Белый камень

Война началась для меня с уходом на фронт отца и его гибелью под Одессой. Мать моя отправилась в эвакуацию с братьями. Я училась в медицинском, в Симферополе, на третьем курсе, а когда началась война, нас, недоученных « спецов» разобрали по госпиталям.
Так я оказалась в Севастополе, в госпитале № 40. В том самом, который уже в ноябре сорок первого года переехал в то место, что многие называли по — старинке Каменноломенный овраг или Чёртова балка.
Сегодня в живых осталась только я. Одна.
И до Каменноломенного оврага я успела повоевать в окопах и после него. Дошла до Берлина, вернулась в Инкерман.
Война мне давно не снится. Я вижу её наяву, она продолжается везде, где я хожу или езжу. Я вижу воинов, вижу знакомых погибших гражданских людей, свою маму и братьев, которые были убиты авиабомбой на пути в эвакуацию.
Наверное, поэтому у меня нет детей. Не видела смысла рожать детей в этот несправедливый мир преумножать смерть. Ведь мы рождаем детей не только для жизни, но и для смерти.
Это трудно осознавать и я не смогла примириться.
Впрочем, это только эпизод моей войны. Ведь война была и до Каменноломенного оврага, и после… Всю её я пережила и даже не была ранена.
Тяжело быть старухой, когда кругом с каждым годом больше незнакомцев и меньше родных. А у меня так было всегда. Мои родные остались там, на берегу моря, на Гераклейском полуострове, среди воды и суши. Они ушли в закат, после которого уже не наступило утра.

В те дни весны сорок второго, мой неофициальный муж, полковник Василий Сидорович умирал.
Он пришёл из- под Одессы, вместе со своей дивизией, на помощь Севастополю, нашёл меня и рассказал, как умер мой отец. Приморская армия пришла поддержать бойцов СОРа.
Будённый дал директиву сохранить Севастополь любой ценой. Переправы на Кавказ не ждали. Её не было. Была вероятность эвакуации « избранных» но не всё командование было готово уехать. Осталось много командиров, как я позже узнала, они остались на смерть и плен.
Как в случае победы, так и в случае поражения переправу нам отрубили сразу и мы были обречены драться.
Василия Сидоровича ранило на улицах города, поздно вечером, когда он ехал в штаб доложить о положении на Мекензиях, где немцы вклинились в нашу оборону опасным клином и расширяли его, словно заталкивали глубже копьё в тело ещё живого воина, чтоб он уже не поднялся.
Но мы были знакомы ещё раньше, к тому времени полгода встречались.
Чтобы выглядеть старше я обрезала свои косички и сделала короткую причёску, красила губы, а вечерами надевала материно платье, единственное, что у меня было, с красными розами на чёрном шёлковом поле.
Это платье передал из Одессы отец, для мамы. Они погибли с разницей в две недели, почти одновременно и платье осталось мне.
Василий Сидорович любил это платье. Оно ему что-то напоминало, он глядел на меня пристально, изучающе, наверное, думал, что оно сидит на мне нескладно, ведь я была худа, как велосипед.
Иногда мне снились мои младшие братья- близнецы. Я тащила их из пропасти, но они срывались вниз и я плакала ночами, а Василий Сидорович гладил меня по голове и от этого мне становилось легче.
Я думаю, он был мне нужен только за этим. Чтобы жалеть меня, которую больше в целом свете некому и некогда было жалеть.
Он, в горячке, после операции, просил меня не оставлять его в последнюю минуту и всё спрашивал, сколько времени, как будто это имело значения. Зачем он это спрашивал…
Я сидела у его командирской « мягкой» койки и держала сухую, жёлтую руку.
— Вася, ты выбирайся, у тебя семья…Может, написать им? — спрашивала я вполголоса и захлёбывалась в рыданиях.
Его родня, наверное, не пустила бы меня на порог.
— Передай им от меня привет. — с последней злобой жизни, цедил сквозь зубы Василий Сидорович и снова отбрасывался на подушку.
Заведующий отделением, хирург, Лев Михайлович, высокий безбровый старик с гладко выбритым, как у музейного римлянина лицом, торопил меня и не давал подолгу сидеть в отделении.
— Варя, тебе работать надо… Иди… У нас аврал полнейший. — тихо говорил он и чуть заметно похлопывал меня по плечу.
Я будто бы замерла внутри себя от острого и болезненного страха, что увижу Васю уже мёртвым, если уйду. Он не глянет на меня, не скажет мне ничего. Никогда, ничего.
— Иди, девочка моя…иди, я тут справлюсь без тебя.- серо улыбался Василий Сидорович истончившимися от страданий губами.- Пушкин вон, умирал три дня… а я что… только первые сутки прошли…
Лев Михайлович как-то раз оторвал меня за подмышки от стула и поставил на ноги.
— Как страшно… смотреть…- дрожала я и стучала зубами.
— Это ещё не страшно.- сказал Лев Михайлович.- До конца ещё резать и резать, колоть и колоть, шить и зашивать.
Этим «концом», вернее, постоянными разговорами о нём была полна наша шестая тяжёлая операционная. Потому что в паре со Львом Михайловичем работала бывшая « благородная» Наталья Ивановна. Она осталась на родине, приняв Советы. А вот муж её и два сына, бежали в Турцию в двадцатом году.
И оперировала Наталья Ивановна в семьдесят пять лет легко и неустанно, чем других врачей сильно вдохновляла на подвиги.
— Режем по Пирогову!- заявляла она и потирала белые от перекиси водорода ладони без единого признака дрожи.
Она сама не знала хирурга Пирогова, но её отец работал с ним в военном госпитале и рассказывал Наталье Ивановне разные былички времён Обороны. После отъезда семьи Наталья Ивановна поселилась в Инкермане, у племянника и работала в Первой больнице, в гнойной хирургии.
Так что мы жили в сорок первом и в сорок втором году в эпоху Второй Обороны. Как её потом назвали, мы ещё не знали, и пока не стали частью страшной и кровопролитной дальнейшей истории.

