Мы вышли в сумерках. Почти ничего уже не было видно. Продвигались вперёд по какой-то колее. Можно сказать, наощупь. Со временем, стало понятно, что у некоторых из нас колея была глубокая. Идти по глубокой
колее было неудобно, зато сбиться с пути – почти невозможно. Даже в темноте. Чуть позже мы узнали, что колеи эти были проторены ещё нашими родителями. Чем старательнее они шли, тем глубже и основательнее становилась колея. Дорога была – вроде, длинная, а, вроде, – и короткая. Как сериал. Как одна серия фильма… Смотришь – на отца, а видишь – сына.
…Так вот, те, у кого колея была мелковата, вскоре начинали выбиваться и уходить в темноте куда-то в сторону – в поле. Сбившиеся с пути, быстро терялись и много раз падали. Потому, что шли как бы, в никуда. Однако,
у некоторых из тех, которые сбились и много раз упали, вдруг откуда-то в руках появлялись фонари. Когда человек заблудший уже начинал совсем изнывать от своих
падений, над ним, вдруг, вспыхивала какая-то зарница.
И причём, над иными из сбившихся с пути, зарницы начинали загораться с такой частотой, что появлялось ощущение, как будто бы на них, горят шапки. Вот говорят: «на воре – шапка горит». Они же если что и воровали,
то – свет. Им удавалось различать в поле еле заметные тропинки. Поэтому их уже не тянуло на большую дорогу. Ту, что была с колеёй. Они – сбившиеся с большой дороги – шли тонкими полевыми тропинками, иногда поперёк большой дороги. Пока над ними продолжали вспыхивать зарницы. Пока от этих зарниц на них как бы загорались шапки.
Впрочем, над некоторыми из них зарницы потухали. И они тут же падали. А бывало так, что и на большой дороге над людьми загорались зарницы. Но люди с большой дороги, даже со светом над головой, редко искали узкие полевые тропки. Так мы шли и несли на себе груз старых ошибок и болезни, которые люди просвещённые считали за награду. И за всё благодарили Подателя света.
II
…Почему-то мы иногда воспринимаем сны, как некую новую более реальную реальность… Человек бредёт куда-то по осенней улице, и, вдруг, замечает, что его сопровождают сзади, по обеим сторонам, двое в чёрных одеждах. Лиц у них под большими капюшонами не видно. Подводят героя сна к некоему собору. Собор огромный только что побелённый. Идёт дождь, но от страха он человеку незаметен…
Заходят в храм, проходят его насквозь и оказываются в некоей комнате, вроде бы за царскими вратами. Посреди комнаты стоит русская печь, на которой лежит некий восьмидесятилетний старец. При виде вошедших, старец приподнимается на локте и говорит герою, не шевеля при этом
губами: «подойди ко мне, я скажу тебе на ухо смысл твоей жизни». И только спустя время человеку стало понятно, что имел в виду тот старец. А сказал он: «Спасайся!» А ещё,
после того, как он произнёс своё слово, честный отче подставил седую главу под дождь, который через трубу
каким-то чудесным образом попадал в топку печи…
…И, казалось бы, всё – прикрылся медным тазом, но, стоп, а как же признание. Запоздалое. Задне-числовое. Если есть признание, значит, есть и сам факт влюблённости. «Если ты доктор, (говорит), то я – (тогда, мол) пациент». Сразу наповал бьёт! Белке – в глаз с двадцати пяти метров! И дальше… «Если ты – дождь – мостовая твоя». Это ещё что, а – следом… «Знаешь, у нас есть какой-то процент. Чувствуешь ты то, что чувствую я?» Кстати, встречались они исключительно в ночное время. В доме на колёсах. Возле её двора стоял какой-то прицеп с крышей и полкой для отдыха внутри. То, что глаза её слегка косили, он увидел позже – на фотке, присланной ею. Но фигура у неё исключительно-точёная. Прощения прошу, мадмуазель Л***!
…А сон… Может же раз в жизни присниться сон не от лукавого, а? И старец как бы говорит, мол, в церкви счастье ищи, а не в семье!..
