«Заведующий кафедрой ПР-6 Борисов О.И.»
Эффектная черная табличка на его личном кабинете. Рядышком — крохотная завлабская, где помещаются только столик, до самой столешницы набитый драгоценным лабораторным «барахлом», и обшарпанный стульчик молодого завлабораторией Димы. В общем-то, сама кафедра и состояла из пяти-шести комнатушек, отгороженных от общего коридора дверью с кодовым замком. Так, лаборатория, компьютерный зал, преподавательская, холл…
Кабинет — в самой глубине.
Сесть, тихонько почитать газету или проглядеть конспект перед лекциями, попить чайку или даже вздремнуть. Конец апреля, но жара уже почти летняя. Скоро май, а там — один за другим ученые советы, сессия, аспиранты… Отдохнуть от забот и беготни, от собственной официальности и извечной подтянутости — тоже. Побыть, так сказать, «дядей Имярек с улицы», Олегом Ивановичем. Без пиджака, повесив его на спинку стула; рукава его сорочки были закатаны до локтей, воротничок расстегнут, узел галстука растянут. Он развлекался, бесцельно гоняя золотистый «parker» по папке для бумаг, ловко подкручивая его проворными пальцами.
По сути дела, дремал. Хотя 47 — пока еще не тот возраст, чтобы иметь право спать на ходу.
Из-за этой бездельницы Громовой ему, образно говоря, выкручивал руки АХР. Еще в пору генеральных пертурбаций Вагнер посоветовал:
— Громову — в аспирантуру, не пожалеешь. Туда же, до кучи — в «мифическую» разработку. Хорошо, конечно, деньги, аспирантская ставка, но тупа, как пробка. Вот и приходится ночами ее бредни переправлять. Вместо нее же работал Кожин. Да, студконференция-95. Громова сдавала кандидатский минимум, и ей пришлось срочно лепить необходимые по учебному плану публикации. Тихонечко переписывала белиберду из пустого в порожнее.
Кожин оказался несколько нетипичным вечерником, которого мало устраивала тупость вменяемой ему программы. Причины, по которым он оказался на кафедре, Борисов прекрасно понимал. Во-первых (и в главных!) — набираться ума в непосредственной близости от реальных работ, глядя хотя бы на те же лабы изнутри. Во-вторых, сказывалось (наверняка продиктованное родителями) желание иметь хоть какой-то стаж в госучреждении. На дневной переводиться и не стал, подрабатывал еще где-то. Поблажек не просил — тем более Вагнеру, тогдашнему заведующему, было совершенно наплевать на его существование. Вращался в основном около Пети Олимпова — на его показное панибратство редко кто мог не купиться. Поскольку старший инженер Тризов был еще хуже.
Потихоньку работал, изредка шмыгал на какие-то курсы вольнослушателя и веселил кафедру, дозволяя Олимпову гордиться своей юной персоной. Поэтому Петру было вдвойне обидно, когда завлабом назначили не его, а Кожина.
Кожинский диссер, хотя и частично затрагивал тему волноводов, однако же никоим образом не претендовал на фундаментальность ИОФАНа. Просто Дима, в отличие от нетребовательной Громовой, терпеть не мог порожнего переписывания с пяти книг, которое, согласно народной мудрости, и есть собственно научная диссертация. Его всегда интересовала обработка экспериментальных данных и программирования. Втихаря он начал кропать ее еще на дипломе. Борисов, впрочем, об этом знал и благоволил этому… Колобок — он же Андрюша Кореев — влился в коллектив незаметно, так же, как и оба Герштанских. Борисов вел на кафедре молодежную политику, в отличие от старого скупца Погорельцева, весьма недоверчиво относящегося к молодым. У того сотрудники были вынуждены сидеть на пяти ставках, включая и лаборантские, обрастив штат мертвыми душами.
