Девушка
А старик сдает. Во вторник вызывал «скорую». Говорил, какие-то у него «экстрасистолы». Врач сказал: здоровы, сто лет еще проживете. А этот ругался: вы, мол, не компетентны, симптомов не знаете. Боится. За сердце боится. Накануне вышел из комнаты всего три раза. Дважды звякнула щеколда в туалете. Один раз чмокнул холодильник. Не готовил ничего. Наверное, на капусте своей сидел. Всю осень рубил, как заведенный. Квасил, солил, мариновал, будто к войне готовился. Столетней. Всех пережить хочет. Пережить, и одному остаться. С капустой. И с радио. С того света. Радио вчера, кстати, не слушал почему-то. Только новости. Там про убийство губернатора какого-то было. Потом выключил и сказал громко: мало получил! надо бы больше! У людей горе, а ему – «мало!». Его бы в инквизиторы. Или в гестапо. Он бы и там в академики выбился. На ночь коньяк свой пил. Две рюмки. Может, потом и еще… Что-то слишком поздно сегодня проснулся. Сливной бачок только в девять зашумел. Ходит совсем медленно, еле тащится. Палкой уже не стучит, а скребет по полу. Нога вообще отказала? Или из-за погоды? Вчера чертыхался, когда давление мерил. Злится. Думал, так до конца и будет козлом скакать. По телефону минут двадцать говорил. Отменил своих академиков. Значит, совсем дело плохо. Или денег жалко. Их же кормить-поить надо. У них на пустой желудок мировые проблемы не решаются. Не разуваются никогда. А старик потом на меня же сваливает: грязь развела. Он себе аншлаги устраивает, а я полы мой. Сам корячься. Не те времена. Любовница не приходила дней пять. Бросила его? Вряд ли. Трехкомнатная квартира в центре. Удавится. Если ее восемьдесят семь лет не смущают, стало быть, до конца пойдет. Все стерпит. Сейчас и не на такое ради жилплощади идут. Она и отравить может, если что. Из-за меня, небось, ничего пока не предпринимает. Пока на приватизацию не соглашусь, будет сестру милосердия из себя строить. А старик думает, что все женщины от него до сих пор без ума. Он и из гроба за женской задницей тянуться будет. Уезжают куда-то по воскресеньям. Как он машину водит с больной ногой? Гвозди делать из этих людей. А она некрасивая. Шнобель на пол-лица. Подбородка нет почти. И высохшая вся, как дохлая лошадь. Усищи еще эти над верхней губой. Хоть бы выщипывала. Глаза скользкие, лживые. Сразу видно: своего не упустит. Улыбается. Думает: подмяла старикашку под себя. Улыбайся. Он тебя еще десять раз с потрохами съест. И выплюнет. Прошлый раз стихи ему читала. Что-то про детский бред, про расплату какую-то. Его сантиментами не проймешь. Он ни за что расплачиваться не собирается. Сам три шкуры с кого угодно сдерет…
Закашлял. Ни разу за последние три года не болел. Закаленный. На ночь всегда балконную дверь у себя открывает. А мне в кухне и форточки открыть нельзя: ты зачем сквозняк устраиваешь, говорит, хочешь, чтобы я простудился и умер? Да уж, ты и мертвый живых достанешь. Душ только холодный принимает. Зеркало никогда не потеет. До последнего времени и зарядку делал каждый день. Пыхтел, как самовар. Он помирать, видно, вообще не собирается. Но ничего. И Амосов умер. Откуда у него только столько сил? Не человек, а молоток. Это он из меня энергию высасывает. Вурдалак чертов.
