Глава 1.
Под шум самолётов я совершала, наверное, самую большую ошибку в жизни — возвращалась. Крошечные машинки с оранжевыми проблесковыми маячками вели за собой гиганты-самолёты. Около крыла совещались о чём-то мужчины в жилетах. Мы готовились к взлёту. Начинался дождь. Не могу поверить, что решила остаться. И не просто остаться, а вернуться в холодный, маленький город, где я выросла.
Пассажиры толкались в проходах, ища глазами своё место. Пробка росла, еле сдерживая глухое раздражение, но сумки всё никак не хотели помещаться на полках. Впрочем, как обычно. Впереди инструкция, пристёгнутые ремни, поднятые спинки кресел и взлёт. Проём иллюминатора я не закрывала, раз уж повезло увидеть столицу на прощание. В хаосе огней горящих и отражённых мелькнули серые, мокрые улицы и пропали. Утонули в тяжёлых, густых тучах. Салон, предчувствуя долгий перелёт, погрузился в сон. Так, конечно, лучше, но мне не повезло заснуть сразу. Я ворочалась, зажигала и гасила экран телефона, смотрела в окно. Под нами Арктической пустыней легли холмистые, свинцовые облака. Над нами — купол серого неба. Серость заползала внутрь, уплотнялась между рядами кресел, стояла в проходе, отступая от одних только жёлтых лиц, освещённых предупреждением держать ремни застёгнутыми. Все разговоры — шёпотом, фильмы — в наушниках. 8 часов пути, то есть, почти бесконечность.
До семнадцати лет всё, чего я хотела — это улететь. Мне не нравились холод, унылые северные пейзажи, неулыбчивые люди. То есть, почти всё. Я знала, что за цепочкой тайги, взявшей нашу дыру в окружение, есть другие города, большие и шумные. В них здания с колоннами, широкие улицы, стекло и бетон, трамваи… И терпеливо ждала. Но всё же когда опускались промозглые туманы, скрывая обледеневшие дворы, подступала тревога. На повторе «Город — сказка» и слова, которые говорила сама себе: «Ничего, ты скоро отсюда уедешь». И уехала. Глупая, верила, что это и есть счастье, а не его причина, которая к тому же ничего не обещает.
В тот день, когда фотографировала на телефон оставшуюся внизу тайгу, мечта, казалось сбылась. «Никогда сюда не вернусь.» – думала я, глядя на выбеленные первыми заморозками деревья и, конечно же, ошибалась. Север полетел со мной: его песни и тишина были рядом. Неотступно он ехал следом из города в город, и я прекратила бессмысленное бегство остановившись в самом большом и самом шумном из них. Я не одна вырвалась из провинциального плена, нас было двое. Мы любили взаимно так естественно, как назвали друг друга однажды мужем и женой. Прошли все условности с ЗАГСом и паспортами так, как проходят плановый визит у стоматолога. Но любовь – чувство ненадежное. Нас связывало что-то большее: мы были вместе потому что находили друг в друге память о доме, по которому тосковали. Нет, нас не тянуло вернуться, так грустить можно только на расстоянии, мы оба понимали это. Но всё же, в конце октября, в разгар осенней вязкой слякоти подступала мысль: «А ведь там сейчас снег».
Колючие снежинки осеннего первого снега прилетают ещё в сентябре, вместе с холодным северным ветром. Вперемешку с дождем и солнцем они появлялись чтобы исчезнуть. Напомнить, что зима близко. Но снег октября другой. Кыстык хаар – мягкие комья, падающие во тьме с небес, и вместе с ними приходит тишина, такая плотная, что ни единым звуком не порвётся её полотно до самой весны. И чем громче звук, тем яснее ощущаешь – внизу под ним одна тишина, как топь.
Самолёт сел, но почему-то прямо в городе и катится по улице, название которой я вспомнить не могу, хотя хорошо её знаю. Ничего не понимая я смотрела в иллюминатор. Этот дом слева, коричневый, с единственной в городе эстакадой… раньше в нём жил мой муж. У второго подъезда он когда-то подарил мне мягкого, лохматого ежа в будёновке, с оптимистично вздёрнутым носом. Как же я могла всё это забыть… Но самолёт отправляется дальше, мимо. «Стойте!» — кричу я. Мне хочется выйти, ведь там – мои воспоминания. Я попыталась подняться и проснулась.
Ровно гудели двигатели, за стеклом было всё так же темно, только небо стало прозрачного синего цвета. Ночь готовится стать утром. В призрачном, сонном гуле теперь я единственная кто не спал.
В голове обрывки прошлого вечера. Унылая площадь, дрожь от холода или нервов, поцелуй с мужем у автобуса. После кофе из дурацкого «Вкусно и точка», плохо закрытая крышка, обожжённая до красноты кожа. Всё это я зашифровала в СМС: «За меня не беспокойся, всё хорошо.» — а ещё – одиночество и страх. И в ответ: «У меня тоже. Люблю.». Ни одной подсказки, как читать эти символы и что они значат на самом деле. Сидя на лавке, я представляла себе пальцы, которые набирали сообщение, пробежавшись по непривычным кнопкам. Закрыла глаза. Как они думают, что чувствуют, что видят перед собой. Но ответов не было.
Мы познакомились много лет назад, на вписочной квартире. Это был странный вечер, знакомые приглашали своих знакомых, а те своих. Никто не знал, когда начался этот движ и когда закончится. Новые лица появлялись и исчезали со скоростью льда в бокалах. Оставалась лишь музыка и неразборчивый гул голосов, разбавленный сорокоградусным хохотом. Невозможно было понять, кто с кем пришёл, и я улыбалась всем: и друзьям, и тем, кого видела впервые. Например, ему. Он пришёл с девушкой. Блондинка, от которой пахло чем-то сладким, смеялась без остановки. В прокуренной комнате звенел её голос, звенели бокалы в руках и, изредка, звенел звонок в прихожей. Из тесного коридора вваливались новенькие с заготовленной улыбкой, скользили взглядом по моему платью и сливались с общим гулом.
Платье было чёрное, короткое и очень дорогое. В нём уживались плотный, гладкий атлас, кружево и матовый креп. Это было невероятное, сложное и совершенно непригодное для этого города платье. И к таким взглядам я давно привыкла. В желтоватом свете полуподвальных кабаков его складки и вовсе казались сумасшедшими. Сидя в одиночестве на толстоватых, коричневых стульях безвкусных заведений я расправляла тонкие реснички кружева, лежащего на моих бедрах. У меня с ними было кое-что общее: здесь наша красота была ни к месту. Но какое это имело значение, если мне так нравилось прикасаться к нему взглядом и кожей. И я одевала его снова, не для других, для себя. Говорят, у одежды есть аура. Я в это верила и любила все свои платья; они жили в шкафу, на тонких плечиках и хранили каждое свою историю. Но это было особенным. Тем более там, в старой, деревянной двухэтажке, где с наступлением холодов, воду в ванной оставляют «на проток».
Я не помню, кем была произнесена первая фраза, о чём мы говорили и куда вдруг исчезли остальные. Он увёл меня потому что короткому, наивному платью там было не место. Зима, холод, мороз и мы встретились на одной улице, тихой и пустой. Мои колени тут же обожгло.
Жидкий свет уличных фонарей растекался по сереющему небу. В их расплывчатых кругах вспыхивали и гасли искорки сыпавшегося с неба серебра. Дыхание от холода перехватило, я беспомощно уткнула нос в шарф и на его ворсинках в минуту вырос иней. Кто придумал, что глаза на морозе не мерзнут тот, наверное, никогда не бывал на севере.
В его руках чиркнула зажигалка, а на моих появились варежки. Я мёрзла каждый раз, выходя из дома. К холоду нельзя привыкнуть, можно лишь терпеливо его прощать, надвигая пониже шапку.
— А всё-таки хороший был вечер. – подумала я.
— Закажу тебе машину. – сказал он.
— Не надо, я тут неподалёку живу. – хотя в такие зимы нет ничего достаточно близкого.
Время около четырёх утра, на улице ни души, и мне совсем не хотелось, чтобы он посадил меня в такси и отправил домой. Я повернулась и пошла по нетронуто белой, пустой дороге. Пинала снежинки острыми носами высоких сапог. Тоже чёрных, конечно. Оставляла тонкие, петляющие следы и ждала, когда он догонит. Сумасшествие притягивает, это факт.
— Надеюсь, речь идёт о соседнем подъезде?
— Мой подъезд на Тихонова, у «Темпа».
— Сумасшедшая. – подтвердил он мою догадку, а потом подошёл вплотную, насколько это позволили сделать тяжёлые куртки, и поцеловал.
Чтобы я сделала, если бы могла изменить прошлое теперь, спустя столько лет, слёз и истерик? Снова надела бы то дорогое, нелепое платье и в каждом следующем моменте допустила ровно те же ошибки. А значит, некого винить в том, что я сейчас в этом кресле.
Наши отношения не всегда были гладкими: я часто злилась, он замыкался. Раздражение, даже невысказанное, кололо теми же иглами, что и мороз. Но мы по-прежнему были вместе, надеясь перезимовать, сохранить. Если что и было опаснее этого холода так это безразличие. На языке общих фраз оно начиналось со слов – «всё равно». Последние полгода на его вопросы я только пожимала плечами. Мне было неважно, как проводить выходные или какой фильм посмотреть вместе. Каждый раз отвечала: «Всё равно» – и это было правдой. Апатия затянулась на несколько месяцев, и, хотя я чувствовала, что мы отдаляемся, ничего не предпринимала. Равнодушие прорастало во мне и скоро стало безразлично, даже если бы мы не гуляли вдвоём, не ходили в кино и не смотрели друг другу в глаза. Даже если бы сидели рядом на диване, пока кто-то из нас не начинал скучать и не говорил, что пора ложиться спать. Даже если не были бы близки.
Предчувствие возможной утраты, подаренное февралём, стёрло то плохое, что случилось между нами и в последнюю ночь, лёжа на его груди, я молила луну, заглянувшую в незашторенное окно, чтобы она сохранила нас двоих. Никогда не была суеверной, но у меня не было других союзников, и я взывала с мольбой о помощи ко всему, что сильнее. Мои чувства к нему, всё это время балансирующие между слепой приверженностью и ненавистью, наконец определились и застыли. Вероятно, нас ждало счастливое будущее, а, может, и нет. Я не знала, что будет дальше. Совсем ничего.
