Псионный поток

Бесспорно, самым выдающимся изобретением человечества за последние лет сто, да что там — за всю историю, стал псионный поток.

Одного не возьму в толк: как он устроен.

Псионный поток преобразил всю нашу жизнь больше, чем в свое время промышленная революция, чем изобретение Гуттенбергом печатного станка. Преобразил бесповортно и — явно в лучшую сторону.

Хоть меня еще не было, но бабушка рассказывала, что время было дурное. В смысле — до псионного потока. В городах чадили машины, чудили люди. Писатели того времени замечали, что нет уж в воздухе былой звонкости, не вдыхается полной грудью. Не поют соловьи в рощах, да и рощ-то почти не осталось. Небо побелело. Даже в самую ясную погоду, в жаркий летний денек над головой висел блеклый линялый холст, а во рту — непроходящая горечь — с каждым вдохом. Самой частой болезнью стал рак легких.

Не говорю уж о еде. Эти страшилки до сих пор нам рассказывают в школах. Пищу они добывали из живых существ. В смысле — на полном серьезе убивали животное и ели его. Эту дикость сейчас даже вообразишь — уже дурственно делается. Как-то я увидел картинку в старом учебнике: там прямо в рот себе человек засовывал мертвое чье-то тело без кожи (они предварительно, видимо, сдирали ее) и оно — такого едко алого цвета с белыми прожилинами, и с него на стол капает кровь. В общем, полное инферно.

Но вот изобрели псионный поток.

И планета зацвела. Дорог больше нет. Вся Земля теперь состоит из тенистых рощ, импрессионистских садов и тропинок, усыпанных лимонными пятнами света. Городов тоже нет. И деревень нет. Небо всегда синее, что аж в глазах рябит. Зима минимизирована. Круглый год солнечно и зелено. Кроме осени. Осенью в умытом дождями воздухе кружатся желтые и бордовые листья. Они ложатся на поля причудливыми узорами, которые образуют то равнобедренные треугольники, то концентрические круги. А однажды Пуговка, моя подружка, даже распознала Русалочку из древнего мультика. Синий хвост был выложен еще не увядшими фиалками.

А какие закаты! Ах! Каждое утро мы с Пуговкой начинаем с завтрака на берегу океана, на мысе Горн. Там брызги волн, бьющихся о скалы, искрятся в лучах заходящего солнца и придают сэндвичам свежий солоноватый привкус. Завтрак на закате заряжает бодростью на весь день!

 

Из моря вздымаются пики

Изломаны временем, ветром.

Безмерно они многолики

В свеченье косых геометрий.

И мы, две цветные улитки,

Пригрелись в своих чашках Петри.

 

Вот такие стихи выливаются из меня на лоне природы. И не спрашивайте, что к чему. Это само. Нет, я не из бахвальтсва себя цитирую, а чтобы показать, как привольно творится и живется нам.

Кому показать? Я как будто разговариваю с человеком из прошлого. Пытаюсь его ободрить, рассказать, что его многовековые страдания и искания, борьба за свободу, справедливость — все не зря. Добро-таки победило. Рассказать, что это не иллюзия, не утопия, чтоб он не сомневался, чтоб шел вперед, как только может, быстро.

Наша жизнь прекрасна. Работать не надо. Воевать не надо. Ничего не надо. Только предоставляешь точку доступа для псионного потока, и все.

Что тут сказать? Даже иногда не о чем стихи писать — нет драматизма. Собственно, никто, кроме меня, по-моему, и не пишет. Это я так: отдаю дань прошлому — так же раньше изучали мастерство каллиграфии, когда вручную уже никто не писал — для удовольствия.

Единственное, что изредка омрачает мое безоблачное существование, — это клаустрофобия. Припадки у меня случаются не часто, не чаще раза за ночь. Я просыпаюсь от ощущения, что все внутри пересохло, как будто глотаю камни, большие, валуны. Как будто меня ими засыпало. Начинаю судорожно барахтаться. Кажется, некуда бежать, нечем дышать, хочется вырваться. Мне все тесно в моей утлой квартирке, стены давят. Я подхватываю псионный поток, через секунду оказываюсь где-нибудь в центре Атлантического океана и кидаюсь с головой в холодные воды. Вокруг — ночь, звезды, разгул белых гребней, ни берегов, ни дна под тобой. Вода холодная, аж ноги сводит. Купаюсь до умопомрачения, бью по волнам, но они как ватные — не освежают. Как будто избиваю воздух.

Припадок проходит сам через пару часов. К утру от него остается лишь слабое воспоминание. В целом мне это никак не мешает жить, но Пуговка все-таки посоветовала походить к ее знакомому психологу. Ей неприятно, что каждую ночь я выпрыгиваю у нее из-под теплого бочка.

