю с лимоном и переодеться.

И вот он прямо на улице в виду памятника самому Ленину, который год тычащему пальцем в Турцию, под лай ранних утренних левреток переодевается в свои полковничьи погоны, в свои убойные сапоги, в своё всё, бреется из Кутенковых вялых рук. И командует Кутенкову: пошёл! А тот мчит его по адмирала Октябрьского, по генерала Петрова, по капитана Кулакова, по генерала Хрусталёва, по генерала Острякова. Мчит – потому что только и умеет что ездить да лебезить.

«А забрось меня на пять минут на мыс, к монастырю», — говорит он безмолвному Кутенкову. Нет, он не молится. Упаси Бог. Он просто смотрит с кручи на волны. Просто так.

3.

Паша тем временем докуривает и заглядывает в каптёрку к Серёгиным охранникам-убийцам почистить у алюминиевого рукомойника вставные съёмные зубы. Потому что Светка не любит с утра табачного перегара и льющейся воды. Потом он гуляет по саду мёртвых до весны черешен. А потом идёт досыпать к тёплой Светке. «Только почему же не к Виктории?» — раздумчиво-задумчиво думает он.

4.

И вот Серёга заходит в свой пищеблок и садится на свое законное первое место. А тут, за завтраком («масло съели – день прошёл», — говорят его воины), никакой он не комбриг, не фонвизинский бригадир и не полковник, а просто командир 1-го отделения 1-го взвода 1-й роты 1-го батальона 1-го полка вверенной ему отдельной бригады морской пехоты. Его даже можно за чаем назвать Серёгой, хлопнуть по плечу, правда, никто ещё не называл и не хлопал. Не воспользовался привилегией. И видели бы вы это его отделение! Отборное это зерно. Соль земли. Соль соли.

Повар-кок Стасюк ставит перед ним эксклюзивную миску овсянки. А почему, интересно, не из общего котла? А он недолюбливает этого щирого, но и вороватого ушлого полу-полтавского русскоязычного хохла.

-Давай, Спиридонов, махнёмся, — говорит он и мечет тому миску через стол.

Стасюк бледнеет. А вдруг недовложение!

-Давай, — говорит старший матрос гвардии миномётчик Спиридонов и ловит её левой, не глядя, что твой Третьяк. А правой одновременно посылает свою. Ну и он так же, не глядя.

Однако спиридоновская каша вполне соответствует. То есть Стасюк сегодня на высоте. То есть день начинает задаваться. То есть надо поесть. А аппетит уже волчий.

Когда заходит дежурный офицер капитан-лейтенант Климов и командует «встать», он дисциплинированно встаёт, но уже тут же перестаёт быть командиром отделения и говорит уже полководческим голосом, легко перекрывая скрежет отодвигаемых стульев: «7.00 – 9.00 – рукопашный бой. Исполнять». И они исполняют.

5.

Аркадий Евгеньевич Мягков, супруг Евгении Аркадьевны Мягковой же, женат на ней устойчивым многолетним браком. Аркадий Евгеньевич мягок даже на её, супругину, властную ощупь. Они, Аркадий Евгеньевич и Евгения Аркадиевна, — как бы зеркальное друг друга отображение. Как бы минус и плюс. Инь и Янъ. Как бы выпуклость и впадина, потому что Евгения Аркадьевна жилиста и тоща. И потому всё у них – душа в душу. И потому с утра он одевает и обувает в чулочки и ботиночки девочек-близнецов Машу и Дашу и, потряхивая брюшком, ведёт их в среднюю группу близлежащего детсада. А та между тем готовит ему питательный неаппетитный завтрак из четырех крутых яиц плюс бекон и сыр. Плюс кефир и какао.

На службу, в порученную ему редакцию, Аркадий Евгеньевич ездит исключительно наземным общественным транспортом, и уже хотя бы потому, что ни подземного, ни личного нет. Он уступает место пенсионерам, инвалидам и пассажирам с детьми, читает по пути свежую утреннюю желтоватую прессу и чуть-чуть при этом прижёвывает. А прижевывает Аркадий Евгеньевич всегда, когда начинает сочинять статью. Статья же сегодня важная. Её ещё жевать и жевать. «Жевать – не прожевать», — мрачно мысленно, стоя, шутит Аркадий Евгеньевич.

В 2 часа ночи позвонил на удивление трезвый Паша, перебудил весь дом и поручил в Аркадий-Евгеничьевом лице сотрудникам «Славы флота» создать за месяц демократически-привлекательный жесткий, но твёрдый культ его, Пашиной, личности. То есть он флотоводец, но не типа оторв и бездомовок Нельсона и Нахимова («Эти лавры развесь на этом пирате Витьке», — сказал Паша), а типа графа Алексея Орлова, Ушакова, Лазарева, Колчака. То есть – скорее домовитый рачительный администратор и государственный деятель Юга России (он так с нажимом и сказал: «Юга России», как будто никаких укров вокруг нет). Паше с его мачты, конечно, виднее, но что скажут в Хыеве? А в Москве? А в Вашингтоне-Пентагоне? И Аркадию Евгеньевичу и страшно, но и приятно, потому что он чувствует себя не последней пешкой на доске мировой международной геополитики. А вдруг и дамкой. И с шашкой? Не исключено. Но – «Нам нужна Виктория!» — по-Петровски закончил Паша. И виктория будет. Это он тебе, адмирал Паша, главный редактор «Славы флота», гарантирует. На весь ваш пиар.

6.