Василия Сидоровича оперировала лично Наталья Ивановна. Она достала осколок и удалила селезёнку и полтора метра кишечника и зашила « по — Пирогову» Тогда я поняла, что это значит. Через верх, грубо, но надёжно. Чтобы остался большой шов, потому что мёртвым безразлично, есть на них рубцы или нет.
Теперь я ждала, когда Василий Сидорович отойдёт, шансов было крайне мало.
— Чего ты стоишь, Варвара, как идолица под сукровицей? Неси бинты и промокашки! — сухо отщёлкивала слова Наталья Ивановна, и вся операционная как по договору, взрывалась смехом.
А Наталья Ивановна, с аметистовым перстеньком на цепочке, не испорченная возрастом, скорая на слово и с хореографически заброшенными назад, но уже опавшими плечами, цыкала на молодёжь и сразу улыбалась следом.
Да, мы привыкли к смеху, крови, смерти и запаху спирта.
В нашей операционной постоянно горел белый хирургический свет, потрескивала лампа над оцинкованным холодным столом и мерные щелчки надеваемых на руки докторов и ассистентов перчаток были таким — же постоянным звуком, как стон, биение сердца в ушах и матерщина полуотключенных бойцов.
Но смерть родная, близкая, того, кого любишь, подходила и ужасающе намекала на то, что и я смертна, я, в своих белых одеждах , с шелестящей сталью инструментов, разложенных на салфетках.
Не так страшны были отрезанные и оторванные конечности, миазмы и крови, застарелые раны, стук пуль и осколков по эмалированным бокам лотков , как голос умирающего, твоего человека.
— Иди, поспи. А то у тебя уже перед глазами, наверное, одни распатеры и зонды. Бильрот да Троянов! — посмеивался надо мной Лев Михайлович.-
И я шла спать за угол операционный, огороженный прогипсованными циновками, как ширмой, чтобы быть одновременно не в самом зале среди коек и звуков раненых и умирающих, а за загородкой, вне боли и физического страдания, с тёплым супом и мензуркой воды.

Три дня кризиса и наутро четвёртого дня Василий Сидорович почувствовал себя лучше.
— Ну, такое бывает если помирает, или наоборот, если не помирает.- сказала Наталья Ивановна, присаживаясь на сколоченный из напиленных чурок табурет у выдолбленного в скале широкого входа в штольню. — Ты не переживай. Если он выживет, тебе всё равно с ним расходиться. Ты же незаконная, так нельзя.
Я расчёсывала коротко остриженные волосы пальцами, чистила ногти и лицо моё от обиды подёргивалось.
— Всё можно. Война всё спишет.- отвечала я спокойно.- Его жена сидит теперь в эвакуации, лопает маковые булки и попивает молочко, а мне тут и за себя и за него надо держаться. Так что, думаете, он потом к ней, пойдёт? Читала я её письмо… Дорогой Васечка, ни фунтика не потеряла пока! К ней, вернётся? Подумайте…
— Ну! А к тебе что ли? – усмехалась Наталья Ивановна.- Старая то любовь не ржавеет! А ты вон! Хамса и только! Было у меня такое, до революции, мы поехали с супругом в Керчь, к свекрови. Она меня увидела и говорит так…что ето за сушёнка? Представь, как мне. Сушёнка! Да, так вот меня и муж стал звать… Ах, ты моя сушёнка!
И Наталья Ивановна молча уставилась на свои ноги в дырявых туфлях, которые она сохраняла, как могла, но так и не смогла уберечь от нищего быта подземелий.
— Было что и я красавицей ходила…Не такая, как сейчас. Завитая…и в новых туфлях.
Я жалела Наталью Ивановну, по которой ещё можно было опознать, какой красивой она была в молодости. От этого мне становилось обидно и я переставала жалеть себя.
Василий Сидорович уверял , что любит меня больше своей старой жены. Хотя какая она была старая…
Но я неохотно верила в это.
Пока так не бомбили Севастополь, мы ходили с ним в « Дом Офицеров» на танцы. Я брала с собой подруг Дину и Раю, распределённых из военкомата вместе со мной в один госпиталь. Тогда ещё работы было мало, немца к нам особо сильно не подпускали, он ещё только – только подтаскивался, но в воздухе уже носилось предчувствия беды и вовсю вывозились ценности и документы.
Василий Сидорович с нами, девушками, гулял по городу, с пристани показывал далёкие крейсера и рассказывал, чем они отличаются от эсминцев.
А через неделю знакомства Василий Сидорович мне прислал с бойцом букет цветов и серебряное зеркальце в подарок. Старое, гравированное.
Я отчистила его песком и оно заблестело…
Припекло мне тогда влюбиться! Забыла и маму, и папу, что они говорили жить так, честно, как русские писатели велят. Чисто жить. Но Василий Сидорович позвал меня на свою квартиру, я увидела дивандеку, из чистого шёлка, патефон, как был у нас дома…
— Встретились мы в баре ресторана,
Как мне знакомы твои черты.
Помнишь ли меня, моя Татьяна,
Мою любовь и наши прежние мечты?

Упали косы душистые густые,
Свою головку ты склонила мне на
грудь.
Татьяна, помнишь дни золотые?
Весны прошедшей мы не в силах
вернуть.

Так и со мной было. Жилистый, жёсткий Василий Сидорович, усы в пятачок, серые раскосые глаза, прямой нос, твёрдая рука… В неё вложишь свою ладонь с страшно, как от тисков. Так в инквизиции ведьм давили. А мне что… я любила, спасала себя…
Помню я, как от поцелуя Василия Сидоровича и его героической биографии у меня свело шею и я отдалась на волю волн.
Море, к слову сказать, было уже холодным. Осенним. Мы не искупались вместе. Отчего- то при встрече с Василием Сидоровичем, мне всегда было страшно, что он меня убъет, нечаянно обняв. От этого страха темнело в глазах и подкашивались ноги, как от бессонницы.
Весной, когда Василия Сидоровича ранило, нас, вместе со всем госпиталем спешно отправили в Каменноломенный овраг. Севастополь готовился к обороне.
Доктор Лев Михайлович предупредил, что мы здесь ненадолго и ждём транспорта, который вывезет нас на Тамань.
Но только комсостав и некоторых раненых. А ещё, может быть, детский дом и детские сады с младшими классами школ.
Все они пока укрылись в нашем овраге, в штольнях .