Старик
— Это на Иртыше, 75-ый год… И за приемником протрите, Танечка. И торшер тоже. Там всегда много скапливается, а мне пылью ни в коем случае дышать нельзя – у меня слизистая носа очень чувствительная. Доктора говорят: какие-то особенности хеморецепторов. Я по Иртышу (и по Оби) в 70-ые годы много ездил. «Иртышский каскад» — слыхали такое? О-о, ну это вы зря… По всей стране гремели! Я тогда работал в «Гидропроекте», руководил проектно-изыскательским подразделением, курировал всю работу в Восточном Казахстане. Шульбинская ГЭС, можно сказать, моих рук дело. Это тоже там: справа министр энергетики, слева председатель Госплана СССР, Байбаков. Я за этот проект Государственную премию получил. И дачу в Мозжинке. После гибели сына с невесткой пришлось продать, жена настояла. Воспоминания ее какие-то мучили… Вздорная, бестолковая жена у меня была, Танечка. И ревнивая — до дурости. Собственница жуткая. Потомственная дворянка, между прочим. У них прямо в Москве своя усадьба имелась. Отец ее модный московский поэт был по молодости, повеса и мот первостатейный, потом, правда, остепенился. А это уже Усть-Каменогорск… А какая там красота, Танечка… Я ведь до Черного Иртыша ходил. Очень разнообразно, знаете ли: то тайга, то пески, то скалы гранитные.. Тут островок, там ильмень… И пороги, пороги… Ах, какое чудное время было!… Столько энтузиазма! Столько работы! Мы себя в шутку «колонизаторами» называли, ха-ха. Да почему в шутку, собственно? Так ведь оно и было. Только две существенных для современной науки вещи и остались на этом свете: колонизация космоса и России… И не смейтесь! Россия и на пятьдесят процентов не освоена!.. Тссс! Тихо!..
Слышали? Что я Вам говорил?! Опять подслушивает! Да что же это такое?! В своем доме себя каким-то затравленным зверем чувствую! Танечка, она ведь не только следит за мной, она еще и… воровка! Да-да, не делайте такую ироничную мину. Она у меня продукты из холодильника ворует. Думаю, что и деньги тоже. Я теперь записывать начал, но она, видно, и в записную книжку мою нос сует… Осторожничает пока. Знаете, что, Танечка? Только тихо… Я опасаюсь, как бы она меня не отравила. Эта способна! Злобный, неблагодарный человек… Я, конечно, сейчас приготовлению пищи особое внимание уделяю: ем в своей комнате и готовлю на кухне, только когда плита нужна. Более того, в связи со сложившейся обстановкой был вынужден приобрести электрохимический биодатчик. Подождите… Вот он. Способен обнаружить даже самые крошечные концентрации пестицидов и антибиотиков. А что делать, Танечка? Живу, как на пороховой бочке!
Девушка
Тем летом было много вишни. Бабушка с утра до вечера ее собирала. Ну, просто какая-то вишневая страда! Казалось, что на деревьях и листьев-то нет – одни гроздья черной переспелой вишни. Или, действительно — просто так казалось? Я же снизу смотрела. Точно! Я же сидела под «повитухой»! Это было самое старое дерево в саду. «Повитуха» была настолько древняя, что почти все ее ветви склонились до самой земли – «волочились», как бабушка говорила. Из-за этого внутри образовалось что-то вроде шалаша, в котором было так удобно прятаться и заодно поедать немытую вишню в неограниченных количествах. По саду бегал одноглазый рыжий кот. Он был, по-моему, ничейный. Облезлый такой, с уродливым обрубком хвоста. Бабушка говорила, что его кто-то проучил за систематическое воровство (жара стояла небывалая, в поселке все окна и двери держали настежь открытыми): облил керосином и отрубил хвост. Он бегал между деревьями и, найдя не поросший травой кусочек земли, принимался вываливаться в ней, как в муке, что было мочи и блаженно урчать при этом на всю ивановскую. Было видно, что это доставляет ему ни с чем несравнимое удовольствие. Он никогда не терся у ног, не давал себя гладить и не ел с руки. Доверялся только земле.
Из-под «повитухи» можно было разглядеть наше крыльцо – деревянное, высокое, с резными перилами и покатым козырьком. Там стоял низенький табурет с подушечкой, сидя на котором, бабушка обычно перебирала ягоду.