Записи в моих ежедневниках резко обесценились. Последний спланированный день был отмечен этим билетом на самолёт, а дальше пугающая пустота, которую мне нечем заполнить.
Накануне я завернула в шуршащую, коричневую бумагу калейдоскоп и, перевязав бечёвкой, уложила в коробку. На ней был написан адрес Леры. Этой зимой я сделала удивительное открытие.
— Давай сядем. – попросила Лера, кивнув на скамью в центре зала. Тяжело плюхнувшись, она сразу же стянула задники новых туфель и блаженно застыла. С розовыми мозолями, вздувшимися на пятках, тяжело было наслаждаться выставкой экспрессионистов, но всё же она попыталась и не спеша оглядывала зал. В контрастной темноте стены напротив расплывался круг света. В нём цветные пятна танцевали медляк, и мы смотрели, как заворожённые.
— Словно калейдоскоп. — вздохнула я. Отчего-то это медленное кружение вызывало во мне грусть.
— Да, наверное, – согласилась Лера и добавила, — Я ведь в калейдоскоп смотрела всего один раз. В детстве, на дне рождении подруги… Хотя какая она мне подруга? Дочь богатых родителей, которые с нами и не знались. Странно, что я вообще попала на тот праздник, уже не помню, как так вышло… Мы объедались черешней, клубникой, какими-то маленькими пирожными и маленькими бутербродами. А потом она показывала нам свою комнату и шкаф-купе с зеркалами от пола до потолка. И мы такие: «Вау!». Это сейчас, может, обычно, но не в начале девяностых. Я тогда впервые увидела раздвижной шкаф. И калейдоскоп. Он лежал на кровати, в горе подарков. А я-то пришла с шоколадкой. Альпен Гольд в фиолетовой бумажке с изюмом и орехами.
Вообще, Лерке не свойственно киснуть. Скорее всего уже в пятницу, в стендап-кафе на Мясницкой, она у микрофона будет шутить про экспрессионистов и новые туфли. Но в этой истории про калейдоскоп зазвучала тоска с той искренностью, которой я раньше за подругой не замечала.
— М-да уж. Если в детстве у тебя не было велосипеда, а теперь у тебя Бентли, то всё равно в детстве у тебя велосипеда не было. Ладно, пойдём. – и она снова натянула туфли.
Маркером я вывела на коробке: «Обнимаю» и отнесла её в ближайшее отделение курьерской службы. Этим мои дела в Москве были завершены. В остальном, обведенные в кружочки даты дней рождений и встреч перестали что-то значить. Места и названия выставок, семинаров, скрупулёзно перенесённые в заметки, – хлам. Похоже, планы – привилегия спокойной, размеренной жизни. А сейчас бесконечное и тревожное ожидание, желание новостей и, одновременно, страх перед ними. И это даже не удивительно.
Страха не бывает там, где всё понятно. Наши предки, полудикие, зарвавшиеся обезьяны, собираясь по вечерам у костра, тоже знали это. Под зажигающимися звёздами они рассказывали друг другу истории о том, как сменяются на небе светила, как недавно гремел гром, как они ходили охотиться на зверя. Рассказывали до тех пор, пока это не становилось простым и логичным. Разве можно бояться того, о чём всё знаешь?
От них нам досталась спасительная необходимость упорядочивать, на всё навешивать ярлыки, подбирать именно то слово. И вот теперь, особенно теперь, мне бы хотелось послушать историю о том, что происходит вокруг, потому что сама я не понимаю и боюсь. Похоже, этот тоннель будет гораздо длиннее, чем я могла себе представить. И раз уж я никак не могу повлиять на события теперь, когда история пишется кем-то другим, мне ничего не оставалось, кроме как вернуться туда, где он сможет меня найти. Совсем, как в песне «Дельфина».
На горизонте уже осветился голубым край неба. Мы летели туда, прямо в это утро, в начало нового дня. Стараясь не будить соседей, я вытянула рюкзак. Хотя необходимости в косметичке не было, привычка взяла своё, да и спать больше не хотелось. Круглое зеркало легло в ладони сквозной раной; разлетелись по серому пластику тёплые блики. В сумерках я подвела карандашом линию бровей и провела спонжем по коже, высушенной долгим перелётом. Крошечное зеркальце выхватило глаза. Зелёные, когда-то мне нравились. Теперь в тончайшей сеточке морщин. Почти незаметных, но стоит только улыбнуться, и они лягут глубокой бороздой, которая ещё нескоро разгладится. Может, даже лучше, что в последнее время не до смеха? Скоро совсем забуду, как это, когда весело. Растянула рот, но глаза из зазеркалья в ответ не улыбнулись. Зато крошечные, едва заметные надломы разошлись отвратительными, глубокими трещинами, как высушенная солнцем земля. Что же, похоже преждевременная старость будет проклятием тем, кто умеет чувствовать. Но я хотя бы смогу состариться. Наверное, смогу.
Поёжившись, вспомнила такой же перелёт почти десять лет назад и беженцев в соседних креслах. Что могло их занести в эту дыру, город вечного холода и отсутствующих перспектив, о котором мало кто и в нашей стране то слышал. И вот узнала. Возможно, наметившиеся тонкие линии на моём лице стали ценой этого знания.
Тогда справа от меня, у иллюминатора, сидел мужчина с пятью красными розами в целлофане. Худое лицо с печально повисшими усами и отрешённый взгляд. И так же печально повисли розы, погибая в сухом, тёплом воздухе. Для кого они были? Авантюрист, думала я, искатель приключений. Разговорчивый армянин слева угощал, они пили, чокаясь через моё кресло. Я не пила и только ждала, когда развяжется язык, вот тогда наверняка узнаю чуть больше о немолодой, наивной дурочке Вислоусого. Но этого не случилось. Я услышала от него не более пяти фраз. Потом все уснули, в целлофане умирали красные розы, а я ещё размышляла над его словами. Неужели, то что он говорит правда? Но потом самолёт сел, мы разошлись из зала аэропорта разными дорогами и забыли друг о друге. События понеслись своим чередом. Неделя, на которую я прилетела к родителям, закончилась, а возвращаясь обратно я решила – это невозможно. Не здесь, не в этой вселенной.
Полоска на горизонте становилась всё ярче. Я перевела телефон на местное время и сверилась с часами. Оставалось ещё немного. Соседи беспокойно возились, досматривая последние сны. Безумно хотелось кофе. Явившаяся на зов стюардесса ответила, что через час будут разносить, улыбнулась напомаженными губами и исчезла. Чтобы скрасить ожидание, я решила почистить фото на телефоне.
Несколько месяцев моя фотоплёнка заполнялась одними только случайными, смазанными снимками и скринами, с едкими, глупыми комментариями, заполнившие социальные сети. Мы обсуждали их в не менее едких и не менее глупых диалогах с подругами, пока не надоело. Не набило оскомину. Лерка искренне верила, если оборжать проблему, она перестанет ею быть, и у неё это действительно получалось.
Она была моим громоотводом невесёлых мыслей, и вносила нотку легкомысленного веселья. Много месяцев я не строила предположений, не задумывалась о будущем, не делала прогнозов. Я просто пыталась жить дальше, как будто ничего не случилось. Пока слово «мобилизованный» не перечеркнуло мои усилия. На последних фотографиях были комнаты, с которыми за много лет нас связали не только договоры аренды, но и воспоминания. Жаль было расставаться, но для меня одной квартира на Войковской стала накладной. Фотографии удалять не стала, пусть будут. Уменьшив масштаб, сравнивала цветные, улыбчивые кадры прошлых лет с дурацким этим и очень обрадовалась, когда в проходе появилась тележка с напитками.
Спинки кресел начали подниматься, в хвосте самолёта выстроилась очередь. Верный признак того, что скоро прилетим. Общее оживление действовало и на меня. Я больше не могла сосредоточиться на фотографиях. Стало совсем светло. Должно быть, наш самолёт уже объявляют, там внизу, в небольшом, сером зале с рядами красных кресел по периметру. Единственная чёрная лента в центре скоро начнёт движение. Возможно, меня уже там ждут.
Глава 2.
Заново привыкать к городу сложнее, чем осваиваться в незнакомом, новом. Разделив на до и после, я искала отличия и находила их во всём. Даже тайга, опоясывающая город, изменилась. Через неё проложили дорожки, поставили качели и назвали парком. Попробовала отыскать наш старый дом – вытянутое, двухэтажное общежитие, в котором мы жили до переезда. Я хорошо помнила это деревянное здание небесно-голубого цвета с квадратными окнами. Под ними росли тонкие лиственницы, в это время года они были бы нарядного, ярко-жёлтого тона. Но сколько ни проходила по условно знакомым улицам – дома нигде не было, не было лиственниц, не было ничего, что напоминало бы о прежнем дворе.
Только на одной из улиц, разделяющих город на квадраты, я встретила такие же двухэтажные общежития. Расселённые, они слепо смотрели перед собой пустыми, грустными глазами-окнами. От рамы одного из них поднималась угольная полоса копоти. Дом горел.
Поблизости никого не было, ни единой живой души, и не удержавшись, я вошла в растворённые двери подъезда. Длинные коридоры оставались ровно такими, какими я их запомнила в детстве, но только этот был совершенно необитаем. Полы прогнили. Пахло сыростью и гарью. Что-то меня влекло в этот брошенный мир, и я осторожно ступала по скрипучим доскам, заглядывая в настежь распахнутые двери.
В комнатах оставались навалы из ветхих томов, тетрадей, несуразной обуви без пары и цветастых младенческих вещичек. Всё это было свалено на пол и прикрыто рыжими листьями, налетевшими из навсегда открытых окон. Пожелтевшие обои лоскутами свисали с бледных стен.
Через смутную ностальгию проступали черты прежнего дома. Большая комната, разделённая перегородкой, сплошь заставлена мебелью. На окнах висели жёлтые шторы с вертикальными полосами крупных цветов, кажется, маки и васильки. Через них солнце становилось ярче, а серый полусвет зимних дней теплел на несколько градусов. На кровати тяжёлое бардовое покрывало, в холодные ночи его не снимали, спали так. А выбираясь утром по нужде старались не сдвинуть ни сантиметра, чтобы не выпускать тепло. Это всё сказки, что выросшим на севере не холодно. Тымныы – какое подходящее слово, ведь он всегда наступает вместе с нескончаемой полярной ночью, когда зима кабельной стяжкой обнимает город. Только знающие тымныы умеют так ценить тепло.
