Момент живого

«Момент настал, а её нет! И что они там заперлись!», — Иван Иванович раздраженно сопел ноздрями. Хлористый запах больничного коридора стерильным ядом разъедал нутро. «Что ж они, суки, к моменту такие не чувствительные? Как бы ни перегореть…», — Иван Иванович нервно теребил в кармане пижамы два заветных билета. «Еще этот стоит над душой, трахома длинная», — Иван Иванович покосился на санитара, равнодушно ковырявшего стенд с информацией о правилах противопожарной безопасности.

— Мы к тебе, Иваныч, конечно, приглядывались, — скрипучий голос санитара прохватил Иван Ивановича как внезапный озноб. – Но не думали, что сам явишься.

Иван Иванович криво и немного подобострастно улыбнулся, разгадав в словах длинного санитара шутку.

— Вообще, к нам сами не приходят, — продолжал тот. – А зря. Но ты, я вижу, мужик умный. Сам разобрался, что к чему. Уважаю.

— Скоро, они-то?  — в горле у Иван Ивановича пересохло и слова получались мятые, подавленные.

— Так, он там не один что ли? – удивился длинный.

Иван Иванович кивнул.

— Тогда смело можешь ждать естественных причин.

Иван Иванович снова скривился. «Опять придуряется, полтора Ивана! Сам ведь видел, что вместе они туда зашли», — Иван Иванович с ненавистью посмотрел на глухую, как гадюка дверь.

Вот уже неделю эти «они» сживали Иван Ивановича со свету. Вернее не они, а он. Все так чудно шло, пока он не вылез из своих мрачных подвальных казематов.

Началось все с месяц назад, когда Иван Иванович очнулся на больничной койке. Шлепнулся в подъезде, потерял сознание, а проснулся на визгливом панцирном матраце. Хотя, пробуждение было приятным, чего говорить. Еще глаз не открыл Иван Иваныч, а чувствует — по груди что-то елозит  и ощущение такое приятное по всему телу, как будто воспоминание о чем-то. Иван Иваныч глаза приоткрыл и видит – спина, широкая такая с мощным изгибом, с глубоким прогибом, а из прогиба этого, как солнце из-за горизонта, круглый женский зад поднимается, халатом обтянут, но красоты-то не спрячешь. Это медсестра через его койку наклонилась, таблетки на тумбочку поставить. У Иван Иваныча койка у стены оказалась. Между ней и стенкой проход узенький, только тумбочка и втиснулась. Вот санитарочка и нависла над ним, сиськами по груди елозит, стаканчики с таблетками расставляет. Подушка у Иван Иваныча высокая, так что он в полусидящем положении, и глаз от бугров ягодиц оторвать не может.

— Ой, гляди, проснулся! – санитарка пахнула в лицо Иван Иванычу супом, приятным, домашним запахом.

Иван Иваныч смутился немного, а она уж распрямилась. Стоит перед койкой улыбается. Мощная такая, пуговицы в петлях халата, как головы повешенных, хоть и крепко сидят, но кажется — вот-вот вырвутся.

— Ты лежи пока, не вставай. Я доктора позову, — повернулась и ушла.

«Чего это она на «ты» сразу?» — думает про себя Иван Иваныч, но без досады, а как будто даже радостно. Санитарка-то хоть его и младше лет на десять, куда на десять! Небось, только-только сорок стукнуло, почитай на все пятнадцать, но «ты» это свое без фамильярности говорит, как родному. «Приятная барышня» — заключает в уме Иван Иваныч. – «Очень приятная».

Доктор пришел осмотрел, поспрашивал, память проверил, реакцию.

— В целом, ушиб у вас несильный, — говорит. – Но полежать придется. Сотрясение мозга все-таки заработали. Что это вы, все куда-то смотрите?

А Иван Иваныч от санитарки глаз оторвать не может, она за спиной у доктора койки в порядок приводит, перестилает, подушки взбивает. И сама вся тугая и в тоже время мягкая, словно пуховая.

— Нет, выписывать мы вас не будем, — доктор заключает. – Внимание у вас рассеянное, зрачок расширен. Лекарства-то приняли уже?