 

Про псионный поток я знаю только то, что он появился вскоре после интернета. В каком-то смысле он — аналог интернета в материальном мире.

Говорят, некоторые, у кого особо чувствительные глаза, иногда замечают орбиту, Землю, космос. Ведь поток на долю секунды выносит вас в стратосферу. Не всегда. Только при перемещении на очень дальние расстояния. Он всегда вычисляет оптимальный путь. Я, сколько не приглядывался, никогда не замечал. Но это если не дано, то не дано.

Да, удивительно. Человеку лет триста назад если бы сказали, что мы так будем жить, он бы не поверил.

Мне нравится иногда представлять эту сцену.

Он, такой замученный, дохающий, лысый, да, обязательно лысый от всяких там облучений, стоит в своем угрюмом городишке, закованный в кандалы. У них там, как всегда, какой-нибудь суд неправедный идет.   И тут спускаюсь я, на сияющем псионном потоке, весь в белом и с красной развевающейся мантией.

Все падают ниц, приняв меня за какого-нибудь их пророка. Я на потоке делаю искрящуюся дугу, раскидывая судильщиков, хватаю несчастного, и через секунду мы сидим с ним где-нибудь на вершине Килиманджаро. А, нет, еще на прощанье я им громогласно бросаю с высоты:

  • Исправьтесь! Или будете покараны!

Они вскидывают свои изуродованные предрассудками лица и молитвенно складывают руки.

И вот мы на Килиманджаро. В те времена там еще не было гуляющих. Поэтому мы одни. Любуемся облаками сверху. Солнце садится в пушистую тучу и пускает по ней оранжевые перья с длинными синими тенями. И он спрашивает:

  • Как же это возможно?

И я ему рассказываю:

  • Здесь нет никакой магии. Только наука, — а сам смотрю на его благоговейный трепет. — Псионный поток переносит тебя в пространстве за долю секунды. И это преобразило всю нашу цивизилизацию. Ведь не только человек, но и товары стали попадать за долю секунды от производителя к потребителю. Стали не нужны дороги и машины. Но и больше того, сама энергия тоже передается с помощью псионного потока. Поэтому стала не нужна вся добывающая промышленность. Оказалось достаточно Сахары, усеянной солнечными батареями, чтобы обеспечить все человечество. Таким образом вся мировая экономика исчезла.
  • Но как же устроен этот ваш псионный поток? — спросит меня спасенный, поразмыслив.

И тут-то я не найдусь, что ответить. Потому что сам не понимаю.

Сколько я не расспрашивал народ, никто толком не знает. «Живи и наслаждайся! Зачем тебе?» — говорят мне люди или их лица. Я даже как-то задал этот вопрос одному физику на научной конференции. Он посмотрел на меня, как на идиота, и промолчал. А после конференции, увидев, что я к нему направляюсь, быстро прошмыгнул в гримерку.

 

***

Сегодня я иду к психологу. Мне кажется, у меня легкая навязчивая идея насчет псионного потока. Надо это прояснить. Нет, не то что бы меня это сильно беспокоило. В принципе я могу и не интересоваться. Но с другой стороны, отчего же и не выяснить?

Я поэт, в конце концов. И хочу воспеть псионный поток как лучшее, что произошло с человечеством в конце концов. А для этого я должен знать, как он устроен. А мне никто ничего вразумительного не объясняет.

А Владимир Михайлович — умнейший человек. Он что-то Пуговке рассказывал, но она не поняла. Но я-то пойму. Ей-то не интересно. А мне-то интересно.

Я стал собираться. Позавтракал яйцом-пашот в сырном соусе и геркулановой кашей, прошел в свой фитнесс-зал, где занялся физкультурой, поплавал в бассейне, попарился в сауне. Прошел в гостиную, где проиграл на рояле мелодию из Поццдамских Парикмахеров. У меня не большие апартаменты — всего 12 комнат в стиле древнего готического замка. Нам с Пуговкой, вдвоем, больше и не надо, хотя во время припадков, конечно, бывает тесновато.

Ну вот я готов. Я шагаю из своего стрельчатого окна, и меня тут же подхватывает псионный поток. Он несет меня в ту точку пространства, на которой я состредотачиваюсь мыслью. Он замедляется и ускоряется от одного моего желания.