Под моим кроссовком лежала связка выдранных страниц. В похожем доме, когда-то ужасно давно, мы с соседскими девочками гадали на книгах, подслушивали свою судьбу между строк. В середине января, когда наступало время Танха, тайком пробирались в родительскую комнату, чтобы стащить пару книг из шкафа, а после прятались под столом на общей кухне. Нужно было закрыть глаза и выбрать разворот, наугад проводя ладонью.
Я наклонилась и бережно подняла листы, цепляющиеся за жалкий переплёт. Они набухли от сырости, слиплись и никак не хотели переворачиваться, но я всё же искала, пытаясь ощутить кожей тепло, как когда-то раньше. «И тогда они вошли.» — гласила слепо выбранная фраза под моим пальцем.
Знаки на бумаге всегда говорили чуть больше, чем слова, которыми они были записаны. Через ритм и звуки они давали ответ на вопрос, с которым открывалась книга в свете фонарика под кухонным столом. А сейчас, наткнувшись на шипящие, рубленые предложения, я поскорее захлопнула страницы. Я чувствовала в них угрозу.
— Это всего лишь отрывок, он не скажет правды. – на ходу придумывала новые правила, чтобы немного себя успокоить. – И Танха Хаан Тойон ещё далеко от нашего мира.
Но смутная тревога нарастала, надо было скорее уходить отсюда. Выпущенные из рук страницы беззвучно опустились, но на пальцах осталось ощущение липкости, хотелось сполоснуть ладони водой.
Напоследок я обернулась и окинула взглядом коридор. Для него не оставалось ни малейшей надежды, что двери комнат когда-то отворятся и из них, смеясь, выбегут дети. Не прогнутся ступени лестницы под шагами молодой пары, будившей спящий дом по утрам болтовнёй и скрипом матраса. Никто на общей кухне осуждающе-молчаливо не покачает головой, провожая их глазами через мутное окно с приоткрытой форточкой. В затхлом воздухе надежда не жила.
Я тосковала об эпохе, к которой приближалась только по касательной, через эти старые дома, хранившие истории и энергию людей севера. Однажды бросив всё, они приехали сюда, чтобы любить, мечтать, строить. Теперь их дома-первопроходцы смирно стояли на постаревших сваях, ожидая, когда раскачается маятник подписанного для них приговора.
До вечера я бродила по городу нехитрым маршрутом: по Ленинградскому вниз, по Ойюнского вверх. Когда-то эти улицы были заполнены знакомыми лицами. В воскресный день слово «привет» звучало на каждом шагу и вопрос «как дела» следом.
Сегодня я шла без остановок. Тучи то налетали, то растворялись, оголяя прозрачное, с ледяной голубизной небо. Хотелось стать одной лишь памятью и вобрать все мелочи — тонкие стволы берёз, деревянные дома, в окнах которых всё ещё загорался свет, мелькающие в воздухе снежинки, лица прохожих, шум автомобилей. Хотелось сохранить это, но не для себя, а для кого-то другого, ещё не знакомого мне.
Домой возвращалась в густых, ранних сумерках. Мельтешение снежинок стало назойливым, опускаясь на лицо и одежду, они тут же обращались каплями. Под ногами чвакало, скоро сапоги набрали воды. Наконец, сделалось совсем холодно и темно.
Стараясь не шуметь, я отперла входную дверь и, скинув у порога обувь с носками, прокралась в ванную, оставляя мокрые следы на полу. Давно не возвращалась вот так, продрогнув и промочив сапоги насквозь. Последний раз в далёком детстве, о котором сегодня столько думала. Мне нужно было согреться и смыть с себя воспоминания, которых оказалось слишком много для меня одной. Краснела кожа под струёй горячей воды, но легко стекали мысли, оставляя после себя пустоту. Когда ванную окутало облако белого пара и дышать стало почти невыносимо, я закрыла кран.
— Попьёшь со мной чай? – позвал голос из-за двери.
— Да, мам, сейчас оденусь и приду.
Спустя пару минут, закутавшись в пушистый халат, я шла кухню. На стены неосвещённого коридора падали отблески от работающего в комнате телевизора. Передавали сводку новостей. Они шли почти непрерывно, вытеснив с экрана всё остальное, но никак не заканчивались.
— Что это ты прокралась, как мышонок? Стряслось что?
— Нет. Услышала, как шуршит новостями телевизор в комнате у вас с папой и не стала беспокоить.
Мама поставила чайник и осталась у окна.
— Шуршат. — усмехнулась она, вглядываясь в темноту улицы. – Уже несколько месяцев новости гремят. Вот что странно, даже когда звук на минимум. Не могу понять, как у них это получается…
— Поскорее бы уже закончилось. — Добавила она совсем некстати.
— Да, скорее бы. – произношу, а сама не верю. С самого начала не верила, а теперь особенно. Но нужно что-то сказать, пусть не для себя, для мамы. Мне бы поддержать её, успокоить, но негде взять слов.
В нашей семье не принято говорить друг другу о чувствах. Слова, повторённые столько раз в любимых маминых сериалах на Первом казались простыми и непринуждёнными, но только не в двухкомнатной малосемейке. Видимо, не всё может прижиться в холодном мире панельных домов, где нас учили таблице умножения и правилам грамматики, но не разговорам о переживаниях. Теперь неловкость комкала слова, и они не шли с языка даже, когда были необходимы. Но, возможно, это не так уж и плохо. Неназванные чувства были точнее своих вербальных определений. Не втиснутые в рамки слОва они не теряли тонких оттенков. Если у нашего народа больше двадцати слов для названий снега, то сколько их может быть для названий любви?
— Всё заканчивается когда-нибудь, закончится и это. – сказала, помолчав, мама.
— Знаешь, я сегодня гуляла по городу, столько всего переменилось. Наш прежний дом, в котором мы жили до переезда сюда, помнишь?
— Ну?
— Не смогла его отыскать.
Я щёлкнула выключателем старенькой лампы. Её свет, льющийся из-под оранжевого абажура, согревал меня. Она была с нами ещё до переезда, просто удивительно какая долгая жизнь у вещей в родительской квартире.
— Его снесли одним из первых. Позапрошлой зимой пожар случился. Дом расселили и снесли. Оно, конечно, давно пора. Как холода надвигаются, деревяшки так и загораются. Некоторые говорят, что нарочно палят. Но кому это надо, зимой остаться на улице? И дома под снос, всякому известно. Саардана, помнишь её? Квартиру в новостройке дали, правда, однокомнатную, вместо двух. Про тебя она, кстати, часто спрашивает. Сходила бы к ней, она всё там же работает. Думаю, Саардана будет рада повидаться.
Саардана была нашей соседкой в том, старом доме, а потом моим преподавателем. Я тоже часто её вспоминала, а вернее, её истории, которые она рассказывала нам, детям. Мы караулили тётку Саардану на общей кухне, ждали, когда она спустится выпить чая. Под её шагами лестница скрипела по-особенному, и мы скорее бежали, чтобы занять места. Пока она открывала коробки с пахучими травами, которые запасала летом, мы молчали. Молчали, пока она растирала их в ладонях и высыпала в перламутровый с цветами заварочный чайник. Но после, когда кипяток был налит, мы наперебой задавали вопросы. Все они были разными, но почти каждый начинался со слов: «Тётя Саардана, расскажи». И она рассказывала. Моими любимыми были истории про посёлок, в котором она жила с мамой и папой и который ушёл под воду при строительстве ГЭС. Я могла слушать их каждый день, и они мне не приедались. В этих воспоминаниях было столько тепла, что жизнь крошечного поселения, казалось, была раем. Зимой, когда кроме снега и трескучего мороза ничего не оставалось, её рассказы были нашим единственным развлечением.
— Схожу. К ней схожу, конечно.
Я отпила горячий чай, заваренный на цветах Лапчатки. Кружки мама достала из шкафа тонкие, белоснежные, хранящиеся в нашей семье для «особого случая». Наверное, на языке к которому мы привыкли это и есть «я тебя люблю».
— Дело хорошее. – кивнула мама, тоже делая глоток.
— Что же, — она остановилась взглядом на моём телефоне. – Новостей нет?
— Нет. Со вчерашнего дня одно короткое СМС: «Всё хорошо» и только.
— Ну хоть так.
В глубине души я согласна с этим «хоть». Любые, даже лаконичные сообщения лучше тишины. Когда она растягивалась на несколько дней я начинала изводиться и каждую минуту проверяла новостные каналы. Получалось глупо, я ведь знала, что отсутствие связи – это нормально, но зачем-то продолжала обновлять страницы, и ничего не могла с этим поделать. Держала звук на телефоне всегда включенным, даже когда ложилась спать, чтобы не пропустить звонки, которых не было. Когда наступала тишина я боялась собственных мыслей, которые нашёптывали страшное. А в ленте новые обстрелы, взрывы, свечи на чёрном фоне и короткое «скорбим».
— Туйара встретилась мне на днях. Я сказала, что ты прилетаешь. Неплохо бы и её повидать. Может, зайдёшь к ним как-нибудь в гости?
Я молчала. Родители моего мужа были славными людьми, но…
— Она тоже переживает. Ей как матери тяжело, даже боюсь представить насколько.
— Давай так, я им позвоню и приглашу к нам в гости. Хорошо? У нас с ней одно горе на двоих, если встретимся, что это получится?
— Мы им рады, ты же знаешь.
