«Два я боролися во мне…»

Алексей Константинович Антонов,
доцент Литературного института имени А.М. Горького,
кандидат филологических наук

Журнал «Народное образование» №9, 2012. с.201-204

1
В 1846 году Фёдор Глинка написал стихотворение «В защиту поэта». Там есть такие строки:

Два я боролися во мне:
Один рвался в мятеж тревоги,
Другому сладко в тишине
Сидеть в тиши дороги
С самим собой, в себе самом.

Подобную раздвоенность можно заметить и в жизни Фёдора Глинки. Бурная молодость, проведённая в боях и походах, участие в литератур­ных баталиях и тайных декабристских обществах сменяются с годами «сладкой тишиной», пребыванием «с самим собой, в себе самом».
В 10-е годы XIX столетия Фёдор Глинка увлёкся вольнодумством декаб­ристов. Для человека его времени, воспитанного на Вольтере, на энцик­лопедистах, на идеях французской революции, это был почти обязатель­ный этап. Но одни переносили его, как свинку или коклюш в детстве, немногие же другие шли до конца, до «глубины сибирских руд», до пет­ли на Трубецком бастионе. Глинка был из первых. Его роман с тайными «противогосударственными» обществами продолжался недолго, но всё же оставил след в стихах. Так, в стихотворении 1822 года «Плач пленен­ных иудеев» легко просматривается декабристская аллегория страданий народа:

Увы, неволи дни суровы
Органам жизни не дают:
Рабы, влачащие оковы,
Высоких песней не поют!

Так, после 1826 года знаменательно обраще­ние Глинки (вслед за Пушкиным) к образу узника («Луна», «Песнь узника»):

А бедный узник за решёткой
Мечтал о божьих чудесах…
И в книге тайной прошлой жизни
Он с умиленьем их читал
И с мыслью о святой отчизне
Сидел, терпел — и уповал!

Но в гораздо большей степени его влекла литература. Поэтому задолго до восстания на Сенатской площади он отходит от политики и становится одним из организаторов «Воль­ного общества соревнователей просвещения и благотворения» (с 1818 года — «Вольное общество любителей российской словеснос­ти»), где был то вице-председателем, то пред­седателем. Хотя среди членов общества было много литераторов, причастных к движению декабристов, его цели — помощь нуждаю­щимся писателям и забота о чистоте языка — были далеки от политики. И Фёдор Глинка оказался там на своём месте.

2
Поэту нельзя жить долго. Нельзя пересту­пать границ, нельзя переживать своё время. Особенно в России, где времена сменяются стремительно. Где что ни десятилетие — то «новые люди». Где «устаревших» людей 20-х годов вытесняют люди 30-х, людей 30-х — люди 40-х… И так далее.
В феврале 1880 года в провинциальной Тве­ри, более чем на полвека пережив свою короткую славу, умер Фёдор Глинка.
Фёдор Николаевич Глинка родился в век Екатерины, под гром суворовских и ушаков­ских побед, под рокот державинской лиры. А когда умирал — страна уже вовсю передви­галась по железной дороге, недавно отпразд­новала победу над «туркой», готовилась к Пушкинскому празднику, ожидала продол­жения «Братьев Карамазовых», затаив дыхание, следила за народовольческой охотой на императора. И 94-летний старец, должно быть, представлялся ей ветхим музейным экспонатом, страницей потрёпанного учеб­ника, «преданьем старины глубокой». Если, конечно, вообще представлялся. Ведь и вправду сказать, не так уж много оставил поэт Вечности. Может быть, всего два-три произведения. Кто хоть раз в жизни ни слы­шал залихватско-восторженные строфы его «Москвы»:

Кто, силач, возьмёт в охапку
Холм Кремля-богатыря?
Кто собьёт златую шапку
У Ивана-звонаря?..
Кто Царь-колокол подымет?
Кто Царь-пушку повернёт?
Шляпы кто, гордец, не снимет
У святых в Кремле ворот?