Иван Иваныч проглотил таблетки машинально, не распробовав. Доктор ушел, за ним и санитарка. Иван Иваныч лег на койку, но покоя не чувствовал, а только живость, да желание похулиганить. Но сколь бы ни было сильно желание Иван Иваныча, с медикаментозным действием иных препаратов не поспоришь. Скоро он погрузился в вязкий димедрольный сон. «А давненько, давненько я ни того…» — была последняя мысль Иван Иваныча.

Только проснулся Иван Иваныч, сразу решил приводить себя в порядок и начал с главного. Пошатываясь, добрел до туалета и опорожнил мочевой пузырь. Затем осмотрел себя в зеркале. Конечно, синяк, расплывшийся от переносицы в подглазья, шарму не добавлял. Да и щетина седая отрасти успела. Забрали-то Иван Иваныча в бессознательном состоянии, прямо из подъезда. Ни бритвы, ни мыла, ни зубной щетки – ничего нет. Хорошо хоть в пижаму чистую переодели. Ну, с этой бедой справиться можно, соседке звякнуть, подвезет. Так-то она тварь редкая, но жены-покойницы подруга, да и любопытно ей, небось, куда это Иван Иваныч пропал.

Но не эти пустяки волновали Иван Иваныча. Как бы с санитаркой сблизиться, вот чего! Вернулся Иван Иваныч в палату, стал думать. Слава богу, никто не мешал. С расспросами не лез. Да и кому лезть? В палате один только сосед. Старикан уже, лет семьдесят. Дискобол, чемпион Союза. Как потом Иван Иваныч узнал, удар его хватил прямо на тренажере во время утренней зарядки. Вот так в одну секунду языка лишился. Из всех слов внятно только «пиздец» произносил. И гробь себя после этого спортом!

«Чем бы ее подцепить?» — думает про себя Иван Иваныч. – «О себе кой-чего рассказать, конечно, можно. Да, чего расскажешь? Всю жизнь мастером на шарикоподшипнике, потом пожар в цеху, инвалидность, на пенсию досрочно, сейчас у армянина в металлоремонте. Вот и вся биография». Жизнь-то, получается, прожита, а сказать о ней не больше немого дискобола можно. Крепко призадумался Иван Иваныч. Решил на первый случай изображать умудренность годами и тайну. «Но, она баба сердечная, должна разглядеть» — почему-то решил Иван Иваныч.

— Спишь что ли опять? – Иван Иваныч оборачивается, а она тут как тут. Стоит как из бронзы отлитая, так и сияет вся.

— Задумался, — Иван Иваныч брови уж насупил, чтоб движение мысли ярче обозначить.

— Ты смотри, сильно не разлеживайся, — голос у нее звонкий, но не писклявый. – Все болезни ноги лечат. Тебе, Иван Иваныч если что нужно, мне говори, не стесняйся.

Сказала и ушла. А Иван Иваныч ей вслед любуется. Вроде, грузная должна быть, тело-то вон какое! А походка легкая, да еще туфли. Каблучище высокий слитный, как утес от пальцев к пятке поднимается. И ни топота, ни дрожи, будто летит над полом. Красивая баба и заботливая.

Иван Иваныч решил соседке не звонить, пускай там понервничает, в милицию сходит, заявление о пропаже подаст, глядишь, пошлют ее хорошенько. К тумбочке потянулся, а там в ящике вещи его лежат: денег немного, ключи и карточка. На карточке-то от пенсии кой-чего остаться должно было. Это Иван Иваныч верно помнил.

В общем, сходил у дежурной медсестры узнал все. Слава богу, банкомат в главном корпусе был. Заодно имя санитарочки узнал – Люба. И хорошо так, Иван ИВанычу стало от звука этого простого имени. Если б голова не покруживалась, так до банкомата бы вприпрыжку добежал. Однако и головокружение его не расстроило, понимал ведь – нельзя ему быстро поправляться, выпишут, и поминай как звали.

Как с деньгами вернулся, сразу к Любе. Она в процедурной чего-то хлопотала. Иван Иваныч ей деньги отдал, сказал, что нужно и в палату, ждать. Даже соскучиться не успел, как Люба вернулась. Сама на тумбочке все расставила, аккуратно так. Иван Иваныч-то опять прилег, когда она вернулась, то есть, снова ей через него перегибаться пришлось. И тут уж Иван Иванычу не до умиления было, чует жар от Любиного живота так и пышит, и прямо в его, Иван Иваныча, живот. Тут смотри только, как бы удержаться, как бы не опозориться, как позывы плоти сдержать! А она распрямилась и как ни в чем не бывало смотрит на Иван Иваныча.