Когда большой ракетный крейсер «Санкт-Петербург» на всех, так сказать, парусах и парах выходит из базы, на военных судах сопредельных карликовых держав играют боевую тревогу, а сами суда уходят куда подальше. Потому что командует «Санкт-Петербургом» чокнутый каперанг Витёк Луговой, который не знает никаких команд кроме «полный вперёд», который ходит вдоль и поперёк акватории стремительным извилистым смертельным зигзагом и каждому встречному-поперечному подрезает носы. Потому что беспредельщик и отъявленный задира и хулиган с Горки, с хребта беззакония. Потому что залп «Санкт-Петербурга» способен накрыть и уничтожить половину чрезмерно цивилизованной Европы со всей её пресловутой цивилизацией, «включая сюда музеи и филармонии» (так говорит Витёк, который на кнопке). А два залпа? Вот то-то. То-то и оно. Поэтому лучше и разумнее не раздражать Витька. Так высказываются на закрытых саммитах глубокие западноевропейские дипломатические умы. Так думают и в самом Пентагоне. И это уже не говоря о соседних турках.

«Хорошо смотритесь», — радировали ему американцы с 7-го флота, когда он в первый раз после своего «Стремительного» вышел поутюжить Средиземное Эгейское море. «Бат вай?» — спросил их на своём якобы английском имени педагога Серафимы Ильиничны, Витёк. Но сам ведь знал же – бат вай. Потому что лучшего ничего окрест на глади волн нет. Потому что – ну что же за обводы! Что те твои красивые качественные женские ноги. Например, Викториины. А убойность? А маневренность? А скорость?!

7.

Это тот самый Витёк, который в начале декабря, в отсутствии командированного в Москву Командующего Паши, самовольно подбив офицеров эскадры поиграть в пин-болл и зарядив всем главный калибр жестянками с жёлтой, синей, оранжевой масляной краской, вышел с ними в понедельник с утра в море и давай палить. То есть устроил как бы войну. Как бы Чесму и Синоп. Витёк как бы защищал базу, а те, сорванцы, её как бы брали, штурмовали. Но сам Витёк так вертелся, что в его самую крупную мишень никто ни разу не попал. Зато он закрасил их всех. Под ватерлинию и в мостик. Так что те возвратились что те петухи. Под смех личного состава флота и телевидения. За что Витёк получил от командования сначала сгоряча строгий выговор с предупреждением, но вслед, по зрелом размышлении, – благодарность за инициативу. А Витёк со своими очкариками там потом две недели сидел анализировал.

8.

Те и посейчас ещё краснеют и отмываются. Избавляются от оранжевого комплекса неполноценности. А чистый серый строгий «Санкт-Петербург» пока до поры смирно стоит на банке на большом рейде, стоит так, чтобы Витьку в иллюминатор был отчётливо виден памятник затопленным кораблям (и чтобы «Санкт-Петербург» — ну ни за что, никогда). А за иллюминатором сумрачно и низкие брюхатые тучи идут над базой.

А Витёк дремлет на лиловых шёлковых двуспальных крахмальных простынях в кормовой адмиральской каюте. И вы бы видели эту обширную трёхкаютную каюту, этот мореный дуб, эти персидские ковры, этот тот ещё прованский панбархат, этот нежно-сиреневый санузел, эту никому не нужную Вольтерову библиотеку, эти версальские люстры, эти Галилеевы астролябии, эти дизайн и бонтон. У ценного отечеству Витька, конечно, есть тоже трёхкомнатная престижная квартира на берегу, но там он – редкий гость.

Витёк не верит ни в Бога, ни в чёрта. Только в свой «Санкт-Петербург». Витёк дремлет в холе и в неге. Как он и любит. Сквозь дрёму он думает, что вот так же, должно быть, дремал и святой адмирал Ушаков при и перед Силистрией, и Фидониси только тогда, наверное, деревянно скрипели назойливые снасти и вода за кормой была прозрачнее. Чище. Экологически чище. На порядок чище. Даже, пожалуй, можно было разглядеть сидящих на грунте крабов-камяшек. Которых он, Витёк, лет ещё 20 тому, брал с песка и боязливо засовывал в тесные плавки. Опасными клешнями, конечно, наружу.

Но бьют склянки и без стука бесшумно входит расторопный румяный разумный, дебелый, усатый молодыми усами щеголеватый вездесущий вестовой Парфёнов. Он приносит кофе гляссе и отутюженный с вечера мундир. Однако вставать Витьку ещё не хочется, и он принимает рапорты в постели, в халате, в истоме. Нежится в потёмках, что твой Потёмкин. Мундир же пока покачивается и позвякивает в платяном карельской берёзы шкафу.

А офицерский состав у Витька худосочный, впалогрудый, интеллектуальный, практически нестроевой, в плане формы одежды непозволительно неряшливый, на 60 и более % очкарики. Сидят день-деньской, вперившись в свои мониторы, высчитывают баллистические директрисы, траектории или галсы курсов. Витьку даже не с кем с ними сыграть на вертолётной палубе в элементарный мини-футбол. Не с кем, порой, выпить водки в кают-компании. Но в глубине души он их ценит. Хотя виду никак и никакого не подаёт.

Но – пора, брат, пора. И наглаженный Парфёновым надушенный Витёк выходит на шканцы.

9.

Монахи же поют денно и нощно, истошно, но тошно. По шестнадцать раз на день. По на шесть голосов. И всё – хором. Сплотившись. Потом скоромно полудничают. Потом снова-сызнова молятся.

А на старца и провидца Памфилия нет угомону. Старца что-то щерит, что-то парит, что-то мучит. Что-то не отпускает. Что-то зажимает и держит.

