Денег не было. Как и всегда — но сегодня, в ледяной январский день, их недостаток ощущался остро. Настя хотела встретиться в ресторане на Пятницкой — а я не могла ей сказать, что потяну разве что «Му-Му» или «Теремок». Когда весь твой доход — гонорар от растерзанных журналами стихов, учишься планировать и экономить. И хоть я могла бы неделю прожить на две тысячи рублей, встречу с Настей нельзя было отменить — ведь мы не виделись и не общались пять лет. Не говоря уже о том, что она сделала для меня и как много когда-то значила.
Я нередко задумывалась: а стала бы я той, кем стала, если бы не Настя, если бы не наша дружба?
Все началось в университете, когда нам было по восемнадцать лет. Я училась на историческом факультете, Настя — на экономическом, и мы встретились на общей паре по философии. Я только начинала писать стихи, а она — выступать в студенческом театре. Ей суждено было стать актрисой: она высокая, с длинными темными волосами, зеленоглазая, осанистая и яркая, как солнце. Ее преданность искусству граничила с одержимостью: Настя репетировала сцены из пьес в университетской столовой и в метро, обклеила свою маленькую комнату в общежитии огромными портретами писателей и драматургов, читала без остановки — я не помню ее без книги в руке. А ещё она любила танцевать — не что-то конкретное и даже не совсем изящное — пропускала музыку через сердце и полностью отдавалась ритму. Могла запросто два часа протанцевать под песни уличных музыкантов, забывая, куда собиралась пойти, даже зимой.
Когда я сказала Насте, что пишу стихи, она подскочила на месте и схватила меня за руки. «Покажи!» — воскликнула она, и я прочла ей один:
«Так в волнах растворяются суда,
Так в горизонте пропадают птицы —
Не встретиться с тобой и не проститься:
В России расстаются навсегда».
Она слушала с закрытыми глазами и чуть покачиваясь. А в конце уставилась на меня и объявила: «Борис Рыжий — обожаю! У тебя есть вкус, раз цитируешь гения. Классные стихи. Но нужно доработать. Ты читала Гарсиа Лорку? А Уитмена? А Сильвию Плат?» С этого началось мое знакомство с огромным миром поэзии — не то, чтобы я была не знакома с ним до этого, но читала мало и выборочно. Настя научила меня, что читать нужно все, особенно плохое — чтобы знать, как делать не надо.
Мы придумали, как объединить мое стихотворчество и ее любовь к театру: я писала стихи, а она громко декларировала их на улицах Москвы, на вокзалах и возле метро. Иногда к нам присоединялись уличные музыканты, а иногда они же прогоняли нас со своих точек. Мы записывали чтение стихов на видео и выкладывали на Ютуб. Настя заставляла меня отправлять стихи на поэтические конкурсы, в журналы и газеты. Поначалу ничего из этого не выходило, но спустя время мои творения пришлись по нраву одному редактору литературного журнала. Его звали Арсений Давидович, как сейчас помню. Он даже пригласил меня в свой кабинет, пахнущий коньяком и заставленный советской мебелью. Сказал, что стихи хороши, их напечатают и заплатят мне тысячу рублей — а тогда, в 2015 году, это были вполне себе деньги.
Я испытывала чувство пьянящей эйфории и решила по заветам великой Франсуазы Саган первый гонорар дочиста прокутить. Настя была вне себя от восторга: «Нас ждёт грандиозное! А сейчас пошли пить игристое». Не придумав ничего лучше, мы распили бутылку шампанского на детской площадке за Новым Арбатом и гуляли по московским улицам до утра — то была нежная июньская ночь, когда город начинает жить второй жизнью, более счастливой и непринужденной.
После Арсения Давидовича меня напечатали в «Новом литературном обозрении». А дальше — в московских и региональных литературных журнальчиках разной толщины. Настя тогда подарила мне печатную машинку «Мерседес Прима» с открыткой, где было написано: «Моей подруге — большому русскому поэту». Когда я это прочитала, впервые в жизни задумалась: «Я, что, и правда теперь поэт?»
Мне было двадцать лет, и я считала себя большим поэтом — ведь так сказала Настя. А она тем временем захватывала театры: уже с новой, профессиональной труппой гастролировала в Санкт-Петербурге, Казани, Уфе, врывалась в московские театры от мала до велика. «Настя, ты великая актриса», — говорила я ей, вбегая в гримерку с букетом белых роз. «Сказала великая поэтесса», — отвечала мне она, забирала цветы, кидалась обниматься и целовала в щеку.
