В квартиру Катя вошла с единственным желанием: удавиться.
Возвращаясь домой, остановилась у парикмахерской. Настенный экран показывал душераздирающую картинку. Фрагмент документально-исторического фильма: Карфаген, разрушаемый римлянами. Чёрно-белые кадры, залитые кровавым заревом. Дымящиеся руины. Частокол римских копий с насаженными на них людьми. Лицо царицы Карфагена искажено предсмертным проклятием. Улицы, превращённые в овраги, до отказа набитые искалеченными детьми, стариками, женщинами. И посреди них с мечтательным избавлением на лице лежит она, Катя, с вывернутыми суставами, окровавленная, посреди этого ужаса, воплей и проклятий, и ей, умиротворённо засыпающей, без ненависти, без желания бороться за жизнь, почти спокойно и безмятежно. Только не шевелиться. И боли не будет. Её за неё выкричали другие.
В тяжёлых пакетах накупленная медь, снедь и камедь. Своя ноша тянет, мотает из стороны в сторону. Катя доезжала последние кварталы на своих двоих без особенного желания. Хоть бы не доехать. Рассматривая в магазинах все эти полки и стеллажи с едой, виденной в самой распрекрасной рекламе, никто, конечно, не подразумевает, что все это будет съедено, растворено слюной, переработано и заново исторгнуто в мир. Теперь ещё поднимайся на пятый, встретив по дороге ближнего своего, которого надо возлюбить. Какой-нибудь из «соседей-трудоголиков». Она бы так не смогла. Нет, правда, это же каждый день бухать, это же какая нужна сила воли, сколько здоровья, терпения и упорства в достижении цели. Бухать – нелёгкий, неблагодарный труд. Без выхода на пенсию, без праздников и выходных. Бухать – и никаких гвоздей, вот лозунг тебе моих соседей, солнце.
Перед подъездом притворно визжала газонокосилка, как привыкший умирать поросёнок.
Я буду жить в стране «выбывших». Есть такая страна. «Повыбывших». Приходишь в социальный комитет, говоришь, делайте со мной, что хотите. Хоть убейте. Ничего не хочется. Нет, говорят, убивать вас не будем, мы вас «выбываем». Это, конечно, говорят, временная мера. Одни так и остаются на всю жизнь «выбывшими», другие меняются, начинают путешествовать, помогать другим, третьим нужно просто отдохнуть. Но прежде пройдите вот все эти тесты. Тесты, конечно, плёвые, все их Катя проходила миллион раз при трудоустройствах, в другое время она бы их пяткой левой ноги, не раздумывая, прошла. А теперь заваливает. И в комитете говорят, укоризненно качая головой: а ведь правда, пора в «выбывшие». И Катя уходит в ванную, берёт шампунь, мыло и разглядывает опасную бритву, оставленную Кешей. И о чём они только думают? Нет, они что, не знают, что можно прямо-таки взять и, сидя в ванной, разрезаться. Слайс-слайс, тонкими полосками, а под ними чернота. Кровавое чернилово. И кто за это ответит, а, позвольте спросить? Производитель? Помилуйте, господа присяжные, так ведь и хлебом можно удавиться. Натолкать в глотку и…
А её психотерапевт Марь-Ванна, крупная, объезжай-не-объедешь женщина, лет пятидесяти, кто ж её знает, сколько она тут живёт, ведь, как построили, так и не меняли её, ванну-Марь-Ванну, крашеную-перекрашеную, отдираемую с зубной пастой и так уеденную ржавчиной, что ложиться в неё всё равно, что умирать, и Марь-Ванна, сама уже давно «повыбывшая», говорит: давайте-ка пройдёмся по вашей акупунктуре душевой водой. Надо расслабиться, довериться ванне, как доверяешься постели, залить её растворителем и выйти уже через канализацию. И чтоб уж наверняка – резать не поперёк, а