С утра, помолясь, резвый старец копал без надобности гряды, обухаживал поздние осенние хризантемы и астры, дотёсывал дубовый морёный крест, пил на отдыхе жадными глотками славный игуменский духовитый постный квас. Кормил отборным пшеном ненужных затратных почтовых бескрылых голубей. Потом ходил как заведённый взад-вперед над обрывом, потом пришел к послушнику Андрею и говорит: «Давай весла». «Не дам, святой священный старец. Штормит», — говорит бывший мичман бравый послушник Андрей. «А ну как прокляну?» — ласково так спрашивает старец. И Андрей даёт. Старец, подобрав рясу, козлом сбегает по восьмистам ступенькам на берег и бойко ставит на воду хлипкий монастырский ялик. Море бушует. Энергичный пассионарный старец, помолясь, гребет к святой Георгиевой скале. Это недалеко. Метров двести. Но всё на теле мокрое и холодное. Он, помолясь, швартует ялик о ржавый крюкастый крюк, взбирается четвереньками наверх и преклоняет тощие костистые колена у креста. «Спаси, спаси, спаси», — только и слышно 15 раз от старца. Только никогда никто ведь не слышит. Включая, может быть, и Бога. Ветер воет, волны ходят. А по каменистому булыжистому берегу мечется архангелом-хранителем в пропитанной, отяжеленной прибоем волглой рясе ражий послушник Андрей. Но и тому не достаёт. Не доносит морской ветер. Не долетает до него Божье Слово. Благая Весть.

10.

Виктория, старательно стуча каблучками и зазывно виляя короткой форменной мини-юбкой, спешит на службу. Серёжкин головорез на вахте (кажется, Воронцов) почтительно-блудливо отдает ей честь. Виктория в ответ исполняет малый книксен. И все довольны. Виктория никогда не предъявляет пропуска, потому что и так всё ясно. Потому что она – легенда штаба флота, местная Мерлин Монро и Джина Лоллобриджида. Региональная голливудская знаменитость. И потом, Виктория – уже капитан 2-го ранга, а таких надо знать в лицо. В личико. Или узнавать по ногам. Это кому как удобнее. Кому как и чем личит.

Виктория резво и звонко идет по коридору, а встречные молодые штабные кобели-капитан-лейтенанты сухо и страстно щёлкают ей каблуками. А Виктория отвечает по-американски: «Хэллоу, бойз» — и делает им ручкой.

Виктория заходит в свой сверхсекретный дважды замкнутый на два секретных замка разведотдел, запирается на 4 оборота, ещё раз приводит себя в порядок (губки там, глазки, бровки) и начинает работать с документами. Виктория ведь руководит разведкой и контрразведкой флота. Виктория ведь с языками (дую спик инглиш?), поэтому ей и карты в руки. И что уж это за руки! Покрытые маникюром! Унизанные перстнями! «Но в этих ручках, — кокетливо думает Виктория, — сплелись все нити агентуры ближнего и дальнего зарубежья». И вот Виктории при закрытых дверях сливают эксклюзивную телефонную информацию. И надо срочно идти к Паше. А она и идёт. Так вот, говорит, Паша, и так. Вот такие пироги. А Паша сидит в своём корниловском адмиральском кресле под портретом адмирала Сенявина, в чесменских грейговских эполетах и прихлебывает чай с лимоном. Однако весь до последнего салаги флот знает, что это молдавский коньяк «Аист», а лимон так, для виду. Ноблесс, то есть, оближ.

11.

«Прямой фронтальный штыковой бой не требует ума, — говорит Серёга молодому матросу Попову. – Ум – даже лишнее. Штыковой бой требует страсти, азарта и ярости. А ярости я в тебе пока не вижу. А ты её взрасти. Ну на, убей меня насмерть. Ну давай!» Молодой матрос Попов, робея, прилежно и грамотно аккуратно тычет штык-ножом в его орденоносную татуированную грудь. Он легко парирует и от души, однако медицински безопасно отвечает прикладом в челюсть. Молодой матрос Попов падает. «Ну разозлись на меня, — говорит он. – Ну остервеней, осердчай. осатаней!» Молодой матрос Попов встаёт с почвы. Глаза у него уже страшные. Глаза как гвозди. Как те штык-ножи. И очертя голову бросается на него. Он еле, но нормально уворачивается. То есть пошла работа. Вышла ярость. Легла масть. Раз-два. Ну и полежи пока. молодой матрос Попов. Полежи подумай. Жизнь-то одна, молодой матрос Попов. И вот так с каждым. А штыки, на всякий случай, настоящие.

12.

Витёк придирчиво идёт по палубе. Он уже и в мундире, и при наградах. Он уже несколько не тот Витёк. «Здорово, станишники! — кричит он драющим поверхность старослужащим землякам из Новочеркасска канонирам Мелехову и Лемехову. – Почему трудимся не по специальности?» «Так мы в наказании, в наряде, в покаянии, товарищ командир», — честно отвечают те. «А в чём причина?» — спрашивает он. «Алкогольное опьянение средней тяжести», — с грустью говорит Лемехов. «Причина уважительная», — говорит Витёк, который в глубине души уверен, что матрос в увольнении, на просторе, просто обязан выпить. Релаксироваться. Ну не теряя, конечно, лица и не роняя чести «Санкт-Петербурга». «Может, налить вам по сотке опохмелиться?» — спрашивает Витёк, потому что это лучшие его наводчики. «Никак нет», — лаконично говорит неразговорчивый Мелехов. «Сказано же, что средней тяжести», — уже почти, но ещё почтительно грубит Лемехов. Знает, собака, себе цену. «Тогда продолжайте всухую», — говорит Витёк и стремительно взлетает на мостик.

13.

Потом – ну это уж потом, днём, и по телефон, по спецсвязи: «Ты мне нужен», — говорит уже застегнувшийся и оправившийся Паша. «Я знаю!», — говорит Серёга. И он знает, что и тот знает, что он, Серёга, знает. Потому что ему надо, чтобы рядом была его, Серёгина, бригада, его убийцы. А они действительно, убийцы. Ну каждый. Гренадеры. Командос. В позапрошлом году, когда в критической ситуации без потерь эвакуировали наши посольство, консульство и постпредство из какого-то незначительного второсортного третьеразрядного нефтеносного эмирата, сделались гвардейской и орденоносной частью. И для Серёги это приятно, почётно, заслуженно, но не суть. Серёге важен молниеносный бросок и ошеломляющий штыковой удар.

