ГРАФОМАН
После недели солнечных дней внезапно с утра зашелся дождь, который к полудню начал слипаться комьями льда. Озеров все утро слонялся из угла в угол по комнате и не знал, куда лучше приткнуться. Бессонная ночь в тридцать пять лет уже не проходила легко, и оставляла общее тяжелое чувство, которое смешивалось в то же время с окрыленностью. Текст был дописан.
Эти выходные давили на него не только промозглой погодой, но также навалившейся неизвестностью. В три часа дня его ждала встреча с Наденькой, и его не покидало ощущение, что после свидания с ней в его жизни произойдет такое открытие, которое изменит многое в дальнейшем. Понять или сформулировать, почему так, он не мог, но эта уверенность в грядущих изменениях его захватывала, и как будто уже вот-вот должно было что-то решиться. В его голове невпопад вертелись слова забытой песенки «все бегут, бегут дороги и зовут они вперед…», которая неожиданно возникла в сознании и диктовала ему эту странную решимость к неизвестно чему.
Перед самым выходом Озеров успокоился. Ему предстояло затем зайти в магазин, чтобы купить продуктов на вечер, и внимание с благодарностью переключилось на более приземленные вопросы о том, стоит ли покупать свежий хлеб, если старый зачерствел. Выбросить казалось чем-то неправильным. Он отломил и положил в рот небольшой кусочек Дарницкого, и тут же снова вспомнил о Наденьке.
Они познакомились в художественной галерее на окраине города, куда его затащил знакомый художник по поводу своей выставки. Друг представил его как начинающего литератора, она же скромно произнесла в ответ свое имя, и с тех самых пор они часто виделись на различных мероприятиях и обменивались ничего не значащими кивками.
Надо сказать, что Наденька была вполне яркой и самодостаточной личностью, и не нуждалась в непонятных знакомствах вроде Озерова. Она недавно окончила ВГИК по режиссуре, куда он тщетно пытался поступить в свое время. По слухам, когда она узнала о своем зачислении, то прямо в здании института сняла юбку и трусики, вышла на улицу в одних туфлях и села в такси. Знающие люди говорили, что это было, якобы, ее обещание, которое она дала, конечно же, дьяволу, поклявшись отдать свою душу в обмен на успех и талант, а прилюдное обнажение – это был такой условный знак загробным силам. Никаких видео или фото-подтверждений при этом не было, но очевидцы взахлеб расписывали всю ситуацию таким образом, что не оставалось ни малейших сомнений, что действительно произошло нечто по силе уступающее Армагеддону и Второму пришествию лишь в деталях. Затем последовали премии, которые сыпались на нее как из рога изобилия: премия за короткометражки, премия за сценарий, премия за актерскую работу и за режиссуру. Она везде успевала, и ее имя неизменно было окружено скандалами. Злые языки осуждали ее многочисленные татуировки, пирсинг и короткую стрижку под мальчика. Вместе с тем творчество Наденьки получало хорошие отзывы, и кривотолки стихали до следующего более подходящего случая.
Однажды Озеров увидел ее на дне рождения общего знакомого фотографа. Ближе к вечеру большая часть ребят в изрядном подпитии уже разъехалась, и в зале создалась странная пауза. Виновник торжества ушел на кухню в поисках закуски, и там его перехватил какой-то важный телефонный звонок, а Наденька с Озеровым сидели друг напротив друга и молчали. Она внимательно рассматривала его некоторое время и, наконец, произнесла:
— Я читала вашу повесть в журнале, Ванечка. И мне она понравилась. У вас есть эта редкая в наше время беглость и точность взгляда на вещи. Почему вы сейчас ничего не пишете?
Озерову понравилось, как она сидела в белом кожаном кресле среди абстрактных картин, и держала в руках пустой бокал, ее блузка, на которой осталось бурое пятнышко от вина, и чуть заплетающаяся интонация разговора. Она неспешно произносила слова, демонстрируя не то свою усталость от пирушки, не то способность к анализу речи, но эта манера заставляла собеседника вслушиваться и предавать повышенное значение каждой паузе. Таким образом, вкупе с высоким стилем самой тирады, создавалось ощущение, что она бросает слова куда-то выше и дальше, в вечность или даже в другое измерение.
— Дело в том, Наденька, что я ничего не понимаю и мне абсолютно «нечего сказать». Зачем же морочить лишний раз читателя? Тем более, если читателем можете оказаться вы. Меньше всего мне хотелось бы вас разочаровывать. В мире и так слишком много пустых нелепостей.
— Вы никого не любите. Кто-то говорит, что надо страдать, чтобы писать, а я вам скажу – надо любить.
— Наверно, дело как раз в том, что и меня, знаете ли, никто не любит.
Она громко хохотнула и поставила бокал на стеклянный столик, обратив внимание, что он пуст.
— Мне кажется, ты можешь написать что-нибудь по-настоящему хорошее и талантливое, — Наденька поняла, что неудачно оговорилась, и тут же добавила, снова переключившись на псевдоинтеллигентский пафос: — Даже лучше, чем в прошлый раз. Только надо влюбиться. Давайте договоримся, Ванечка – вы будете присылать мне все свои произведения. Я очень, очень буду рада. Особенно вашим нелепостям. Мне не хватает ваших идей, как воздуха, поверьте. Вы есть вконтакте? Найдите меня и присылайте все. Я буду ждать. И потом, мои хорошие знакомые могли бы принять участие в вашей литературной судьбе, в случае, если вы действительно напишете настоящий текст. Понимаете, что я имею в виду? Настоящий.