Позже, лёжа в кровати, я смотрела на голубые пятна, пляшущие по стене коридора в первобытном экстазе. В комнате у родителей по-прежнему работал телевизор. Теперь плоский, с большой диагональю, но блики на стенах были точно такими же, как от того допотопного ящика с выпуклой линзой, что стоял у нас раньше. Старый телевизор включался большой кнопкой на панели справа, потом он долго разгорался, картинка медленно проступала из черноты. Чтобы переключить канал нужно было крутить рычажок, который щёлкал в ладони. Моя детская рука была слишком слабой для него и, если я включала телевизор, пока родителей не было дома, мне приходилось смотреть то, что шло на последнем пойманном канале. Передачи о здоровье, новости, прогноз погоды… Те годы тоже были неспокойными, в эпизодах мелькали выщербленные, разрушенные дома, говорили о Чечне и терактах. Но пока взрослые что-то взволнованно обсуждали я строила башни из Лего и переживала из-за потерянных деталей гораздо больше, чем из-за происходящих событий. Если бы теперь у меня получалось так же…
Как прежде, засыпая, я разглядывала блики и гадала: «Что же там, на экране». Только если раньше меня отправляли спать, потому что начинались передачи «не для детей», то теперь я сама уходила, чтобы не видеть их. Я устала от недетских передач. Мне бы как раньше, проснуться в воскресенье, в самую рань, забраться к маме в кровать и смотреть мультфильмы, свернувшись калачиком. А по телевизору распевает песни Винни-Пух, идущий в гости или, спешат на помощь Чип и Дейл. Я вдруг подумала, что в нашем с ним доме телевизора не было. Если всё будет хорошо, я обязательно это исправлю.
Мне хотелось поскорее заснуть, но ещё так мало времени, кажется, не больше девяти, и сон никак не приходил. Я терпеливо дожидалась его в своей постели, игнорируя телефон, который изредка светился на прикроватной тумбочке. Если возьму в руки, обязательно проверю новости. Если проверю новости, буду лежать без сновидений ещё пару часов, успокаивая сердцебиение. Дверь, ведущая в коридор, оставалась приоткрытой, и я видела, как по нему серой тенью прошла мама. Она остановилась на пороге моей комнаты сжимая что-то в руках.
— Вот, — сказала она. – Мы с твоим папой всё не выкидывали, хранили. И теперь, надеюсь, тебе будет приятно вспомнить. Я ещё сыскала твои краски. Гуашь засохла, а акварель вроде ничего, хотя я в этом не соображаю. Вдруг, ты захочешь порисовать. Помню, раньше тебе очень нравилось.
Мама сложила найденные сокровища у моих ног и вышла, пожелав мне доброй ночи. На одеяле остались лежать круглые, цветные баночки, кисти и альбомы, которые позже заменили скетчбуки. Плотные листы хранили старые картинки, я действительно любила рисовать. Мне даже казалось, что получается неплохо. Готовилась поступать на худграф, но в последний момент передумала.
На одном из рисунков акварелью была написана Лунная девушка, тонкая, невесомая, с бледным лицом округлым, как луна. Такой я себе её представляла, когда слушала сказку. В детстве родители иногда рассказывали мне её перед сном. Однажды пойдя зимой за водой на прорубь, девушка увидела в пруду отражение луны, а на ней – лужайку с голубыми цветами, где сидели её мама и папа. Они махали ей рукой и улыбались, и она по лунной дорожке пошла к ним. А у проруби остались два пустых ведра. Не знаю почему, но мне было так легко представить и облако её дыхания на морозе и плоское лицо, профиль, которого едва выглядывал из-под каймы платка, словно я шла с ней рядом. Хруст снега под её ногами и луну в расплывающемся, жирном кольце света, играющем красками. А потом тишину бездвижного зимнего пейзажа, и два вёдра с глубокой тьмой внутри, такой, что даже луна не может заглянуть в них, достать до дна. Мне так хотелось знать, что всё закончилось хорошо; что она дошла, и, наконец, смогла обнять маму и отца, что она свободна и счастлива. Просила родителей рассказать продолжение, и они рассказывали, для меня. Но на рисунке девушка всё равно осталась без улыбки.
Сидя на кровати, я посмотрела в окно — луна подсвечивала контур облаков, что неслись по небу, но, стоит ей выйти, лунная дорожка протянется к моему окну. Возможно, пойдя по ней я тоже стану свободной и счастливой. Да, когда-то я любила рисовать, это подтверждали толстые альбомы. Но не теперь, и я заперла их в ящике стола.
Глава 3.
Приближались морозы. Но чем холоднее становилось на улице, тем теплее было внутри. Я научилась оставаться одной настолько, что не чувствовала ни одиночества, ни грусти. Мне нравилось укрываться в уютной тишине пустого дома и подолгу стоять у окна, прижавшись коленями к батарее. Часами я смотрела на улицу и видела, как оставленные на зимовку машины исчезали под шапками снега, как скрывались в его пелене заборы и лавки. Пешеходов с каждым днём становилось всё меньше. Озябшие, тёмные фигурки торопливо бежали из точки А в точку Б, и по вечерам обратно. Среди них были и мои родители. Я, хотя и брала иногда задания на фрилансе, скорее бездельничала. Сбережений оставалось достаточно, чтобы работать не больше, чем того хотелось. Бешеный темп крупного города сменился покоем, и я об этом не жалела. У меня впервые в жизни было столько времени – терпкого, густого времени. Из своего окна я видела, как без пятнадцати шесть распахиваются двери Якутнипроалмаза, и женщины в чёрных норковых шубах до пят гигантскими пингвинами соскальзывали по обледеневшим ступеням. На севере рабочий день для них был чуть короче и феминисток, желающих оспорить это право не находилось. Откуда им было взяться на вечной мерзлоте.
Я оставляла свой пост у окна только для того, чтобы сварить кофе. Уличное движение гипнотизировало, я чувствовала, как отступает тревога. Но только на время. Мысли текли беззвучной молитвой и наполнялись спокойствием. К сожалению, или к счастью, моя голова была устроена не так, как у киношных героев. Размышления не звучали в ней фоном, не бежали титрами красивые мысли. Чаще в ней была пустота и обрывки попсовых песен.
Теперь, когда времени было много, я, не торопясь, размышляла над значимым для меня вопросом – была ли я счастлива раньше. И чувствовала, что да, но тогда ещё не понимала этого. В прошлом у меня не было поводов задать себе такой вопрос, я просто жила, в потоке, не фиксируясь на ощущениях. Зато теперь знаю – да, это и называлось счастьем. Сделанное открытие было единственной причиной благодарить мрачные события текущего года, о которые споткнулся плавный ход истории. Интересно, что потом напишут об этом в книгах, за которыми будут зевать школьники. Для справедливой оценки необходимо пространство, и позже, время создаст его. С расстояния в пару лет получится рассмотреть больше, а пока нужно научиться принимать происходящее как данность.
Хотя поменялось, в общем-то, немногое, просто мы по-другому взглянули на вещи. Он и я всегда были смертными, а задумались об этом только весной. Эта весна переменила нас, быстро и точно вернув в исходную точку, к зазвучавшим с новой искренностью пожеланиям мира.
Стоило ли выходить из себя из-за оставленной на столе посуды, не донесённого до корзины белья или не закрытого до конца крана? Неужели это я переживала из-за сорванных сроков и неудачных проектов, да так что не находила себе места и страдала бессонницей по несколько недель? Теперь я вспоминала эти милые глупости размеренной, спокойной жизни, как будто они были с кем-то другим, из фильма, а не со мной.
Сейчас на нервы действовали ожидание новостей и молчание. В самой тишине не было ничего страшного, но сознание заполняло пустоту жуткими образами, которые неотвязно преследовали меня. Я была бы рада не думать о них, но не получалось. Помню, как приезжая на лето к бабушке, иногда помогала ей с огородом. Однажды она остановила мою руку, сжимавшую пучок листьев, во время прополки, когда я лениво щипала сорную траву на грядке. Узловатыми, потемневшими пальцами она подцепила скользкий стебель, оставшийся торчать обмылком из земли.
— Это бодяк. – сказала она. — Смотри, какие длинные корни. Если оставить их в земле, то следом вырастет новый. Раскачивай стебель и тяни, пусть лезет с корнем.
Если бы можно было также, с корнем, выдернуть страхи. Но как я не закрывалась, они с упорством сорняка, прорастали во мне.
Чтобы немного отвлечься, я решила навестить Саардану. Теперь она заведовала кафедрой нефтегазового дела, и почти не преподавала, хотя действительно в этом разбиралась. А ещё она писала стихи. Я разыскала её номер и договорилась о встрече. По телефону Саардана сказала, что будет рада меня видеть, и если я что-то понимаю в интонациях, это было искренне. Разговор потеплел, мы условились на завтра.
Зайдя к ней на следующий день, я не смогла сдержать улыбку. Кроме заваленного бумагами стола, за которым сидела Саардана, были на кафедре ещё два места с мерцающими мониторами, и всё же можно было сказать, что это её кабинет. Такая же атмосфера была в её прошлом доме, да и в настоящем, думаю, тоже: неуловимый, небрежный уют, который не культивируется специально, а стохастически возникает из ничего. Было очень тепло. Комната освещалась только сиянием окон – жёлтый, казённый свет с потолка не горел. На полках, на столе, всюду лежали книги: учебники по нефтегазовому делу вперемежку со сборниками якутских поэтов и классики с золотыми корешками. Журнальные подшивки стопками лежали на стульях. Саардана тоже улыбнулась и, вытянув пачку сигарет из-под бумажных завалов, взглянула на меня. Я не курила, но если курила, то Чапмен Классик. Нащупала в кармане взятую на всякий случай пачку, я подошла к окну вслед за Саарданой.
— А как же пожарная безопасность? – глазами я поискала под потолком белую таблетку с красным всевидящим маячком.
— Обрезали. Всё наше крыло.
Она приоткрыла окно и чиркнула зажигалкой.
— С полгода назад ЧП случилось. Туяна с электрификации заболталась в коридоре и забыла про чайник. Даже когда пожарную сирену услышала, и то не опомнилась. Чудны дела твои, господи боже. Это из-за неё мы остались и без чайников, и без пожарки. Ох и злился же наш ТБшник, заставил всех подписать ведомость и чайники собрал по кабинетам. Но через месяц чайники всё же вернул, а вот сирену так до сих пор и не починили. А ты молодец, что пришла.
Две тонкие берёзы, росшие у окна, покрылись густым, пушистым инеем — кухтой, сделав окно невидимым для остального мира. Солнце пройдя через его призму разливалось по кабинету молочно-жемчужным светом. Щёлкнула кнопка чайника, и тот послушно запыхтел. Саардана колдовала над двумя фаянсовыми чоронами. Не задавая вопросов, она приготовила для меня сладкий, крепкий кофе. За время, что я её не видела, она, как будто не поменялась. Словно это плоское, морщинистое лицо, когда-то постарело на много лет вперёд и замерло; словно оно было вырезано из слоновой кости.