14.

Паша с кейсом, с Викторией и Аркадием Евгеньевичем ни шатко ни валко едут на единственной в городе (а может – и в мире) Пашиной персональной служебной «Чайке» на пустынную в этот час Графскую пристань. Встречные городовые и военнослужащие отдают «Чайке» честь. Как приучили. Серёга в потертом камуфляже уже ходит взад-вперед под колоннадой. Щеголеватый убогий Кутенков в джипе, припаркованном у памятника Нахимову, хозяйственно нарезает в корзинку бутерброды. Серёга рапортует Паше о прибытии. Виктория, краснея, целуется с Серёгой. Аркадий Евгеньевич опасливо подаёт ему свою мягкую ручку. Серёга садистки жмёт. Аркадий Евгеньевич бабьи охает.

На ступенях Графской Паша бурчит: «Ну Витёк, ну фрукт! Подает Командующему стоячий барказ» Матросы ухмыляются в бок и в сторону. Но делать нечего. И вот они проходят створом. А на створе качает. Паша стоит, распялившись о никелированные поручни. Аркадий Евгеньевич присел по-собачьи. Виктория смотрит за корму на тёмные тугие волны. А Серёга стоит столбом, сложив руки на груди и как бы не замечая никакой качки. Тут зимняя волна ощутимо и хлёстко обдаёт их с левого борта. «Чтоб брызгами вдрызг разлететься», — говорит Аркадий Евгеньевич, утираясь домашним клетчатым платком размером с небольшое детское полотенце. «Чего-чего?» — спрашивает Паша. «Это стихи. Про море», — говорит неморской Аркадий Евгеньевич. «А-а-а… — говорит Паша. – А ещё взрослый человек». Аркадий Евгеньевич слегка обижается.

Серый, закрывающий небо борт «Санкт-Петербурга» нависает над ними. А сверху уже свешиваются разбойничьи благожелательные рожи Витьковых матросов, Иванова, Петрова, Сидорова. Виктории спускают на линьках резное Вольтерово кресло из библиотеки. Это так за ней Витёк по-своему ухаживает. Аркадию Евгеньичу – покойный поместительный гамак. Паше – назло — неустойчивую хлипкую досточку. «А ты, морпех, давай-ка сам», — весело кричит сверху Витёк и мечет ему верёвку с удавкой. А тот молча кивает и первым оказывается на палубе.

Виктория застенчиво целуется с Витьком. У Серёги ходуном ходят свежевыбритые душистые скулы.

15.

«Чаю», — приказывает Паша. И ему подают действительно чай. Во даёт оборзевший Витёк!

И вот вам и совет в Филях. Надо же что-то решать. «Ну, докладывай, капитан 2-го ранга гвардии Виктория», — говорит, самоустраняясь, Паша. И Виктория докладывает. «Вы, товарищ командир отдельной морской пехотинской бригады, три недели назад обоснованно потеряли при отступлении («При отходе», — поправляет Серёга. Серёга никогда не отступает) ну при отходе потеряли 19 человек личного состава.. Из них 4 холодных и 15 пленными. Вот список». «Ну так, — не читая, говорит, потупясь, Серёга. – Было дело под Полтавой. Но мы не виноваты. К нам не подошли. Нас не забрали. Мы вплавь». «Не обсуждается, — говорит Паша, — Сказано же – обоснованно». «А тут заслуживающий безусловного доверия источник нам сообщает, что они готовы продать и трупы, и живое мясо. Я цитирую. Я их цитирую», — докладывает грамотная Виктория. «Деньги есть, — говорит Паша и тычет пальцем в свой крокодиловый кейс, — Деньги дал Ставродаки. Автозаправки. Автомойки. Шиномонтаж». «Я с ними торговаться не буду, — говорит Серёга. – я их убью. Рано или поздно». «Горячиться не надо, — по сааховски говорит Паша. – Я, как старший по званию и по должности, принимаю следующее решение. Мы берём на всякий случай, на борт твой очень ограниченный контингент, грузим его на Витька для демонстрации силы и идём и забираем наше. А ты, — обращается Паша к Аркадию Евгеньичу, — будешь протоколировать и освещать этот акт всемирного гуманизма». «Отлично», — говорит Витёк, которому лишь бы поплавать и пострелять. «И когда выходим?» — спрашивает Аркадий Евгеньевич, которому ещё девочек из сада…. «А сей же час, — говорит Паша, — а Серёгиных людей подберём по пути».

16.

«Санкт-Петербург» по приказу Командующего снимается с банки.

«Санкт-Петербург» взревел.

Прощай, любимый город.

И таким танцующим курсом больше никто не выходит с базы.

За кормой «Санкт-Петербурга» — ядерный гриб пены.

На траверсе Казачьей бухты на самом полном к «Санкт-Петербургу» всклень принайтовывается среднее десантное судно. Серёгины морпехи, гремя амуницией, без разговоров всходят по трапу. Серёга стоит на последней верхней ступеньке и смотрит каждому в глаза. У Разумихина глаза бегают. Глаза нежные. «Назад, матрос. Двойная каша и 12 часов пассивного отдыха», — говорит Серёга. И Разумихин без обид и разговоров спускается вниз, в плавсредство. А за ним ещё трое. Прихрамывающий Кердт. Заика Пурляев. Ломающий пальцы рук Ктуновский. «Ну ты, психолог, даёшь. Просто чисто Фрейд», — говорит Витёк. «Пока даю», — говорит Серёга. И он не шутит. Виктория целует Серёгу. Витёк бледнеет и отворачивается.

17.

