Разговоры на Глушихе

Жалко, я ни писатель никакой, а помню много интересного. Иногда хочется записать. Мне много чего люди рассказывали, когда еще мальчишкой был. Тогда люди другие были, они тоже кое-что помнили.
Я даже в кружок записался – «Белкин» называется. Кружок московский, а пишут туда из разных мест. У них интересные участники бывают – такого понапишут, глаза на лоб, но в основном, конечно, про девочек молоденьких, вроде про любовь. Мне уж как-то неловко. Завелся, скажут, какой-то дед потайной, пишет мелочь всякую, ничего серьезного.
А я, честно сказать, просто сам такой небольшой. Наверно, мне ювелиром надо было быть. За что ни возьмусь, глядь, — миниатюра вышла. Даже дом в деревне поставил: у других гаражи в два раза больше. Хотя и красиво.
Теперь, думаю, просто записать всякие «рассказы», что мне говорили. Все-все, что вспомню. А потом, может быть, кто и додумает — что, кому надо. А то ведь как бывает: раз — и нету, и уж не вернешь. Пусть хоть тетрадочка останется.

Улица наша так называлась – Глушиха. До революции еще. За ней лес начинался, туда ребята гулять ходили. После войны переименовали в 1-й переулок Возрождения, а в 70-е годы вдруг снесли. Осталось четыре дома: наш и еще три.

Сергей Петрович Матвеев.
Старший у нас на улице считался – Сергей Петрович. Он был сосед и родственник. Между нашими домами даже забора никогда не было, был штакетничек с дверцей. Мой дед и он были женаты на сестрах. В молодости в чеховские еще времена, Сергей Петрович переболел туберкулезом и ходил всегда в ватной безрукавке с заправленным на грудь шарфиком. Он до страсти любил птиц. В каждой комнате их дома было по канарейке, а в его комнате — штук десять клеток, и в каждой кто-то чирикал или свистел. Он научил меня делать западни для птиц и клетки.
Обычно выходил в своей тужурке и с палочкой-крючком. Увидев меня, останавливался и клал обе руки на «крючок», говорил:
– М-да…
Конечно, я вставал, как кролик на задние лапки и здоровался.
Весь его день протекал в заботах. Не дай бог, если он замечал, что где-то оторвалась доска на заборе или сгнил порог. Доставалось и зятю и внуку.
Беседа со мной всегда кончалась полезным нравоучением.
— Не пей, Андрюш, не пей! Несчастные люди алкоголики. Ну, в праздник рюмочку, ну две… больше – ни-ни! Ну что наш Василий? Как есть – ни с чем пирог! Ни с чем пирог!

Дед Костя Тулянкин
Первый дом нашей улицы выступал из ряда, образуя своеобразное «дефиле», сужение дороги. В нем жили «дед да баба», старик со старухой.
Дед был худой, как раскладушка. Он вечно тащился с тележкой помоев для свиньи или сидел на корточках напротив дома, на маленьком пустырьке. Там он обычно скреб ножом паленые свиные ноги, или косил древней источенной косой траву для козы.
— Здоровенько, Арей Лисеич!
Голоса в тщедушном теле почти не было. Он надсадно выдавливал звук из беззубого рта, но маленькие, всегда воспаленные глазки его смеялись.
— Все куришь, Лисеич?
— Курю, дядь Кость!
-А знаишь, я ведь тоже недавно бросил курить.
Я удивляюсь:
— Дядь Кость, че-то я никогда не видел, чтобы вы курили. Как недавно?
Дед тоже в некотором замешательстве, скребет затылок.
— Ну, как? Ну, опосля этой уже, последней войны-то! Я и говорю: недавно. А как курил! Пока с работы идешь, все окурки подбираешь – цельный карман, бывало, соберешь. Во как курил! А теперича, не поверишь, Лисеич, иной раз даже цельная лежит, и то не возьму!
Удивляюсь «железной воле» и сам с трудом понимаю, что Первая Мировая и Вторая давно переплелись в памяти деда Кости и прошедшие тридцать лет для него – недавно.

