Алексей Туков в запыленных очках возвращался ранним утром со склада через станцию. Жизнь длится в среднем семьдесят лет, думал Туков. Это шестьсот тринадцать тысяч часов. Если убрать время сна, то получится всего четыреста тридцать шесть тысяч шестьсот часов жизни. А если убрать примерное время на работе, то останется только триста двадцать пять часов жизни. Прошедшие сутки выскочили из привычной арифметики. Машины на склад пришли уже в темноте. Плюс три часа на разгрузку. Потом приемка. Он знал время на работу, помнил сколько занимает ожидание каждого светофора на пути, и в какую минуту ждать метро. День состоял из ритмических делений, размера событий и частоты цифр. Обработка почты: двадцать минут. Ответ на звонки: в среднем секунд пятнадцать. Отчет начальству: час.
Ему говорили, что это такой невроз после смерти Любы, и надо себя чем-то отвлекать. Боялись за него. Туков быстро понял, что его всегда будут принимать за тронутого и больше свои мысли ни с кем не обсуждал.
Город отупело просыпался и начинал шевелиться. Зашумел колесами по кривым дорогам, со злобой загудел электричками, затопал ботинками и захлопал ленивыми дверями. Темнота сменилась серой мглой, через которую, как сквозь толпу, пробивалось солнце. В голове Тукова проявлялись фрагментами мысли о загруженной ночью фуре, о накладных и сонных грузчиках, не говорящих по-русски. Они недосчитались пяти коробок. Он бегал со своим устаревшим телефоном, пытался сделать качественные фотографии, но получалось смазано. Позвали молодого бригадира грузчиков, у которого был айфон. Тот с видом профессионального фотографа, нащелкал снимков, а потом объяснял наполовину по-узбекски, наполовину по-русски, как передать файлы на его допотопный аппарат с помощью какого-то специального приложения. Было не по себе, тем более, что Туков всегда считал себя достаточно прогрессивным, а если быть откровенным, то где-то и выдающимся. Тут же почему-то вспомнился недоученный английский, который висел на нём мертвым грузом уже столько лет.
Тогда директору нужен был человек с умным видом и английским языком для связи с забугорными поставщиками. Туков вполне для этих целей подходил: в очках с интеллигентным лицом, он писал сносные письма на английском языке и в офисе его считали экспертом. Правда, все эти годы, так или иначе, ему удавалось скрыть свою полное неумение хоть как-то полноценно разговаривать. Он отлынивал от выставок, а на переговорах обычно отделывался несколькими немудрёными фразами, заготовленными заранее. В таких случаях директора обычно прикрывал переводчик-китаист, всегда радостный от возможности продемонстрировать свои знания также в английском языке. Туков каждый раз переживал и давал себе зарок довести свои навыки до нужного уровня. Но в последнее время переживания трогали его всё меньше, а своим обещаниям он перестал верить ещё раньше. Когда-нибудь, когда появится больше свободного времени, когда всё изменится, когда…когда… Теперь же было необходимо составить по приезде домой отчёт. Слезливый и строгий одновременно. С перечислением всех трудностей, всех непосильных затрат, ужасных штрафов и всего-всего, что могло нагнать страху на нерадивых поставщиков и заставить их компенсировать недостачу. Для пущей убедительности он обычно представлял, что это его собственный бизнес, его товар, его деньги. И он своей цели добьётся. Так было не раз и на протяжении всех этих лет, директор действительно привык доверять ему. Иногда Тукову удавалось так войти в роль, что казалось, он переживает за товар больше самого директора. Ловил сочувствующие взгляды коллег, но старался не замечать.
Двадцать минут. Путь до станции: пятнадцать минут. И еще через двадцать пять за поворотом появится его электричка. Как раз хватит, чтобы покурить. Курение и время необратимо, и каждый вдох отрезает новый кусок прошлого, который оседает вместе с дымом и растворяется в пейзаже. Тукову нравилось ощущать, как внутрь попадает эта сгорающая неизвестная сила, проникает в мозг и кровь смешивается с его жизнью и мыслями, а затем вырывается обратно вовне. Этот странный процесс окрашивал секунды более резко; и кожей, и глазами он улавливал, как мир вокруг чудесно и осмысленно движется в отрезок затянувшейся смерти. Подобные мысли ничуть не смущали, а даже подзадоривали их думать. В этом было изящество, почти эстетическое наслаждение.
Он помнил, как в юности его не покидало захватывающее чувство осмысленности собственной жизни. Предвосхищение волны счастья и признания, которые обязательно должны наступить в скором будущем. Весь мир ждал его подвигов и свершений. Он принесёт человечеству мировые открытия, великие подвиги, станет первооткрывателем, судьба сведёт его с самыми прекрасными женщинами, он побывает во всех странах. О нём будут трубить на каждом углу, писать в газетах, показывать на телевидении, снимать о нём кино. Надо всего лишь выбрать дело по душе и начать.