III
…Откуда он взялся? Куда он потом должен деться? Накопит барахлишка, и «адьё…?» В чём здесь «фишка»?
Кого-нибудь ещё это волнует? Однажды на свет родился человек, у которого в груди было два сердца. Второе начало работать тогда, когда первое остановилось. Он прожил долгую жизнь, раза в полтора дольше обычной, но всё-таки – умер… «Чтобы у тебя появился фонарь…»
…Она полюбила его за то, что он, как ей казалось, был поэтом. В том то и дело, что ей казалось. А он был всего лишь жалким графоманом… Однажды некая принцесса загадала: хочу влюбиться в поэта. И начала его искать. Нашла. И ещё до него – один псевдо-поэт залез к ней в окно – на второй этаж по приставной лестнице. И украл её у мамы-королевы… (По Бальзаку, если женщина родилась красивой, значит она уже королева.) Затем в её жизни как-то возник ещё один графоманишко. То ли от «шизы», то ли от «манечки» величия. А, скорее всего, он просто
играл роль. Нет. А что, говоря собственно, он к тому времени написал? Самое удачное: «В тот вечер он брёл одинокой звезде навстречу. Первой звезде, зажжённой там. Ему нравилось любоваться её абсолютным свечением. Ему нравился цвет заката под этой звездой. И он брёл, забыв своё имя и предназначение. Забыв о дне завтрашнем и минувшем, о нужде, о прошедшей зиме и о друге своём, утонувшем в пене дней…»
…До двадцати лет девушке так свойственно искать среди мужчин героя. Каждый возраст предсказуем так же, как предсказуемо число колец на спиле древесного ствола. Двадцатилетняя не целованная москвичка… Если же мужчина долго ищет идеал женской красоты, то он – развращённый пресыщенный эстет… Когда вместо Бога у поколения – Фрейд, то влюблённый юноша трактуется, как охотник. А предмет его любви – добыча… Он хотел сказать ей так много, но понял, что лучше промолчать. Пока он молчал, между влюблёнными разверзлась бездна. В общем, он догонял её, она приближалась к нему. Так они думали. В реальности же их обоих подстерегала судьба…
Бывает так, что человеку просто не хватает воздуха…
IV
…Замираю перед каждой вещицей, что ты оставила
в моём доме. Вот – твоё полотенце – на спинке стула. Какая радость, что ты ещё вернёшься! На столе – кроссворд,
который ты разгадывала, пока вчера ждала меня. Такой детский и родной почерк! В ванной комнате – на краю
раковины – кусочек пластыря. Ты натёрла ножку новыми туфлями! А вот в вазе – на столе – цветы. Они не куплены,
а просто сорваны для тебя. Чем закончится эта любовь?.. Так хотелось бы, чтобы она и вовсе не кончалась… И откуда, вообще, могла прийти столь «упадочная» мысль
…Безответно влюбившись, писать нелогичный бред – вот занятие, что я для жизни избрал. Ничего не сменилось по прошествии лет, сохранён эстетический мой идеал.