…Воротничок расстегнут, узел галстука растянут. Он развлекался, бесцельно гоняя золотистый «parker» по папке для бумаг, ловко подкручивая его проворными пальцами, издеваясь над надписью «Поздравляем с сорокалетием» на папке и авторучке. Говорят, праздновать сорокалетие для мужика — беда. Но он не был суеверен. Да, на сорокалетие тесть отказал ему свою машину. Неплохой, в общем-то мужик, хоть и из девятого управления Кремля. Машину тесть купил себе на 60-летие, горбатый «запорожец». Постоянно возил какой-то хлам, пока не прогнул крышу кузова. Летом 84-го пересел на абсолютно новый, но настолько же лежалый «жигуль-копейку». Самостоятельно водить уже не смог и подписал дарственную после долгих раздумий. «Внука моего, — говорит, — к хозяйству приучай». Последние лет 10 своей жизни гнил в доме престарелых, пока не помер. То ли летом 90-го, то ли осенью 94-го. Все из-за той же машины и внука. Во всяком случае, Олег тогда был болен и показаться на похоронах просто не мог. Вернее, не хотел и был даже почти доволен, что не может.
Сколько лет назад это было? Семь. Семь лет назад. Нет, тогда он был простым кафедральным доцентом, но подарков ему надарили кучу. Кто и что — он уже не помнил. Видимо, что-то очень «ценное», что он тут же спихнул дома жене и сыну. Помнится, тогдашний заведующий был не то в отпуске, не то в командировке. И поэтому за организацию празднования отвечал бессменный Товарищ Заместитель, некто Рязанов, который к тому времени вот уже год не мог очнуться от собственного шестидесятилетия.
Был май 90-го.
Борисов сидел за своим столом в преподавательской, потягивая прозрачную тепловатую газировку из небольшой металлической фляги. Капли срывались с горлышка и падали на лежащий на столе дерматиновый дипломат.
В дверях появился невысокий большеголовый юноша лет, наверное, семнадцати, с наивными голубыми глазами и смешным топорщившимся длинным пухом над губой. Юноша утер вспотевшее лицо и спросил, с трудом переводя дух:
— Юрий Саныч здесь?
Борисов легко подался в сторону вошедшего.
— Нет, молодой человек. Но обещал прийти к часу.
Юноша покосился на огромные часы на худенькой ручонке:
— Уже час двадцать.
Борисов улыбнулся:
— Ну вот, все правильно. Если обещал в час, в два-то точно будет.
— Спасибо, я подожду, — пробормотал юноша, закрывая дверь.
Борисов остановил его:
— Постойте! Может, ему что-то передать?
Юноша помедлил:
— Скажите, ПС-8, первый курс, вечерники, беспокоит.
И тут же скрылся из поля зрения.
Через полтора часа в эту дверь ввалился Рязанов, сухопарый седеющий мужик в сером нескладном костюмчике с топорщащимся галстуком, волоча потрепанный портфель.
— Привет и поздравления! — буркнул он, взгромождая вещи на ближайший стол. — Когда будем праздновать?
— Ладно тебе, рано еще. Три дня осталось, — добродушно заворчал Борисов.
— Может, прямо сейчас и начнем? — наседал заместитель заведующего, протягивая руку для приветствия.
— То-то у тебя портфель такой раздутый. Нет, Юр, я сегодня не буду. Я сегодня на машине.
— Купил все-таки.
— Да, теперь обкатываю. Сам понимаешь, не водил никогда…
Рязанов скорчил уморительно-серьезную рожу и покачал головой:
— А на чем же ты ездил, когда на права сдавал?
— Представь себе, на чайнике, — парировал Борисов и продолжил уже серьезно — Я тебя еле дождался. Еще минут десять — и я б ушел.
Рязанов стоял, опираясь задом на столешницу, и, гибко извернувшись, рылся в своем портфеле, стоявшем сбоку. Бережно вынимал оттуда бутылки и ставил рядом.
— Это хорошо, что дождался. Меня сейчас УМО задержал, а до этого в бухгалтерии торчал. Паршиво — думал, сегодня премию получу, ан шиш. Денег у них, видите ли, нет. До получки, говорит, ждите, — он выставил пятую бутылку — три пива и две водки. — Больше всего времени в «Диете» потерял.