Теперь это уверенное чувство застыло и перестало требовать действий и объяснений. И когда он курил, оно как бы оживало и сулило, что вот-вот, он бросит окурок и всё начнётся.
Теплый ветер по дороге давил на лицо, разгонял пыль и песок на станции. Туков направился к перрону не с главного входа со стальными ступенями в середине, а с конца, где приютились торговые палатки с продуктами и цветами. Дорога с разбитым асфальтом. Ему нужно было перейти железнодорожные пути и подняться по обрывкам лестницы на перрон в сторону Москвы. На пустыре перед палатками никого не было. Только с первобытным весельем бегали друг за другом чьи-то детишки. Из палатки с шаурмой раздавался бойкий шансон: «Он перед ней стоял в браслетах, так началась и жизнь моя…». Туков сначала остановился в нерешительности и протер очки. В этом месте город дышал как-то прерывисто и мухи с разлета влетали в лица прохожих.
За углом на распластанном картоне сидели бомжи. Двое мужиков разливали в белые стаканчики водку. С краю с удовлетворением валялась, свернувшись клубком, старая женщина в слежавшейся шубе. Другая, в нелепо висевшей на ней белой кофточке, пыталась вырвать водку из чужих рук. Обиженным голосом она отчаянно что-то выкрикивала. Высокий неопределенного возраста мужик в черной дерматиновой куртке с хохотом оттолкнул ее, и наблюдал, как женщина плюхнулась на спину в песок. Она барахталась не в силах встать, под восторженные крики детей, и беспомощно всхлипывала.
— Будьте добры, одну в сырном лаваше. – стараясь перекричать песню, бьющую из динамика, подчеркнуто вежливо произнес Туков.
— Девяносто рублей. – с готовностью ответил продавец и кинулся срезать закопченные куски мяса с вертела. Его волосатая рука схватила еще один нож и слух резанул скрип стали. Туков старался не смотреть по сторонам, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из бомжей. Почувствовал спиной, что к нему подбежали дети.
— Дядь, дай на хлебушек! Дай на хлебушек! Дядь! – запричитали малыши.
Он отвернулся, и продавец угождая прокричал в окошко:
— А ну-ка, отошли!
Мальчишки молча ждали, когда Туков достанет кошелек. Тот, немного нервничая, вытащил рыжий «Petek» и бросил на блюдце кассы тысячу.
— Мельче нет? – продавец с досадой полез за сдачей.
— Я тебя всю жизнь ненавижу! Тварь! Убью, сука, пока ты спать будешь! Зарежу! – белая кофточка снова бросилась отбивать свой стакан.
— Давай, давай! Подходи курва! – высокий ухмыльнулся и сжал кулак.
Туков отсчитывал про себя каждую секунду и суетливо заталкивал сотенные в кошелек на глазах у детей. Тяжелый запах немытых тел перебивал все прочие ароматы. Через пятнадцать секунд подадут шаурму. И еще через две секунды его там уже не будет. Дети не боятся умереть, они думают, что этот ужас вокруг них не есть жизнь, а только временное недоразумение. Затянувшаяся и неудачная игра. И бомжи на картонке – такие же, никак не могут понять, что смерть не живет в будущем. Она всегда сейчас. Стоит только позвать, и словно жадная рыба, она выплывет из ниоткуда и унесет в пучину, оставив след на водной глади. Надо быть начеку. Туков задумался, когда брал из торопливых рук продавца шаурму.
— Дядь, дай на хлебушек! – снова запрыгали вокруг детишки в пестрых не по сезону одеждах.
Туков не выдержал и аккуратно передал старшему завернутый в целлофан лаваш с мясом:
— На, поделись с друзьями.
Три секунды. Начал переходить железнодорожные пути.
— Отдай! Отдай! Отдай! – завизжала белая кофточка. Туков увидел, как слева вдали все оживилось от приближающегося экспресса. Отчужденный голос эхом прокатился по станции:
— Внимание, поезд по второму пути. Из Москвы. Внимание, поезд по второму пути. Из Москвы.
Слух пронзил трубный сигнал. Он не будет останавливаться, понял Алексей и перебрался на противоположную платформу. Скорый поезд красного цвета летел, жадно прочерчивая линию чьих-то судеб и сверкая буферными фонарями. Наблюдать после бессонной ночи за поездами немного больно, как будто именно в этом поезде уезжает что-то из твоего прошлого, особенно ценное.