А любови проходят, (Они не должны проходить. Одна и – навсегда.) остаются – стихи. По сравненью с предметом – они интересней. (Простите) В милицейских участках иных протоколов листки любопытней бывают самих происшествий…
…У одной девушки была «дельфинья» улыбка. Когда её губы растягивались в улыбке, уголки губ издавали этакий причмокивающий звучок… И он сказал сам себе: «А можно, я назову это любовью?..» «…Да и что там таить греха, ты – совсем не легче воздуха…» Когда-то, осенью, в Измайловском парке, они катались на колесе обозрения. Она подняла жёлтый кленовый лист и, стала здороваться этим листом, превратив его в ладошку. А он, вместо того, чтобы купить себе гитару, купил ей кольцо с чёрным опалом. Затем они пошли в зоопарк, где она смешно изображала обезьянку, которая якобы ждёт маму. Они целовались на лавочке, а потом заснули. Проснувшись же – не могли выбраться из закрытого зоопарка… Забор Московского зоопарка представлял собой этакие высоченные четырёхметровые копья, скованные только сверху. Он перелез и спрыгнул вниз, а она застряла наверху в позе этакой диковинной птицы. А он снять её не может – хиловатый хипповатый семнадцатилетний подросток. Пришлось ему бегать и просить помощи у двух прохожих мужчин. Умора, или, как говаривал мой покойный друг: «Укатайка». А ещё они играли
в кубинских партизан: он называл её Кончита, а она его как (?) Хорхе, Луис, Борхес? Представляете, в прошлом веке люди писали друг другу письма? Получив ответное письмо от Кончитты, наш Хосе Луис летел домой и вначале бегло прочитывал по диагонали всю эпистолу, дабы убедиться в том, что дама его не отвергла. Она же, будучи тремя годами старше его, безумно жалела этого провинциального простачка. Вот и вся баллада… Да, ещё она рисовала ему в письмах этаких диковинных эфирных животных и называла их «ны». Она любила Москву и себя в ней больше, чем его. Для того, чтобы ему стать её кавалером, надо было, как минимум подарить ей этот город. А он был рыцарем, увы, бумажным. Даже не картонным… Надо ещё добавить, что эта барышня, ныне, увы, покойная, имела чрезвычайно высокий гибкий стан, удивительно обаятельное лицо с отблеском этакой иудеской прелести на нём. (Поговаривали, что в девушке текла еврейская «голубая» кровь) Так вот, лицо было обрамлено совершенно великолепной копной вьющихся волос, которые их обладательница эффектно выбеливала. Принцесса, почти небожительница…
V
…Однажды, было дело, один мой друг жил и учился на станции Левобережная. И почему-то ему захотелось самому сочинять творческие тексты. А, быть может, он, просто, завидовал людям искусства? Чего здесь больше? Скорее, вреда.
И он стал сочинять тексты, которые весьма самонадеянно называл стихами. Какие темы присутствовали в его творчестве? Паломничество на Святую землю, размышление
о том, в чём состоит сущность женщины, причём, так и не дошедшие до зерна истины. Размышления о конце света.
И, что любопытно, почему-то у него стали появляться приятели прямо на улице. Левобереженцы иногда слушали его слегка еретические тексты. На лавочках, во время рабочего дня ему встречались какие-то местные слесаря и матросы в отставке. И кто-то из первых встречных-поперечных взял и как-то раз направил его
к некоему «компетентному человеку», который, по чьим-то словам, якобы смог бы дать полную оценку псевдо-творчеству нашего графоманишки…
…Компетентный в поэзии человек оказался инвалидом. Не филологом, не литератором, но как будто бы обладателем некоей неведомой псевдо-писателишке до этого силы, можно сказать, силы благодатной. Инвалид смотрел на вещи с точки зрения истинно прозревшего индивида.
То есть сына православной церкви. Он прочёл самиздатовскую книжицу нашего графоманишки, подписанную, кстати, невероятно претенциозным псевдонимом «Гастэлло», и сказал, что всё это – ни что иное, как прелесть. «Дух лукавый прельщает тебя.
И всему твоему творчеству пшик цена». Обидно стало студентику. …Там – на станции Левобережная – был огромный дубовый парк. И соловьи не давали спать. А он мечтал
о несбыточном. Быть может, о чём-то даже неземном. Сам того не понимая. Не подходящее время было. А он мечтал… И, если бы оно вдруг появилась перед ним, вдруг воплотившись человеком. И даже девушкой, то он бы сказал ей, что «сегодня в нашей бухте опять шторма. И твой кораблик хрупкий, как лист дрожит. И кто-то прав, что эта кутерьма – тебе и мне заказана на жизнь.
А завтра – снова утро и свет в окне. А завтра – распорядок – да, скучно мне. Но ты боишься штиля, как огня.