Но после кризиса Василий Сидорович быстро пошёл на поправку, его перевели в отдельную « начпалату» и Наталья Ивановна больше не изводила меня своими уколами.
Она работала, как часики, в которых завода на полторы жизни и выходила в операционную в пять утра, чтобы с перерывами на питание, уйти оттуда в двенадцатом часу ночи.
Может быть, это организм её включил строгий режим выживания, или так действовал искусственный свет: он отключал сон.
Раненых стали подвозить чаще, и они стали тяжелее.
В Каменноломенном овраге скапливалось всё больше людей.
Но мы гордились нашим госпиталем. Чистота и порядок, всюду опрятные белые стены из регипса, асфальт, который для нас уложили военные, на полу штольни, по которому можно было ходить часами, не уставая.
Палаты и родильный зал, гражданские и военные палаты для комсостава и начсостава, для тяжёлых и легкораненых, операционные, работающие день и ночь и врачи, лучшие врачи Севастополя, доктора, фельдшеры, медсёстры… Здесь, в штольнях нам было легко возвращать бойцов в строй.
В одной из штолен оборудовали клуб. В наши « выходные» которые случались в апреле и начале мая ещё достаточно часто, мы с девочками могли сходить туда на танцы или в кино.
В апреле, в самом начале, Василий Сидорович, всё еще лежащий в лучшей палате и получающий лучшее лечение, наконец, позвал меня к себе для серьёзного разговора. Ничего такого я не думала, да и стоило бы задумываться? Связь наша, похоже, только для меня была серьезной.
— Послушай, Варя,- начал он тихо, взяв меня за ладонь,- есть возможность выехать на Кавказ на « Ташкенте», под Красным Крестом.
— У нас нет договора с Красным Крестом…- улыбнулась я, чего- то не понимая.
— У кого-то, может, и нет… В этот раз « Ташкент» нас эвакуирует.
— И кого он эвакуирует? Весь госпиталь?- спросила я недоверчиво.
— Почему весь…Только некоторых. А госпиталь нужен здесь, скоро в Севастополе начнутся тяжёлые времена и тогда все раненые…ну, большинство… приедут в эту Чёртову балку на лечение. Как ты думаешь, сможет этот госпиталь эвакуироваться потом, когда враг захватит Севастополь?
Я задумалась и пожала плечами. Такое положение очень страшно отзывалось во мне, неприятным холодом.
— Отсюда выход только через штольни… а вдруг его перекроют?
— Кто перекроет?- спросила я.
— Представь только… немец здесь…
— И он что, тронет раненых и детей?- усмехнулась я.
Василий Сидорович улыбнулся.
— А то? Так что… ты едешь со мною… я поговорю с начальством?
— А что потом?
— Потом…ну… я, скорее всего, отбуду домой…по- тяжёлому ранению… На какое то время.
— А я?
— Ты…я тебя устрою в госпиталь… может быть, в Москву. Немцы отошли от Москвы ниже, к Волге… Как ни крути, а мы в театре военных действий. И чем это всё кончится и когда…
Я понимала, что Василий Сидорович намекает мне о спасении не просто так. Он совершенно ясно решил вернуться к своей жене.
— Да! Если хочешь, я оставлю тебе адрес и ты, может быть, как — нибудь напишешь мне письмо…
Я молчала. Слёзы набрались в глазах и сквозь их мутное и жидкое стекло, я смотрела на цветы, которые принесла Василию Сидоровичу с улицы.
— Я не принимаю никаких « но»!
Наконец, я обрела дар речи.
— А в Гражданку вы воевали за красных или за беляков?- спросила я, утирая слёзы концом косынки.
Василий Сидорович, как- то весь слегка выпрямился.
— А то! Беляков бил! По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд! Был я кавалеристом, прошёл полземли…Эх, да тебя ещё и на свете то не было! Ты какого года?
— Двадцать первого.
— Тьфу! Я вдвое старше тебя, детка…Я в двадцать один год уже нарубался. Вот, я же показывал тебе, гляди, тут…
И Василий Сидорович откинул простынь, где над свежим швом, шитым через верх, как будто Наталья Ивановна крутила вареник, шёл старый синеватый и широкий шрам от шашки.
— Это моё! Выжил! А их положил бессчётно…
Я опустила голову, принимая всё своё ничтожество.
— Я люблю вас, Василий Сидорович…- сказала я тихо и разревелась.
— Э! Ну что ты! Хорошо… молодец…- сказал Василий Сидорович, не успев переключиться на романтический лад.- Едем дальше!