Это в тот день я разбила пастушка? Старику на день рождения подарили расписного фарфорового пастушка. Он был такой ладный, такой улыбчивый… С дудочкой, хлыстом и заплечным мешком. В лаптях, в голубой косоворотке и красных штанах. И с ямочками на щечках. Брать его было категорически нельзя, как и все, что находилось в комнате старика. У него всегда было все «свое»: от стакана до одежной щетки. К нему и зайти было невозможно. Стоило мне заглянуть в его «ка-би-нет», как он начинал вопить: «Я хочу побыть один! Нина! Кто-нибудь! Заберите девочку! Я хочу остаться один!» Но все-таки я до него добралась. Старик часто уезжал, и вот тогда… Ах, как мне нравилось перебирать его значки и медальки! А пишущая машинка «Любава»? Эти черные кнопочки! Этот восхитительный треск! Эти смешные рычажки! Но в пастушка я влюбилась сразу и навсегда. Сначала я играла с ним только в комнате у старика, но однажды, осмелев, вынесла его погулять. Как хорошо, как весело нам с ним было в высокой травке! Спустя какое-то время я увидала стремительно приближающегося деда и опрометью бросилась в дом и по дороге, конечно, выронила любезного сердцу пастушка. Хрупкая оказалась вещь… Скандал был грандиозный. Как безутешно я рыдала… Как-то я совсем забыла о времени в тот день. А помнила ли я вообще тогда о времени? Я даже теперь вспомнить не могу, в тот это день случилось или нет… Все время было одно, все дни были одним долгим, нескончаемым днем…
Помню только, что бабушка с дедом вечером уехали вместе, оставив меня на попечение соседей, чему я была несказанно рада: ночевала на новом месте, на веранде, увитой диким виноградом. Да, там еще летали капустницы и светлячки, а комаров не было. А на следующий день рано утром они вернулись, и бабушка сказала, что мама с папой пока не могут приехать (какие-то срочные дела). О том, что они не смогут приехать никогда, я узнала только осенью, по возвращении с дачи в городскую квартиру. И…
Старик
Дорогая Танечка,
Воображаю себе Ваше (чудное детское!) удивление и Ваши (чудные невинные!) глаза, когда я передам в Ваши (чудные золотые!) руки это несуразное, на первый взгляд, письмо. Сказать все лично, наедине было бы, возможно, в чем-то проще и уж, конечно, гораздо короче. Но, с другой стороны, Вам не будет мешать постороннее присутствие, необходимость немедленно как-то реагировать, что-то говорить, а, наоборот, будет возможность, не торопясь, спокойно перечесть эти строки и не спешить с преждевременными выводами и скоропалительными решениями. Возможно, что-то Вы увидите в новом свете, под другим углом… Хотя признаюсь, мне бы хотелось подобно Зевсу проникнуть в Ваш уединенный уголок, когда Вы будете читать сие послание, в виде золотого дождя или, скажем, легкого ветерка, чтобы видеть Ваше лицо, отмечать в нем каждое движение души, следовать за меняющимся выражением Ваших бесподобных глаз, бровей, губ, понимать, что Вы подумали или почувствовали в то или иное мгновенье, что Вас рассмешило, что растрогало, что озадачило, что повергло в грусть, а что, быть может, рассердило?.. Но я, к сожалению, не бог, и не волшебник, и даже не экстрасенс. Мне остается лишь строить догадки относительно того, как Вы отнесетесь к данному конфиденциальному «документу», и надеяться на Вашу благосклонность.
Не поверите, но я начал писать это письмо 2-го апреля (!), спустя неделю после нашего знакомства, а закончил только сегодня, 29-го. Целый месяц я, как в плохой мелодраме, ночами кропал и рвал написанное, понимая, что не могу точно выразить нужного, главного… И чувствовал себя при этом двадцатилетним юношей на грани полного помешательства! Кажется, Вы вернули меня на целую жизнь назад, и я вновь ощущаю себя тем безумно счастливым и вместе с тем глубоко несчастным мальчиком, который готов как пожертвовать своей собственной жизнью от одного чувства благоговения перед Вами, так и отнять чужую в порыве безграничного отчаяния или банальной вспышки ревности…