И парус поднимаешь, и меня уносишь вновь в сиреневую высь. Туда, где мы с тобою родились. Ты возьми из рук моих компас. Ты возьми из рук моих трубу. Что там, с берега, кричат про нас? Я не слышу – я тобой живу…»
Псевдоним Гастелло, как грезилось нашему графоманчику, переводился с языка эсперанто, выдуманным, впрочем, тем же «рифмопереплётчиком», никак иеаче, чем «лично Божий гость». Немного не мало, хоть стой, хоть – дальше хиляй…
VI
…Это ещё что, а вот другой мой друг был влюблён в некую девушку. Он называл её ласково и оригинально – Госа. Много он ей посвящал стихов, но многие из них сгорели в топке времени. Он причинил ей боль. Но помнит, что она талантливая актриса, и то, как звали её любимую кошку. И то, что на её груди был небольшой синячок в виде тёмной бабочки. Это ей, однажды зарядили туда волейбольным мячом. И то, что её старенькая бабуля, умирая, просила посадить ей на могилке ромашки… А, если долго смотреть на зажжённую лампочку, а затем зажмуриться, то увидишь ангела…
…Он оставил ей на подоконнике картинку, на которой чёрной тушью по белой бумаге была изображена пара – он и она. Она удивлённо наблюдает за тем, как он на её глазах превращается в птицу. А в детстве дядя называл нашего вертопраха «стрижом». За то, что тот очень быстро вертел головой – туда, сюда. У стрижа маленькие ножки
и длинные крылья, поэтому ему ни в коем случае нельзя садиться на землю. На земле стрижа быстро находит
и съедает кошка. Он умеет взлетать только с возвышенности, падая вниз. Если хорошенько разобраться, то вся эта писанина есть не что иное, как сентиментальная чепуха…
VII
…А вот, если сделать себе подпорки для век, то можно и вовсе не спать… Или, взять, к примеру, темноту. Присмотрись хорошенько, и – в любой темноте отыщешь кусочек света. Да, но не в аду… А что, если и вправду не озвучивать сразу всё, что приходит на ум? Ждать следующей мысли, той, которая станет как бы оспаривать предыдущую. Но, когда-нибудь, не сразу, усомниться и в следующей. Тогда ты, вообще, замолчишь, ибо всё уже изречено до
тебя. Творчество – в молчании. В том, чтобы слышать. Для чего тогда писать всё это? Только для того, чтобы доказать, что – ты не спал. Искал. Всю дорогу… Смысл, истину, то есть Христа Иисуса. Господа нашего…
…Одному другу приснился поезд, который рано или поздно увозит всех нас в вечность. Поезд, движущийся вертикально. Самолёт. Живя этой жизнью, мы приобретаем некий виртуальный билет на вполне реальный самолёт. Многие из моих близких видели его. Пусть даже во сне.
В тот момент, когда ты убедишься в подлинности приобретённого тобою билета и успокоишься, он становится поддельным. Теряет свою силу…
…Один мой хороший знакомый как-то раз присмотрелся повнимательнее к себе и говорит: «Что я делаю, я же танцую с простынёй в руке! Хотел открыть новую землю,
а вместо этого сделал шаг в пропасть». Он спросил меня: «Почему, для того, чтобы приступить к очищению, человеку надо вначале увидеть свою грязь? А, если её мало,
то упасть ещё один раз?» Вот-вот уже зачитают приговор, а он кричит, стойте, стойте, я готов исправиться. Всё это происходит оттого, что иногда, а чаще всего – постоянно — нам бывает некогда побывать наедине с собой…
VIII
…Да, бывают в жизни огорчения, а вот один мой друг встретил как-то раз девушку, которая была весьма красива. И по её поведению сразу можно было сделать вывод, что она хочет стать женою короля. Однако, друг мой сразу-то ничего этого и не понял… Крупного бизнесмена, поп, кино, или теле звезды, мэра города, на крайний случай… А мой друг тоже был королём. Потому что, кто тогда поэт, если не король? У короля должна быть свита. А у друга моего были свитки его вздорных текстов, местами даже напоминающих стихи.