Я неторопливо лечу над девственным лесом. Вижу на поляне пасущееся стадо оленей. Даже подумать страшно, что когда-то человек был враг животным. Да и сами животные — друг другу. Лемурский тигр лениво подходит к стаду. Олениха с детенышами оглядывается на него. Он кладет на нее лапы и лижет своим шершавым языком ее одутловато-губастую коричневую морду. Олененок только проклюнувшимися бугорками бодает тигра в белое пушистое пузо и трется об него. Проблема хищников была решена на удивление просто: по всем лесам были распространены трансгенные деревья, которые приносят плоды, вкуснее для хищников, чем мясо (они похожи на наше плант-мясо). Тигр подсаживается на них, как на наркотик. И обычное мясо ему теперь кажется безвкусным. Правда, есть небольшой побочный эффект: тигры становятся вялые и к старости лысеют. Ну, что ж, за все надо платить…

Вот я долетаю до обрыва. За ним открывается невиданной красоты долина с фьордами, медленно переходящими в океан. Гиганты-секвойи шелестят своими кронами, укутанными в облаках, прямо у меня под ногами. Я взлетаю все выше и выше. Вот уже передо мной — бесконечная сверкающая полусфера океана. Псионный поток искрится вокруг меня рекой, уходящей за горизонт. Он придает всему легкий радужный перелив. Я с детсва люблю пытаться выглянуть из него, чтобы увидеть все без перелива.   Знаю, что это невозможно — это как пытаться опередедить свет. И все же играю в эту игру с самим собой. Замру на секунду, как бы усыпляя блительность потока, а потом — раз, и выпрыгиваю из него головой вбок. И однажды мне даже показалось, что действительно поток не успел за мной. Но вместо мира без радужных лучей я увидел какие-то черные пересекающие друг друга прямоугольники. Странная оптическая иллюзия…

 

А вот и показался подводный холм Владимира Михайловича. Я пошел на снижение. Он сидел в вышине и ел суп бережливо. Я стук стук. Он раз и вверх. А я забыл. Казарона казанова. Колесница лезла. Осанка зла. Пасоте. Окалдавал. Лесник осенний. И любо стало без одежды. Олимп лиется лепо польза. Астановись иулиц томна. Кализий астасловых алла. Лесник истошно остывала. И стук колес и литий запах. Скукожась между жутких лапок.

 

Столб стола железно вознесся и тает

Колба лепит каю.

Носоног лопочет мама

Альфа бета гамма

Кастанеда за обедом

Колесо остановилось

В жилах кости засочились

Требуха зовет из зева

Мне в запятьсе правом левом

Ася, заведующая отделением

Бастурму я совсем без лени ем

Плинием младшим засточен батон

Глиняным падшим кувшином с вином

Язык без названья звучит как осёл

Привык к наказаньям мой младший подол

Послушай послушно заветный наказ

Растущий радушно рабочий рассказ

Раз раструб расстральный разомкнут и рушит

Рекой и ручьем и тучей на круче

Реакция цирка предсказана робко

Трактовка Толстова — толстовка

Каменных джуглей лианы порвались

И достается одна только жалость

И самую малость переиначить

Чтоб стало важнее и — дальше на матчи

И мячик листвой укрывает листовку

А авку в контакте зачем поменял

Было так мило теперь я в те перья

Вавка на вахте кудахтать не стал

Костры про костры говорить недосуг

Лучше расскажь про несбывшийся плащ

И попляши посмейся поплачь

Желтых карликов море зовёт. Я вас не понял

Ну, будет просчёт

и пращур вскочили со мною в ряды

И кашель с боков приедается в раз

И чувство внучатости чествует нас.

 

Надо мной проплывала перламутрово-серая акула. Извилась атласным телом, ткнулась носом в стекло, подмигнула и поплыла дальше.

Я пришел в себя и поднял голову. Владимир Михалыч сидел в кресле и озабоченно смотрел на меня.

  • У вас, определенно, аллергическая реакция на псионную пыль.

Перед моим взором пульсировала его блестящая лысина и мешала сообразить, о чем он.

  • Вы так бились и дергались, что мне пришлось пристенуть вас ремнями для буйных.
  • Ах, нет, Владимир Михалыч, — сообразил-таки я, — это просто перепад давления. У меня бывает такое, когда на дно океана погружаюсь.

Вместо потолка над нами был стеклянный купол, за которым плавали разномастные морские гады, в том числе и осьминоги, и перьевые рыбы-мастильщики.

Где-то высоко, зеркалом, блестела поверхность воды. А еще выше, вниз крышей, — изогнутый и колеблющийся, виднелся дом Михалыча, трехглавый, с куполами, в одном из которых еле заметно желтела точка, — это был я.

  • Это не имеет значения! — выхватил меня из моих наблюдений голос Михалыча и заставил опустить голову. Я натужился вспомнить, о чем мы говорили.

Он держал в руках ржавую бензопилу и озабоченно дергал ее за ниточку, пытаясь завести.

Я тут же отрезвился, хотел привстать на локтях, но не смог пошевелиться, скованный ремнями.

  • Что вы делаете? — только и сумел вымолвить я.
  • Хочу расставить точки над “и”, — спокойно ответил он. Пила наконец завелась и громко захрипела, как погибающая в зубах тигра антилопа (откуда я могу знать как хрипит погибающая антилопа?..)