Этот ваш куратор доводит меня до бешенства! Зачем Вы так терпеливы и благодушны с ним? Поучая и постоянно отчитывая Вас, он просто удовлетворяет свою потребность в унижении женщин, льстит своему непомерному самолюбию и просто самоутверждается за Ваш счет! Ведь предъявить миру ему совершенно нечего, кроме собственных необоснованных претензий! Чего он добился в свои пятьдесят лет? Я в его возрасте был уже академиком, лауреатом ряда премий, иностранным членом нескольких академий и научных сообществ, выступал на международных симпозиумах и конференциях, объездил полмира, получил квартиру в Москве, имел личный автомобиль и т.д. А что представляет из себя этот ваш куратор? Прыщ на поверхности Земли, вот что! Ни толкового образования, ни достойного статуса, ни материального благополучия у него нет и не будет. Я с отвращением думаю о том, что Вы можете испытывать хоть какие-то человеческие чувства к этому ничтожеству! Порой мне кажется, что Ваше добродушие и покладистость не что иное, как попытка подавить свое вполне справедливое возмущение, переломить собственную волю и вытеснить сознание своего превосходства над ним, которое очевидно любому! Вы лучше, способнее, развитее его на голову! И в то же время, Вы не так великодушны и бесхарактерны, как Вам хочется казаться. Простите мне ту прямоту и самоуверенность, с которой я осмеливаюсь говорить Вам о Вас же, но я настолько поглощен Вами, настолько глубоко тронут Вашей судьбой, настолько переживаю за Вас, что, кажется, уже понимаю Вас лучше, чем Вы сами. Я восхищаюсь Вашей сдержанностью, дисциплиной, трудолюбием, но… не слишком ли туго Вы затянули корсет? Поймите, женщине (в отличие от мужчины) позволено все. На Вашем месте я давно бы выдрал этому самодуру патлы! Моя покойная жена, к примеру, никогда не стеснялась в проявлении своих эмоций (хотя поводов к этому у нее было куда меньше, чем у Вас). Был один случай в ранней молодости, когда она во время свидания вдруг ни с того ни с сего обозвала меня «вахлаком», развернулась и ушла домой. Как потом выяснилось, все из-за того, что она забыла дома рукавицы (дело было зимой), а я не догадался предложить ей свои. Всего-то! Другой раз после одного фуршета она надавала мне пощечин, здорово живешь — только из-за того, что я оставил ее на какое-то время без внимания, общаясь с иностранной коллегой по работе. И хотя коллегой была симпатичная и во всех отношениях приятная женщина, клянусь — никакого флирта и в помине не было! Однако моя жена утверждала, что я ей уже с ней изменил: она, мол, видела, «как» я на нее смотрел! Ну не чудовище ли?! Тем не менее, все эти лишенные разумных оснований выходки я терпел и принимал как должное, понимая, что женщине — повторяю — позволено все. Вы же будто пытаетесь либо сами наступить на горло собственной песне, сломить себя и свой недюжинный характер, либо ищете кого-нибудь, кто смог бы это сделать за Вас. Спрашивается, зачем? Вы что, счастливее от этого станете, что ли? А если Вы наивно надеетесь на то, что сможете образумить, пристыдить или умилостивить Вашей безграничной добротой, Вашей ангельской кротостью этого тирана и деспота, то Вы глубоко ошибаетесь! Говорю с доскональным знанием дела: я сам тиран и деспот! Вы только разжигаете его аппетит и своим терпением не даете ему возможности осознать свое ничтожество и низость своего поведения по отношению к Вам. Одним словом, такой работой дорожить не стоит, а там решайте сами.
Думая о Вас, Танечка, испытываю какой-то странный, необъяснимый трепет. Знаете, я как-то наткнулся в одной книге на портрет прусской принцессы Шарлотты. Помню, меня тогда поразило ее лицо, ее взгляд, какая-то непостижимая, сдержанная грация, внутренняя глубина… Когда я впервые увидел Вас, меня словно молнией пронзило – Вы поразительно похожи на нее, просто поразительно! Когда Вы вот так, лукаво-застенчиво, склоняете свою головку и беззвучно смеетесь какой-нибудь моей завиральной идее, я просто готов упасть Вам в ноги и целовать подошвы Ваших крохотных тапочек…
У меня не укладывается в голове, что, когда Вы появились на свет, я не знал об этом ни сном, ни духом. Вы ходили в садик, в школу, в институт, а я в это время колесил по стране, писал научные работы, делал карьеру, не подозревая, что когда-нибудь буду воочию Вас видеть, слышать, чувствовать!… Отрадно и горько, в то же время! Я все-таки встретил Вас, хотя вероятность этого, кажется, была близка к нулю. Горько же оттого, что… жизнь прошла. Прошла целая жизнь без Вас, и ничто, кажется, уже не возможно, увы: нет молодости, нет сил, времени почти что нет… Одно есть: маленькая надежда.