Дина и я стояли в очереди к полевой кухне. Апрель синим, ярким небом горел над белоснежными скатами оврага. Возили с артсклада Юхарной балки боеприпасы и вся пройма оврага наполнилась газами от полуторок.
Они поднимали белую, едкую пыль, которую, правда, особенно после дождя, даже приятно было нюхать. Она пахла моими детскими воспоминаниями. Подъездом рабочего барака, под Керчью, где я родилась. Подъезд был выбелен извёсткой, а когда его новили, мокрыми плямбами заделывая высыпавшуюся штукатурку, пахло именно так.
Сырость нас обошла стороной. Дожди случались редко. Баки для воды, цистерны, вычищенные от молока и кваса, свезённые в овраг для собирания дождевой воды, почти не наполнялись. На дне только стояла вода, которая временами зеленела и детдомовцы, играли в цистернах, залезали в них и выли, пугая младших и детсадовские группы на прогулке.
Только однажды случился хороший дождь и ребята побоялись уже туда лазать, да и у цистерн стали часто прохаживаться дружинники.
В кинотеатр привезли новые фильмы.
Их называли БКС, боевые киносборники, они здорово заряжали бойцов и гражданских какой — то невыразимой гордостью. Били, били фашистов под Москвой, старый Максим так весело призывал нас к подвигам…А разве такую армию, что сгинула под Севастополем, нужно было призывать к подвигам? Она и так была готова каждый день давить и рушить захватчиков… Боялись мы только, что храбрость эту уже не сможем употребить в дело. Что нас тут заперли по гроб жизни.
С платьями и вообще, с одеждой, у нас была напряжёнка. Не в чем было форсить.
Мы жили в закутке, три медсестрички, и считали себя уже сёстрами, что ли, во всяком случае, родными. Маленькие чемоданчики не уместили наших гражданских вещей, да и в госпитале, как только мы приписались, нам выдали одежду больше на несколько размеров, которую мы смогли перешить только здесь, в Овраге.
Красоваться было не в чем. Да и особенно некогда. Таскали отходы в конец оврага, где нам отвалили камни, сеяли гипсы, мыли перчатки и работали на дезинфекции.
Со Стороны Мекезиевых гор , с севера, доносились страшные гулы канонады. Она не прекращалась ни на минуту, может быть, только ночью на пару часов.
Детдомовцы, уже назубок знали что бахает. Какая пушка или гаубица: им нарассказывали раненые, которым мальчишки постарше делали перевязки.
Всё свободное время мы рвали перевязочный материал, стирали и вываривали бельё и одежду, стояли в очереди на кухню и только получив миску с малашей или похлёбкой, имели возможность поговорить о чём то кроме войны.
— Немцы не все плохие. Мне тут мальчишки рассказывали, что пленные их угощали леденцами и конфетами… И курить давали… — болтала Дина,- Они тоже люди подневольные, их фашисты гонят, а к нам отношение такое, потому что мы враги. Какое ещё! Они пришли нас воевать, а мы то как озверели и кукиша им сунули. Да я ни в жизнь не поверю, что все немцы подлецы. А молодые, как мы, они же просто не могут тоже быть совсем плохими.
Дина гордилась тем, что она татарка, но особенно не распространялась, носила под одеждой втайне, бронзовый треугольничек с молитвой. Её братья и отец ушли к партизанам, а Дина окончила курсы медсестёр и работала в сороковом госпитале с начала военных действий в Крыму. Дина была мягкая, равномерно полная, смешливая и неунывающая, да ещё самая молодая среди нас, ей только перед войной исполнилось восемнадцать. Косы, которые она берегла спускались до самого пояса, да ещё глаза, темнее крымской ночи…А Василий Сидорович говорил, что красота у неё глупая и я обижалась за подругу.
— Что это…совсем плохие… Что можно быть « не совсем плохим»…- парировала Рая, надувая губку с красивой родинкой в уголке рта.- Совсем плохой можно сказать про больного человека. А по мне так немцы все нездоровые, если решили с Союзом воевать. Подумайте сами… На кого они лезут, моськи!
Нам сшили по лёгкому платью из больничных простынок наши местные швеи и иногда, когда потеплело, мы снимали форму и переодевались в гражданское на несколько часов. Вспоминали мир.
Столовая разместилась в штольне номер 12, там- же была обустроена школа и клуб. Шампанское из складов перетащили в глубину подземных залов, и ящиками перегородили комнаты и классы.
В столовой в первой половине дня питались сотрудники госпиталя и больницы, во второй школа и сад, а к вечеру наступало веселое время, когда возвращались работники Спецкомбината и притаскивали гармошку.
На Чёрную речку ходили за водой вереницей вплоть до начала мая.
А кино… что кино…после того, как нам показали « Битву под Москвой» даже Дина стала осторожнее говорить про немцев. Замолчала о них. Это было казалось, далеко, но теперь приближалось с каждым выстрелом, с каждым снарядом.

В тот день, когда бомбили овраг впервые, Василий Сидорович вышел на солнышко. Рубец на животе неприятно тянуло, поэтому он принял удобное положение, положив ноги в обмотках на кусок камня. В этот час раздавали кашу и гражданские женщины с детьми выстроились в говорливую очередь. Дети играли на солнце.
Дышать постоянно воздухом подземелий было вредно, старались выбираться хоть ненадолго, в часы отдыха от работы. Белый камень давал едкую пыль, от которой люди кашлял и, а особенно плохо приходилось детям, вечно ползающим по полу своих разгороженных на комнатки пещерок и по дну оврага. Их приходилось всё время вытряхивать от пыли, для этого требовалась вода, а её берегли. Дети пропитались пылью и матери вечерами, развесив одежду на верёвках дубасили её, что было силы палками, лишь бы выбить пыль и не вносить её во внутренние помещения.
Артбоесклад переехал из соседней балки, освободилось от пышущих дизельными газами грузовиков устье оврага и теперь бойцы- чапаевцы вереницей, бегали до реки за водой для госпиталя и столовой.
Напоить и накормить нужно было несколько тысяч человек, в том числе и беженцев, которые нет- нет, да появлялись в Овраге.
Василий Сидорович гладил ушибленную голень, затиснутую в гипс, и поглядывал на противоположную сторону Оврага, где пожарные таскали мешки с каменной пылью и щебнем, укрывая входы в склады.
Ещё до того как Василий Сидорович попал сюда, в Советский госпиталь, первый случайный снаряд уже прилетал с Федюхиных высот и попал прямо в прощелок штольни номер семь.
Спасло от взрыва только то, что боезапас был окружён мешками с зерном и штабелями ящиков с пустыми запчастями. А то бы бахнуло на весь свет.
Василий Сидорович с утра тосковал и находился в задумчивости. Он думал, как его, хромого, раненного, примет жена. Молодая ещё, красивая женщина, вечно бегающая на кокетливых каблучках. И сюда долетали её письма, через войну, через километры и от них становилось стыдно и Василий Сидорович редко их открывал.
Он чувствовал себя старым и кроме того, обессиленным этими войнами. Впрочем, война для Василия Сидоровича составляла необходимое чувство значимости. Он значил. Он был в строю, ценился… А на гражданке, прозябание в военном городке, учения, строевая… Мелкие проблемы гарнизона… Жена, за которой устал наблюдать глаз. Василий Сидорович выдохнул на войне.
Гражданская забрала его молодость, сделала убийцей. А всё равно он не считал себя убийцей, хоть и убивал. Иногда снились бои, ледяные окопы, мучительный Сиваш и Чонгарский поход…
Он ожил на этой, новой войне, но ненадолго, как это действительно, бывает у умирающих.
Ожил, что ли, перед самым концом, а тут всё и потухло… Надежды, слава, которую он хотел повесить себе на грудь в виде планок, да и женщины.
Перед Варей была ещё одна девочка, совсем молоденькая. Порывистая. Служила связисткой, но её убили. И до неё была красивая дама, Алла. Большая, крупнотелая, как с картины какой- нибудь, но не жертвенная. Та бросила. Наигралась и бросила. И вот эта Варя теперь.
Пригодилась и она. Вытащила… Значит, нужна была.
Тихонько подвалил к Василию Сидоровичу дед- хохол. В овраге к нему прицепилось прозвание : Якцетак, потому что он со своей бабкой, прибыв с Шестой версты, по которой огонь немцев бил денно и нощно, сразу потребовал отдельное жильё и не получив его гаркнул :
— Як це так? Я участник Обороны Севастополя!
Вероятно, родитель его был участником, а он тогда только проектировался, но над ним посмеялся военком Мартынов и сказал нежно :
— Два на два тебе, хрыч ты старый, у нас тут боеприпасы, тебя радом селить нельзя!
— Як це так!
— Газовать начнёшь! А тогда как взлетим и прямо к немцам в тыл сядем.
Но с тех пор приклеилось к деду это наименование : Якцетак.
— Шо…- спросил он Василия Сидоровича, созерцающего краснеющее от заката небо,- Когда нас вакуируют?
-Ни- ког — да…- нараспев сказал Василий Сидорович, пошевелив пятачком коротко остриженных усиков.
— Якцетак? И шож, товарищ Сталин нас тут поховает?
— Да ему до этого ли…
— А! Ну я, значится, что — же на благо молодого государства положил свою жизнь, а он бросит меня?
— Да кто ты такой, просто дед… Не генерал, не адмирал…На что ты ему, и зарос вон, весь, как бирюк. Бросит, конечно…- набирая куража, подкидывал Василий Сидорович дровишек в дедов гнев.
— И бабка моя! Детей не рожала, снаряды подтаскивула! А теперь шо! Бросит нас товарищ Сталин наш?
— Так она бабка, а была бы девкой, глядишь…
— Як це так? – беленился дед, а Василий Сидорович рассыпался смехом.- Да тебя надо в трибуналду отдать за такие слова! Ишь! На кого! На товарища Сталина!
— Дак и отдай…Деятель какой…- рассмеялся Василий Сидорович и тут -же, по яркому хлыстку боли в подбрюшье вспомнил о шве и перестал смеяться.
Вошла под плетёный тростниковый навес Наталья Ивановна, достала из кармашка фартука «Донские» и протянула папиросу Василию Сидоровичу.
— Слышите, Василий Сидорович, пока что транспорта нет. Тральщики работают, но и их бомбят… Бедный Севастополь, город Морской Славы…Мы то что…мелочь, человечки. Жалко город, сколько он вынес! Как корабли прорвутся, возьмите с собою Варю, она двужильная, вытащит вас, если что.
— А вы?- смотря против солнца и прищурив стальные глаза, спросил Василий Сидорович.
— Я останусь до конца. И ты останешься! — гаркнула Наталья Ивановна на Якцетака, который аж подпрыгнул от неожиданности.
— А я шо?
— Шо, шо…будем вместе помирать. Как в старой книжке говорили, помнишь старую книжку? Помнишь, ну? Трухлявый ты совсем…Апокалипсис!
— А шо за як? Покалипсис…
— Конец света. Вот ты сам уже на конец света похож, на Покалипсис.
Старик несколько раз перекрестился, насунул поглубже на беспутно разросшиеся брови старую флотскую фуражку без кокарды и будто бы кланяясь, ушёл, матерясь и молясь одновременно.
— От…старый чёрт на ладан дышит а всё туда -же… спасаться…- аккуратно сплюнув за валун сказала Наталья Ивановна, зажевала папиросу и сложила руки на животе.
— А вообще…что думаете, есть у нас возможность?- спросил Василий Сидорович, привставая и отряхивая шинель, на которой сидел, от белой пыли.
— Умереть будет возможность у каждого. Будет возможность и умереть славно, будет возможность стать гнидой. Выбирайте по душе, и думайте о последствиях, ведь гнидой придётся жить, Василий Сидорович.