— Я так и думал, Юр. Кстати, тебя какой-то мальчик с вечернего спрашивал.
— Дима Кожин? — переспросил Рязанов. — Он меня уже нашел. Всё уладили.
— Я такого не знаю. На первом курсе ничего не веду. Тебе лучше знать.
— Ну его к чертовой прорве! С юбилеем что-то надо решать.
Рязанов подхватил бутылки с пивом и направился к двери кабинета заведующего. Погремел ключами, ковыряясь в замке. Вошел. Скрипнул дверцей холодильника — белое крыло «чайки» сверкнуло в проеме. Порылся внутри. До Борисова долетало глухое бурчание:
— Не хочу этим шарлатанам стол делать — обойдутся и фуршетом. Хлопнем по стаканчику, да разойдемся. И дело с концом.
Вернулся. Борисов стоял в дверях преподавательской и самодовольно баюкал на обеих руках водку.
— Вот спорим, не долежит до двадцать шестого.
Рязанов мягко изъял драгоценные пол-литры у приятеля и ответил, по привычке нарочито напирая на «о»:
— Долежит! Сегодня уже двадцать третье. К тому же эти три дня меня здесь и не будет, — он снова исчез в недрах завкафского холодильника. Снова до Борисова долетало лишь глухое бурчание. — Зубы буду вставлять. Петрович замечания уже делал: «Студентов пугаешь», говорит.
— Ну и выбрал же время!
— Я его не выбирал. Очередь. Вот год уже жду… — И опять — фирменное нарочитое “о”: — Пенсионер, как-никак. Льготник-с.
Он вынырнул из холодильника. Борисов уже стоял рядом.
— Так двадцать шестого ты будешь или нет?
— Знать не знаю, но знать… хочу. На всякий случай деньги на юбилей Палевичу уже отдал.
— Ты — и Палевичу?! Ты ж его терпеть не можешь.
— Да, а «зряплату» нашу через три дня после получки получать любишь? Уж он-то и в очереди, — многозначительный тычок сухопарым и ногтистым пальцем вверх, — постоит. И за тобой еще побегает, чтоб тебе отдать… Уж у него целее будут.
Рязанов рассеянно озирался по сторонам, заторможено похлопал себя по карманам, взгромыхнул ключами и наконец запер кабинет шефа.
— Склероз! — шутливо констатировал Борисов.
— Учти, он начинается уже с сорока, — в тон ему мгновенно парировал Рязанов, запуская руку в левый внутренний карман, но продолжал уже серьезно: — Вот. Это подарок мой.
Протянул узкую непрозрачную коричневую коробочку сантиметров двадцати длиной. Борисов принял ее и, так и не открыв, посетовал скорее с грустью, чем с иронией:
— Нехорошо как-то… заранее.
— Кому эта дурь взбрела в голову, я не знаю! — энергично успокоил его Рязанов и расплылся в улыбке, обнаруживающей недостачу четырех нижних зубов спереди. — Настоящее добро долго залеживаться не должно!
Борисов отковырнул большим пальцем крышку. На черном бархате лежала золотистая красавица «parker». Покрутил ее на этом ложе подушечкой пальца. На повернувшемся боку красовались серебристые буквы явно не фирменного происхождения: “Поздравляем с сорокалетием! Твоя кафедра ПС-8”.
— Юрик! Как же у тебя только рука повернулась такую ручку испохабить! — но голос удивительно контрастировал со словами: это было нескрываемое восхищение.
— Легко. Вот так.
Рязанов чуть выставил вперед правую ладонь. Борисов, подмигнув ему, протянул ему свою и крепко пожал сухощавую, иссеченную морщинками артритную руку заместителя заведующего кафедрой.
***
Из соседней комнаты, среди внезапно стихшего веселого шума, вдруг отчетливо раздалась фраза:
— Даже так? А Борисов делает вид, будто очень занят.
Энергичный голос аспирантки был серьезен, но не без нотки насмешки.