Я не знал, пугаться мне или сохранять спокойное состояние духа,   доверившись опытному товарищу. Все-таки Владимир Михалыч старше меня на N лет, а это кое-что да значит. Я решил довериться.

  • Владимир Михалыч, а не могли бы вы перед, так скэть, расставлением точек, ответить мне на один каверзный вопрос, который мучит меня вот уж N лет.

Михалыч вскинул свою покрытую лысиной голову вместе с щенячьими глазами на меня и представился:

  • Владимир Михайлович Крыжоватников. Страдаю болями в суставах. Холост. N+22 лет.
  • Серьезно? Я думал, вы старше.
  • Где уж нам уж, — расплылся в уютной избяной улыбке Михыч и стал возиться с самоваром: подкладывал угольки, помешивал их и раздувал.

Пила за ненадобностью была отложена на пол и с визгом крутилась по нему, того и гляди норовя пропилить михалычевы лодыжки.

“То-то не то-то” — пронеслось у меня в голове.

  • Ну, задавай свой вопрос, — сказал он.
  • Объясните мне, как устроен псионный поток.

Доктор застыл, медленно повернулся ко мне и не то виновато, не то с жалостью всмотрелся в мое лицо.

  • Только, пожалуйста, не надо! — хотел я выставить ладонь вперед, но не смог из-за ремней. — Все так реагируют, отмораживаются и убегают. Почему? Я не понимаю. Разве я справшиваю что-то предосудительное? Вот и вы! Неужели сложно рассказать, что знаете…
  • Мой мальчик — взревел доктор, одним тигриным прыжком настиг меня, прильнул щекой к моей голой груди и зарыдал, развозя мокрые в слезах и слюнях волосы мне по коже. — Ты знаешь, что в Древней Греции гомосексуальизм был нормой?

Только сейчас я заметил на руках у него и на шее черные кожаные браслеты с клепками. От растерянности я не знал, что ответить.

  • Понимаешь, они рождались и умирали, считая, что “мужчина с мужчиной сойдутся, изольют семя в песок”… Это цитата из Платона. Понимаешь? Нам это сложно представить. Мальчики с детства ублажали стариков, которые их учили уму-разуму, а потом сами становились такими стариками. Все великие философы, на которых построена современная цивилизация, были по нашим понятиям гомосексуалистами и педофилами.

Я был в полной растерянности. Что он мелет?

  • При чем здесь псионный поток? Или вы так хитро уходите от ответа?
  • Нет, мой мальчик. Я не ухожу. Я прихожу. Ты опередил меня. — он кивнул на крутяющуюся по полу пилу. — Я приготовил это на сегодня специально для ответа на твой вопрос. Я сам хотел тебя озадачить им. Для того ты и скован ремнями, — он многозначительно помолчал, оторвался от моей груди и стал деловито отряхиваться непонятно от чего. — Ты чувствуешь, что наш диалог немного странноват?

Я призадумался, вспомнил, как он ни с того ни сего удумал представляться, и согласно кивнул.

  • А знаешь, почему?

Я завороженно покачал головой. Владимир Михалыч выдержал еще одну театральную паузу, а потом победоносно отчеканил:

  • Потому что у тебя был припадок!
  • И что?

В этот момент я, видимо, упал в его глазах, и он устало их закатил.

  • Малыш, просто сопоставь. У тебя измененное состояние сознания, и меняется сама реальность. Ну… — он ритмично качал раскрытой ко мне ладонью, ожидая от меня эврики.
  • Почему? — только и смог выдать я.
  • Да что ты будешь делать! Все ему разжевывай! Понимаешь, отцы-основатели псионного потока заложили эту функцию. Но люди постепенно забыли о ней за ненадобностью. Потому что и так хорошо живется. Но таким, как ты…
  • Подождите, какую функцию? — до меня уже начало доходить, но я боялся сам это произнести.
  • Визуализация. Любые мечты исполняются. Псионный поток управляет не только внешним миром, но и внутренним! — торжественно произнес он.

Это и была моя догадка. Я мелко затрясся. Я почувствовал, как опять накатывает волна клаустрофобии.

  • Но как это может быть? Да отвяжите меня наконец, я хочу нормально поговорить с вами!
  • Нееет, дружок! Ты будешь лежать, — ощерился он и потер руки.

Я дернулся изо всех сил, но ремни только впились в кожу.