«По морям, по океанам злая нас ведёт звезда, — поёт Паша. – Бродим мы по разным странам, но нигде не вьём гнезда». «Не звезда, а судьба», — говорит Витёк. «Нет, звезда. Там же рифма». – «А у нас во дворе пели «судьба». – «А у нас – «звезда». Это их старый спор. Ему уже лет 20-ть. А дворы – напротив. Через узкую улицу Ленина. Бывшую Екатерининскую.

«Прямо по курсу…» — докладывает на траверсе Фиолента вахтенный лейтенант Титаренко. «Сам вижу», — говорит Витёк. «Сумасшедшие», — говорит, бормочет старый вечный старпом Карпов. «Святые и блаженные, — говорит, Витёк. – Что с них взять? Самый малый». А когда он говорит «самый малый», он всегда морщится, как от лимона. «Что, будем спасать?» — спрашивает суетливый сухопутный Аркадий Евгеньевич и лезет в карман за леденцами (чтобы правдоподобно причмокивать), очками и блокнотом. «Это ещё кто кого спасёт», — правильно говорит Виктория. Ведь они все одинаково хотят, чтобы без крови. Хотя бы – без большой крови.

А прямо по курсу – колеблемый на 4-х баллах ялик. А в ялике – стоя и с трёхметровым стоймя крестом — бывший капитан 2-го ранга Вовка Егоров (ныне старец Памфилий). А на вёслах, спиной, надо полагать, совращенный Вовкой бывший командир 3-го орудия мичман-расстрига Сорокин. А волны в январе – не шутки. «Аврал. Трап с левого борта», — командует Витёк и сам встаёт к штурвалу. «Ты их задавишь, утопишь», — блажит Аркадий Евгеньевич. «Заткнись и не лезь», — говорит Витёк. И Аркадий Евгеньевич, естественно, обиженно интеллигентно напрочь затыкается. Но и больше и дальше не лезет.

«Санкт-Петербург» проходит впритирку, и авральная команда буквально выдёргивает на трап старца с крестом и дюжим послушником. Умеют. Серёгины умеют. Отрабатываем взаимодействие родов войск на Вовке. Витёк наконец командует «полный вперёд» и величественно спускается с мостика. «Санкт-Петербург» под ногами начинает вибрировать и урчать, как советский холодильник «Саратов». А и какие у Витька остроносые длинноносые лакированные неуставные туфли!

Старец с Сорокиным и с крестом уже на палубе и уже благословляет личный состав. Старец крестит, а Сорокин стоит за его спиной по привычке по стойке смирно и держит крест, как знамя. Личный состав без спросу преклоняет колена. А это – считай что бунт на корабле. Считай – броненосец «Потемкин» и крейсер «Очаков» в одном флаконе. Только наоборот. Не потерплю! Суки. Витёк не любит предателей. Но этих он любит.

18.

«Ну, чего приперся, блаженный старец?» — спрашивает Витёк. «Видение было и знамение», — отвечает тот. «И что за видение?» — спрашивает Витёк. «А то, что наломаешь ты без узды дров». – «Это ты что ли узда?» — «Милостью Божьей». «Ну тогда иди, старец, в нашу кают-компанию, поешь нашей по Эйзенштейну солонины с червями, охолонись, одумайся. И ты, Сорокин, за ним ступай. Не тряси тут мне рясой. А у меня дела. Служба», — говорит Витёк и отворачивается. «А ялик-то, ялик убогий наш монастырский подними на палубу», — смиренно просит старец. «Отстань. Сам волей Божьей пристанет. Прибьется», — говорит Витёк и спускается в машинное отделение. Виктория смиренно подходит к ручке старца. Старец благословляет. А за кормой «Санкт-Петербурга» — ядерный гриб пены. Полный вперёд. Самый полный.

19.

Старший кок «Санкт-Петербурга» старший матрос Николай Кумелёв 9 месяцев как призван на срочную службу из горячего цеха (не путать с горячей точкой) кухни изысканного элитного ресторана «Астория», что в Санкт-Петербурге. И там он видел и кормил ну буквально всех вплоть до Хакамады с Камасутрой. И замечаний не было. Потому что кок Кумелёв — эстет и художник питания. «Из Санкт-Петербурга на « «Санкт-Петербург», — шутит иной раз, когда уж очень вкусно, божественный и богоравный каперанг Витёк. Кок дело знает и машинально кормит команду и командование англо-французским меню. Благо – материально-продуктовая база наличествует. Одним словом, коку Кумилёву здесь нравится. Весело.

«Мясо по-французски? Фуа-гра? Эскалоп? Бифштекс с кровью? Стейк?» — спрашивает Кумелёв. «Мне бы овсяночки на водичке и чтоб без соли. И пустого жидкого чайку. И корочку, сухую корочку чёрного хлебца», — говорит умиленный и смущенный богемским хрусталем и белоснежной хрустящей крахмальной скатертью старец Памфилий. «А вам, уважаемый?» — по великосветской привычке перебрасывая голубоватую салфетку через локоть, обращается Кумилёв к медвежьи громадному Сорокину. «То же самое», — мрачно говорит тот, вставая смирно. Кок Кумелёв смотрит на них с сожалением и сочувствием. «Это сложно. Это надо готовить. Придётся подождать. Потрудитесь подождать», — любезно говорит кок. Потому что – где и взять? Потому что нужна ли овсянка без соли этим нашим молодым мускулистым матросским желудкам? Другое дело фуа-гра. Легко. Или, на худой конец, шаурма. Хотя – поскребём-ка по сусекам. Пометём по амбарам.

20.

Ночь. Звёзды. Ветер. Луна. Аркаша и Виктория смотрят с левого борта вниз в волны. Аркаша как бы невзначай, как бы пошатнувшись от непривычной бортовой качки, нежно кладет руку на крепкое крутое Викториевино бедро. «Граждане пассажиры Земли, предупреждаем, что с неба ведется круглосуточное видеонаблюдение», — железистым метро-голосом говорит Виктория, и Аркаша отпрянывает. Отшатывается. А вдруг правда? Вдруг да дойдёт до Евгении Аркадьевны?

