Пожалуй, в детстве я не так уж много общался с детьми — со взрослыми было гораздо интереснее. И эти минуты общения оставались самыми яркими воспоминаниями моего советского детства, которые не могли перебить ни поездки в дома отдыха, ни посещение музея Айвазовского. В самом раннем детстве меня бабушка таскала по каким-то богомольным родственникам, которые читали Псалтырь на похоронах, видели самого Николу Угодника и запрещали говорить в школе о посещении Храма. Подрастая, я полюбил общение с отцом и дедом — с первым на его дежурках, а со вторым на пастбище.
Но было и ещё одно, очень важное для меня воспоминание, когда я познакомился с поэтом. В шесть лет я смешил людей своим желанием стать писателем и, наверное, первым взрослым, принявшим меня всерьёз, был этот провинциальный литератор. Я часто вспоминаю о нём, когда, гуляя по утрам, прохожу мимо дома, в подвале которого ежедневно из год в год у пыльного окошечка, этот человек писал свои стихи.
Дом старинный, сталинских времён, построенный из кирпичей разрушенного Храма; говорят, похожие постройки сохранились и в Москве, что не удивительно, ведь строили город не только бывшие колхозники, но и ссыльные, что тщательно скрывалось. Мой район начинал своё победное строительство с фабрики, некогда единственной во всём союзе. Вероятно, работай она в полную силу до сих пор, в городе было бы сейчас более двухсот тысяч населения.
В послевоенные годы в наш город стали прибывать романтики, с которыми мне посчастливилось встречаться. Одним из них был неизвестный советский поэт, прибывший на борьбу с безграмотностью. какое-то время он преподавал в вечерей школе, после в интернате для умственно-отсталых детей, а потом освободилось место в подвале этого дома. Семью, что там жила, переселили куда-то, а чтобы не пропадать помещению, было решено организовать там детский досуг. Впрочем, кружков там и так было невообразимое количество в доме культуры. Но рабочие когда-то трудились в три смены, и требовался надзор за их детьми.
Так в типичном советском дворе появился педагог, который помогал детишкам учить уроки, играл им на баяне и читал стихи. Дети были самые обычные — самых разных национальностей, материться они учились раньше чем говорить, многие из них, подрастая, отправлялись в учреждение для восьмого вида. Последних, впрочем, я не отличал от обычных, поскольку чуть ли не в каждом подъезде жили люди с более сложными патологиями. Единственной целю этих детей было поскорее вырасти и после восьмилетки пойти работать, они не интересовались прошлым своего рода, не все знали и о происхождении; впрочем, и я о своих прославившихся чем-то в дореволюционной России предках узнал лишь в осознанном возрасте. Педагог не замечал, что над ним подтрунивают сантехники, обосновавшиеся в соседнем подвале. Он выходил во двор, садился на лавочку и, играя на баяне, пел песенку крокодила Гены. Так мы и познакомились.
Он приглашал меня в подвал — Боже мой, какой же он был глубокий, и надо же, но я до сих пор помню каждую комнатку этого помещения: входная дверь, окрашенная синей краской, что постоянно примерзала зимой к косяку, ступеньки, облицованные коричневой плиткой, исшарканный линолеум в коридорчике, голоса там звучали эхом, самодельные шкафы, обклеенные гладкой на ощупь плёнкой, домашние растения в уродливых жестяных банках, обмотанных пожелтевшей бумагой, и ароматы сырости и канализации. Попасть к нему было сложно — дети, живущие в этом дворе, не любили чужаков, они хватали ржавые трубы, которые годами валялись у двери в подвал сантехников, и бежали атаковать неприятеля.
«Бери стул — вооружайся» — это была излюбленная фраза поэта, которой он приветствовал гостей. Мне больше всего нравилось проводить время у него в кабинете, я готов был часами слушать его или наблюдать за ним. Мне нравилось, когда он писал тушью на альбомном листе, перья не покупал, а вырезал из консервной банки, а из альбомных листов делал буклеты, в которые наклеивал вырезки из фабричной газетюшки, в которую рабочими считалось удобным заворачивать селёдку. Эти буклеты, украшенные стихами, он раскладывал в соседней комнате со стенами, отделанными кафельной плиткой — это был миниатюрный краеведческий музей. Изредка водил он детвору и в музей на холме славы, поясняя по дороге о подвиге русского народа в годы Великой Отечественной Войны и подолгу там писал свои стихотворные сочинения в книге отзывов. Иногда он в своём кабинете играл на баяне, и мне казалось, что, если прислушаться, то можно в этих аккордах отгадать слова песен. Здесь же он перебирал мои первые сочинения, написанные ужасным просто, корявым и размашистым, почерком, а потом складировал их в коридоре на невероятно высоком и необычайно огромном, прохладном на ощупь металлическом электрощитке, крышка которого была покрыта пылью и побелкой. И здесь же прикреплял скрепками мои рисунки к деревянным панелям, подготавливая мою персональную выставку в клубе на воздухе: эти мероприятия с выступлениями коллективов самодеятельности проходили традиционно каждый четверг в тёплые дни года. А однажды он притащил откуда-то крошечный телевизор, грязно-бежевого цвета и каждый день его ремонтировал со словами: «Мужчина должен всё уметь». Именно на экране этого телеагрегата я впервые увидел замечательную киноработу Игоря Масленникова про Шерлока Холмса, что меня вдохновило на написание романа про миллионершу Марианну. Мне даже по этому поводу приходило письмо из какого-то издательства — редакторы радовались, что есть мальчики, которые читают книги, но журили, мол, про миллионерш писать не стоит.