— Ты чего совой глядишь? – говорит и улыбается.

— Да, голова что-то…, — бормочет Иван Иваныч.

— Видать, рано я тебя гонять стала, — и сочувствие такое искреннее в словах. – Ну, полежи. Только снотворного до вечера не пей.

— Это я так. Все хорошо, Люба, — оправдывается Иван Иваныч и, правда, неловко ему, что Люба вроде на себя вину берет за его недомогание, которого и нет вовсе.

— Ну и отлично. Я к вечеру зайду, после обхода.

Люба-то ушла, а Иван Иваныч все в дверной проем смотрит. Поворот этот её у него перед глазами, как кино, снова и снова прокручивается, и талия, и бедро, и спина, и шея, и затылок.

«Совсем с ума съеду» — думает Иван Иваныч.

После обхода он Любу дожидаться не стал, сам искать пошел. В сестринскую заглянул, она там.

— Ты чего бродишь? – удивленно и как будто радостно спрашивает.

— Да, вот, вас ищу…

— А чего меня искать? Сказала же, сама зайду.

— Грустно в палате… Дай, думаю…

— Ой! А ты уж и веселья захотел! – смех у Любы короткий и звонкий оказался.

— Не то чтобы… А просто, поговорить хочется.

— Ну садись, раз пришел, — Люба на диван показывает, а сама к двери. – Чайник, вон, пока поставь. Я по палатам пробегусь и назад.

Иван Иваныч воды в чайник набрал, поставил, только на диван сел, в дверь дежурная сестра заглядывает.

— Так, больной, почему не в палате? – востроносая такая и глаз круглый, птичий.

— Я – к Любе.

— К Любе он! А режим для кого придуман?

Тут сама Люба прибегает.

— Тась, ну чего? – сестре говорит. – Пускай сидит, не спится человеку. У нас сегодня тихо. Этаж, вон, пустой почти.

Сестра только хмыкнула. Быстро из тумбочки взяла что-то и ушла. А Иван Иваныч довольный, что Люба за него заступилась.

«Видать, дело-то пойдет» — думает.

Хорошо так посидели, душевно. А главное, повторять стали часто. Как у Любы смена, так вечером Иван Иваныч к ней, на чаек. И привыкли все к нему, замечаний больше не делали. А главное, дело-то и правда слаживалось.  Иван Иваныч у Любы уж совсем своим стал. Поговорить она любила, а не с кем. У них в неврологии или старичье, или призывники. Медсестры все молоденькие, врачи тоже. О чем с ними говорить? А Иван Иваныч и не старик вроде, и не пацан уж точно. Про него Люба не расспрашивала почти, раз только поинтересовалась, чего мол, навещать его никто не ходит?

— Один я, — туманно и как бы с грустью ответил Иван Иваныч.

— И я, вот, получается как будто одна…

И рассказала, про мужа — дальнобойщика и дочь – проститутку.

— Я тогда только училище закончила, на работу поступила. Ну, привозят нам парня с автомобильной аварии, грудная клетка проломлена. Уж и сама не знаю, чего я так о нем хлопотала. Случай тяжелый, конечно, был, но не критический. В общем, выходила. Он выписался, а потом стал меня после смены встречать. Веселый такой всегда был, в кино любил на комедии ходить. Это знаешь, Иваныч, как говорят – на последний ряд. Так, у нас не так было. Как фильм начнется, так он в экран глазами будто впивается. И там не то, что чего-нибудь, даже руку на коленку не положит. Странный такой. Ну, а скоро поженились мы. Свадьба большая была, тоже веселая. Я тогда подумала – точно счастливой буду. Ага! И двух месяцев не прожили, его в дальний рейс отправили. Почти месяц дома не был. Я к его возвращению так готовилась, дом прибрала, комнату украсила, сама приоделась. Он – с цветами пришел, с бутылкой шампанского, конфетами, денег полные карманы. Смеется, обнимается, проходу не дает. А как легли мы, я гляжу, а него на члене шанкр, как медаль сияет! И ведь, сволочь какая! Понимал же, что я замечу, если не сразу, так — когда сама заражусь, это ж меня бы и с работы выгнали и на учет в КВД. Совсем, значит, я ему по ушам была. Ну, дальше что было, пересказывать не буду, сам не маленький, понимаешь.  Я вещи собрала и уехала. У меня подруга в Троицке жила, к ней подалась. Все ждала, что он придет, извиняться будет. Так, он не звонил даже! А у меня уже шестая неделя была. Подруга-то все подзуживала, расскажи да расскажи, пускай алименты платит.  А я не то что рассказать, думать о нем не могла без отвращения. Как родила, в графе «отец» — прочерк поставила. Он, поди, и сейчас про дочь не знает. Стала я крутиться, зарабатывать, медсестры-то всегда нужны, только работа везде посменная. Пришлось дочь на пятидневку отдать, а иногда подруге её подкину. Выходит, росла она без меня совсем. Вот и выросла! Говорит, в салоне красоты маникюршей работает. А что это за салон, если она только под утро возвращается!