— Ставь прямо сюда. — кивнула она на стол, плоскость которого была устлана рукописями.
Я взяла из её рук обжигающий чорон, покрытый орнаментом, и поспешно поставила его. Текст на исписанных ровными строчками листах, разбросанных по столу, для меня оставался не читаемым, впрочем, попадался привычный машинописный текст. На странице, где расползалось круглое кофейное солнце, оставленной другой чашкой, было написано: «Для наслега время текло размеренно, остальной мир им мало интересовался, и он существовал без навязанных условностей, как бы вне времени и был вполне благодарен за это. Времена года плавно шли своим чередом подчиняясь колесу Осуохая и воле Богов. В дни летнего солнцестояния мы собирались на открытом берегу с резными сэргэ и становились в круг, взявшись за руки все — от мала до велика. Ступали тихо и важно, подгоняли ход времени, не давали угаснуть движению жизни. В этот Великий день мне вплетали в волосы бастынгу, на блестящих пластинах которых танцевали стерхи. Зов запевалы слышался далеко над равниной, его подхватывало и разносило эхо, и я, гордая своими украшениями, вторила им, сжимая ладонью влажную, холодную ладонь сестры. (воспоминания Ыысых страница 42)
… Колыбелью народа была эта широкая река, объятая кекурами, нашими каменными ангелами-хранителями. Легенды о них носили в сердце, они вплетались в песни матери, и сказки, которые нам рассказывали перед сном…». Поверх наползала другая страница: «Никто не помышлял взять её в плен, пока не пришли люди, возомнившие себя богами.» — прочитала я.
— Ты всё же решила написать её?
— Да, — ответила Саардана. – И каждый раз, когда дописываю до точки, вспоминаю историю, без которой эта книга была бы неполной. Точка снова становится запятой. Сколько раз я могла бы уже издать её, подумать только, сколько раз.
Она отпила совершенно горячий чай и продолжила:
— Каждая история, не только моя, но и людей, которых я знала, с которыми я жила… У меня нет права их забывать. С каждым прошедшим годом для всё меньше что-то значит книга с моей фамилией на обложке. Но мне хочется рассказать всё как было, хочется быть честной, лишённой предрассудков. Мой народ имеет право на то, чтобы о нём услышали. – она снова сделала глоток. – Да, пожалуй, нужно быть особенно честной, но чем больше пишу, тем холоднее становится на душе, так что и писать больше не хочется. И бросить жалко.
Я знала о произошедших событиях страшного лета 1956 года от Саарданы. Из «кухонных» историй моей любимой и самой жуткой была история о затопленном посёлке. День, когда я услышала её впервые, закоснел в моей памяти. Как обычно, заварив чай, Саардана разлила его в кружки, но не осталась в кухне, а вышла во двор. Она постелила на лавку платок с плеч и села, а мы устроились на ступеньках. Солнце хоть и стояло высоко в небе, но тепла не обещало. Зима в том году затянулась. Была середина мая, но во дворах в тени и под сваями домов лежали островки снега; на стаявшей, чёрной земле не было ничего кроме чахлого мха.
— Такая же холодная весна была в тот год, когда я лишилась своего дома. – чуть опечаленно сказала Саардана.
— Тётя Саардана, а что с ним случилось?
— Он ушёл под воду.
— Расскажи. Ну расскажи, пожалуйста.
Как заворожённые, забыв про свой чай, мы слушали, а после просили повторить, наверное, бессчётное количество раз. И Саардана повторяла, без сопротивления и раздражения в голосе. О своём детстве, которое было счастливым, но только до определённого момента. Солнце, не находя препятствий, пронизывало наш двор холодным светом, лиственницы, которые ещё не успели распушиться, бросали тонкие тени на землю. Я запомнила каждую деталь того дня и каждое слово этой истории.
— Хотя пишу правду, но всё равно гадостно, места себе не нахожу. А даже причину понять не в силах. — продолжала Саардана. – Подумать только… Место, где я выросла, исчезло под водой из-за жадности пришедших людей и их глупости. А им было всё равно у их большой, великой цели не было души. Кто-то распорядился не подумав, кто-то исполнил не побоявшись. Жертвы и разрушения списали на ошибки в расчётах. А ведь за этими цифрами стояли целые семьи. Какие Боги дали им право распоряжаться чужими судьбами? Люди ведь не фигурки на шахматной доске.
— Иногда, мне кажется, что всё-таки фигурки, Саардана. По крайней мере, история знает слишком много таких примеров. Может, стоит попробовать начать другую повесть. — улыбнулась я.
Она покачала головой.
— Для каждого человека есть такая история, которую он может написать лучше, чем кто-либо другой. Одна-единственная история, та, в которой он отдал часть души и в которой он был необыкновенно счастлив. И так уж получилось, что я прожила чувствами именно эту. Никто не сможет написать её лучше меня. А я не смогу написать о другом.
Теперь кофе достаточно остыл и для меня, я попробовала: он был сладкий и как будто пряный. Как же я скучала по этому вкусу.
— А что же ты? Надолго к нам?
— Пока остаюсь. Не от меня зависит.
Я поделилась с ней поделилась причинами переезда.
— Может, поработаешь у нас методистом, а? Работа здорово отвлекает.
Саардана всё понимала, хотя не говорила ничего лишнего. Её лицо поднялось ко мне, вернув жемчужную нежность света. Я не против была бы остаться, работать здесь в этом тёплом кабинете, слушать как прежде её истории, но мне не хотелось связывать себя обязательствами с этим городом. Глупая мысль, что подписать договор я предам свои надежды засела в голове.
— Не думаю, что это хорошая идея.
— Зря ты так, — рассудила Саардана. – Коллектив славный. Тебе бы с Жылдыз познакомится, она, кажется, твоя ровесница. Вы точно поладите, она добрая душа. И работы немного. Домой уходим вовремя, допоздна не сидим, и кажется ни разу не было такого, чтобы задержались. Зарплата, конечно, у методистов небольшая, но с северными выйдет нормально. А после, я тебе могу преподавательскую ставку выбить. – уговаривала она.
— Я не против работы, но мне не хочется делать её «официальной», понимаешь? Я всё-таки надеюсь, что дождусь, что я тут на время… Разреши мне лучше приходить, помогать тебе с книгой.
— С книгой? – недоверчиво переспросила Саардана.
— Да, мне бы очень хотелось держать в руках свежеотпечатанный тираж и думать, что я была причастна к его рождению. Хочу быть его второй мамой, феей-крёстной.
— Хорошо. Но сразу предупреждаю, если ты действительно хочешь за неё взяться, работы много. – она кивнула на лежащие на столе рукописи.
— Я справлюсь, мне нравится работать с текстами, не переживай.
— Не могу тебе указывать, Дайаана. Приходи, когда захочешь, приходи просто так, если станет скучно или понадобится поддержка. Я буду рада тебя видеть всегда.
Мы попрощались, но ненадолго. Проснувшись на следующий день, я поняла, что мне не терпится приступить к работе. И уже через пару часов, вдыхая ледяной воздух, спешила в маленький тёплый кабинет к сияющим обледеневшим окнам.
За неделю у меня появились привычные маршруты – моё маленькое сокровище. Постоянство встречающихся на пути вещей усыпляло. У меня были знакомые окна, за которыми любила наблюдать. Одно из них в коричневом доме, с единственной в городе эстакадой.
По вечерам в гераневую пыль окна приходила кошка. Она подолгу смотрела на улицу. Я хорошо знала этот взгляд. Так же, как и я, кошка наблюдала жизнь за стеклом, подмечая малейшие изменения, каждую машину, каждого пешехода и, наверное, меня. Но только для неё я оставалась частью пейзажа, деталью большой заводной игрушкой, на которую она любила смотреть по вечерам. Кошка не знала о том, что мы с ней похожи настолько, что вряд ли смогли бы подружиться. Она не думала и о том, что люди, бегущие по улице, бегут зачем-то, а не просто так. Что машины под окном, от выхлопных труб которых поднимались облака, не перестают тарахтеть, только оттого, что заглохнув, они встанут до весны. И что на улице очень холодно, и что те, кто знают про серую кошку, приходящую под вечер на подоконник, немного мазохисты.
В отличие от кошки я знала чуть больше. Например, то что книга будет дописана, когда Саардана сможет простить тех, кто когда-то ошибся в расчётах или рискнул пожертвовать малым для великого. Что я смогу ей помочь. Мысли на холоде прояснялись, сковывались в упорядоченную цепочку, и я не торопилась зайти домой, а продолжала смотреть на город, в котором деревянные общежития уступили место кирпичным этажам. Тем временем солнце скатилось, со звоном треснуло и раскололось. Простое и доступное счастье – смотреть на его осколки в квадратах панелек и лобовых автобусов. Для стольких вселенных зажигается своя звезда. Но мои окна на восточной стороне, и я только смотрю и надеюсь, что никто не потеряет ни одной подаренной минуты. Кошка исчезает за солнечной пеленой, а я стою, пока совсем не замёрзну.
Глава 4.
В нашем доме, точно так же, как и во всех остальных, на первом этаже, приколоченные к облупившейся стене, висели серые почтовые ящики – рассадник мелкой рекламы и квитанций ЖКХ. На их пыльном металлическом дне прятались визитки с номерами телефонов, отрывные талоны на скидку, объявления о ярмарке шуб в ДК. Иногда в них распихивали страницы местной бесплатной газеты, но через пару часов они устилали пол, а спустя ещё какое-то время исчезали в мешке уборщицы. Раз в неделю, не вчитываясь, я собирала их в шуршащий комок и запускала в урну у подъезда, но ящик заполнялся снова. Раньше меня это не беспокоило, и его содержимое могло пылиться месяцами. Но теперь я ждала, а этот бумажный спам здорово отвлекал. И вот однажды я обнаружила письмо, оно лежало со стопкой пёстрых буклетов. Непослушными руками я поддела замок и судорожно сжала белый конверт. Оказалось, поздравление с национальным праздником. В сердцах я немедленно изорвала его, превратив в бумажную труху, в целом-то, милое пожелание.