И теперь уже несколько со стороны Аркаша умиленно смотрит на Викторию. Это красивая молодая девушка с чёрными, как смоль, волосами, с бархатными, как у газели, глазами. А как она стояла у «Чайки», в тонких, словно выточенных античным ваятелем пальцах мня (мяв?) ни в чем не повинную ветку вереска. Оборванные цветы и листья уже усеявали площадь. Аркаша сейчас впервые читает «Графа Монте-Кристо». Т. 1. Стр. 21.

«А между тем за каждую её слезу я отдал бы стакан своей крови», — снова, но уже вслух, цитирует любимого автора Аркаша (стр. 23). И дальше, слушай дальше. Вот – я подчеркнул. И шепчет наизусть при свете звёзд: «Фернан, бледный и дрожащий, попятился, как путник, внезапно увидевший змею» (стр. 23).. Или вот ещё: «Ненависть его, подобная волне, бешеной, но бессильной, разбилась о неодолимую власть, которую эта девушка имела над ним». (стр. 25).А? Ну а? Ну ты понимаешь? Понимаешь, о ком это всё? О Господи! Ну почему нам начальство не позволяют так писать?

«Какой ты мягонький, Аркаша», — говорит Виктория, поглаживая его бархатное выпуклое брюшко. И Аркаша, пожёвывая, идёт в отведённую ему каюту. А Виктория – в свою.

21.

«Вика, открой», — стучит контр-адмирал Паша и топчется под безобидной снаружи, но бронированной изнутри дверью. Виктория не открывает. «Вика, ну открой», — стучит он опять. Нет ответа. И Паша приспускает флаг и уходит онанировать в свою базу. «Конец главы», — как сказал бы писатель Голсуорси, которого Паша, к счастью, не читал. Ну нет виктории. «И все биндюжники вставали, когда в пивную он входил», — поёт Паша. В отчаянии Паша любит попеть.

22.

На стальной дрыгающейся корме в пуховых импортных финских спальных мешках в 2 ряда по бортам лежат и сопят Серёгины бойцы. Те, кто не поместился в кубрики. А сам Серёга ходит между и как бы бережет их покой. Дай Бог не последний покой. А те спят. Мирно под Серёгиным приглядом спят. Козочкой, стуча высокими каблучками, к нему приходит Виктория. И просто молча в темноте целует. А Серёге и ладно.

23.

«Кто на нашем славном флоте и в нашем славном городе не знает адмирала Пашу, этого трёхбунчужного пашу нашего Чёрного моря? — выжёвывает зачин заказной редакционной статьи Аркадий Евгениевич. – Да буквально каждый первый». Тут он причмокивает от удачной литературной находки. Так ведь это же заглавие « «Паша Чёрного моря»!. «Когда молодцеватый Командующий выезжает из своей резиденции на службу Родине, — продолжает Аркаша, — он всегда выходит из своей чёрной, как смерть врагам, «Чайки» (тут Аркадий Евгениевич опять вдругорядь чмокает) и по-военно-морски размашисто (чмоки-чмоки) крестится на собор, усыпальницу наших славных адмиралов, на нашу национальную флотскую святыню. А выходящие с заутрени активные наши молодые пенсионерки отвешивают ему поясные радикулитные поклоны».

Тут Аркадий Евгениевич задумывается – а куда же дальше? Ага! Вот сюда. «Он едет в подшефный подведомственный детский сад к нашему пышно расцветающему будущему, — говорит добрая согбенная старушка.(пишет Аркаша) – Он поднесёт им тяжёлый от яств поднос» «Нет, мамаша, — говорит утренний алкоголик с синим выцветшим поблекшим якорем на правой кисти мощной мозолистой руки, — Он едет на крейсер «Санкт-Петербург» к своему корешу каперангу Витьку». «Не, братан, — возражает тому тоже уже с утра дюже хлебнувший дюжий мужчина, но с нарезным нарезным батоном, — он едет в Казачью к полковнику Серёге. Им что-то там надо перетереть». «Простите, любезнейшие, но вы заблуждаетесь. Он едет в музыкальную школу на скрипичный концерт нашего восьмилетнего гения Маши Змеёвой-Либерман». «Не, старые овцы и козлы, — возражают хулиганского вида, но уже половозрелые подростки, — Паша едет в наш ведомственный пионерлагерь «Батилиман» проводить санузел. Так вот ведь что и характерно – что все они правы. Наш Паша за день побывает и там, и там, и там. И ещё в 18-ти местах. В охотхозяйстве. В овощеводстве. В судостроительстве. Далее везде». Тут входит кок Кумелёв и Аркадий Евгениевич с удовольствием временно прерывается на харчо и сациви. Потому что, по мнению кока, кухня должна соответствовать пункту прибытия. И Кумилёв втайне мечтает о рейсе в Гонконг. Вот уж где он раздухарится.

Но от музы же ведь не убечь. Не спрятаться, как говорится, не скрыться. И он – дальше. Он – не дожевав. Он синей шариковой ручкой в детской дочкиных тетрадке в клеточку (потому что Аркадий Евгениевич слегка побаивается компьютера) лихорадочно пишет, что Паша – крупный государственный ум, организатор, реформатор и преобразователь, полководец и флотоводец, что чай в Пашином стакане в старинном чеканном серебряном (стеклянный, оловянный, деревянный – искл.) – действительно чай, что по воскресеньям во второй половине дня и в свободное от работы время он (Паша) пишет натюрморты (мёртвую натуру) в стиле передвижников, играя тут же что-то народное и патриотическое на слоновой кости блокфлейте. А ближе к ночи голо, босо и в тельнике идёт на покаяние и смирение к священному старцу Памфилию. Ну и много чего ещё. А чего? От стыда ведь не умирают.