Под его ногами играли Петька и Васька, старшие детдомовцы, работники госпиталя и главные по стирке перевязок и белья. Они нашли по оврагу сухих палок, обрезали их по размеру карандашей и вызывали духов.
Петька, длинный, светлый и курносый пацанчик и Васька, суровый синеглазый и крепкий, в пионерской пилотке, сидели лягушками в пыли и тени, а Василий Сидорович с интересом и улыбкой, так редко являющейся на его высушенных губах, наблюдал за ними.
— Пушкин, это ты? А, Пушкин?- мрачно произносил Петька, соединяя свои три палочки с Васькиными,- Скажи, немец скоро уйдёт?
Палочки расходились.
— Ну!- вскрикивал Васька,- Пушкин был буржуй, он и за немцев! Спроси лучше Крузенштерна. Или Нахимова!
— Кого? Крузештерна? А ну – ко… Крузештерн, ты тут?
Палочки соединялись и Васька, в поту и возбуждении, тряс вычищенными добела хлоркой пальцами.
— Скажи, немец скоро придёт?
Палочки снова соприкасались.
— Врёшь, и ты буржуй! Ну, я бы вас всех! Крузештерн, а Крузештерн, скажи, а мамка есть?
Палочки расходились, вызывая бешенство Петьки.
— Врёт! Говорит всё враньё!
— Лучшей б богу помолились, турки вы древнеегипетские! — со страстью бросил Якцетак, идущий мимо с мешком сухого кизяка.
— Э! Нашёлся христанутый!- гордо вскинул подбородок Васька.- Если б бог был, сидели бы мы тут на шампанах с драными штанами!
— Э! Э! Вот и видно, шо ты беспризорная голота!- крикнул дед и запустил в Ваську камушком.
Василий Сидорович захохотал и полез в карман за сахаром и портсигаром.
— Идите, парубки, я вам курнуть отмерю… Что вам, табаку или папирос?
Петька и Васька, все белые от пыли вскочили, забыв о палочках и духах.
— Табаку!- вместе сказали они и улыбнулись.
— Вот трутни! Только курить и дураков валять! Як це так?- зашумел дед и присел прямо на мешок.- И мне, командирик, отсыпь табачку…- сказал он противно.
Он что- то ещё хотел сказать, но гул, летящий из- за горы, приближающийся и нарастающий, перебил старика.
Тот замолк и прислушался.
Детдомовцы вовремя бросив свои папиросы юркнули под цистерны с водой, стоящие на блоках.
Василий Сидорович с перекатом успел нырнуть за мешки.
Над оврагом стремительно, на сверхнизкой скорости пронесся ,, Юнкерс ,, выбросив в поющем , замершем на одной отчаянной ноте воя, бомбу.
Женщины разметали очередь, подбирая детей на ходу, но бомба упала так быстро прямо у входа в штольню Спецкомбината и пыхнув пылью разорвалась, распространяя звук страшной силы, что деда откинуло к стене, а бутылки, сложенные у входа в штольню, зелено- мутным бисером, смешением вина и стекла с шелестом разя каждого, кто был в радиусе тридцати- пятидесяти метров, укладывали наземь, мгновенно окрашивая раненых свежей краской крови.
Василий Сидорович зажал уши, падая, но глаза открыть боялся, потому что кругом поднялся оглушительный визг женщин, не успевших выдернуть играющих детей из под картечи щебня, колотых досок и смешанного с вином и битым фирменным стеклом крепкого зелёного цвета.
А он был не готов этого видеть, поэтому извиваясь и таща загипсованную ногу полез по камням к проёмам госпитальных укрытий. От взметённой пыли было трудно дышать.
Наконец, продышавшись через рукав, Василий Сидорович сцепил зубы и открыл глаза. Над лежащими по дну оврага там и сям расбросанным серо- бурым комкам слетались белые санитары. Из госпиталя бежали все, подбирали и целых, и части тел, растаскивали, молча, отрывали живых от мёртвых и раненных и снова, как рой мотыльков возвращались в полукруглый вход в скалу, неся быстро и спотыкаясь и приседая, свою новую тяжесть, скрывая её за перегородками госпитальных отделений. Василий Сидорович привстал, вычистил мусор рукой из отросшего за пару месяцев больничной жизни ёршика волос и сам пошёл, волоча ногу на трёх конечностях, стараясь осторожнее перебираться через сплошное стеклянное крошево, которое уже мели вернувшиеся из укрытий беженцы, пожарные и все свободные руки, наскоро наделав из тряпья и веток мётлы, очищая прибитое каменное дно от крови и осколков.
Прямо перед ним необыкновенно быстро прошла Наталья Ивановна с Васькой на руках, у которого до колена не было ног, а виднелись из под рваных штанишек окровавленные белые косточки.
Василий Сидорович вдохнул, крепясь и уже в изнеможении пал на руки Рае и Варе, прибежавшим к нему.
— Вася!- кричала Варя,- Мы везде тебя искали! Что ж это! Кто это так нас…
— « Юнкерс»…- устало сказал Василий Сидорович, — да я цел, бросьте меня, там детей посекло.
— Детей посекло…- сказала Рая безжизненно.- Много там.
Дед Якцетак успел спрятаться за камнями и мешками с песком, там он просидел сутки, пока его не нашла бабка.