Она сжала свою руку в кулак, и ее глаза при этом расширились, отчего Озеров понял, что степень ожиданий от его творчества действительно высокая. После того как в комнату вернулся именинник, вечер застыл в напряжении, и скоро все окончательно разъехались по домам. Всю дорогу домой Ивана терзали мысли о Наденьке, и он сел писать прозу уже на следующий день.
Из-под клавиатуры им выбивался рассказ за рассказом, но после прочтения и безуспешного поиска той самой беглости и точности во взгляде, рукопись раздражала, и он выходил курить в коридор. Потом перестал куда-либо выходить и курил тут же за клавиатурой, а ближе к ночи бросил и это, и просто сидел, тупо уставившись в экран ноутбука. Утром все начиналось заново. Он постеснялся тогда спросить, как она поймет, что текст действительно настоящий, и даже несколько раз хотел ей написать об этом, но во время себя одергивал.
Через пару дней Озеров попробовал стимулировать свои творческие способности, и выпил в этих целях два стакана «Московского» коньяка, который припрятал на случай внезапных гостей, но по прошествии нескольких часов, также не было написано ничего более-менее толкового. В конце концов, он допил бутылку и завалился спать. Плохое самочувствие на утро, как ему было известно, должно породить чувство вины и угрызения совести, а также, вполне вероятно, философские мысли о приходящей природе всего в этом мире, что могло бы поспособствовать творческому подъему.
Ожидания оправдались, и наутро перед ним кружился целый калейдоскоп известных героев, конфликтов и нравственных проблем, точно вся мировая литература решила одновременно разместиться на страницах его текста. Озеров не выдержал, и его вырвало прямо на пол в тот самый момент, когда в голове появился очередной замысловатый образ.
И как только его рука вытерла с лица остатки рвотной массы, где-то чуть выше темечка как будто открылся невидимый канал, и оттуда потоком хлынули строки. От неожиданности Озеров засуетился и попытался продекламировать их вслух, но его сразу же вырвало снова. Тогда, чтобы не потерять драгоценный момент, он принялся набивать в срочном порядке текст на клавиатуре, отплевываясь и не отвлекаясь на то, чтобы привести себя в порядок после извержения желудка. Этот текст был о любви, и шел из неоткуда, и, в то же время, болью отзывался в нем самом. Что-то ностальгическое и до сих пор таившееся и невыраженное было в нем. Форма текста сама собиралась в сюжет, слова формировали нужную интонацию, а герои обретали краски. Где-то спустя минуту после озарения, Озеров больше не мог писать и побежал в ванную, чтобы умыться. Умывшись и пританцовывая от возбуждения, он прошел на кухню, чтобы заварить кофе. Ему предстояло еще навести порядок в комнате, перед тем как приняться за воплощения своего замысла, который представлялся ему грандиозным. Не было никаких сомнений, что это был тот самый долгожданный «настоящий текст».
За окном окончательно стемнело к тому времени, как файл с рассказом был закончен и отредактирован. Озеров сначала выключил ноутбук, чтобы дать отлежаться до завтра своему произведению, и сначала даже лег в кровать, но через пять минут все равно вскочил. Ему подумалось, что если в самый короткий отрезок времени он не отправит рассказ Наденьке, то не сможет сделать этого никогда, потому что возненавидит и его и себя и все на свете. В таком тревожном состоянии он включил все обратно, отыскал через общих знакомых нужные контакты, и выслал ей свой драгоценный рассказ на десяти листах. Спустя полчаса в сообщениях от нее появился ответ: «Жду вас для обсуждения завтра в три. Обязательно приходите»
Озеров дожевал зачерствевший кусок Дарницкого, стоя напротив окна, надел плащ и вышел на улицу. К Наденьке предстояло добираться на другой конец города, и у него еще было время подумать о многом. Во-первых, он задал себе беспощадный вопрос, зачем ему понадобилось заниматься литературой? Во-вторых, он задал себе вопрос, почему он написал этот новый рассказ? Зачем ему нужна Наденька? Каких результатов он ожидает от участия в его литературной судьбе Наденькиных знакомых? Получалась достаточно нелепая ситуация, и Озеров решил себя больше не мучить, а просто отвезти рукопись, и будь что будет. Такая женщина-вамп, как Наденька, сама решит, что с ней делать. И как только Озерову это пришло на ум, события попадали на голову со скоростью утюга с книжного шкафа.
Дверь в ее квартиру после звонка открылась мгновенно. Наденька встречала его в раскрытом халатике с розовыми цветочками, и мягко подхватив Озерова под руки, завлекла его в свои объятия с проворностью птицелова. В этот момент Озеров понял, что больше всего любит нелепости. Он снимал с себя одежду уже на диване, и одновременно пытался подыграть рукой преображенной Наденьке, в то время как она, покусывая его за мочку уха, страстно прошептала:
— Только молчи и не говори ничего.
И когда они уже обессиленные и довольные лежали на спине после близости, ему все еще не верилось, что в жизни может быть так просто. Все вдруг стало кристально ясно, и смутное предчувствие, которое его не покидало до этого, превратилось в прозрачную истину. Наденька светилась счастьем, и Озеров захотел, чтобы так было всегда.
— Как долго ты писал, — с укором прошептала она.
— Просто я был графоманом, — произнес он.