24.

Ладный опрятный благоухающий вестовой Парфёнов одной левой выносит на бак летнее плетеное китайское кресло и лёгкий, как гейша, столик. Кок Кумилёв ставит в центре золотую пепельницу от Фаберже и большой крепчайший чёрный чай. Витёк сидит и прихлёбывает, глядя в море. А море урчит и несётся под «Санкт-Петербургом».

К Витьку подходит Виктория и садится на колени. «Вместе они представляют представительную пару», — думает опасливо и издалека Аркадий Евгеньевич. «Многим ты садилась на колени?», — спрашивает возбуждённый Витёк. «Двоим», — говорит Вика. «Понятно», — говорит Витёк. Виктория целует Витька.

25.

Старец Памфилий молится на восток на пожарный шланг в красном углу кубрика. Бывший мичман Сорокин гладит старцево тёртое исподнее. Б/у, х/б. Тут без стука входит ладный опрятный благоухающий вестовой Парфёнов и говорит: «Вас к командиру. К командованию».. И те облачаются и идут. Бредут. Влачатся.

«Ну давай, пророчь», — говорит вальяжный вельможный жовиальный расхристанный благодушный непринужденный подвыпивший Паша.

«А тут, это, давайте я уж пойду к ним один, — говорит косноязычный старец Памфилий. – Лучше будет. У меня получится. Я без денег. Я по совести. Я сделаю. Улажу. Умиротворю. С Божьей помощью. Ведь всё-таки нужно по-нашему — «не убий». Нужно хоть попробовать.». «Ну попробуй», — говорит Витёк. «А почему тебе и не попробовать?» — спрашивает Паша. «А потому что смерть», — говорит Серёга. Виктория целует Вовку.

«Пойдем покурим», — говорит Витёк, и они выходят на верхнюю палубу, на пьяный жгучий морской воздух. А у старца осталась одна дурная вредная привычка — курение. И есть пачка сигаррилос. «Ты что, старец, блаженную мученическую смерть себе готовишь? Спасаешься по тихому? Жить надоело?» — спрашивает Витёк. «Да нет, просто не хочу, чтобы вы друг друга убивали», — говорит старец. «Ну так сам умрёшь, — говорит Витёк. – А так мы их главным калибром пугнём. Намертво накроем. Подавим…» «На всё воля Божия», — говорит старец. «Ну да о чём тогда с тобой тогда говорить», — отвечает Витёк, и они, куря, расходятся. врозь .

«Вы же идёте мстить, — подбегает вдруг к Витьку Вовка, — А так нельзя». Так неправильно». «Мы идём на задание», — сухо отвечает Витёк.

26.

«Пусть идёт, но только с мичманом Сорокиным, а Паша?» — спрашивает Витёк, не докурив. «А я же ж как же ж святого старца оставлю», — разводя руками, говорит послушник Сорокин. «А тебя не спрашивают», — хамски говорит Паша. «Убьют», — говорит Серёга. «Не факт», — говорит Виктория. «Ну иди», — нехотя и хотя разрешает Паша. У Паши недостроенная трёхэтажная дача «Виктория» в Симеизе, а тут нате вам – без Ставродакиных дурных денег. То есть наоборот – «с». И они идут. Вдвоём. На вёслах. С крестом. Витьковы и Серёгины тревожно смотрят им вслед.

27.

Они все, Паша, Серёга, Аркаша, Виктория, Витёк, стоят на мостике и ждут уже третий час. Но вот из глубины той их бухты наконец выплывает некое несуразное допотопное плавсредство с какой-то то ли мачтой, то ли чем на корме. Гребёт, судя по широкому замаху, послушник мичман Сорокин. Но гребёт как-то тяжело. Как-то скорбно гребёт. Аркадий Евгеньевич снова лезет в карман за блокнотом, но Виктория резко дает ему по рукам. И они ждут. Витёк поднимает к глазам свой музейный «Цейс», но, не донеся, опускает. Он уже понимает, что тут к чему. И они ждут.

«Они подарили мне жизнь, чтобы я их привёз, — рапортует послушник Сорокин. – А на хер мне эти их подарки». Мичман плачет. В ладье у мичмана Сорокина – 19 нагих Серёгиных трупов, а на корме – исколотый и распятый на собственном кресте старец Памфилий, Вовка. «Обкурились со страху», — констатирует хладнокровная пока Виктория. «К бою!» — кричит на весь лес Серёга. И его батальон откуда ни возьмись, громыхая, строится на шканцах. «Отставить! А то меня снимут», — командует Паша. «Да пошёл ты», — говорит Серёга, которому уже подают-подносят автомат с примкнутым штык-ножом. «Чревато международным конфликтом», — говорит Аркадий Евгеньевич. «Да пошёл ты», — говорит Серёга. « Я здесь на борту пока командую», — тихо, но твёрдо говорит Витёк. И Паша смолкает. «Я с тобой, — говорит Серёге Виктория. – Я знаю, где они базируются. Я разведка. Я пригожусь». «Подвезти?» — несколько иронически, по-таксистски, но взаправду спрашивает Витёк. «Сами. Мы сами. Это мои. Это наше дело», — говорит Серёга и целует Викторию, которая тоже уже при автомате. Хотя ещё в юбке. «Пусть посмотрят», — говорит Серёга, и батальон проходит к трапу между трупами.

28.

Они возвращаются через 4 часа. И за 4 часа ни одного выстрела. Ручная работа. Рукоделье, как говорит Серёга. «Мы уважаем тишину», — ещё добавляет он. Они молча сдувают и сворачивают свои надувные лодки, чистят штыки. Виктория страшна, как валькирия. Команда «Санкт-Петербурга» их сторонится и чурается, потому что от них разит кровью и смертью. А у команды «Санкт-Петербурга» кровь и смерть – всегда на большом невидимом расстоянии. В Триполи, например.