В другой раз он совсем удивил. Иду мимо. Он с трудом поднялся с травы, с ножом и обчищенной свиной мосолышкой.
— Здоровенько! Торописьси, Лисеич?
— Нет, дядь Кость. А что?
— Хочешь, расскажу как я на Соньке жанилси?
— Как?
Сонька — это его старуха, бабка Соня. Вечно в шерстяном дырявом, засаленном платке и таких же замусоленных лохмотьях: бесчисленных кофтах, юбках и передниках. Чисто – Милляр, баба яга, только носик у нее тоненький и глазки подобрей: видно, молодая симпатичная была.
— В 14 годе это было. Меня тогда в солдаты взяли. Дали амуницию, шинель новую с ремнем. Ну, думаю, самое время жаниться. Мы-то — голь перекатная, када еще так-то оденишьси, своего ничего не было. Прихожу, значит, к им. Захожу прям в горницу. Смотрю — отец ее сидит, обедает. А они богатые были, не то, что мы. У него щи, стакан стоит и хлеба цельная краюха. Он мне:
— Ты кто такой, с чем пришел?
Я говорю – так и так, вот пришел, хочу на Вашей Соньке жаниться. Он мне:
– Ну-у? Щас посмотрим, какой ты жених!
Наливает цельный стакан самогону, у него под столом четверть стояла. А я до этого в рот не брал, даже не знал, что это такое. Я хлоп стакан — и упал. Очнулся, он меня в плечо тычет:
– Годишьси, годишьси…
Свадьбу сыграли и на фронт.

Николай Павлович Рогов.
Чуть помоложе Сергея Петровича был сосед из домика напротив — Николай Палыч. Немного выше среднего роста, он был необыкновенно широк в кости. «Простой» рабочий. Крыл крыши, лудил, ковал, гнул железо всю жизнь. Рубаха сидела на нем как пиджак, а кулаки были такие, что иные физиономии разбивались о них вдрызг. Говорят, по молодости, до революции, он ходил «стенка на стенку», была такая забава. Похоже на правду. Молчун по натуре, слов на ветер не бросал, а скажет — и всю жизнь убеждаешься, насколько он прав.
Ему было 84 года, когда умерла жена. Он сказал моему отцу:
— Знаешь, я решил больше не жениться. Ну их! Только привыкнешь — и опять один.
Один он не остался. Взрослые внуки, внучкин муж с друзьями стали заходить в гости, иногда с бутылочкой портвешка. У деда закуска, у них выпивка — всем хорошо. Довольно быстро оказалось, что и по количеству выпитого внуки в подметки не годились. Иногда они пулей вылетали из калитки и смущенно объясняли соседям:
— Дед разбушевался!
Фамильярности Николай Палыч не прощал, напоминал, кто в доме хозяин.
В те времена и я раза два заходил его послушать. Было что.
После полстакашки портвейна с огурчиком и квашеной капусткой вспоминалась прежняя жизнь:
— Нет, ребята, как мы жили, вы так никогда не будете жить. Жизнь хуже бывает, а лучше – никогда! Не верьте никому! У нас ни «плана», ни «нормы времени» никакой не было. Мы залезем на крышу с листом, работаем не спеша.
До революции Николай Палыч работал кровельщиком на ситценабивной фабрике купца Коншина.
— Никто нас не гнал. Мастер залезет, посмотрит, еще и похвалит: «Хорошо, ребята, лист положили. Не спешите, лучше один-два, зато как следует, чтоб не текло». Ну да, вставали рано в зачин. В шесть уже на крыше, а в два, к обеду, домой идем. Брали вина, гармошку и с девками в лес. Часа в три ночи домой, а в пять уж подымаешься. Ничего — молодые были.
В этих разговорах ненароком выяснялось, что «простой» рабочий прекрасно знал классическую русскую литературу, мог кое-что и процитировать. В Первую Мировую побывал в Польше, а революцию называл переворотом. Прожил он 92 года.

Николай Иванович Мосолов
Примерно им ровесник был и мой дед по отцу – Николай Иваныч. Слесарь и певчий. Работал тоже на ситценабивной фабрике Коншина. В молодости — красавец и щеголь, ходил в котелке и с тросточкой. В 1904 году он захотел жить в Питере. У него был красивый тенор и абсолютный слух. Поэтому с рекомендательным письмом местного благочинного он быстро оказался в одном из питерских храмов и был устроен на работу слесарем на Путиловский завод. Скоро у деда появился кум, с которым они вместе стали «участниками» Кровавого воскресенья в 1905 году. На заводе было известно, куда идти, во сколько, но, когда кумовья встречаются, все идет немножко не так.
— Мы с кумом посидели, выпили, закусили пирогами, а потом пошли к царю «хлеба просить». Подходим, а народ уж обратно бежит. Туда последние, оттуда первые! Раненных много было – страсть!
До Первой Мировой дед брал уроки музыки. Какой-то профессор прочил ему хорошее будущее, он говорил:
— Брось молоток!
Не получилось. Как бросишь, если в войну сразу взяли слесарем по автоделу? Тогда генералы ездили на фронт в автомобиле. Так и ехали: впереди «шоффер» с адьютантом, а сзади Николай Иваныч с генералом.
Зато автомобили дед собирал «из пяти – пять». Это значит, что из пяти разбитых он собирал пять машин на ходу. Где-то еще лежит книжка «Катехизис по автоделу. 1000 вопросов и ответов».
К тому же, скоро стало совсем не до музыки, пролетарская специальность оказалась куда важней. Нажил Николай Иванович пять детей, язву желудка, и слесарил всю жизнь, вернувшись на ситценабивную фабрику. Иногда, на поминках, он вставал, поднимал руки и невозмутимо наводил порядок в разнобое старушечьих голосов. Говорят, «Вечная память» с его участием звучала необыкновенно торжественно и красиво.