— Да, это…, — многозначительно бормочет Иван Иваныч.

— Хороший ты мужик, Иваныч, — Люба  руку протягивает и по затылку его треплет. Пальцы мягкие, теплые. Иван Иваныч уж повернулся к ней, а она руку отдергивает.

— Вы чего здесь? – говорит и в сторону двери смотрит.

Иван Иваныч тоже поворачивается, в дверном проеме двое в белых халатах стоят: один — длинный, с бородкой эспаньолкой, на носу очки с продолговатыми стеклышками, второй – коренастый, мясистый, лоб тяжелый, как кирпич, глазки злобные.

— Угадай – «чего»! – длинный нагло так говорит, и голос противный, скрипучий.

Тут между ними Тася – сестра проскользнула.

— Идем, Люба, — говорит. – Лебедев скончался.

— Ой! – Люба вскрикнула, вскочила и вон из комнаты.

Тася и длинный тоже ушли, а мясистый все в проеме стоит и с Иван Иваныча глаз не сводит.  Иван Иванычу бы тоже встать, да пойти, но взгляд санитара его как приковал и жжет. Уж чувствует Иван Иваныч, пот на лбу выступил и боится на санитара глаза поднять, сам не знает почему. Слава богу, его кликнули, так, ни слова не сказав, и ушел. Но Иван Иваныч рассудил, что не надо ему сейчас никуда идти. Лебедев-то – его сосед, дискобол. Пока они там его вывозить будут, нечего в палате околачиваться. Да и приятного мало – на труп смотреть.

«А эти-то двое, видать, из морга санитары» — догадался Иван Иваныч.

Все с  того вечера наперекосяк пошло. Закончились их с Любой вечерние посиделки. Теперь, как в сестринскую ни заглянешь, там эти два трупоеда сидят – длинный и мясистый. И Люба всегда с ними. Главное, Иван Иваныч, как к двери подойдет, слышит, смех и два голоса мужских, один – скрипучий, другой – низкий, как со дна колодца. Только дверь откроет, все замолкают и смотрят на него, как на чудесное явление.  Люба, конечно, находилась быстро, тоже присесть звала, но Иван Иваныч – ни в какую. Этот-то, мясистый, в него свои глазенки вперит, так у Иван Иваныча желудок крутить начинает и совсем нехорошо делается. Да, еще длинный, все сострить норовит – когда, мол, ты – Гусев, за Лебедевым полетишь? Люба его за такие шутки, бывает, шлепнет по плечу, но, видать, что без злобы. Длинный только еще больше расходится.

— Смерть, — говорит. – Это свобода. Так что милости просим к нам на пересылку.

А мясистый даже не улыбается, только глазами жжет. Иван Иваныч даже спать стал тревожно, все ему этот взгляд мерещился. Он все недоумевал, как это Люба может напротив него целый вечер сидеть, да еще смеяться, неужто, злобы его не видит. А однажды подсмотрел, когда они вдвоем в сестринской сидели, так и обмер весь. Мясистый глаз с Любы не сводит, а взгляд другой совсем. Узнал Иван Иваныч взгляд-то, сам так в молодости на баб смотрел. И будто стул из под него выбили, сам не свой стал Иван Иваныч. Лишь однажды у него похожее чувство было, когда ему в трамвае карман с получкой порезали. Бессилие и отчаяние, вот что он чувствовал.