Гул подходил с западной стороны. Он становился ближе и каждый, кто был в овраге готовился к самому худшему.
Разбомбили госпиталь в городе, часть медсанбата подалась на Маяк, поговаривали, что там, в Подкаменном госпитале, под скалой, сейчас собралось полтысячи человек. Остальных раненых свозили в овраг. Больше было некуда.
Отсюда их, подштопанных и подлеченных, возвращали обратно в бой. Некоторых подвозили по два раза, а кому то отдых в госпитале мог продлить жизнь ещё на несколько дней.
В мае вся сила земли проснулась и люди не могли не почувствовать весну даже через дым и грохот канонад.
Все понимали, что уйти теперь отсюда можно только морем, но и море пугало. Их взяли в кольцо и кольцо сжималось, никакого выхода не было. Только смерть или плен. Жизни никто не мог обещать.
В середине мая раненых было так много, что Василий Сидорович попросился на позиции. Дивизионное начальство пообещало, что скоро всё кончится.
Политрук Осовцев, забрал Василия Сидоровича в Спецкомбинат на работу по выдаче боезапаса.
Всё новые и новые грузовики приезжали и отъезжали к защитникам города и пригорода. Но немцы давили. Госпитальная молодёжь, школьники и подростки, вечерами бегали до реки за водой и заполняли брезентовые пакеты, ожидая великой суши.
И сушь пришла.
Снова над оврагом пролетели самолёты и повторили атаку одинокого «Юнкерса»
Теперь было сброшено пять бомб и одна из них попала в дизельгенератор, стоящий на открытой площадке. Начались пожары, дым тянуло вниз, в штольни, в залы госпиталя, в операционные, в общежитие. Раненым дали распоряжение надеть противогазы, пока налаживали вентиляцию.

От авианалётов постоянно что-то вспыхивало. То горел швейный цех, его пытались тушить и гибли от газов и огня, то продуктовый склад. В каменной кладке неподалёку от штольни тринадцать, пришлось устроить кладбище. Там с каждым днём становилось многолюдней. Раненые, повсюду лежащие, тяжёлые и лёгкие, просили пить. Резервный дизельгенератор включили вовремя, госпиталь задыхался без вентиляции.

Всё это время Варя училась приспосабливаться к напряжённой обстановке, а медперсонал уже был без сил.
Пока ремонтировали генератор, операции проводились при свечах. Лев Михайлович, Наталья Ивановна, и другие старые доктора, крепкие, как дубы, порою засыпали в перерывах между анестезией и первым разрезом.
Они привыкли к рваному сну и каждую свободную минуту отдавались ему, мгновенно просыпаясь по требованию. Ночью санитарные машины подвозили раненых, наутро бесконечная вереница была принята и прооперирована. Около трёх тысяч раненых бойцов скопилась к началу июня в Сороковом госпитале и филиале Советской больницы. Это был последний месяц жизни для подавляющего большинства людей, находящихся в Овраге.
Но, как и прежде, этот человеческий муравейник пытался выжить и писал записки родным.
Наталья Ивановна часто сидела на отвале и пила чай из жестяной кружечки, задумчиво глядя поверх кустов, туда, где за высоким берегом не видно было моря.
Варя слушала её нехорошие речи и запоминала.
— Во время Гражданской мой муж с сыновьями отплывали отсюда, от Фиолента. А я вот осталась. Любила и народ и страну. Не захотела я… Что дети… они выросли. Им жить, а муж уже тоже навидался. Обещала, что приеду… Обещала… А потом НЭП, а после уже никто никуда не уехал… Всё… Ни тебе писем, ни посылок. Хотелось бы мне на старость лет их обнять и больше ничего. Да, видно, не судьба больше. И ты не пропусти… уезжай, пока можешь. Жаль, ты молодая.
— Боюсь, что без Василия Сидоровича я не уеду.
— Он же предлагал тебе…
— Да, но пока что он здесь. Вот и я здесь.
Варя и сама теперь уже не знала, любит она его или нет. И вообще, теперь, когда некогда думать о любви, зачем она нужна. Варя уже в зеркало то не смотрелась неделю две, да и куда делось её зеркало, подарок Василия Сидоровича, не помнила. И не искала.