Свое английское совершеннолетие я отмечала в клубе «Высоцкий», где читала новые стихи, а Настя снимала меня на дорогую камеру. Я пригласила двадцать одного гостя. Интересно, где теперь все эти люди? Впрочем, не особо — чтобы набрать нужное количество, я позвала на вечер даже простых знакомых. Среди них был Андрей, мой приятель из поэтического клуба. Я о нем почти ничего не знала — только то, что ему примерно тридцать лет, он айтишник и пишет стихи по вечерам после работы. Поначалу я не придала значения, когда увидела, что Настя с ним много общалась, а к концу вечеринки стала расспрашивать у меня про него. Я только пожала плечами.
Через полгода Настя вышла за Андрея замуж. Сказать, что это было неожиданно — значит промолчать. В тот год мы виделись значительно реже: я продолжала писать и публиковаться, издала сборник и готовила к выпуску новый. И вот однажды Настя позвонила мне и сказала: «Если ты стоишь, тебе лучше присесть». Я ответила тут же: «Кто умер?», а она: «Да тьфу на тебя! Я выхожу замуж». Я ощутила на собственном опыте, что значит выражение «челюсть отвисла». Ляпнула по глупости: «А за кого?» Она даже не сразу ответила. «Как это «за кого»? — удивилась она. — За Андрея, конечно, за кого же ещё!»
Справедливости ради отмечу, что было, «за кого ещё»: Настя всегда пользовалась успехом у парней, интрижки с которыми едва выдерживали месяц. Мы с ней обсуждали отношения только один раз, сильно поспорили, и тогда Настя сказала: «Ну, ты моногамная, а я полигамная, нам нечего делить». Зачем ей надо было выходить замуж, я ума не приложила. Так и сказала ей в одну из наших уже редких встреч, а она ответила: «Все просто: я его люблю».
Ну, на «люблю» и суда нет.
Свадьба была на удивление скромная, приглашены человек десять ближайших родственников и друзей: не в стиле Насти. И платье на ней было простое, даже строгое. Я подарила ей золотой браслет и два стиха. Когда я прочитала их за столом, она обняла меня крепко, а потом повернулась к Андрею и с таким жаром поцеловала его, что мне стало неловко. «Спасибо тебе, что познакомила нас», — обратилсь она ко мне. «Это ведь твоя заслуга, мой великий поэт!» Я сконфуженно пожала плечами. Помню, Настя много выпила на свадьбе, и пила с каким-то самозабвением. Мне хватило одного бокала: голова и так болела.
Через месяц после свадьбы Настя сообщила, что улетает с Андреем в Дублин: «Понимаешь, Андрею дали оффер в дублинский филиал, надо ехать. Но это же круто! Пришлю тебе оттуда Джойса в оригинале». Я была обескуражена. Нет-нет, я порадовалась за неё, ведь счастье моего друга — мое счастье, просто все произошло так быстро и неожиданно… Ладно, да, я больше расстроилась, чем обрадовалась. Честно говоря, я не представляла, как это Насти может не быть здесь рядом, в нескольких станциях метро от меня. И мне было больно.
Я готовила к выпуску второй сборник стихов, но радости от этого не ощущала. Мне хотелось больше времени провести с Настей перед тем, как она уедет, но меня то и дело выдёргивали на поэтические чтения, презентации и круглые столы. Я чувствовала, как падаю в темную, глубокую воду и потихоньку начинаю задыхаться.
Я позвонила Насте и чуть ли ни в слезах прокричала: «Обещай, сейчас же обещай мне, что мы будем общаться каждый день, несмотря ни на какие переезды». А она только смеялась: «Родная, да конечно будем общаться, ты что, куда же мы денемся!»
Настя улетела с Андреем в марте 2019 года. Я осталась в Москве. Поначалу мы с ней переписывались каждый день. А к сентябрю перестали совсем.
*
Я вышла из метро «Павелецкая» и сжалась от холода — мороз сегодня -20. Ждать Настю в вестибюле не было смысла: она обещала подъехать на машине. Я сразу направилась в ресторан «Masters and Margaritas». Перед встречей мы ни о чем не говорили, не делились новостями, решили оставить это для беседы с глазу на глаз. Я знала только, что Настя приехала к маме на юбилей и вернётся в Дублин уже в феврале.
Сердце у меня подпрыгивало от предвкушения встречи: сейчас я Насте все расскажу, все про неё узнаю, распрошу про театр и гастроли, новые идеи и книги, нажалуюсь на редакторов и закрытие журналов, на то, что мои стихи никому не нужны, и на то, как тяжело ударила по литературе пандемия, и на то, что все мои друзья разъехались, и на одиночество, и ещё, и, и…
У входа в ресторан я увидела высокую женщину в короткой серой шубе, с идеально уложенным каре и безукоризненным макияжем. «Настя!» — я бросилась к ней с объятиями, она засмеялась как-то очень тихо и похлопала меня по спине. «Привет-привет», — сказала она. Я не отпускала ее, наверное, минуту, пока она сама не начала отдаляться со словами: «Ну ладно, ладно, пошли вовнутрь».