За время, проведённое здесь, у меня ни разу не получилось удержаться от соблазна пройти мимо, не заглянув в щёлочку. Он знает мой адрес, я просила писать. Но сквозь узкий просвет виднелась только пыль, скопившаяся в заломе. Я заглядывала в ящик, когда шла в магазин и когда возвращалась, выходя на прогулку и на обратном пути. По вечерам я ждала с работы родителей, чтобы спросить: «Не было ли почты». Но мама, казалось, догадывалась, что, вернувшись часом раньше, я так же останавливалась ящика, как и они.
— По-прежнему ничего. – отвечала она.
В конце концов, я так привыкла к виду пустоты и пыли, что в тот день, заглянув в почтовый ящик, сделала пару шагов, прежде чем поняла, что он был непустой и это не привычные рекламные листовки. Вернувшись, я набралась смелости и заглянула ещё раз. Так и есть, в почтовом ящике лежал конверт. Перед тем, как коснуться его припомнила все ближайшие праздники, хотя в глубинах сознания уже чувствовала – это его письмо, но боялась спугнуть. На всякий случай проверила цифры на ящике, ещё одно разочарование слишком больно. Убедившись, что на нём стоит номер моей квартиры, ковырнула в замке ключом, и ладонью нащупала пухлое письмо. Конверт не оставил сомнений: его почерк, его рука. Написав Саардане: «Сегодня прийти не получится. До завтра.» — я перевела телефон в режим полёта и чтобы не ждать старый, грохочущий лифт, взбежала по лестнице. У меня в ладони его письмо, впереди целый день, и я дома совершенно одна – это ли не счастье. Укрывшись в своей комнате, размашистым гребком спихнула со стола скопившуюся на нём мелочь прямо на пол и положила письмо на гладкую, блестящую поверхность.
Прежде чем распечатать, мне хотелось хорошенько исследовать его, приметить и запомнить каждую чёрточку. Я даже зачем-то понюхала его. Конверт ничем не пах, бумагой и только, но этот запах волновал и обнадёживал. В ту минуту я пожалела, что нет духов с запахом бумаги, чтобы можно было носить их на себе и прижав запястье к щеке уловить зашифрованное в аромате письмо. Упитанность конверта внушала спокойствие, он жив, похоже, что здоров и он меня не забыл. Вобрав в себя всё до последнего изгиба, аккуратно срезала край и вытянула стопку исписанных листов.
«Родная моя, Дайаана, кэргэн.
Я помню, как ты просила не пропадать и пишу тебе сразу, как это стало возможным. Прости, что прошло столько времени, и чтобы исправиться я испишу столько бумаги, сколько впихнётся в этот конверт. Расскажу тебе всё то, о чём думал за эти дни, с того самого момента, как мы простились, ничего не утаивая.
Мой сосед в автобусе сказал, что ты привлекательная. Я здорово разозлился, но потом понял, что злюсь только оттого, что оставляю тебя одну впервые за долгое время и знаю, как ты красива (так что, пожалуй, переживать стоит не тебе, а мне). После этих слов я, конечно, пригляделся к своему попутчику: широкий нос, уши топорщатся по бокам, глаза карие, мягкие, а само лицо беззлобное и глуповатое, как у ретриверов. Ревновать или злиться на такого было бы глупо.
Хотя я и не спрашивал, он всё же рассказал, что один и его никто не ждёт. Понимаешь, совсем один – детдомовец, а друзья, какие были, с его слов, почти все ушли добровольцами. Меньше всего мне хотелось говорить. Думаю, ты понимаешь тогдашнее моё настроение, тут ещё смска упала: «Не переживай за меня» — а как можно не переживать? Это же чувство, а не рубильник: захотел включил, захотел выключил. Зря ты так. В общем, тогда мне хотелось просто ехать и молчать о своём. И неважно, что своё – это пустота. Но ретривер с соседнего кресла не сдавался и всё говорил, говорил. Он рассказывал так много и так искренне, что меня это смутило. Представился Саней и запросто начал перечислять своих знакомых, которые уже там, как он выразился «за нулём». И перебирал имена, которые для меня ровным счётом ничего не значили не меньше часа, представляешь. Хорошо ещё, ему не нужны были мои ответы. Саня блестяще ведёт разговор в одиночку, создавая иллюзию диалога. Наверное, приобретённая суперсила одиноких людей. Это не паутину из кисти руки выпускать.)) Хотя, если подумать, это совсем не смешно, когда ты одинокий и при этом общительный.
Потом автобус, прорвал цепь красных светофоров и выехал из города, он набрал ход и в окне замелькали однообразные пейзажи, прорезанные пунктиром освещённых деревень. В конце концов, мы разговорились, хотя ты знаешь, какой я ужасный молчун. Что ещё было делать, когда спать не хочется и дорога неблизкая. Пять часов пути завершили дело – мы сдружились. Нехитрая закономерность. Этот Саня добряк. Но при всём при этом больше похож на ребёнка, а, главное, у него есть ответы на все вопросы. И даже на главный: «Зачем». Не понимаю, как такое может быть. Ещё он складно говорит о долге и совести и, похоже, в это верит.
Мы как приехали, так он со своей философией. С первых же дней проповедует. Я ему:
— Перестань, это обычные люди – им не до подвигов и не до великого. Почти все из нас просто хотят жить и поскорее вернуться домой. — а Санёк всё равно своё гнёт.
Приходится носиться с ним, как с ребёнком, следить, чтобы не сказал лишнего. Не хочется, чтобы он, со своим героизмом в заднице, от наших же отхватил. Говорю, — достаточно того, что они приехали. То, что мы здесь тоже в какой-то мере подвиг. Подвиг остаться, а не сбежать, особенно когда есть такая возможность. Он не соглашается, но теперь хотя бы молчит. Кажется мне, что он один из тех, о ком потом пишут в книгах, те самые, кто с гранатой бросается под танк, таранит самолётом, выносит на себе из огня десяток раненых. Не знаю, изменилось ли что, если бы его кто-то ждал. Санёк если не ребёнок, то сумасшедший точно. Ждёт возможности исполнить свой долг, как он это называет, хорошо ещё место у нас спокойное. Любопытно, что такие, как он по-прежнему существуют.
А я у тебя был хорошим солдатом во дворе, где играли в войну сухой веткой дерева, лет тридцать тому назад. Какой из меня герой? Я сейчас здесь, а не в тёплых краях вместе с тобой обживаюсь и привыкаю к новым порядкам. Это мой героический потолок, и навряд ли ты найдёшь повод гордиться мною. Но о своём решении я не пожалел, даже больше. Оно единственное верное, теперь окончательно уверен, хоть мне и пришлось оставить тебя. Возможно чувство долга, или тупо сопричастность и желание кому-то помочь. Но я не горел этим, ты знаешь. И, конечно, скучаю по тебе больше, чем следовало бы.
То, что тут спокойно – это, кстати, правда, не переживай. Здесь мы осели на постоянку и переводить нас не планируют. Все этому рады (кроме Сани, конечно) я в том числе. Наша группа вдалеке от линии огня, настолько, что даже неслышно залповых орудий (почти). Но когда-то этому месту тоже досталось.
Представь себе низкие, в один этаж, деревянные (да и кирпичные тоже) дома с покатыми крышами и маленькими оконцами. На некоторых даже сохранились резные ставни и обналичники. Представь себе дощатые заборы вокруг них, с деревцем или кустом, а по двору бегают куры. Это – село. Представила? А теперь представь, что ты стоишь на самом краю села и видишь перед собой поле, которое уходит куда-то далеко-далеко. Поле это – бескрайнее. Везде, куда ни кинешь взгляд, только трава и небо. Всюду, и над полем, и над травой, и над домами – голубое-голубое небо. И солнце такое яркое, что слепит глаза, но не жаркое. На лугах, наверное, когда-то паслись пятнистые коровы, ну или лошади. Теперь поле под этим голубым, ясным небом чёрное, вздыбленное, пустое. Дома разбиты снарядами.
У меня в голове не укладывается, как такое возможно, что, чёрт возьми, тут происходило. Оказывается, мы так много с тобой пропустили. Похоже, напрасно кичились тем, что не смотрим телевизор. Иногда всё-таки нужно было смотреть. Не перестаю удивляться, как так получилось, что это происходило так близко, а мы почти ничего не знали. Мы с тобой создали микромир и отгородились от новостей, чтобы новости не могли нам навредить, но видишь, как они сумели просочиться.
Возможно, то что я встречаю здесь к лучшему. Сложно защищать абстрактные образы. Нельзя быть сильным только потому, что, тебе сказали: «Ты должен». Сила – это что-то, чем я могу воспользоваться, а не то, чего я хочу. Но теперь чувствую, что она мне понадобится, что есть то, ради чего становится сильным. Об этом я не могу поговорить даже с Саней, не думаю, что поймёт. Он, кстати, поглядывает, как я пишу письмо (в несколько заходов) и каждый раз ворчит, как здорово, что у него никого нет. Говорит, не любит писать писем.
Поначалу я тоже так думал – лучше, когда тебя никто не ждёт и не волнуется. По крайней мере, ты не делаешь несчастным ещё одного человека, тем более близкого. Но спустя несколько недель понял, как много значит, что где-то там, пусть очень далеко отсюда, есть ты. Друзья и родители. Без вас я бы не справился. Вы мой прежний, добрый мир, который хранит меня. Я только здесь понял, что ты уже целых тринадцать лет терпишь меня в законном браке, хотя, кажется, только вчера я занимал стулья у соседей, чтобы рассадить наших друзей.
Я часто вспоминанию счастливые моменты, которые у нас с тобой были. Оказывается, их так много. Ты помнишь, как мы танцевали на мосту под Гавана Ула-ла, которую же сами и напевали? Кажется, зимой, в огромных, нелепых куртках. Или как возвращаясь вечером с моря мы зачем-то забрались на высокую стену, наверняка на спор. Не знаю, как ты это сделала, стена была метра два, не меньше. Пили из бутылки вино, слушали повтором «Возьми себя в руки дочь самурая» и спорили о чём-то несущественном. А на следующий день обнаружили, что это была стена старого еврейского кладбища и потом ходили другой дорогой до конца отпуска. Вечеринку у Костиков и танцы в стиле Джой Дивижн… Я счастлив, что у меня есть ты и эти воспоминания. Хотя и в моё настоящее не без приятных моментов.