Слом случился как- то сразу, внезапно для меня. Что- то тлело внутри и тут погасло. Василий Сидорович теперь встречался со мной только вечером, после заката. Он сам приходил к госпиталю, передавал через санитарок короткую записочку и я выходила по разрешению Натальи Ивановны, если не было аврала. А он начался.
Вся моя жизнь ограничилась операционной и редкими прогулками к реке за водой, которые давали нарядами и которых мы ждали, чтобы выдохнуть больной воздух каменной глубины, наполненный страданиями.
Я давно запретила себе жалеть раненых. И убитых тоже. И умиравших, хоть они и были, почти все, как один, прекрасны и молоды.
А кто был немолод, того было ещё жальче. Но я уже умела сдерживать себя. Они просто ушли, и им в некотором роде лучше, чем нам.
Раны, какие б они ни были меня не пугали, тошнило, да, но страх ушёл ещё когда я работала в городе.
Я никак не могла вспомнить тот момент, когда перестала бояться развороченных внутренностей, полуживых трупов, приговорённых к долгому и мучительному исходу и внезапно, минуту назад живых и уже холодных и окостеневших, пил и скальпелей, зондов и угловых корнцангов, которые выглядели до войны очень страшно, а в войну только ими и работали.
Прошло много лет, но я всё так же просыпаюсь в половине третьего каждую ночь и жду… его жду… Кого? Да нет, не человека, но об этом позже.
Итак, июнь и начало июля открыли мне мои истинные силы. За те две недели я повидала самое страшное, что только может видеть человеческий глаз и слышать человеческое ухо. Другое я не беру. Пришлось превратиться в этакое бесчувственное существо, которое выживая, надеялось ползти и выползти. Как я выжила, считаю, что просто повезло. Случай! Бывают такие случаи, а зачем они бывают…Для того, наверное, чтобы рассказать что-то о чём другие смолчат. Вот и мне повезло выйти из Каменноломенного живой, хоть я и упиралась.
Итак, за день до того, как взрывом повредили водопровод и поздней атакой резервный дизельгенератор, обеспечивающий вентиляцию в переполненном госпитале, Василий Сидорович пришёл ко мне с худыми цветочками бессмертника.
— Привет, Варя, что-то ты похудела. Не доходят до тебя мои передачки?- спросил он почти весело.
— Доходят.- со злостью сказала я.- Только поглядите, Вася, сколько у нас работы.
Это правда, раненные уже давно лежали под любыми прикрытиями, по всей правой стороне, и у входов в штольни, и у чапаевцев в техническом отделе, и мы бегали по всему оврагу, носили пить и перевязывали.
— Я тут подумал, кстати… ты собрала вещи?- спросил Василий Сидорович.
— Я? Какие вещи?
— Свои. Так сказать, тревожный чемоданчик.
— У меня вещей и нет. Только вот несколько фотокарточек и часики на руке.
— Сложи себе сумочку, приказ о нашей эвакуации должен поступить… вот- вот… город не удержат, Варя.
Я посмотрела на него с ужасом, какого не припомню.
— Как : не удержат? У нас вон какой арсенал. А люди? У нас море людей. Этим арсеналом можно сто тыщ фашистов положить!
— Ты не понимаешь. Бои, конечно, идут, но город будет сдан, вот увидишь.
— А люди? А…
— Так всё. Там уже гражданских нет. Гражданские к бухтам подались.
— Как нет гражданских? А по сёлам? А колхозы?
— Варя!- прикрикнул Василий Сидорович и его твердое лицо дрогнуло.- Что ты прикидываешься! Что ничего не знаешь!
— Так, когда же эвакуация?
— Вот, я приду за тобой со дня на день и поедем. Но это не эвакуация! Это…
— За мной? — усмехнулась я сгоряча.- То есть как « за мной» а все остальные?
— Ну, лидер их вывезет. Не всех, конечно, самых тяжёлых, детей и женщин. Из Камышовой бухты ещё есть возможность выдвинуться.
— А остальные…- почти плача спросила я.- Их?
— А, кто-то сам уйдёт.
В голове моей всё заржавело. Я отказывалась это понимать.
— Так! Город сдают, раненых этих… комсостав и особистов эвакуируют, а… Остальных то куда? А корабли где?
— Не будет кораблей. — ответил Василий Сидорович грозно. – Не дают! Понимаешь? Не дадут, они ещё нужны. Я тебе сказал, ты собери вещи и жди, когда я приду. Надо будет быстренько добраться до лидера, потом уже…- и Василий Сидорович сжал челюсти.
— Что потом, на Кавказе? — спросила я обречённо.
— Пойдёшь в штаб, устрою тебя в штаб… в связь.
Я опустила глаза. За мной пришел Лев Михайлович.
— Ну? Как живёте, как животик?- спросил он устало, но, как всегда со скрытым смыслом.
Василий Сидорович поправил гимнастёрку.
— Да вот… пришёл сделать Варваре предложение, от которого невозможно отказаться.
— Иди, Варвара… там Старикову и Сидорчуку надо вколоть амброзии…пусть поспят.
— Не теряете, так сказать, чувства слова и в военное время?- криво улыбнулся Василий Сидорович, ухватив меня за запястье жёсткой рукой.- Погоди, я секундочку!
— Вы же понимаете, Василий Сидорович, что мы тоже должны быть в курсе о передвижении сил СОРа и Вермахта? Вы нам, в случае чего, сообщите… Мы не останемся в долгу.
Я взглянула на длинное, римское лицо Льва Михайловича и всё поняла.
— Ну, барышня, я вас жду прямо за перегородкой, вот сейчас же.- сказал он, легонько кивнул и отошёл под своды штольни.
— Так что, Варвара — краса? Ты будешь готова?- спросил Василий Сидорович и очень грубо перехватив мою руку притянул меня к себе. — Помни о немцах. Тебя нельзя оставлять тут, с немцами. Нельзя!
— Что, в плен возьмут? И пусть, что людям, то и нам!
— Вот именно! Части Манштейна ведут с нами дикую войну. Слышишь? Ты ещё не понимаешь, насколько дикую, хорошо, ты увидишь её. Ты всё увидишь, если хочешь, но будет поздно и ты пожалеешь, что родилась на свет. Я тогда уже не спасу тебя.
Я вырвалась от плюющегося слюной негодования Василия Сидоровича. Он сказал всё это сгоряча и, наверное, честно, надо было поверить. Но во мне взыграло ещё что-то… Наверное, наследство моих гордых благородных бабок, о которых я мало что знала, потому что родители скрывали своё происхождение. И я молча, убежала в госпиталь, растирая от хвата пальцев Василия Сидоровича, покрасневшее запястье.