И он подумал, что она не сможет его понять. Но прежде, чем расстаться, усыпив её бдительных охранников, предложил ей прогуляться по ночной осени. Может быть, ты просто страдаешь, а может статься, что это полынная круговерть несётся с отсыревших полей, а может просто – осенний воздух пьянит тебя… Надо же, сравнил поэта с королём! Кто же тогда, по-твоему, шут?
…Так хотелось ему на прощанье почитать ей стихи. «Дам сердцу шпоры!» – Пожалел бы своё сердечко, – отвечал ему кто-то из области света… «Сброшу балласт!» – Что такое балласт, если – не наше тело? Его можно сбросить, только пройдя этот путь. Но и там, говорят, душа будет тосковать по телу… Она молчала, слушала и, возможно даже что-то понимала. Тогда в ответ на её молчание в нём зазвучал какой-то внутренний голос. «Дубовые листья – столетние крылья». – Тоже мне, Икар, сделал из банного веника параплан, – скорее всего это был голос покинувшей его совести. «На горных вершинах – северный ветер». Где ты видел горы? Разве что – Карпаты – так называется холм, обрамляющий наш городок Кузнецк. А ведь, она тоже могла бы проречь ему что-то подобное! «На склоне холма сложу твоё имя», – Псевдогрузинский эпос, – она молчала или бормотала в ответ какую-то непередаваемую ахинею оттого, что ей было всего восемнадцать…
…Было дело, друзья отдыхали как-то раз летом на природе. Первый друг лежал, погружённый в воду пруда молвил так: «я бы поверил в Троицу Святую, но где на земле есть подтверждение её существования?» Оказывается, есть – это семья: мать, отец и чадо. Второй ему в ответ: «Ага!»
А сам понял или нет, – непонятно. А, если бы понял, ответил бы первому: «не там ты ищешь. В природе Бога нет. Как будто бы похоже на то, что Он создал её и затаился…»
«…Ты будешь спать, столетний лес будет шуметь, будет стеречь, до тех пор, пока ты видишь свой сон, я не смогу умереть…» Это внутри героя нашего всегда звучал гимн той любви, которую он проиграл в карты, потерял навсегда, без которой каждый из нас – инвалид.
«…Понимаешь, – возразил-таки второй, так вот, наша планета очень похожа на некую лабораторию любви и зла. Атмосфера – прозрачное стекло, сквозь которое так удобно наблюдать за возрастанием человеков…»
«…А души ликуют от тела отдельно. Как дух изначален, как тело – постельно».
Так вот, Господь это – не компьютер. Он мыслящая Личность. Ты считаешь, что Он отвернулся от нас, поскольку мы бестолковые и надоедливые, как, впрочем, и любые дети. «Сделай овцой ещё одного, а лучше, двоих козлов».
…И играет в шахматы со Своим антиподом… «Нас с тобой…»
Намеренно запутывает текст, как будто жулик, прячущий следы своих преступлений…
IX
…Деньги – билет на завтрашний день, нужный для того, чтобы не жить «зайцем»?.. Или это – единственная реальная власть на земле, данная Богом… А что, если у него вместо денег в кармане – несколько октябрьских красных листьев… Человек был по-библейски беден… Он смотрел на то, как дождливой октябрьской ночью светили
фары проезжающих мимо – автомобилей бесконечными лентами их свет тонул в блестящем асфальте. Да, здесь
отсутствуют диалоги и линии, но в данном потоке они, просто, не видны…
А жене своей он сказал: «И надо мной дамокловым мечом висит закон изгнанника-Адама. В поту я должен добывать насущный хлеб». Она ему отвечает: «А ты всё рвешь запретные плоды, всё познаёшь добро и зло, и нипочём работать не желаешь…» Слишком быстро всё в этой жизни утекает в некую подземную трубу…
…Осень закатает пассажиров в банки общественных тарантасов. Голос «намбер ту»: «В октябре собираешься
в зиму, как в дальнюю дорогу…» А первый вторит: «Выжелтела, дескать, душа…»
…Как всё это похоже на позднюю осень! Эти – рваные раны на теле земли, чуть присыпанные стрептоцидом. Кристаллическим. Белым. А, ещё – перепутье, скрещенье дорог. Если можно пространство и время сопоставить, то развилка дорог с межсезоньем, наверное, схожа. Ты – ещё не – там, но – уже – не здесь. Так, вообще, ты есть. Дышишь, смотришь вокруг. Воздух осенний как нашатырь шибает
в нос. Пробуждает, бодрит. Заставляет очнуться от обморочной тоски, от забытья. А вокруг всю природу – всю летнюю прелесть – кто-то вымазал серой грязью. В общем, не о чем – говорить, да и думать, как будто бы, не чем.