Ещё в этом подвале была биллиардная, в которой любили толкаться местные парни, которые уже начинали работать или посещать ПТУ. Этих парней принято было считать нормальными людьми, их ожидало путешествие в армию, возвращение на работу и создание новой ячейки общества. За игрой обычно наблюдал местный малолетний олигофрен, который топал хромой ногой и, пуская слюни, со всей дури кричал, стоило закатиться шару в лунку: «ГОЛ!!!» Но биллиардной я предпочитал игровую, в которой обычно учили зимой уроки за письменными столиками с полированной крышкой и собирали металлические конструкторы. Стены украшали стенды, которые скорее всего сделал сам поэт, с изображениями пионеров-героев. Здесь, как и в кабинете, были у стены огромные самодельные шкафы, оклеенные коричневой плёнкой, в них годами хранились на полках журналы, которые выписывала фабрика — «Пионер», «Костёр», «Юный Натуралист» и целые стопки «Пионерской правды». Нередко приходящие сюда дети просили почитать тот или иной номер, а потом выяснялось, что просто в кустах подтирали задницу. У детей были вообще игры, которые казались мне странными — они любили выстраивать кровати из стульев с мягкими сидениями, а ещё толпой дружно ходить в туалет. В этой комнате я коротал время, готовясь в институт. Впрочем, институтами я заболел, благодаря поэту, хотя мне тогда всё ещё сложно было поверить в существование жизни за пределами родного двора. А подготовка началась с объявления в «Пионерской правде» — объявили творческий конкурс для школьников со всей страны, всё что требовалась — так это прислать своё сочинение. Я написал сказку, отправил, оказалось, что прохожу куда-то, главное, высылать почтой выполненные домашние задания и кататься на сессии. Первый взнос за обучение мне оплатили, с выполнением заданий стал помогать мой бесплатный репетитор из подвала, но, конечно, ни на какие сессии я так и не поехал.
Моим мечтам о писательстве так и не суждено было сбыться: дворовая детвора не понимала моих стремлений, в школе по этому по поводу, как модно сейчас выражаться, буллили, дед готов был язвить ежедневно, чуть ли не до моего совершеннолетия. Нередко, не стесняясь в выражениях, окружающие чихвостили и педагога, заморочившего мне голову; самыми мягкими выражениями из услышанных мною в его адрес были — «не дело мужику на стуле штаны протирать», «да его бы к нам за конвейер» и «попробовал бы он смену на стройке отпахать». В итоге я стал вести себя неадекватно и, признаюсь честно, реально ощущал себя ненормальным. А потом пришло новое время, когда подвал передали сантехникам, педагога отправили на пенсию, а его воспитанники у открывшегося бара чистили карманы подвыпивших участников великой отечественной войны, учились взламывать замки дверей в подвалы и бомбоубежища, а однажды даже пробрались и в знакомый им подвал, устроив там самый настоящий погром.
А сейчас ничего не осталось и от фабрики, дети вчерашних романтиков катаются по северным вахтам и московским заработкам, образование в девять классов давно стало нормой. Частенько по утрам я прохожу мимо этого здания, подарившего мне самые добрые воспоминания. Во дворе этого дома, словно немое напоминание о прошлом, стоит сцена, много лет назад на неё зачем-то поставили беседку, в которой любят по ночам пить пиво подростки с крашеными волосами. А вот лавочки с чугунными литыми ножками исчезли куда-то. Заросла травой песочница. Как и раньше, иногда из своего подвала выходят перекурить сантехники и от нечего делать пинают ржавые трубы у двери в своё убежище. Их тут уважают, профессия эта хлебная, иногда поминают и старых мастеров, которые очень круто где-то что-то привинтили, да так «что аж на века». А вот память о поэте исчезла навсегда, словно и не было его никогда тут, даже окна его подвальной резиденции давным-давно заложили кирпичом и заштукатурили. А что стало с его стихами, написанными тушью на самодельных буклетах, неизвестно, просто никому до этого не было дела.
…Вот частенько прохожу мимо тех окошек, останавливаясь, вспоминаю какими глубокими были ямы, в которые мы, детьми, любили забираться, чтобы подглядывать в подвальные окна, и отчего-то становится грустно…
08.11.21 Спонтанно, сразу в «Белкин»