«И чего ему от Любы надо!?» — кипел про себя Иван Иваныч. – «Полно кругом молодых – и медсестры, и врачихи, и больные, и родственницы! А Люба-то ему, пожалуй, в матери годится! Она, конечно, баба красивая, но ведь нельзя же!». И Люба, главное, с ним ласкова всегда, про Иван Иваныча как будто и забыла. «Обкрадывает меня бес, потрошитель!» — ворочается на койке Иван Иваныч. А что делать, если с таким в одной комнате находиться страшно? Но Иван Иваныч за Любу решил потягаться. И во время так слова своего мастера, еще по техникуму, вспомнил – если бабу рассмешить смог, то и трахнуть сможешь. Вот она мудрость! Только торопиться надо, с мясистым-то Люба только и делает, что хохочет. Да и выписка не за горами. Врач сказал на следующей неделе.

На себя Иван Иваныч не слишком рассчитывал, кроме армейских анекдотов в арсенале у него ничего не было, но прослыть весельчаком можно было иначе. К счастью, пенсия подоспела. Иван Иваныч почти всю её и спусти в одночасье, купил два билета на вечер памяти Яна Арлазорова в кремлевский дворец съездов. Вот уж где смеху будет! А там глядишь…

Пришел Иван Иваныч к себе на этаж, а Любы нет нигде. Иван Иваныч – искать, спрашивать.

— Она в морг спустилась, — это Тася говорит.

— Зачем? – и предчувствие такое у Иван Иваныча.

— А я откуда знаю? Дождитесь, сами и спросите.

Ну уж нет! Иван Иваныч с духом собрался и в морг. Идет по коридору, тапочки резиновой подошвой к влажному полу прилипают и звук такой, как будто Иван Иваныч в валенках по хрусткому снегу идет. Видит, в конце коридора длинный околачивается, а дальше уж известно.

Стоит Иван Иваныч у запертой двери, билетики в кармане мнет и длинного не слушает, как тот все про трупы острит. У Иван Иваныча уж в голове шумит от волнения и хлористого запаха, её как будто ватой обволакивает, а глаза слезиться начинают и слабость в ногах. Тут крик из-за двери. Иван Иваныч встрепенулся, будто ковш ледяной воды на него опрокинули. За дверью грохот, шум, ругань. Дверь отлетает, так что Иван Иванычу чуть голову не сносит. На пороге Люба – глаза вытаращены, за грудь держится,  халат снизу не застегнут, а под ним ничего нет, только густой пучок срам и прикрывает.

— Сволочь!  — орет Люба. – Сосок до крови прокусил, гад! А, гад! Чуть совсем не откусил! Сволочь!

Люба шаг в коридор делает, а пол мокрый, ее каблук в сторону и поехал. Ноги раскорячились,  Люба голым задом на кафель шмякнулась. Звук, как от пощечины, эхом по коридору разлетелся. Халат совсем задрался, Иван Иваныч смотрит на Любины поруганные прелести и с места сойти не может. Вдруг за спиной как будто тряпку порвали – у длинного смех вырвался. Стоит и ржет, как ведьма – хрипло и визгливо. Люба на полу копошится, ноги собирает и плачет. Иван Иваныч с собой совладал, шаг к ней сделал,  хотел под руку взять, а она как отпихнет.

— Да, пошел ты!

Иван Иваныч застыл от изумления. Поднялась кое-как, ковыляет по коридору и причитает сквозь слезы:

— Сволочь, а! От гад, а!

А халат так и не одернула, пол зада, как месяц сияет. Иван Иваныч вслед ей смотрит, а мысль только одна –  жопа у Любы рыхлая оказалась, он думал она тугая как дынька, а она вон – с рябью и жирком.

Длинный отдышался кое-как и в комнатку шмыгнул, дверь прикрыл, но Иван Иваныч все-таки успел заметить, мясистого, сидящего к нему боком на каталке-труповозке, и его безволосое тело, со слегка отвислой грудью, и его член нагло и жизнерадостно торчащий из-за бедра, и сатиновые трусищи Любы, лежащие на полу.

— Ты че отколол-то?! – слышит Иван Иваныч, голос длинного.

— Хотел момент живого ощутить, — как из колодца отвечает мясистый. – Закопались мы в трупах. Страсти хочется…

Иван Иваныч побрел на свой этаж.

На следующей неделе его выписали. На концерт он пошел с соседкой, после чего у Иван Иваныча была маленькая и горькая любовная победа.