Без названия

Посвящается Рыжовой Татьяне Васильевне.

***

Людские ноги в плацкартном вагоне вытянуты в надежде на прикосновение. Свет погашен почти совсем, слабый желтый сумрак освещает только истерзанную ковровую дорожку в проходе.

Украинский поезд Петербург-Донецк, понуро стуча колесами, катит на юг. Катит в темноту, в зимнюю бездну. Окно купе номер №3 покрыто вечной серой грязью, окаменелой пылью, растекшейся в прогалины и эллипсы капель дождя. Грязь эта была частью окна, въелась в него еще в механической утробе, извергнувшей вагон когда-то прямо на острые блестящие шпалы. Иногда, через час – другой, за окном купе проносятся, протекают, проползают освещенные прогалины. Некоторые замирают у окна совсем, чтобы через минуту отползти под электрический хрип станционного голоса, как будто сама тьма говорит с поездом, пытается обмануть, притворяется живой, ждет, что из железной очереди задраенных дверей покажутся робкие осоловелые от нездорового желтого сна обитатели, чтобы затем бесшумно растворить их по одному в себе. Она притворяется плохо, голос вокруг поезда меняет интонации, он предупреждает, он зовет, предостерегает и угрожает попеременно. Редко одинокий сумасшедший, верно отчаявшийся выехать из тьмы, забыть желтый сумрак и тени от вытянутых ног, выпрыгивает из поезда. С сумками. Для него все кончено, через несколько минут он сгинет навсегда. Поезд трогается. Тьма продолжает задабривать железного червя переездами с горящими фарами замерших чудовищ и освещенными стрелками, чтобы через час или два выудить из него еще один кусочек теплой человеческой плоти.

Сон крадучись тихо наваливается жесткой свалявшейся подушкой на лицо. Но это вовсе не сон, это оцепенение. Под метроном стучащих колес дух прощается с телом. Теперь он часть поезда. Безличный и безразличный стремится через тьму с сонмом таких же забывших свои тела духов. Обретших свободу несуществования и нечувствования, безразличных к восковым куклам, оставшимся на полках.

Ночь делает вид, что отступает.

Все наполняется серостью, она несется снежным месивом вслед поезду, покрывает бездвижные лица, забирается в пустые казенные стаканы с чаинками на стенках, похожими на тараканов. Здесь больше нет места бессмысленной поэзии темноты, мы, наши тела вдыхают судорожно, словно утопленники, сглатывают спертый воздух вагона. Через мгновение кажется, будто очутился среди ростовых механических кукол. Они молча принимаются двигать, разминать члены, воздух, проходя через гортань, издает шипящие звуки и клокот. Копошение усиливается, тела сталкиваются, снуют по вагону.

Снаружи разрезая серое снежное море, вспоротое то там, то здесь острыми льдинами, пролетают станции. Занесенные безлюдные бараки с названиями никогда никем не произнесенными и от того не существующими. Здесь не бывает и животных. Никто никогда не оставит следов на этих платформах, никто не встретит здесь румяного человека, приехавшего из дальнего поселка забрать пассажира и увезти в пахучий дом с чаем и горячим хлебом. Его не посадят на просевший в ухабах диван и его не просят: как там – в городе? К нему не выйдет дряхлая живая старуха, сросшаяся с ночным халатом и кофтой, она не обнимет его родной сухой рукой. Собаки не узнают в госте — своего, припоминая собачьим умом похожего прошлогоднего человека, с таким же запахом и голосом. Ему не поставят мутной рюмки с водкой после дороги.

Только выжженная снегом пустыня вокруг, вросшая деревьями в мутное небо, швы рельсов и несуществующее название. На одной из этих станций я сойду.

1 комментарий

Оставить комментарий