Кто не певал (или хотя бы подпевал) став­шую народной «Тройку»:

Вот мчится тройка удалая
Вдоль по дороге столбовой,
И колокольчик, дар Валдая,
Звенит уныло под дугой.

Однако и этого достаточно, чтобы навечно войти в историю не только литературы, но и народа.

З
Фёдор Глинка не был нововводителем в поэзии. Он — из тех, кого Д.П. Святополк-Мирский в своей «Истории русской литературы» назы­вает малыми поэтами или поэтами-эклектиками. В разные периоды он более или менее удачно воспроизводит чужие стили или вея­ния, не обладая собственной узнаваемой и индивидуальной манерой. В своих военных стихотворениях («Партизан Давыдов», «Пар­тизан Сеславин», «Смерть Фигнера», «Военная песнь, написанная во время приближения неприятеля к Смоленской губернии», «Песнь русского воина при виде горящей Москвы» и др.) он ориентируется на Державина и на «Певца во стане русских воинов» Жуковско­го, в онтологической лирике — на Батюшко­ва и т.д. Сильно, конечно же, и влияние Пушкина.
Наиболее самобытно талант Фёдора Глинки развернулся в народной, духовной («Опыты священной поэзии», «Духовные стихотворе­ния») и, так сказать, экспериментальной поэзии. В народной лирике Глинка во много предвосхищает Некрасова. В духовной же сто­ит особняком, идёт своим путём. Эта сторона его творчества ещё и сегодня мало изучена и почти не известна. И пожалуй, не имеет ана­логов в русской поэзии XIX века. Что же каса­ется экспериментов, то Глинка, блестяще вла­дея стихотворной техникой, тяготел к белому и свободному стиху, который чаще встречает­ся в его философско-религиозной лирике:

Все сущности вместив в себе природы,
Я был её устами и умом;
Я в ней читал все символы, все буквы,
И за неё я с Богом говорил…
Она, немая, чувствовала только,
А я один владел двумя дарами:
В устах носил алмаз живого слова,
А в голове луч вечный истин, мысль!..
Я постигал непостижимость время
И проникал все сущности вещей,
И обнимал сознанием пространство…
Я утопал в гармонии вселенной
И отражал вселенную в себе.

Эти стихи и сегодня звучат современно.

4
Более известна проза Глинки, особенно воен­ная. Именно она сделала имя Глинки гром­ким и знаменитым. Фёдор Глинка опублико­вал «Письма русского офицера» в 1815- 1816 годах, можно сказать, по горячим следам событий. Ещё не написаны ни пушкинская «Бородинская годовщина», ни лермонтовское «Бородино», ни «Война и мир» Толстого, который, впрочем, как и Лермонтов, ещё и не родился. Ещё нет даже загоскинского «Рославлева», этой первой, наивной и несколько опер­ной попытки отразить в вальтер-скоттовских «занимательных» формах грандиозный все­народный сдвиг.
Время художественного осмысления войны 1812 года было ещё впереди. Пока же начина­ла складываться мемуарная и документаль­ная литература, в которой видное место при­надлежит военной прозе Фёдора Глинки.
Слог Глинки-прозаика в батальных сценах — цезарев. Он лаконичен, беспристрастен, гол, прост и точен: «Колонны неприятельские роились в поле, 400 орудий покровительст­вовали им. Картечь наших 300 пушек не мог­ла остановить их. Они падали, сжимались и шли! Тогда Багратион ведёт всё левое кры­ло в штыки. Сшиблись, освирепели и дра­лись до упаду! Багратион ранен. Реданты в руках французов».
Это пишет Глинка-офицер. Как будто сочиня­ет реляцию в штаб. Но и тут двойственность. И тут он тяготеет к словесной игре и звукопи­си. То есть «втайне» остаётся поэтом: «…но всё ещё в разных частях линии французы сви­репствовали, ноголюдствовали, губили и поги­бали. Многочисленная артиллерия гремела и громила». Или — «Багратион, схватя диви­зию…» Здесь ощущается не только накал бит­вы, но и характер Багратиона.
В стиле «Писем русского офицера» много традиционного, характерного для сентименталистской эпистолярной прозы XVIII века: обращения к «любезному другу», цветистые описания природы и погоды, отвлеченные рассуждения. Во всём этом чувствуется карамзинско-державинский дух. Однако рядом (и в первую очередь — в батальных сценах) появляются черты, вполне реализовавшиеся уже в классической прозе XIX века. Здесь ред­ко встретишь пышные романтические срав­нения. Автор склонен «прозаически» пола­гаться на собственный опыт. Вот как, к при­меру, он передаёт современникам грандиоз­ный масштаб Бородинской битвы: «Я был под Аустерлицом, но то сражение в сравне­нии с этим — сшибка! Те, которые были под Прейсиш-Эйлау, делают почти такое же срав­нение». А вот — описание пожара Москвы: «Я видел сгорающую Москву. Она, казалось, погружена была в огненное море. Огромная чёрно-багровая туча дыма висела над ней. Картина ужасная!..»
«Я был…», «я видел…» — встречаясь посто­янно, эти обороты придают особую, непрере­каемую достоверность и зримость изобража­емым событиям.
Фёдор Глинка дотошен и точен в описании самых малых мелочей военного быта. Он не останавливается и перед изображением жесто­кости войны. Тут его сентиментализм отступа­ет в тень. Вот картина, достойная «Севасто­польских рассказов» Л. Толстого: «На месте, где перевязывали раны, лужи крови не пере­сыхали. Нигде не видал я таких ужасных ран. Разбитые головы, оторванные ноги и размоз­жённые руки до плеч были обыкновенны. Те, которые несли раненых, облиты были с головы до ног кровью и мозгом своих товарищей…»
И если последующая русская проза и не учи­лась у Глинки, то, по крайней мере, пошла тем же путём, путём точности, краткости, реализма.