Василий Андроникович Беляев.
Я рассказал о старших глушихинских стариках. О дедах. Но прежде, чем сказать о ушедших отцах, мне хочется вспомнить еще одного Деда. Это будет совсем сказочный рассказ.
Когда мой отец был маленький, лет четырех-пяти, в начале улицы жил удивительный старик. Василий Андроникович. Он был слепой, но еще довольно крепкий на вид. Летом он весь день сидел на лавочке возле дома. У него прямая спина и абсолютно белая окладистая борода. Вокруг него всегда собирались ребята и всех он узнавал по головам. Пощупает голову и скажет: «Алексей!». Еще и конфетку достанет, угостит. Он имел какое-то отношение к иконописной мастерской. То ли был хозяином, то ли подрядчиком, теперь не установить. Спросить не у кого. Но отца моего потрясла его смерть. Среди лета, утром, войдя в дом, он объявил: «Все! Буду умирать!».
Домашние пробовали отговорить, удержать, но р.б. Василий отказался есть, пить и залез на полати под самый потолок.
Весь день он пел псалмы, а к вечеру душа его отошла.

Николай Владимирович Нечаев.
Внук Василия Андрониковича, Николай Владимирович жизнь прожил с пороком сердца. Может, поэтому он после школы решил стать парикмахером. И стал. Но поработал немного, хотя отца моего успел постричь. Сам подстрижет и сам же пойдет в кассу заплатит. По-соседски, по-дружески.
Где-то в середине 30-х произошло с ним событие, когда он чудом остался жив. На улице все этот случай знали.
Бабке Лизе, матери дяди Коли, показалось, что кто-то лазает ночью к ним во двор. Невдомек ей было, что свои могут не в калитку ходить. Она возьми, да и заяви в милицию. Вечером пришел милиционер и потихоньку спрятался под терраской с пистолетом наготове.
Юный Николай Владимирыч, прошлявшись ночь, в прекрасном настроении возвращался домой. Привычным путем через забор.
Задремавший «мильтон», не задумываясь, выстрелил. Пуля попала в живот.
Пока разобрались, пока бегали за «скорой», состояние раненого стало совсем худо.
На счастье Николая Владимировича, тогда у нас еще работал знаменитый хирург С. С. Юдин.
Он спас. Удалил часть желудка, кишок, и оказалось, что жить можно.
Может и поэтому в армию не взяли.
Бокс-полубокс, затылки-височки — ножнички вжик-жик. До самой старости дядя Коля замечал все непорядки на мальчишечьих головах.
– Давай я тебя немножко подравняю? – спрашивал он, и пальцы невольно двигались, как будто на них уже были ножницы. Хотя работал он давно на заводе, в каком-то цеху.

41-42-й год подобрал всех. С войны Николай Владимирович пришел с двумя боевыми орденами Красной звезды и медалями.
9 мая был у него любимый праздник.

Федор Федорович Юрков.
Был у нас на улице еще один вояка. Крепкий мужик. Федор Федорович. Как-то встретились, он с велосипедом шел с трофейным. Велосипед дамский, как новый, даже нитяное заграждение на заднем колесе цело.
«Красавец, — говорю, — какой!»
Он:
— Энто шо, ты погляди, легкий какой!
Дал прокатиться. И правда, сам катится, никаких усилий.
— Нямецкая техника, мать их! За что и взял. Мне с моей-то ногой, што полехше надоть. И, гад, за стольки лет ни ломаитца. Только шарики ему сменил на втулках. Еле нашел. У их, у фрицев, калибры не наши и шарики мелкие.
Понимающе киваю головой.
— Знаишь, я када пришел по ранению, мне так чудно тут было сперва. За что не возьмись — все нитак! Дома все развалилось. Хотел туалет перенесть, говорят – нельзя. Как так? Я свой толчок на своем огороде перенесть не могу? Соседи сказали: «Ты, — говорят, — иди в горисполком и там спросися». Во как! Делать неча, пойду, думаю, чтоб не брехать. А я тогда с палкой ходил. У меня ранения в ногу была. Прихожу. Нашел.
Сидит тама мужик, морда – во! Как в дверь пролазит, ей богу!
Он, значить, бумажки шевелит и говорит:
— Вы должны мне принесть план, где будет ваш туалет. Такой порядок.
— Ладно, — говорю, — завтра принесу.
Сам думаю: опять мне с ногой тащиться!
Нарисовал, как мог, принес. Он говорит:
— Это не годится!
— Почему?
— Тута, — говорит, — ничего не понятно. Вы идите в такой-то кабинет, там сделают чертеж за тридцать рублей.
Я и не стерпел. Костыль подпер и говорю:
— Я вот щас возьму енту чирнильницу, да как двину те по башке! Тебе понятно будить?
А у ево чирнильница толстая стоит, цельный кусок стекла, на кило потянет. Он испугался, говорит:
— Ладно-ладно. Приходите послезавтра, мы сами сделаем.
Вот это другое дело. А то – ишь, пор-рядки навели!