Туков прикурил и продолжил размышления. Ведь если принять смерть не в качестве потери, а в качестве некоторой завершенности, то нужно также согласиться с тем, что наше сознание этой завершенности сопротивляется. Свобода никогда не может означать конец. С другой стороны, ты не будешь цельным, пока не умрешь. И твоя кончина имеет разную потребительскую ценность. То есть, при гнилой жизни можно устроить роскошную смерть. И наоборот. Правда такому очень цельному трупу вся эта система уже не важна, как и те, кто будет о ней судить. Он поёжился и взглянул в сторону борющихся на полянке детей. А вдруг это и есть свобода?
Белая кофточка покачиваясь вышла на пути, скукожилась и замерла. Ее лицо напоминало картофелину, торчащую из черной копны волос. Тщедушное тельце колыхалось от толкающего в спину ветра, но сопротивлялось и словно вросло в то место, по которому скоро должен промчаться поезд. Пятнадцать секунд, тут же определил для себя Туков. Со стороны гуляющей картонки послышался какой-то неодобрительный гул, потонувший в песне с блатными рифмами: «свела нас жизнь на полпути…». Поезд снова дал предупреждающий сигнал, и Алексей начал про себя отсчитывать секунды.
Люба всегда ждала от него слишком много. Будто бы космическая сила управляла её действиями, в зависимости от его решения. Возможно, любовь, про которую она так часто вспоминала, и была этой неуловимой космической силой. Милая замухрышка, она была обычной училкой литературы в школе. Верила во всю эту метафизику и плакала над книжками. Плакала от счастья, потом от горя. Возможно, после первого аборта в ней что-то переключилось. Туков точно не помнил. Он даже хотел сводить её к знакомому невропатологу, но постеснялся предложить. Ведь она всегда его слушалась, а потом смотрела как корова перед забоем. Поэтому он старался не лезть к ней в душу, дабы не разбередить ещё чего побольше повышенной чувствительности. Тем не менее, их брак затянулся и подвис в неудобном положении. И когда в офисе появилась молодая практикантка, для Тукова началась новая жизнь. Он, как это случается, помолодел на десять лет. Снова ощутил то самое захватывающее чувство осмысленности. Ничего страшного, просто приглашал её после работы в ресторан, в кино, гулял по паркам. Но Люба ждала. Она кидалась его целовать, беспомощно хныкала, сворачивалась в комок на кровати. Без злобы принюхивалась, услышав чужие духи. Это раздражало. Туков чувствовал, как возвышается, вырастает с каждым днём всё дальше, глубоко уносится от этих её закидонов.
Люба звонила, когда они прогуливались по набережной, и умоляла приехать. В такие моменты Туков просто отключал телефон, потому как становилось понятно, что великой судьбы с Любой не получится. Его ждали самые прекрасные женщины мира, и дальние страны, и великие приключения. Практикантка снисходительно улыбалась и позволяла себя приобнять. В офисе его даже стали больше уважать, заметив лихой огонёк в глазах. Так Алексей манерами стал походить больше на бравого моряка, вот только очки портили новый образ. И ежедневные задержки на работе требовали всё более изощрённых объяснений, и паузы после них становились всё длиннее. Потом начинался уже привычный плачь, мольбы и обещания. Так проходили месяцы. Практикантка позволяла уже гораздо больше, но финансовое положение Тукова сдерживало его порывы и не давало им развития. Однажды Люба прислала смс: «Я порезала себе руки. Умираю. Приезжай скорей». Туков оскорбился от такой глупой манипуляции и отключил телефон.
Поезд выглядел таким убедительным, и на его фоне казалось, что белая кофточка вышла слишком театрально. Видимо, что-то доказывает своему ухажеру. Высказаться через действие, на уровне ритуального танца. Возможно, смерть для нее будет лучшим решением. Ее пазл, наверняка состоял изначально из знакомой серии ужасов: интернат, тюрьма, насилие, предательство, обман, презрение. И дети, рожденные на улице, раздавленные городом, скоро поймут, как все устроено. И глоток водки станет важнее такой жизни по законам «естественного отбора». Который во все не «естественный», и не «отбор» а фестиваль абсурда.
Белая кофточка смотрела под ноги и будто ждала чего-то. Может она считает, что поезд остановится на перроне и поэтому не спешит перейти путь? Машинист истошно сигналил. Тормозной путь поезда больше трехсот метров.
В первые дни после похорон Любы, у Тукова остановился её набожный брат. Тоже очень воздушный с мягкими ладонями. Он был уверен, что сестра покончила собой из-за своей психической неуравновешенности и постоянно извинялся перед Туковым. Единственное в чём он был твёрд, так это в том, что, узнав о том, что Туков крещённый, настаивал на исповеди и причастии. Возможно, этим он хотел как-то загладить вину сестры перед своим божеством. Его потухшие глаза так напоминали Любины, что у Тукова не хватало силы с ним спорить.