Мы сели друг напротив друга за маленький столик с аккуратной вазочкой. Я смотрела на Настю во все глаза, не могла поверить, что она, во плоти, сидит передо мной. У неё был немного отрешенный и скучающий вид, длинные густо накрашенные ресницы полуопущены. Как-то нервно и со смешком я проговорила: «Блин, подумать только, сколько лет прошло…» Она подняла уголок губ — это трудно назвать улыбкой. В ответ она ничего не сказала. Я не знала, что спросить, с чего начать, и говорила все, что приходило в голову: «Ну, рассказывай, как у тебя дела? Как театр? Ты же выступаешь?» Тень от улыбки спала с Настиного лица. «Нет, не выступаю. Да я уже и не помню, когда выступала, ха-ха, со мной ли это было».
Я моргнула.
— В смысле «не выступаешь»?
— В прямом. А что?
— Да ничего… А что ты делаешь?
— Ой, мы с Андреем замутили свой бизнес в Дублине, но я пока не у дел, у меня сыну, Марку, полтора года, хочу побыть хотя бы со вторым ребёнком. А то проработала все время, пока Адам рос. Ой, а ты же, наверное, и не знаешь про моих детей…
Я второй раз в жизни ощутила, как отвисает челюсть.
— Нет, Насть, не знаю, ты же мне не сказала. Ну и как, ты теперь мать и жена, и как это?
— Да я уже шесть лет как жена и мать… или пять… Как-то вот так, бизнес, дела-дела, к родителям не было времени прилететь, все как-то закружилось, завертелось. Уже русский забывать стала. Ну, а ты как?
Я вжалась в стул. Настя вроде бы говорила понятными словами, а их смысл до меня не доходил.
— Подожди, ну а театр? Ты совсем забросила его?
— Да как-то нет времени на театр. И желания тоже особо нет. Не мое это всё-таки. Вот бизнес хорошо пошёл, это мое. Детей надо вырастить. У меня теперь новое хобби: собирать пазлы. Так успокаивает, кайф. Только на это время и остаётся по вечерам. — Я потупила глаза. В голове стало так пусто, а сердце, недавно выпрыгивающее из груди, как будто упало.
— Точно ты полигамная, — я попыталась пошутить, вспомнив настину фразу. Она не поняла.
— В смысле? Я только с Андреем живу.
— Да не, это я так, пошутила. Мол, вот у тебя был театр, а теперь у тебя бизнес. И семья. Одни идеи заменили другие.
— Ну так жизнь идёт, все меняется. Ты-то сама как? Нашла кого-нибудь? — Она чуть ухмыльнулась. Я сложила руки на груди.
— Нет, не нашла. Я особо и не искала.
— А детей завести тебе не хочется? — Этот вопрос был таким неуклюжим, что даже смутил меня. Я пожала плечами и чуть покачала головой, не зная, как аккуратно ответить матери двух сыновей. Она тем временем продолжала сыпать вопросами.
— Все ещё пишешь стихи?
— Да. Пишу стихи. Я всё-таки моногамная. — Она нахмурилась: так и не поняла, к чему это я.
— И как? Нормально идёт?
И тут я вспомнила, что надо позвонить в редакцию и сказать, чтобы в мою поэму внесли правки, потому что я её переписала. А ещё на окне лежал черновик с пятью свежими зарисовками, бумага от холода могла испортиться. И томик Волошина, недочитанный, ждал меня дома.
— Отлично идёт. — Коротко ответила я и ещё раз посмотрела на неё. Большие зеленые глаза с поволокой, подведённые чёрными стрелками. Как же ей это не шло. В голове у меня возникла и стала крутиться строчка из песни Наутилус Помпилиус: «Где твои крылья, которые нравились мне?»
— Ну и отлично. — Подтвердила она. Я начала напевать мелодию песни себе под нос — и вдруг к глазам подступила влага. Пришлось проморгаться и откашляться пару раз. Мы сидели молча, рассматривая чужие столики и собственные руки. Тишина давила на плечи и с каждой секундой становилась мучительнее. Спустя несколько минут Настя сказала:
— Холодно-то как на улице.
— Да, январь в Москве морозный, — отозвалась я. «Где твои крылья, которые нравились мне?»
И снова молчание, которое, казалось, затянулось навечно и встало поперёк горла.
— Знаешь, — начала я тихонько, — только что вспомнила: надо съездить в редакцию, стихи отдать. Они принимают только рукописи.
— Да, давай, — Настя заметно приободрилась, как будто выдохнула, — у меня сегодня тоже дела.
Мы вышли из ресторана, так ничего и не заказав. Я проводила Настю до блестящего чёрного «мерседеса». На прощание мы не обнимались — сказали друг другу «пока» и слабо помахали. Она сразу завела машину и быстро покатила по Пятницкой.
Я осталась одна. И поехала на метро домой — к поэме, наброскам и Волошину.