  • Ты думаешь, зачем я тебе про греков рассказал? — он поднял бензопилу с пола и зачем-то подул на крутящуюся цепь. — Греки проживали свои жизни в той среде, в которой родились, и даже не осознавали, насколько она искусственна. Так же и с потоком.
  • Что с потоком? — я, к своему удивлению, обнаружил, что страх во мне конкурирует с любопытством.
  • Поток позволяет менять реальность так, как ты захочешь! И мы сейчас это проверим! — он поднес пилу к моему лицу. У меня перед носом ржавые зубцы лениво и со скрежетом переваливались через закругленный край. Страх прошел совсем. Его полностью вытеснило ошеломление и теснящиеся догадки.
  • Да подождите вы! — прикрикнул я на него. Он неуверенно отвел пилу и пожевал нижнюю губу. — Я так понимаю, эта способность включается в экстремальных условиях, вот вы мне и пытаетесь таковые организовать.

Он вжал плечи и присел на крашек стула. Пила обиженно трепыхалась у него в руках.

  • Но ты почему-то совсем не боишься…
  • Потому что меня занимает другое. Расскажите лучше, почему поток назван псионным?
  • Да почему-почему… — потупился Михалыч. — Псионы — элементарные частицы психики.

Сколько я раздумывал над названием, но такая простая аналогия ни разу не приходила мне в голову.

  • Какая нелепость! — возмутился я. — Как глобальная транспортная система может быть связана с психикой?
  • Ну это же очевидно. Он на то и псионный, что — в психике у нас.

Я был обескуражен, но все же держался.

  • То есть это не физический процесс?
  • Ты что, дурачок? Это все у нас в головах — и псионный поток, и весь этот мир.

Я смотрел на Михалыча. Долго. Молча. Эта лысина вполне могла скрывать под собой щербатый мозг, который продуцировал бред. А может, передо мной сумасшедший, случайно затесавшийся в стан мозгоправов? Я попытался увидеть Михалыча новыми глазами. Нет, уверенная в себе лоснящаяся лысина с парой вдумчивых морщин напрочь отвергала эту догадку. Тут я вспомнил физика, который шарахнулся от меня, как от умалишенного. “Физики теперь занимаются не исследованием законов природы, как раньше, а их созданием. По сути физик — это программист” — вспомнилась и эта странная фраза, которую я услышал на конференции и никак не мог понять. Вспомнились идеальные геометрические узоры из осенних листьев.

Я все же не мог в это поверить.

 

  • Но почему никто об этом не говорит? Или я что-то пропустил?
  • А что тут говорить-то? Как ты путешествуешь на Мыс Горн и обратно за одну секунду? Телепортация что ль? — он надменно засмеялся и постучал меня по голове. — А откуда черные квадраты, если резко выпрыгнуть из потока? Там же видно, как реальность не успевает достраиваться.

Я ловил себя на мысли, что должен быть в смятении, но при этом сохраняю любобытствующее спокойствие.

  • А где же тогда реальная реальность? И… какая она?
  • А кто ж ее знает…

 

Домой я летел потерянный. Несколько раз резко оглядывался, подпрыгивал, но псионный поток не глючил. Как же выйти из эмуляции? Ведь нигде нет никакой кнопки выхода. Я пытался расслабиться, не думать, отрешиться, чтобы почувствовать, что же сейчас со мной происходит в реальности. Где мое тело? Оно лежит подключенное к какой-то аппаратуре или как? Но ничего почувствовать не удавалось.

 

Мама позвонила, когда я подлетал к дому. Я тут же изменил направление потока, максимально его ускорил, и через полсекунды уже снимал ботинки у родителей в прихожей.

  • Почему вы мне ничего не сказали? — ворвался я ураганом в гостиную, где протекал тихий семейный ужин.

За столом сидело человек двести. Гостиная была залита красноватым закатным светом, который проникал повсеместно через стеклянные стены, пол и потолок, не оставляя теням ни малейшего шанса. Внизу снежными сугробами искрились облака. Солнце куталось в голубом мареве бесконечно далеких слоев воздуха.

  • А вот и наш Колясик! — вскочила одна из бабушек, та самая, которая расказывала мне в детстве про ужасы прошлого, и бросилась меня целовать.

Как они не понимают, что своими нежностями возбуждают во мне отнюдь не сыновние чувства! Я попытался ее отпихнуть, но она крепко обвила меня сильными девичьими руками, закинула мне на бедро аппетитную ногу, вылезшую из разреза в вечернем платье по самую ляжку, и норовила ужалить пухлыми губами прямо в рот.

  • Какого красавчика вырастили, а? — сказала она громко для всех, а сама интимно посмотрела своими черными, с поволокой, глазами в мои и мечтательно улыбнулась. Ее молодая кожа пахла фиалками.

Дед, ее муж, глянул на меня раздраженно, поправил черную лоснящуюся шевелюру и отвернулся обратно к столу.

  • Чего мы тебе не сказали, сынок? — мама нарезАла говяжий язык в желе (из плант-мяса, разумеется) и красиво раскладывала кусочки на золоченом блюде.