За этот месяц я прикипел к месту, мы даже наладили быт, размеренный ритм которого ничего не нарушает. Наверное, я тебе ещё не говорил (хотя и исписал столько бумаги), кормят здесь много, но не обязательно вкусно. Что мне нравится, так это сладкий, крепкий чай, который черпаком разливают по жестяным кружкам. Им заканчивается каждый мой день и после есть немного времени. В эти минуты я обязательно думаю о тебе. Мне так хорошо, греть руки о бока кружки, прихлёбывать сладкий чай и искать среди воспоминаний то, что нас навсегда связало. Как бы ни было тревожно, я всегда могу вернуться в те дни. Они так реальны, будто я их проживаю по-настоящему. Не бойся, я не схожу с ума, может, защитная реакция, но в эти минуты я счастлив. Наверное, на моём лице это написано, сижу, улыбаюсь, как дурачок. Даже Саня это замечает и молчит, не пристаёт с разговорами. Хотя, может, и сам о чём-то (читай как ком-то) думает. Не бывает такого одиночества, чтобы не нашлось о ком вспоминать после вечернего чая. Я рассчитал, когда у меня ужин у тебя глубокая ночь. Скорее всего ты только ложишься и, надеюсь, тоже думаешь перед сном обо мне. Не так чтобы всегда, я ведь всё понимаю, но хотя бы иногда. Моя светлая, только не тревожься, это лишнее. Немного жаль, что тебя здесь нет, так ты могла бы увериться, мне правда ничего не угрожает.
В здании, где мы находимся (в каком сказать не могу – тайна))) нашёл особенную вещь. Представь себе, печатная машинка! Они не выпускаются уже много лет, последняя сошла с конвейера в 2011 году в Мумбай, Индия. А тот экземпляр, что я отыскал, был создан в городе Бугойно, Югославия. Тебе бы она понравилась, я знаю, тебе такие штуки нравятся, а эта ещё и красивая
Подумать только, на таких машинках набирали в 70-х Стивен Кинг, браться Стругацкие (даже не знаю, как они её делили), Пол Андерсон, Андрей Вознесенский, Солженицын и Сахаров. Кто-то, несомненно, печатал на этой. Интересно было бы узнать кто, а ещё больше что. Хочется верить, что это были не только канцелярские скучные тексты. В любом случае я её почистил и смазал маслом (хорошо ещё, что его теперь много). Почти все кнопки рабочие, хотя бывает, что некоторые залипают. Я бы набрал письмо на ней, чтобы ты не тратила время на расшифровку моих закорюк, но лента с чернилами высохла (считай, что картридж кончился).
Расскажи, как ты? Тебе есть с кем общаться? Наверняка не все наши знакомые разъехались. Не хочу, чтобы ты запиралась в четырёх стенах, так, чего доброго, и чокнуться недолго. Словом, я беспокоюсь за тебя. Надеюсь, безосновательно. Хочется верить, что ты завела друзей и весело проводишь время. Мне правда будет спокойнее, если это так.
Кажется, обо всём рассказал. Когда получится написать следующее письмо не знаю, но это заканчиваю (что-то необъяснимое – времени много, а написать некогда). Теперь остаётся самое сложно – умудриться вложить эту кипу в маленький конверт. Целую тебя и помни – ты мой свет.
P.S. Было хорошей идеей взять с собой кнопочный телефон. Позвонить смогу, но, когда разрешат. А когда разрешат, я не в курсе. Постарайся быть на связи.
С любовью, муж.»
Не могу сказать, сколько раз я перечитала, но каждая буква этого письма стала знакомой. Мне хотелось поскорее написать и отправить ответ, ведь теперь у меня был адрес. Разыскав тетрадку, я вырвала пару чистых двойных листов. Нашла ручку, и ещё одну, на случай если первая подведёт. Вывела на верхней строке: «Мой дорогой муж,» и застыла. Слова не шли. Поменяла запятую на точку и добавила: «Рада твоему письму, у меня всё хорошо». И снова точка затянулась. О чём мне было говорить? Пока он находил в себе силы видеть счастье в моментах, радоваться сладкому чаю, завязывать дружбу я малодушно замыкалась, оставаясь наедине со своими чувствами и отказываясь в них кого-то впускать. Пока он находил в себе силы жить, я трусливым страусом закопалась в песок. Провожала глазами луну за окном, смаковала мрачные мысли, даже не пытаясь от них отвлечься. Я хотела писать ему и не могла. Что же, не пренебрегай наказания Господня и не унывай, когда Он обличает тебя.
ГЛАВА 5.
Рассвет был жизненной необходимостью ночи, которая также измучилась в ожидании его прихода, как и я. Выучив мрачный зимний пейзаж наизусть, до мельчайших деталей, до номеров ночных такси, я отошла от окна. Эта же темнота наступала теперь там, за тысячи километров отсюда и мне хотелось быть вместе с ней. Видеть то же, что могла бы увидеть она, если бы на минуту этого захотела, если бы ей вдруг стало интересно. Мне недоставало её равнодушия, ей моей теплоты. Но ничего такого случиться не могло. Небо, которое я любила, было пустым и холодным. До меня и до него ему не было никакого дела, но я прощала, в своём величии и красоте небо могло это позволить.
Я выдвинула ящик прикроватной тумбочки и по дереву стеклянными боками защёлкал пузырёк. Моя единственная возможность видеть сны в этих долгих, бесцельных ночах. Но сейчас мне нужен был не он. В паре часов от будильника мне ещё хотелось жить и видеть, как ночь, утекая, оставляет возможность надеяться. Письмо всё ещё ждало, что его напишут. В наушниках заиграло: «Я тебя не хочу терять и ты, родной, раним, не знаем, что творим». Невесёлые мысли открывали в словах глубину, недосягаемую для заурядной попсовой песни. Окончательно растворившись в голосе, я взяла ручку и положила новый листок на колени. «Мы знаем, что мы выше, говорим тише». Возможно ли то, что он сейчас её тоже слышит? Навряд ли. Но желание, обострённое бессонницей и страхом, превращало тьму в мелодию и импульсами отправляло её прочь, к нему. Я писала, спотыкаясь о предложения, вырванные из сердца, и подтекающий синий стержень, пока ночь, повинуясь ритму луны, отступала словно море.
Письмо получалось неискренним и нервным, как искусственные цветы на Пасху. Каждым предложением я пыталась убедить, что у меня всё замечательно, как будто кто-то с этим спорил и мне нужно было защищаться, переубеждать. Наверное, в нём не было ни одной правдивой фразы, но я зачем-то продолжала писать, хотя уже знала, что порву. Мне не хотелось говорить о своих переживаниях не из-за страха быть непонятой. Мы чувствовали друг друга с полуслова, полувзгляда. Но я так надеялась подарить ему этим письмом уверенность, доказать – я справляюсь, чтобы он мог быть спокойным и сильным. Писала, пока не закончился листок, а потом порвала. Мне не обмануть его.
Небо стало нежнее, а город внизу исчез в густом, молочном тумане. Значит, мороз усилился. Страшно подумать, как холодно было там, снаружи. На моём стекле из кристалликов льда распустился не то цветок, не то парусный корабль. Надо признать, тымныы – это тонко. Идея пришла в мгновение. Торопливо, чтобы не пропустить этот волшебный свет, вытащила акварели и вырвала из альбома лист. Немного подравняла его под прямоугольник конверта. Широкими мазками я накладывала на зернистый холст воду, добавляла красок, и они податливо расползались под мягкой кисточкой, давая нужные оттенки. Рисовала на бумаге небо, а под ним укрытый туманом город, едва лишь проступающий знакомыми контурами. Над матовой пеленой поднималась, выбеленная косматым инеем, одинокая вышка. В ожидании солнечного света она вглядывалась в полосу горизонта тремя рубиновыми глазами. Я макнула кисточку в краску и оставила на бумаге их след. Нет, этот рисунок не выглядел зловещим. Вышка возвышалась мудрым старцем, как древний дух, она оберегала город.
Когда закончила, небо вспыхнуло – день обещал быть солнечным. Спать по-прежнему не хотелось, свет из окна пронизывал меня насквозь. Я открылась, пропуская его через себя. Впервые за столько дней, снова счастлива и пыталась запомнить каждую секунду в тонкостях. На столе лежал завершённый рисунок, который лучше слов расскажет ему о моих мыслях. Да, я не нахожу себе места от тревог и злых предчувствий, и ничего не могу с этим поделать, но ещё верю в то, что нас оберегает кто-то невидимый, сильный. Его и меня. Детская, наивная, слепая вера, о которой стыдно признаться, такой нелепой она казалась. Мы же с ним современные люди. Но я смогла рассказать, открыться, пусть так, красками и, наконец, стало просто и свободно. Теперь можно писать, без исправлений и перечёркнутых строк.
«Родной,
Я укрылась в зиме и укуталась в её снега, как в уютные объятья. Нет, я не завела друзей и не звонила по старым контактам. Но не ругай меня, просто я забыла, как это – жить без тебя. Дай мне привыкнуть, нужно ещё немного времени. Я отгрущу и снова стану твоей улыбчивой, смешливой Дайааной.
Чтобы отвлечься, я взялась за работу и, кстати, здорово помогает. Жалею, что не сделала этого раньше. Думаю, тебе будет интересно узнать больше, поэтому расскажу.
Помнишь Саардану, преподавала на нефтегазовом? Про её стихи ты, конечно, слышал. Но уже несколько лет она работает над книгой, в которой собирает воспоминания о родном наслеге, пострадавшем при строительстве дамбы в советское время. В ней истории, очерки, размышления, личные воспоминания – там есть всё. А от этого только интереснее. Вот уже пару недель я прихожу к ней на кафедру, разбираю бумажные завалы и правлю. Нужно добавить, что страницы рукописного текста попадаются вперемежку с печатным и лежат они далеко не по порядку)). Времени уходит пропасть. Устаю так, что, возвращаясь домой, почти сразу ложусь спать. Но эта работа вдохнула в меня жизнь и освободила голову от мрачных размышлений.