Алексей Николаевич Мосолов.
Отец мой в армию ушел в 1940 году. Думал: отслужу, а потом уж и учиться пойду. Послали его аж на Дальний Восток, а через год — война. Там тоже всю войну несладко было. Хоть и побывал в городах – Хабаровск, Владивосток, Петропавловск-Камчатский — но части все на отшибе стояли. Всю войну перед японцами численность войск изображали. Каждый день марш-бросок 50 км туда, 50 км обратно. Пришел, окопался в полный рост, покурил, сухарик съел и обратно. Зимой многие на марше в строю засыпали, падали, их потом товарищи на себе тащили.
9 мая 1945 года там тоже своеобразно встретили. Полк выстроили, поздравили, по сто грамм дали, а через полчаса боевая тревога и вперед. В Манчжурию. К тому времени отец был уже старший лейтенант, командир минометного взвода. Стрелял он хорошо.
Про войну с японцами отец много чего говорил, но больше он любил рассказывать, как домой вернулся. На улицу Глушиху.
Из армии его отпустили только поздней осенью 1946 года. Два месяца он трясся в телячьем вагоне до Москвы. Тащил с собой ящик тушенки и два чемодана. Дома, в Подмосковье, есть было нечего.

— Поезд в Серпухов пришел почти в полдень. Дотащился я кое-как до автобуса, а очередь жуткая — нипочем не сесть. Хорошо, там милиционер стоял, следил за порядком. Я ему говорю: «Помоги, с Дальнего домой еду». Он — молодец! Честь отдал и очередь остановил. В общем, запихнули меня.
Автобус тогда ходил только до площади. И надо было так совпасть, как только я ногу поставил на землю, из репродуктора грянул марш «Прощание Славянки» — на всю площадь! Приехал! Слезы из глаз.
Думаю, как же мне дальше добираться? Смотрю, два мальчишки с санками идут. Говорю:
— Мальчики, вы меня не довезете?
— Куда?
— На Глушиху.
— А вам к кому там надо?
— К Мосоловым.
Один мальчишка говорит:
— Ой, а я Николая Ивановича знаю, я у него учеником, на слесаря учусь! Здорово!
Погрузили ящик с чемоданами, быстро дошли. Дал им по банке тушенки, они довольные умчались. Стучу.
Выходит Валя, сестра. Калитку приоткрыла, спрашивает:
— Вам кого?
Не узнала. Уходил-то я мальчишкой, а приехал мужик с бородой, в полушубке и почти лысый.
— Я к Николаю Ивановичу.
Не знаю, что говорить.
— Сейчас позову.
Ушла. Слышу, кричит:
— Пап, там к тебе мужик какой-то.
Выходит отец. Я к нему, смотрю в глаза, а он тоже не узнает.
— Вы насчет работы? — спрашивает.
Молчу. Он тоже не поймет, что за пауза такая. Молчим оба.
Я не выдержал, говорю:
— Пап, неужели ты не узнаешь? Это же я, Алексей!
Он бросился, обнял… заплакали оба. Он быстро справился, говорит:
— Пойдем, мать разыграем!
Входим. Он мне, как чужому, все показывает.
— Вот здесь раздевайтесь, — говорит.
Вешаю полушубок, снимаю шапку. Мать из-за печки выглядывает:
— Кто там?
— Да ко мне, насчет работы!
Выходит Борис, братец. Знакомимся. Он – Борис! Я – Алексей!
За руку, как положено, — не узнает!
В большой комнате, смотрю, Валя с Гришей Калюжным. Они женихались тогда.
Отец проводил меня в свою комнату, сидим, молчим.
Мать, как чувствовала что: раза три заглянула, то спросит что-нибудь, то просто смотрит, но молчит.
Тут уж Николай Иванович тоже не выдержал, кричит:
— Это ж Алексей вернулся! Идите все сюда!
Мать в слезы, Бориса за бутылкой послали!
Тут и мои припасы кстати пришлись, а то ели они одну картошку пустую, мелкую, как горох.

Отец умер на моих руках, в жару 2010 года. Ему было 88 лет.
Последние дома Глушихи стоят, и будут, наверное, стоять, пока живы мы, последние ее жители. Надеюсь.