Она выглядела лет на 10 старше бабушки, потому что до 25 была за естественную красоту и не принимала геропротекторов. Ее возраст окончательно застыл только к 35. Бабушка же с юности любила науку и секс, поэтому даже не начала стареть, навеки оставшись 17-летней.

  • Все это ненастоящее! — выкрикнул я неожиданно для самого себя, подскочил к столу, схватил блюдо с нарезанным языком и хотел, было, расшвырять его по комнате, но язык так вкусно пах, что я ненароком положил кусочек на свой, уловив сосочками пьяняще-бодрящий вкус глутамата натрия, и, жуя, произнес: — Я чувствую вкус этого чудного плант-мяса, я стою тут и смотрю на вас, но на на самом деле ничего этого нет. Это иллюзия! Мне Владимир Михалыч сказал.

Все умолкли и обернулись ко мне. Стеклянная гостиная застыла в тишине.

  • Хороша иллюзия за два мульта! – хмыкнул недовольно прапрапрадедушка, и все хмыкнули облегченно. — Мне квартиру пришлось продать!

Он был единственным физическим стариком среди нас.

  • ДедУсь, не растраивайся! Опять ты за старое. Зато ты с нами, — потрепала его по плечу одна из бабушек.
  • Зато вы – первопроходец! – восторженно подхватил какой-то юнец, сидевший у нее на подлокотнике.
  • Да что мне толку! — взвизгнул дед. — Вы вон все скачете, как егозы, друг с другом шашни водите, а я сиди и грейся у камина! Лучше б сдох спокойно в своей квартирке на Фрунзенской набережной. Так нет же! — дед затрясся, и его мясисый лоб блеснул мне в глаза. — Наобещали! Негодяи! Скоты! Гниды подколодные!- он продолжал бубнить себе под нос все более и более скверные ругательства все тише и тише. В конце концов он зашипел, как змея, и мама увезла его коляску в спальню.

 

  • Так чем ты недоволен, Колясик? — обратила свой взор ко мне черноокая бабушка.

Я замялся. Я уже знал, кто мне все расскажет. Надо было теперь только улучить минутку и прошмыгнуть в спальню.

  • Да так, не с той ноги встал с утра. Клаустрофобия моя меня доканает…
  • А ты уже начал принимать геропротекоры?
  • Зачем ему? — мама вышла из спальни. — Он вроде пока не стареет.
  • Ну, сколько можно вам объяснять? — устало заталдычила бабушка. — Они нормализуют и самочувствие и стресс снимают. Посмотри на меня! Я с детства начала, и вот во мне нет ни граммулечки старости. А мне между прочим сегодня за N+восьмой десяток перевалило! — и она победосно вкрутила указательный палец в воздух.

 

Несколько старомодных дедов во фраках и начищенных штиблетах, похожие на ганкстеров конца второго тысячелетия, тут же бросились целовать ей руки. Мне стало стыдно, что я забыл про ее юбилей.

  • Ба, я поздравляю тебя. Желаю быть всегда такой же молодой и привлекательной! Чтоб мужчины проходу не давали, — дед оглянулся с негодованием, а она хищно улыбнулась мне, — а ты бы баловала вниманием только любимого мужа, — я постарался скрыть насмешку в голосе. — Ну и, конечно, здоровья, долголетия, все, как всегда.
  • Спасибо, дорогой, — она поцеловала меня на этот раз в щеку. — Если геры не перестану принимать, все будет, как ты сказал.
  • А если перестанешь? — вырвалось у меня.

Бабушка уставилась на меня непонимающе, а потом отвернулась к своему деду.

Почему-то эта мысль мне не давала покоя. Если вся эта реальность — выдуманая, то зачем эти геропротекторы? Зачем мы едим? Перемещаемся на псионном потоке? Ведь можно же выдумать все, что угодно. Почему сконструировано именно так?

 

  • Сынок, ты меня иногда пугаешь. Зачем ты говоришь, что мы от тебя что-то скрывали? Вот твой договор, — мама протягивала мне лист А4 с серебристой гравировкой по периметру. — Ты сам его выпрашивал все детство, и мы тебе подарили на N-летие.

Я рассматривал бумажку. Бросились в глаза фразы: “стороны заключили”, “виртуальной реальности” и моя детская подпись. Да, припоминаю. Что-то такое было давным-давно. Как же у меня вылетело?

Я свернул договор и положил в карман, чтобы потом изучить.

  • Слишком яркие воспоминания новой жизни перебили старые блеклые. Такое бывает, — объяснил пышноволосый дед. – Потом, опять же, маленький был…

Мне как будто провели лезвием по черепной коробке. “Маленький был”. Каким я был маленьким? Внутри застучало. Я бегу по бело-голубому коридору, выкрашенному волдыристой глянцевой краской. И так привольно, радостно! Врезаюсь в какое-то темное пятно, оно скручивает меня. Холод металла во рту, боль… Никогда еще такое воспоминание не всплывало из глубин детства.