Как ты справедливо заметил, чувства не рубильник, чтобы им щёлкать, поэтому я тревожусь. Волнуюсь за тебя, мой милый. И думаю о нас постоянно, мне кажется, так я защищаю тебя. Думаю много, наверное, больше чем за всю предыдущую жизнь. Как наступили холода, стояла подолгу у окна, и вспоминала. Знаю, мы не говорим о чувствах, но давай сделаем исключение.
Кэргэн, только тебя я вижу с собой рядом, и никому кроме, не захочу стать женой. Если иногда я бросалась резкими, обидными словами, то только потому, что была беспомощна. Моё сердце с тобой, чтобы не случилось. Есть что-то важное, что нам ещё только предстоит. Береги же себя для меня.
Моё письмо короткое, но в нём я говорю гораздо больше, чем пишу.
P.S. Нарисовано этим утром.
Целую тебя,
Твоя Дайаана.»
Саардана приходит на кафедру к семи, она из тех, кто не отделяет личную жизнь от работы. По утрам, пока никто не отвлекал, она могла набирать текст для своей книги, или читать журналы по профилю, чтобы потом передать студентам. Её слабость рассказывать истории просачивалась и в преподавание, лекции у Саарданы были одними из самых интересных за время моего обучения. Но, судя по всему, с той поры почти ничего не переменилось, только теперь я могла видеть, как она готовится к ним. Карандашом Саардана делала пометки и время от времени восклицала вслух, сама с собой. Несмотря на почтенный возраст, она не растеряла способности изумляться и радоваться новому. Когда я пришла, она уже сидела за столом, но морозный румянец всё ещё играл на её щеках.
— Как ты сегодня рано. – удивилась она.
— Мне не спалось, и я решила не тратить время понапрасну.
В тёплом кабинете поскорей скинула тяжёлую куртку и обувь. Зимой больше всего устаёшь от необходимости их носить. Несоразмерно много времени уходит на то, чтобы просто одеться, не то что летом.
Ещё не доносились из коридора привычные звуки: не слышен был гул голосов, не хлопали двери, не цокали каблуки по кафелю — стояла непривычная тишина. Я щёлкнула кнопкой чайника и слушала, как нагревается вода. Шум такой знакомый и привычный; шипение нарастает, копится, а затем угасает, сглаживается. В этот момент пузырики воздуха готовы подняться кверху. Они отрываются с насиженного места и взмывают, а за ними выступают другие, нетерпеливые и тоже отправляются следом. Их всё больше, они крупнее. Через минуту бешеным клокотанием вода требует – отключи. Кнопка понимает, отщёлкивается. Пар из носика больше не клубится, вода успокаивается, её поверхность разглаживается. Я выжидаю две минуты, прежде чем разлить кипяток.
Кивком говорю Саардане не поднимайся, не надо и вытянула из шкафа три кружки. Моя была новенькая, без чайного следа на белых внутренностях. Я купила её недавно, не поленилась дойти до самого большого магазина посуды и мелкой бытовой техникой. Обойдя две длинные полки, уставленные всевозможными кружками, я вернулась за этой. На её расписной позолоте целовалась самая известная пара, созданная Климтом. Девушка на краю пропасти не то обнимает, не то отталкивает, глаза закрыты, лодыжки опутаны. И золото – много золота.
Золото – уникальный код, одинаковый для всех культур. Знак богатства, силы и успеха объединяет неприлично дорогие и невыносимо дешёвые вещи. Тяготение к нему воплотилась в трёх кружках, стоявших на мягкой салфетке: с золотым ободком – Жилдыз, с золотым орнаментом на белом фаянсе – Саарданы и моя, беспросветно позолоченная, климтовская. Но сохраняя верность жёлтому блеску, один и тот же растворимый кофе из банки мы пили по-разному. Жилдыз – сладкий, с молоком, Саардана – сладкий без молока, я – без молока и без сахара. За пару дней разобравшись в тонкостях ложек с горками и без, кипятка, налитого доверху и на три четверти, я могла приготовить кофе для своих коллег так, как им нравится. Это было взаимно, хотя со мной куда было проще.
Несмотря на бессонную ночь, даже без кофеина чувствовала себя бодрой, свежей. Я не самообманывалась и понимала, что это ненадолго. Через несколько часов, проведенных в тёплом кабинете, меня потянет в сон, а текст сольётся в неразличимый ком слов. Чтобы не терять время я отделила толику листов, на пару часов хватит, от стопки и углубилась в их расшифровку.
Жылдыз приходила позже, по дороге она отводила своих девчонок: одну в сад, другую в школу.
Иванова Жылдыз Джамбековна вобрала в себя лучшее из тех культур, которыми была окружена. Её внешность, рождённая непохожими народами, была удивительной смесью: круглое смуглое лицо, глаза большие, влажные, глубокого карего цвета и немыслимая шапка волос. То, что она собирала их в низкий пучок, казалось, мне недоразумением. Её негромкий, мягкий голос погружал и затягивал, даже когда она болтала о своих детях или о ценах в магазине. И хотя между нами, казалось, не было ничего общего, но я искренне полюбила её. Добрая душа, как совершенно справедливо заметила про неё Саардана, притягивала теплом, которого мне так не хватало. Она родилась в бедной семье в Киргизии, а когда Жылдыз исполнилось четыре года отец настоял на переезде сюда, на свою малую родину. Он почти сразу смог получил работу. Платили хорошо и они начали жить в достатке, но то время, проведённое в уединённом посёлке на реке Нарын, Жылдыз вспоминала, как самое счастливое. Этим они были похожи с Саарданой, золотое время их детства оборвала чужая воля. Место, в котором они были рождены стало мечтой, Атлантидой. Но если Саардана не могла смириться: искала виновных, клеймила своей рукописью, — то Жылдыз не держала зла на отца, когда-то принявшего это решение, но бережно хранила светлые воспоминания и любила их.
— Как кстати, – она обняла озябшими пальцами ещё горячую кружку. – Ох, и замёрзла же я. Дайаана, милая, спасибо тебе.
Она сняла со спинки своего стула тёплый платок и укутала плечи. Когда кофе был выпит, она, устроившись за моей спиной, провела рукой по волосам, приглаживая их.
— И почему ты не пойдёшь к нам работать? Ведь всё равно приходишь каждый день и даже раньше, чем я.
— Мне бы не хотелось узаконивать свои отношения с этим городом. – улыбнулась в ответ. По-прежнему я суеверно боялась, что, заключив договор, останусь тут навсегда. Мне нужно дождаться мужа и только, а потом мы уедем.
— А с нами? Мы с радостью примем тебя в нашу семью.
Жылдыз, расчесав пятернёй волосы, поделила их на прядки и начала плести косичку.
— Только в школу не отводи. – взмолилась я и засмеялась.
— О, похоже, профдеформация мам. – Саардана тоже улыбнулась.
Я откинулась на спинку кресла и прикрыла глаза, мне нравилось, когда перебирают волосы. Это приятно, и я млела, как кошка. Мысли сплетались, путались, терялись, стало сложно поддерживать разговор, поэтому я промолчала и перевела глаза на проём окна. Взгляд мой, наверное, был таким же пустым, как рабочий стол компьютера, перед которым я сидела, а Жылдыз неспешно что-то говорила, но смысл её слов ускользал от меня. Не чувствуя вопросительных интонаций, я продолжала рассеянно следить глазами за плавным, еле заметным покачиванием полосок жалюзи. Сидеть бы так бесконечно, слушать её мягкий, нежный голос и чувствовать, как пальцы перебирают пряди моих волос.
— Мороз как усилился, а ведь обещают ещё ниже. – говорила она, заметив куда направлен мой взор, — Побежим домой, как ёжики, в тумане. Только не увести бы чужого ребёнка из сада.
— Я думала их забирает твой муж. – сказала невпопад.
— Так ты ещё не знаешь? Мой муж тоже там.
Для «там» не было теперь других значений, но на всякий случай я всё же обернулась и встретилась глазами с Жылдыз. Да, ошибки не было – это то самое «там». Всегда было интересно что заставляет других срываться с места в поисках войны. «Ты куда, Одиссей, от жены, от детей?» — простирали руки оставшиеся, но ответа не было слышно. Напрасно бы искали истину, которой должно быть и не существовало. Неужели это возможно, оставить Жылдыз с её плавными руками и глубокими, влажными глазами. Что могла ответить на это я?
— Он отправился туда добровольцем. Сказал, что без него не справятся и уехал.
— И ты не смогла его остановить? – мне казалось совершенно логичным, быть против такого решения, пытаться исправить, искать слова, чтобы переубедить. Я могу понять тех, кого призвали. Но не тех, кто оказался там по своей воле.
— Я и не пыталась. Он у меня хирург, — рассказывала Жылдыз своим удивительным тихим, нежным голосом. – Привык помогать людям. А где если не там нужна теперь помощь? Я так думаю, если он спасёт хотя бы одного человека, то это уже было не зря.
Похоже, она говорила искренне. А я ловила себя на мысли, что никуда бы от неё не уехала. Прикипела и осталась, пустила бы корни даже в эту пустую, мёрзлую землю. Но возможно у её мужчины не было волос, тоскующим по её мягким рукам, а глупости, которые она говорила, были важнее голоса, которым их говорят. Так или иначе, он уехал, а она осталась.
— Но это же так сложно оставаться одной. – с двумя детьми, хотела продолжить я, но не стала.
Жылдыз пожала плечами.
— Я не одна, у меня есть мои крошки, моё счастье. Младшенькая чисто я, но старшая – его копия. Если бы не они, наверное, сошла с ума от одиночества и тоски. А так и грустить-то некогда, приходишь домой, нужно ужин приготовить, потом уроки со старшей, и вторая тянет – поиграй с ней. Ложимся спать: «Мам, почитай» — читаю. А там и сама засыпаю, наверное, даже раньше, чем они. А ты, Дайаана, сильная, я бы так не смогла.
Зимний вечер начался, едва только закончилось утро. Сквозь опущенные жалюзи сочился молочный полумрак. Вооружившись карандашом и сделав себе ещё один кофе, я склонилась к текстам. В первый день, когда я пришла на кафедру Саардана сказала, что от этой книги на душе с каждым годом становится всё холоднее. Я её понимала и без жалости оставляла пометки «убрать» у причин, пропитанных ядом не отпущенной злобы. Завтра нужно будет поговорить с Саарданой, сегодня для спора у меня не хватило бы запала.