вдоль. Избитая такая шутка, говорит Марь-Ванна, в сериалах про ментов: стоит такой врач над умирающим от стыда самоубийцей и, забинтовывая ему предплечье, насмешливо так говорит: а в следующий раз, молодой человек, режьте не поперёк, а вдоль, не поперёк, а вдоль. Можно и попробовать. Вдоль. Успеешь замотаться, тут ведь не как с балкона. Там уже не отмотаешь. Там один раз вышел – и навсегда вышел вон. Шишел мышел… А вы передавайте капельку по пальцам, говорит Марь-Ванна, по пальцам. Окунаешь указательный палец в воду и последнюю капельку, которая останется, передаёшь пальцу другой руки. А потом наоборот. От указательного – среднему, от среднего – безымянному. Безымянный – мизинцу. И по кругу. И пока капельку впитывает кожа, уходит и твоя головная скорбь, Катенька. И ещё говори-приговаривай: как эта капелька, так пусть и скорбь моя и скорбь моя…
А кто, позвольте спросить, спросит за то, как ты живёшь? Это ещё если спросят. А если нет? Не спросят сверху – так и не ответишь. И концы в воду, потому что предсмертную записку на зеркале стирает следователь-дурачок: это, говорит, как у вас тут, говорит, грязно, ага, и потому, недотёпа, затирает улики.
А ты недоволен моим телом, Кеша? Это что, чёрт подери такое, Кеша? Ты меня как торт, что ли, как пирог, который ему испекли, уесть хотел? А я, знаешь ли, не жалуюсь. И твоя бритва тоже не находит во мне ни изъяна. Вон какой жирный кусочек успела откромсать. Посмотреть бы, как это происходит. Раз – и голень, раз – и лодыжка. Кеша-людоед, всю меня изъел. И на суде потом не отвертишься, что не ел.
Катя сбрызгивает с пальцев воду, окунает и сбрызгивает, окунает, сбрызгивает, как Марь-Ванна велела. Сбрызнула, окунула, сбрызнула, окунула, сдёрнула капли и навсегда исчезла, и навеки ослепла.
На автомате переключатель. Проводка перегревается, автомат щёлк переключателем, свет вырубается. Посмотреть бы, как это происходит. Крошечный такой, малюсенький, еле пальцем ухватишь. Хорошо бы такой иметь. Перегрелась, и – щёлк.
Катя сидит в ванне, до половины наполненной кипятком, в совершенной темноте. Как это возможно, кажется, среди бела дня, в центре города, создать два кубометра совершенной темноты? Темнота, сделанная из стали. И несчастная локоможка, застрявшая внутри.
Ладонь поднести к лицу – не разглядеть. Потереть веки – бледно-сиреневые метели, бушуют магнитные поля. Порхают грузинские буквы, санскритские буквы, пульсирует «око Саурона». А на самом деле ослепнуть, слабо? Слышала же такое: одна тётенька не желала ходить на работу, прямо-таки мечтала дома сидеть. И вот тут у неё ноги и отнялись.
Отдёрнула шторку: нет, вот она, свинцово-ртутная жилка света, на месте.
Пока вода не стала почти ледяной, Катя сидит на месте. Сколько должно пройти времени, чтобы остыть кипятку? И тогда Катя дёрнулась. В темноте нашампунила волосы, надраила корпус ускользающим в ничто мылом. Как это трудно и интересно. Какое у неё забавное, весёлое тело. Умное. Кешка, дурачок, так и не понял. Оно же ведь теперь как будто само моется, мылится, пробуждается к свету, хочет есть. Как хорошо, что существует снедь, медь и камедь. И сколько это она так пробыла в темноте?
Кухонька была как всегда: внутренности шкафов повылезли квадратным уравнением немытых кастрюль, тарелок, чашек, стаканов, вилок и ложек, в жирном матовом серебре. Пожалуй, гараж Плюшкина-автолюбителя или свалка автомобилей.
Пожалуй, хорошо бы сейчас согреться, пожалуй, очень подойдёт кофе с молоком.