  • Ну, хорошо! И как же выйти из эмуляции? — спросил я по инерции то, что уже давно было заготовлено. — В договоре это прописано?
  • Не знаю, — мама удивилась. — Ведь твое тело специально подготовили к виртуальной реальности. Вряд ли это обратимо. Да и зачем? Разве тебе плохо с нами?

“Что же они со мной сделали?” — хотел испугаться я, но мысль “Был маленький” все перебивала. Неужели я когда-то был совсем другим и жил в другом мире?

Только сейчас начало накатывать запоздалое осознание. Значит, это правда. Владимиру Михалычу в глубине души я все-таки не верил. Но мать подтверждает… Все подтверждают.

Меня как будто снесло теплой липкой волной. Я перестал ощущать ноги. Дрожащими руками я достал из кармана договор, стал всматриваться в него, но ничего не мог прочитать. Глаза слепо шарили по бумаге. Руки тряслись все крупнее. Я понял: еще чуть-чуть, и я разражусь прямо здесь новым припадком. Я перевел взгляд на пол, на облака. С трудом передвигая ноги, подошел к стене и прислонился к ней щекой и ладонями. Она приятно охлаждала. Но поздно. Мой рот начал хватать глотки воздуха.

 

Колба лепит каю

Каю, каю, каюк

Юнкер, Юг,

юдоль юдолью одолеет

ююсов, юумберто так……

 

Воздух. Нужен свежий воздух. Как открыть окно?

Я заметил, что ногти мои скребут по стеклу, пытаясь его разодрать, как ткань. Ууу, дело плохо. Похоже, я больше не управляю собой. Все смотрят на меня. Да и плевать. Мой рот, как дырка в тряпке на ветру, трепещет в истовом крике. Я слышу себя со стороны. Это похоже на нутряной рев роженицы, только прерывистый (откуда я знаю, как ревет роженица?) Только бы пена не пошла, а то запачкаю стеклянный пол.

Странно, что в этот раз сознание не отключается. Я как будто отдельно. Тело корчится само по себе, а я просто наблюдаю. Нет, я переживаю, конечно, за тело… Только вот за какое? Оно ведь не здесь и не это…

Все набежали, суетятся вокруг меня. Мама взяла меня под руки и тащит в спальню. Очень кстати! Туда мне и надо. Только бы поднатужиться и взять под контроль хотя бы речевой аппарат.

Я в спальне. Она такая же стеклянная. Ууу, не могу, этот свет отовсюду, никуда не скрыться. Старик сидит на кровати, с интересом наблюдает за моими корчами и собирает карту местности из морщин на своем лбу.

 

  • Воздух! — процедил я.
  • Да, подыши, сынок! — мама вывела меня на балкон, который плавно переходил в подвесную стеклянную дорожку, соединявшую его с другим балконом в другой комнате.

Я сделал несколько шагов и вдохнул полной грудью. Никакого облегчения, воздух сырой и затхлый. Я заметался. Ударился в перило грудью. Взгляд мой упал на лицо деда. Я видел его через стекло стены, и лицо это странно совпало с отражением моего собственного. Дед смотрел прямо на меня. Я даже забыл о своем припадке. Его рот открылся. Мой — вслед за ним. С удивительным усердием я почему-то следил, чтобы наше общее лицо на стекле оставалось цельным. Мой рот медленно произнес, следуя его движениям:

  • Псионный поток — это единственная реальность. Не поток — часть мира, а мир — часть потока. Чтобы выйти, останови его.

Наши рты закрылись. Я упал от удара грудью о перило. Ко мне, растопырив пальцы, бежала мать.

Я подхватил поток и тут же взмыл вверх. Зачем? Я не давал такой мысленной команды. Или давал? Но стоило мне задаться этим вопросом, как я взмыл еще выше. Стеклянный дом родителей потерялся из виду.

Вокруг — чистая синева. Облака остались глубоко внизу и тоже утопают в ней. Дышится все так же затхло. Я задрал голову. Надо мной синева лысела, и проглядывали звезды в черничном варенье. Я с ужасом сообразил, что нахожусь в верних слоях атмосферы — сюда нельзя, здесь человек погибнет! — и тут же вылетел за пределы Солнечной Системы.

 

Беззвучно термоядеными протуберанцами плевался оранжевый шар. Земли нигде не было. Я забарахтался, как человек, потерявшийся в море. Но это было не море. Меня плотно обволакивала черная пустота. Мимо по ней медленно проплывал грязный облезлый бильярдный шар. Он был так близко, что я попытался его потрогать, не вышло, и я понял, что это планета.

Я оглянулся назад. Там не было даже планет: просто горели серебристые точки.

И тем не менее, я дышал, причем все тем же гниловатым воздухом. Меня не разрывало внутреннее давление. Не сжигала радиация.