Практикантка исчезла вместе с окончанием практики и через некоторое время Алексей сам почувствовал, что нужно высказаться, и, для большего погружения, даже решил пойти на вечернюю службу. Смиренно крестился вместе со всеми, и чувствовал, как к нему подкатывает духовный экстаз. С клироса пели фальцетом старушки. Ощущение прямого выхода к истине кружило голову под запахи ладана. Как будто над ним витала вечность. Как будто он наконец вернулся домой. На исходе часа его душили слезы, и он, упав на колени, повторял шепотом: «Отцу, и Сыну, и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь. Отцу, и Сыну, и Святому Духу…» Уже после службы поп взошел на амвон и начал проповедь. Туков долго не мог расслышать, но вскоре начал разбирать тихую речь священника: — И послал он слуг своих к виноградарям… и виноградари побили их и выгнали, не отдав плодов… хозяин виноградника, когда придет за плодами своими? …Он придаст их злой смерти…
При словах о злой смерти Туков подумал о Любе. Уже люди собрались в очередь за исповедью, а он все стоял. Тщательно подбирал слова, будто хотел передать весточку. Прошли считанные секунды, как грехи в очереди были отпущены. Брат Любы уже беседовал с рядом стоящей старушкой в белоснежном платочке. Но Туков все еще не успел собраться с духом, и решил подойти позже. Началась следующая служба, и он снова крестился и вставал на колени вместе со старушками в окружении детей. Дети носились с визгами и плачем по храму, умиляли прихожан, но Алексей никак не мог сосредоточиться и злился. Снова повторилась проповедь о виноградарях. И снова еле слышно. Стоя на коленях он поймал на себе взгляд молодой прихожанки и смутился. Сзади о чем-то переговаривались посетители храма с дьяконом. Потом дьяк подбежал к северным вратам, зашел за иконостас и тут же шумно выбежал с ведром хлопнув за собой дверью. Северные врата медленно со скрипом отворились, да так и остались неприкрытыми. Из дверного проема вылезла швабра. Туков застыл и в пустом оцепенении минуту глядел на швабру. Любочка… Любочка… Стало стыдно оставаться на коленях. Он встал и не крестясь вышел. В тот же день брат молча собрал вещи и уехал обратно к себе.
Десять секунд. Можно еще успеть, если подскочить и вытолкнуть ее с путей. Он глубоко затянулся. Кинуться вперед. Здесь три прыжка. Просто сильно толкнуть. Он успеет. Есть страх поскользнуться. Ему ещё надо выучить английский! А как же мировые открытия?! Великие подвиги?! От адреналина закружилась голова. Сзади, хромая и размахивая руками к ней приближался высокий. Неужели решил спасти? Девять… Восемь… Чего он ждет? Семь… Не стой! Шесть… Толкни ее! Пять…Толкни!!! Он увидел только как бомж недовольно махнул рукой и развернулся. Дальше мелькнула только спина. Черные зубья для сцепки размером с половину ее детской фигурки обняли белую кофточку, зацепили и она взмыла вверх, разбрасывая ботинки. Алексею показалось, как что-то темное покатилось в лопухи. Все поздно. Он бессильно сел на лестнице. Снова затянулся, отсчитывая стук в висках. Достал мобильный и набрал 112:
— Служба спасения. Дежурный. Слушаю вас.
— Н-на с-станции сбило человека.
— На смерть?
— Да…
Он назвал станцию и наблюдал как поезд проехал еще сто метров. Начал скапливаться народ. Прибежал коренастый машинист. Бойко махнул рукой собравшимся зевакам, и двое мужичков помогли оттащить тело подальше от путей. За музыкой всё так же проскакивали детские крики. Его пальцы дрожали.
Так всё же есть ли эта великая судьба, про которую он читал в книгах? Смотрел в кино? Ждал и мечтал всю жизнь? В этой пыли, проросших сквозь камни трав, озверевших мух, среди отупевшей толпы и нервных машин, бесконечных ночей с мёртвыми звёздами и повторяющимися восходами ничего нет! И если ничего нет, то что он делает на этой сраной станции и чего вечно ждёт!? В кармане недовольно завибрировал мобильник:
— Лёха, привет! Это Зорин. Отчёт готов? Не забыл? Давай. Не спи пока. Про недостачу знаю. Этих гадов кровь из носу прижать сегодня надо. Иначе не докажем и денежки тю-тю. Ты главное фотки пришли, чтобы пломбу было видно.
Туков кивал, ощущая, как пальцы постепенно перестают дрожать. Электричка должна была подойти через пятьдесят пять секунд, пятьдесят четыре… пятьдесят три…