Голова – что скворечня, покинутая скворцами… Свет – ещё проникает сквозь толщу туч. А они всё прибывают, скапливаются над головой. Немые свидетели твоего беззакония. Понятые… Начинает темнеть. Пропадает понятие времени суток. Остаётся одно ощущение бытия. Как всё это похоже на финальные кадры забытого фильма. Сейчас пойдут титры. По серому экрану неба. Вначале проступят отдельные буквы, затем – слова. И ты, наконец, узнаешь, какую роль ты играл в этом фильме…
…Сидит под забором нищий странник и что-то быстро-быстро записывает в тетрадку. Это он фиксирует космический ход времени.
«… Это – не метель, – хоровод ангелов. … И, поняв, что сначала начать жизнь свою уж не сможешь, ты покорно на плаху зимы свою голову сложишь… …Серый мешок января, …крещендо крещенских морозов…»
…Ничего особенного, подумаешь, странник-графоман. Видали мы и почище! Один, под открытым небом наблюдает великий солнцеворот.
«…Отучили человека ждать весну, а грачи прилетели во вторник. …И вот уже снится летний сон, в котором она была росой, а он был камнем… Самый светлый и быстротечный образец нашей будущей жизни. Привет с того – лучшего света. Сибиряки празднуют его, потому что им уже не нужны ни лыжи, ни унты, ни насморк… Сверхзвуковой ангел сбросил сверху зелёное одеяло. Серые камни растворились в небе… Празднуйте лето, шепчет трава и кричат цветы…»
…Босые ноги вросли в почву, вокруг вырос шатёр из невысоких деревцев. Птицы щебечут на веточках, а он всё пишет и пишет. Куда кропает? В наволочку ведь всё сложит. Пропадут все его творения…
X
…Итак он написал несколько одинаковых писем и разослал их по разным адресам. В письмах говорилось, что, мол, «…Ваш покорный слуга, завтра пополудни, уезжает из города навсегда… Ежели у Вас есть желание и возможность, то приезжайте туда-то, чтобы с ним проститься…» …Человек реально навсегда уезжал и переживал из-за того, что адресаты, а они все были женщинами, ему не поверят. У человека начинался новый жизненный этап. Он уезжал
в паломничество по Святым местам. Причём, непременно собирался ехать на верблюдах. Все имеющиеся средства потратил на покупку трёх верблюдов, которых в последний момент пришлось поместить в грузовик. Грузовик принадлежал одному из двоих друзей, которые ехали
с ним… Это были женщины, в которых когда-то он был влюблён. Живущие в его сердце. Вначале он хотел выйти
к дамам, у всех попросить прощения, поцеловать всем руку и спуститься с балкона второго этажа вниз по верёвочной лестнице. Оставив женщин любоваться процессом цветения ирисов… Потом передумал. Накрыл на стол. Во главе поставил свою фотографию и написал несколько трогательных слов… Вот такая история…
POSTSKRIPТUM
…И были только я и ты.
Второстепенным всё казалось.
И ты рукой меня касалась.
И думал я: «Какая жгучая смола…»
Крамола по следам неслась, подобно гончих стае.
А ты сидела в уголке, мои грехи листая…
Уважаемый автор! Я прочитала Ваше «эссе», которое по-видимому больше повесть с несколькими главами. Есть очень много вопросов к Вам и интересные места. Остальное на обсуждении.