«Где Паша?» — спрашивает Серёга Витька. «Паша самоустранился в каюту», — говорит Витёк. «Ну и ладушки. Ты, капитан, передай, доложи ему при случае, что потерь нет. Что — виктория». «При случае передам», — говорит Витёк. И они ох как понимающе улыбаются друг другу.

29.

«Санкт-Петербург» на всех парах уходит в открытое море. В широкое Чёрное море. Тут бы надо бы картину маслом кисти Айвазовского, но какая уж тут кисть и какой Айвазовский, когда мокрый снег во все глаза.

Серёга на юте в открытую из горла пьёт водку над своими покойниками. Кок Кумилёв с тарелкой суши наготове стоит в почтительном и безопасном отдалении. Сказали, Серёга любит суши. Но Серёгу сейчас не трогай. Серёга каждой матери опрометчиво обещает вернуть ей её сына живым. А тут 19 холодных. Серёгины убийцы молча и мрачно стоят кругом и кругом.

Витёк же всегда говорит этим назойливым неопрятным и неприятным слезливым бабам-мамашам: «Ну затонем, так вместе. Весело. С музыкой. В компании. Ну в чём проблема?» И те вынужденно натужно смеются. Потому что Витёк с внешнего вида непотопляем. Ну это только на первый поверхностный взгляд. Потому что ходит ещё по морям американский капитан удалой лихой коммадор Мак-Наггет, Моби Дик. Вот бы с кем бы схлестнуться. Вот бы выяснить — кто кого.

А Витёк, честно сказать, никогда и живым особо не любил этого мёртвого Вовку с его прыщами и заморочками, с которыми 8 лет просидел за одной партой и который сейчас распятый лежит отдельно. А сзади сидели Паша с Серёгой. А сбоку – Вика с Аркашей. А за ними – Светка с Жекой. На 2-м этаже в 25-м кабинете школы № 3. На Горке. Да ладно.

Но так же нельзя. Нельзя убивать и тем более распинать безоружных блаженных. И делать в ответ ничего тоже, получается по начальству, нельзя. Но Витёк всё одно неотрывно и прицельно смотрит на этот удаляющийся прибрежный восточный посёлок городского типа и надо — не надо вызывает БЧ-2. Нажимает.

«Товарищ капитан 1-го ранга, разрешите обратиться», — по стойке смирно обращается к Витьку послушник мичман Сорокин. А за ним, за спиной, – Лемехов, Мелехов и Виктория. «Ну обращайтесь», — официально так говорит Витёк и невольно отдаёт клобуку и рясе Сорокина военно-морскую честь. «Разрешите мне. Ну своими чтоб руками. Ну Божьей как бы силою. Ну за старца. Вроде грома небесного. Ну вы же понимаете. Ну я же вижу». «Разреши им», — говорит Виктория. «Валяйте», — говорит Витёк и махом ставит на своей блестящей взлетающей карьере жирный чёрный косой Андреевский крест. А Сорокин с наводчиками опрометью бежит к бывшему своему 3-му ракетному гвардии орудию. «Бог простит! Знай наших!» — кричит, оборачиваясь на бегу, Сорокин. «Должен простить», — неуверенно думает Витёк.

Витёк старается не слышать залпа (тудух-бабах), но чётко представляет его последствия. Куски. Клочья. Коровы, козы, овцы, куры, старики, женщины, дети. И оседающее пух-перо перин. А так им всем и надо.

30.

«Попал?» — спрашивает Витёк послушника. «Попал, — говорит тот по стойке смирно – В десятку. В десяточку». «Моя школа», — говорит Витёк. «Ага», — говорит послушник Сорокин и смеется. Мичман Сорокин рад. «И ладно бы с флотом Ея королевского Великобританского величества. А то хрен знает с кем связался, — думает Витёк. — И за что?» Но его целует Виктория. Виктория хохочет. И не так уж всё оно и плохо.

31.

На борту «Санкт-Петербурга» полный морской образцовый безукоризненный порядок. Всё чисто.

Накрытые брезентом холодные покойники спят на дрожащей горячей палубе вечным сном.

Аркадий Евгеньевич в одиночку пьёт в кают-компании непривычную позабытую терпкую водку. Кок Кумилёв время от времени подносит ему то селёдочку, то ананасы в шампанском. Потому что ну как же это совсем без закуски?

Паша в своей адмиральской гостевой VIP-каюте лёжа читает и правит никому теперь не нужную трёхбунчужную статью «Паша – паша Чёрного моря». Но и сочиняет уже в мыслях оправдательно-объяснительную докладную записку наверх. На самый верх. Потому что при удаче – в Москву, в Москву. На тихие гнилые Чистые пруды. В омут. В Главштаб.

Рэмбо-4 Серёга на корме бешено отрабатывает со своими удар прикладом справа.

Витёк положил руки на штурвал и, как водяной жидкостный жилистый Шумахер, зигзагом гонит ретивый приёмистый «Санкт-Петербург» в ночь. Так он релаксируется.

Виктория же стоит на носу, наподобие широкоизвестного кадра из кинофильма «Титаник», и, не отрываясь, смотрит в свинцовое сиреневое плотное вечереющее родное море. А может, она и богиня с ростры.

32.

А старца кап-2 Вовку с креста не снимали. Привязали крест к мачте, дерево к железу, да так и шли пургой до самой базы.

Плавучей плывучей Голгофой.
По морям, по океанам.
Уже по барабану.
Наломавши дров.
Шаланды, полные кефали.
Шли в отставку.
Шли под суд.
За Веру, Царя и Отечество.
С викторией.
Деньги, слава Богу и шиномонтажу, есть.
А взятки гладки.

33.

Виктория целует того и другого.
И тучи сколочены плотно.