“Все-таки это ненастоящее… — подумал я, — на самом деле я лежу где-то в целости и сохранности и просто брежу”.

Я успокоился. Надо поразмыслить. Что имел ввиду дед, говоря, что мир — часть потока? Допустим, мой мозг каким-то образом подключен к виртуальной реальности. И эта реальность такова, что в ней я могу летать на псионном потоке и видеть все это, всю эту искусственную вселенную. Таким образом, поток — часть виртуальной реальности. Но почему же наоборот? Ничего не понимаю…

Но кто-то внутри меня уже понял. Уже давно понимал. Другой. Не тот, который рассуждал, — тот, который меня привел сюда. Просто «он» пока молчал…

Я снова оглянулся назад, на звезды, и тут же скакнул куда-то к ним. Сейчас я точно не давал такой команды потоку. Это cделал “он”. Значит, я больше не управляю потоком… Как же я вернусь домой? Я почувствовал, как на лбу у меня выступили капли пота. Всплыла в памяти Пуговка, хлопающая влажными красными глазами прямо мне в лицо. Мама, убирающая банку устричного варенья под окно. Моя готическая квартирка… Закат на мысе Горн…

Так, взять себя в руки!

Я огляделся вокруг. Но не увидел ничего.

Где же звезды? Я напряг глаза: еле заметными серебристыми пылинками они мерцали то тут, то там. Похоже, я в межзвездном пространстве, бесконечно далеко от любой материи.

Ничего не происходило. Я не мог ума приложить, что дальше делать. Барахтаться в пустоте не имело никакого смысла. Поток не подхватывался.

Я стал перебирать в памяти последний день на Земле, обрывки слышанных фраз, сопоставлял их и пытался вынести хоть какое-то суждение о реальности и о себе. Но каждое мое умозаключение казалось скучнее предыдущего. Мысли замедлялись, как отпущенное на волю колесо, и в сущности уже не имели никакого смысла. Мне стало все равно. Не знаю, сколько прошло времени, может, минута, а, может, год. Отсчитывать было не от чего и нечем. Я просто всматривался в черноту. Бездумно. Как будто пропитался ею и стал таким же пустым.

В какой-то момент я почувствовал, как моргнул. Я поднес руку к лицу, чтобы хоть что-то сделать, но она не поднеслась. Вернее, я ее просто не увидел перед собой, хотя чувствовал, что она здесь. Или увидел?

Я зажмурился изо всех сил и снова разжал веки. Нет, рука все-таки была. Но какая-то волосатая, не моя.

“Его” — понял я. Это была не догадка. Это было знание, «его» знание.

Рука развернулась ко мне ладонью, и я увидел коричневую ороговевшую кожу с черными линиями сгибов. Рука сжалась в кулак, и я увидел густую коричневую шерсть, покрывающую кисть и пальцы.

Рука снова разжалась и почесала мне за ухом. Или себе?

Звезды сияли все ярче. Вышла Луна из-за туч и осветила опушку леса. Мой взгляд без моего ведома проскользнул по черным контурам деревьев, по лохматым канатам лиан, упал на кровянистую шкуру с белыми прожилинами, лежавшую прямо рядом со мной и источаювшую гниловатую вонь, и остановился на залитой серебристым лунным светом поляне, на которой лежали две крупные обезьяны. Одна из них смотрела в небо, а вторая неторопливо чистила банан.

Я услышал вырывающееся из своего рта радостное уууканье. А мои — нет, уже не мои — ступни с оттопыренными, как на руках, большими пальцами косолапо побежали к сородичам по тугой шершавой земле.

Я таял. Горячие телесные ощущения хлынули на меня водопадом. Я чувствовал ногами тепло земли, муравья, копошащегося у меня в шерсти, биение сердца, бурные реки крови в артериях. Ощущения растворяли меня, как талая вода растворяет остатки льда, превращая его в себя. Я стремительно забывал себя, как человек забывает сон тотчас после пробуждения.

 

«Он» остановился. Как будто в недоумении, потряс головой и с силой потер лицо руками. Я ощутил пьянящий жар на коже. “Он” медленно глубоко вдохнул. Воздух был свеж, как никогда раньше. По телу прокатилась волна колких мурашек, и зазвенело в ушах. Изнутри все рвалось наружу. Хотелось бежать, кувыркаться и прыгать по веткам.

Мы задрали голову, еще раз взглянули на звезды и во всю нашу желтозубую клыкастую пасть улыбнулись.

“Я привиделся ему” — это была моя последняя мысль внутри этого существа, после чего я умолк навеки.

 

 

На закате мы сидели

Мы сидели на закате

Ели-пили, пили-ели

Это лучще чем в кровати

Даже лучше чем в постели

 

Оставить комментарий