5
За свою долгую жизнь Фёдор Глинка сменил много профессий и увлечений. Он был офи­цером, чиновником, декабристом, литерато­ром, этнографом, путешественником, архео­логом, даже спиритом. Но чем бы он ни зани­мался, им всегда руководило одно главное чувство — любовь к отечеству. Этим чувством дышат его военные и народные стихи.

…Сияла пышно предо мной.
Немецкий город… всё красиво,
Но я в раздумье молчаливо
Вздохнул по стороне родной…
— пишет он в стихотворении «Сон на чуж­бине».
Любовь к «стороне родной» определила и его отношение к Наполеону. Тема Наполеона была для литературы XIX века пробным кам­нем. Но если французскими писателями Наполеон возвеличивался («Пармская оби­тель» Стендаля, «Граф Монте-Кристо» Дюма, «Отверженные» Гюго), если на своих страни­цах она вывела галерею миниатюрных напо­леончиков (Стендаль, Бальзак), то в русской литературной традиции Наполеон — одно­значно негативный персонаж. Таков он у Пуш­кина, Достоевского, Толстого, Гоголя. Исклю­чение составляет, пожалуй, только «закон­ченный» романтик Лермонтов. «Роевому» в своей глубине русскому сознанию претили крайний индивидуализм, практичный атеизм (кстати, «дубина народной войны» поднялась не в последнюю очередь и из-за кощунствен­ного отношения французов к христианским святыням), взгляд на народы, как на «двуно­гих тварей миллионы».
В 1821 году Фёдор Глинка, наряду со многими поэтами, откликнулся на смерть Наполеона. Однако для него, адъютанта славного Мило- радовича, участника Аустерлица и Бородино, Наполеон не изгнанник, не павшее величест­во, а только супостат, только враг России, чьё имя не достойно людской памяти:

И все узнали: умер он,
И более о нём ни слова;
И стал он всем — как страшный сон,
Который не приснится снова;
О нём не воздохнет любовь,
Его забыли лесть и злоба…

Имя Фёдора Глинки не так часто, как хоте­лось бы, упоминается в школе. Но оно звучит всякий раз, как только речь заходит о войне 1812 года. Звучит как образец и синоним чес­ти, верности, патриотизма.