Олег Иванович встрепенулся. Реплика аспирантки вывела его из оцепенения. Он оглянулся на стену, точнее — на гулкую бухающую саманную перегородку между его кабинетом и преподавательской, где дружно возилась «золотая кафедральная молодежь», как называл команду лаборантов Рязанов.
«Здорово. «Делает вид, будто очень занят». Ты угадала, Лена», — радостно ухмылялся он, открыто завидуя их юношеской дерзости и резвости. Но на их глазах он против своей воли становился жестким доцентом Борисовым. Властный, карающий, но справедливый — это была лишь маска, неведомо где подхваченная, но надеваемая и носимая с завидным постоянством… хотя это оказалось почти непосильным трудом. В этой сухощавой, несколько костлявой фигуре все еще продолжал жить пусть повзрослевший на 20 лет, лукавый и мягкий студент-трудоголик, прекрасно понимающий горести собратьев. Именно его Борисов выпускал на прогулку в такие минуты, чтоб отдохнуть от этой солидности и эффектности, не свойственной ему по натуре, но к которой он так стремился уже с тех пор. «Этого Студента никак нельзя показывать моим подопечным, иначе Доцент окажется слюнтяем, забросанным милыми «боевыми» рюкзачками или опустится до глупого рязановского шутовства, — промелькнуло в голове. — Другое дело Саша Палевич. Может, с ним поговорить об этом? И с Юриком. Нет. Один не поймет, а другой… Просто не получится — куража не хватит. Или откровенности».
На скромный звонок в кафедральную дверь среагировала Лена Громова, очкастая русоволосая аспирантка с необычной для девушки приметой — длинными и густыми пуховыми бакенбардами. В коридор-тамбур кафедры скромно пролезло, позвякивая многочисленными бирюльками, вальяжно непричесанное существо неопределенного пола в мужской ветровке.
— Что вы хотели? — учтиво поинтересовалась Громова у существа.
Оно кашлянуло.
— Борисова.
Веселая компания в преподавательской притихла и многозначительно переглянулась двусмысленности. Громова только едва заметно повела бровью и парировала — не то компании, не то существу, которое при ближайшем рассмотрении все-таки оказалось девушкой:
— Даже так? А Борисов делает вид, будто очень занят.
Девушка-«существо» чему-то спохватилась и бросила:
— И когда же он перестанет, не знаете?
Громова чуть улыбнулась, но тут на помощь им обеим пришел круглый и румянолицый миловидный парень Андрюха-Колобок, прозванный так за невысокий рост:
— Женька! Проходи, поболтаем. Как раз своего Борисова подождешь.
Женька немного расслабилась, увидев приятеля:
— Ну, во-первых, он не мой, а твой… А во-вторых, можно с подружкой?
— Да. Семь или восемь человек — уже все равно. Скажу тебе по секрету, Борисов не настолько страшный человек, насколько пытается себя выставить.
Женька проскользнула к дверям и щелкнула замком: на ее приглашение в холл вкатилась ее невысокая подружка в невзрачной одежде, но выделяющаяся копной золотистых кудрявых волос и голубыми глазами. Несколько секунд спустя в ту же дверь вломился рослый сутуловатый блондин с обширной плешью. Наткнувшись на рюкзаки девушек и отстраняя их бряцающие сумки, сурово пробормотал красивым низким баритоном:
— С прохода посторонитесь пожалуйста. Нечего здесь с сумками стоять, не вокзал.
Исподлобья, сквозь толстые стекла близоруких «хамелеонов», бросил колкий взгляд в сторону преподавательской, где завлабораторией Дима Кожин, все такой же комичный, но только повзрослевший на семь лет, ломал очередную комедию перед молодой парой лаборантов Герштанских. Снова буркнул:
— Кожин! Не распускайте коллектив до безобразий. Если Борисов многое позволяет, то это еще не означает, что можно садиться на голову.
Никто из присутствующих толком не понял, что имел в виду плешивый, — то ли эскапады Кожина, то ли непрошеных гостей в холле — но Колобок поспешил его успокоить:
— Александр Павлович, через полчаса нас все равно здесь не будет.