Вы мало рассказываете о своей прошлой жизни, я ничего о Вас, по сути, не знаю. Были ли Вы замужем? Были, конечно. Что с Вами вообще происходило? Из-за чего Вы страдали? Были ли счастливы? Не знаю ничего этого, но хотел бы знать. Иногда мне кажется, что Вы мне не очень доверяете. Видимо, есть на то причины. Людям вообще доверять не стоит, даже самым близким. Возможно, Вас предавали и обижали. В жизни слишком много злого, несправедливого, жестокого. Я сам много пострадал от подлых и завистливых людей. Одна моя семейная жизнь чего стоит! Вечные попреки и истерики, ревность, вероломство, грубость… Но мне Вы можете доверять полностью, Таня. Я лучше умру, чем обижу Вас. И я Вам доверяю безгранично. Вы же видите, за время нашего знакомства я Вам рассказал практически всю свою жизнь. Мне нечего скрывать и нечего стыдиться. Если я когда-либо и поступал неправильно, совершал какие-то ошибки, то расплачивался за это сполна, что называется, (простите за выражение) платил чистоганом. Прежде всего, своей несчастливой личной жизнью и полным, безысходным одиночеством. Я всем пожертвовал ради дела, которому посвятил те силы, способности и время, которые мне были отпущены судьбой. И ни секунды не жалею об этом. Жалею только об одном: что не довелось мне встретить Вас раньше. Тогда была бы у меня совсем другая судьба, думаю. Ваше право – верить мне или нет, но я впервые в жизни не чувствую себя одиноким. До этого человеческая близость была мне и вовсе не знакома. Ведь у меня не только с семьей не сложилось, у меня и друзей никогда не было. Сослуживцы, подчиненные, руководство… Вы мне новую, незнакомую доселе жизнь открыли, понимаете ли Вы это?!
Как бы то ни было, но пора перейти к главному, хотя не скрою: мне немного страшно. Это потому, что Вас нет рядом. Когда Вы со мной, страха нет. Танечка, не подумайте, что я полон иллюзий на свой счет, или что я из тех, кто в омут бросается очертя голову. У меня холодный, трезвый ум, Вы не могли не заметить этого. Просто времени, действительно, у меня уже нет, и если решаться на что-то, то решаться вот так: бесстрашно и бесповоротно!
Итак: я хочу не много не мало, чтобы Вы стали моей женой и переехали жить в мою квартиру. Я понимаю, что Вам будет непросто осмелиться на такой шаг и, вероятно, нужно время на раздумья. Поэтому предлагаю Вам пока просто переехать и пожить в отдельной комнате (она много лет пустует), присмотреться и привыкнуть ко мне. Я не буду ни торопить, ни давить на Вас – обещаю. Со своей стороны, сделаю все возможное, чтобы Вам здесь было комфортно и спокойно. Насчет приживалки моей не волнуйтесь: она целыми днями сидит у себя и тревожить Вас не будет. К тому же, скоро ее отправят в интернат для психически неполноценных, и нам вообще никто не будет мешать.
Танечка, Вы для меня сейчас весь мир. Я смирюсь с любым Вашим решением, но если есть какие-то сомнения, не торопитесь, умоляю Вас. Ваше согласие было бы для меня настоящей сказкой. Разве способен человек на что-либо более существенное и прекрасное в жизни, чем взять и осчастливить другого человека? Нет ничего более величественного и заслуживающего восхищения! И вместе с тем, как Вам просто сделать это! Одно Ваше слово…
С волнением и тревогой буду терпеливо ждать Вашего ответа. Только не исчезайте, не объяснившись со мной. Для меня это будет смерти подобно.
Вечно Ваш А.М.
Женщина
Сыночка, с Басманной готов, со дня на день завещание отпишет, а сам на ладан дышит. Девчонку признали недееспособной и скоро отправят в интернат. С Бабушкинской пока туго: там сестра старшая объявилась, боюсь не выгорит ничего. Арбатский хрен недоверчивый, все прячет и ключи не дает. Сыночка, сил моих больше нет, что слышу про тебя! Родненький, не выгоняй бабку на улицу, зима скоро, не по-людски это. И Тоню в покое оставь, зачем тебе сестра проститутка? От таких денег в жизни не отмоешься. Она же инвалидка, не понимает ничего, всем верит, ко всем идет. Грех это! Большой грех! Мы долг тебе вернем и квартиру на тебя запишем, как ты просил, только и ты все ж таки человеком будь, не бей Тоню и бабушку, родные все же люди. Пожалей мать, как она тебя жалеет. Другая бы прокляла.