Неопределенно качнув головой, плешивый удалился в лабораторию.
— Раскомандовался! — фыркнул Дима. — Никак черная кошка ему сегодня на хвост наступила.
— Кто это? — одновременно с тирадой Димы спросила Женька.
— Палевич, местное пугало, — ответил Колобок. — Правда, здесь его уважают. Каждая собака за глаза зовет Палычем.
— А он кто?
— Никто. Раздает кафедральную зарплату и воображает, будто ему все можно.
— …Такому на голову только сядь — скатишься и ухватиться не за что, — критиковала Женькина спутница Оля, беседуя с Димой.
Женька игриво толкнула Олю в полный бок:
— А этот лысый еще ничего. Руки-то какие теплые и мягкие.
***
…Борисов тихонько пил чай из старенькой замурзанной общепитовской чашки и ухмылялся веселому шуму за стеной-перегородкой. Слов не было слышно, но по голосам он понял, что Палевич снова «злоупотреблял положением», однако студентам-то палец в рот не клади…
Левой рукой выдвинул удобный ящик стола, пошарил среди разномастных убогих чашек, стаканов, блюдец и кипятильника («Сервиз Советский Общепит» — окрестил его Рязанов) и выудил полупустую коробку помадки. Когда-то он жить без нее не мог, а теперь… Каждый мало-мальски уважающий себя студент «с хвостом» считал своим долгом замазать товарища завкафедрой. Но так как не пил (по состоянию здоровья; хотя, впрочем, если и пил, то в дьявольски гомеопатических количествах — бутылки водки ему хватало недели на две), то вместо выпивки студенты всовывали ему со всевозможными ухищрениями коробку «его любимой» помадки и энную сумму денег. И если деньги Борисов старался возвращать владельцу (иногда это не удавалось по причине его бесследного исчезновения), то конфеты брать приходилось чисто из человеческого приличия, чтобы не обижать студента.
Однажды Палевич неудачно пошутил по этому поводу: «Ох, Олег Иваныч, не умеешь ты жить. Как Гаев, состояние на конфетах проедаешь. А я умею».
Палевич пришел не то из МИРЭА, не то еще откуда-то в начале 80-х, чему очень поспособствовал тогдашний начальник — Николай Петрович. Принял его слишком приветливо. Первое появление нового сотрудника запомнилось всем: в кабинет, где бесформенной картофелиной заседал Петрович, вошел «сопливый аспирант», высокий упитанный очкарик с залысинами, настолько спокойно и уверенно, что даже Олег Борисов, знающий свой институт к тому моменту вот уже 13 лет, не мог позволить себе такого нахальства. Рязанов тоже не смог перенести этой самоуверенности, но, будучи комнатной собачкой Петровича, вынужден был терпеть это безобразие, но по мелочам постоянно сцеплялся с ним. На одной из грандиозных кафедральных пьянок, Олег попытался внушить невыносимому Сашке Палевичу уважение к чему-либо святому, будучи уже подшофе: «Слушай, ты, сопляк, ты чего себе позволяешь? Да я же этот институт знаю половину тех лет, что ты на свете живешь. А ты? Месяца не проработал — уже надулся не хуже Петровича» На что новоявленный умник невозмутимо ответил: «Я делом занимаюсь. Работой. Ты — парень неплохой, но принимаешь все слишком близко к сердцу. У тебя проблемы будут».
Тогда это его задело.
Достойный противник.
Зазвонил телефон.
Борисов лениво отставил чашку и, чуть привстав, потянулся к красной трубке на разбитом телефоне:
— «Лубянка на проводе», — пробормотал себе под нос рабочую шутку и снял трубку — Кафедра ПР-6 слушает… Да, это я… Нет, ничего подобного я не писал, даже в глаза не видел… Подъезжайте на кафедру, разбирайтесь на месте. Вы же знаете, у нас лимит на телефонные переговоры. До свидания.
Он взгромоздил трубку на место и прислушался к шуму за саманной стеной.