На другой день всё было уже иначе. Ночью бомбили. Под многометровым слоем потолка штолен, до нас доносились только глухие удары. Так, наверное, били бы через подушку. Бескровно, но с ломающей силой. Бах…паххх…паххх… и каменная наша твердыня не покачнулась и не подалась.
Разгородили выходы в каменоломни, подновили ходки, многие выходы в подземные лабиринты были завалены. Эти ходы шли к Каламитским пещерам, в Инкерман, к водохранилищу и в балки.
Теперь почти всё село. Из лабиринтов каменоломни легко веяло сквозняком. Это говорило о том, что где то там ещё есть выходы. Но если кто-то замурует их или взорвёт, да ещё и повредят штольни, никаких шансов выйти через большую сеть каменоломен не останется.
— Не волнуйся, — говорила Наталья Ивановна,- колдуя над очередным пациентом.- Смерть только с виду страшна, потому что мы ничего не знаем о ней. А на самом деле, физиологически, тебя может маленький удар в висок, не сильнее удара яблока, убить. И это не будет больно, так, сущий пустяк. Ты, вероятно, даже не почувствуешь, что умерла. Не бойся, это не страшно. Я давно приготовилась, ещё когда девушкой была…
Утром, с первыми лучами солнца, ослепшие от внезапно наступившей темноты и слабого света свечей, мы отправились наверх смотреть разрушения.
Да, они были невосполнимы. Водопровод, проложенный в Инкерманский карьер и Чёрную речку, разворотила и засыпало. В овраг вода больше не поступала.
Пожарные тушили возгорание в Химкомбинате, откуда валил чёрный дым и периодически доносились хлопки и вскрики.
Машины пожарных запитались от госпитальных цистерн, жадно высасывая воду.
— Что вы делаете!- вскрикнул Лев Михайлович.- Это для раненых!
С десяток врачей бросились оттаскивать пожарных от цистерн, но те упирались.
— Вы сошли с ума!- кричал хирург Славников,- Как мы продержимся без воды!
Но молодой пожарный ударил локтем и сломал ему челюсть.
Мы собрались своей бледной стаей и ревели, предчувствуя ужасное, но Наталья Ивановна вышла к пожарным.
— Закидывайте свою химию песком и шлаком! Не трогайте воду! Пойдёте под трибунал!
Подкатил на « Фольксвагене» политрук Проценко, товарищ Василия Сидоровича, и он серый, злой, был с ним.
— Ребята, баста! Оставьте воду больным!- крикнул Проценко.
Наталья Ивановна довольно кивнула.
— Что с эвакуацией?- спросила она робко.
— Пока ждём! – недовольно буркнул Проценко.- Не надейтесь, что мы спасём всех. Только женщины, дети и тяжёлые.
— А доктора?
— Вас немцы не тронут.
— Не тронут? Вы уверены? Такое возможно?
— Увидите.
Наталья Ивановна обернулась к нам.
— Наверное, Красный Крест с ними поговорил.

Мы находились в осаде. Немцы уже были на противоположной стороне Чёрной речки, что означало оторванность нашу от воды. Прошла неделя после отключения электричества и водопровода.
Бойцы и медики перенесли всех раненых наверх, под своды, чтобы в любой момент их можно было перегружать в машины и эвакуировать. Теперь за водой ходили ребята из чапаевской дивизии.
Жажда пришла к каждому через день после того, как пожарные выкачали воду.
Одна цистерна должна была обеспечить водой всё население оврага. Но вода кончилась внезапно и мгновенно.
Приблизившиеся фашисты пока ещё стояли на Федюхиных высотах и сносили область Максимовой Дачи, вместе с постройками. Гул сверхмощных мортир стал ближе биения собственного сердца.
Когда била Бахчисарайская Княжна, как мы называли самую сильную пушку фашистов, воздух трепетал и осыпался оглушёнными птицами. Хотя, вру. Птицы к тому времени, первые всегда дико кричащие перед канонадами и вылетами люфтваффе, улетели в конце мая.
Ласточки бросили свои гнёзда в верхних слоях оврага.
Но нам бросать было нечего и мы держались.
Воду делили на граммы и каждому раненому можно было выпить не больше пятидесяти грамм воды в день.
Мы приспособились смачивать ветошь и обманывать тяжёлых тем, что им нельзя много пить, но они все равно просили, как будто их заело.
Кололи их снотворным в слоновьих дозах, медикаментов было ещё много, чего нельзя было сказать о воде.
О супах и кашах пришлось забыть, пока Рая, лихорадочно с Диной спорящая о количестве шампанского, в штольне Завода Шампанских Вин, не догадалась принести его в жертву.
Мы побежали на склад продовольствия.
— А не заругают?- спросил завсклада.- Это разве можно? Накажут!
— Мы не успеем! Погибнем!- пискнула Дина.
Оглядев мягкую, пышную Дину, завсклада, после разговора дал приказ распределить шампанское по штольням.
Это было спасением. Шампанский суп, шампанская похлёбка, шампанская каша и утраченный страх.
Раненные были безумно рады, некоторые впервые смеялись с момента попадания на больничные койки.
Но больше всего были рады бойцы. Правда, первое время.
Продовольствие, разбомбленное накануне, приходилось выцарапывать из камня и щебня руками, за этим занятием мы не замечали, как проходит день, два, три…
Наше скальное кладбище стало расти. Мёртвых старались складывать поглубже и вовремя зарывать. Из оврага выходили теперь только военные.
Немецкие бомбардировки становились бесконечными. Раненным, лежащим у входов в штольни, некуда было спрятаться. Люди гибли десятками, горели, задыхались.
Решено было пускать разведчиков два — три раза в день, чтобы спасти хоть кого-то из оставшихся беженцев с детьми, боящихся ехать в Камышовую бухту, а беженцы неожиданно начали прибывать, потому что спастись больше было негде, только в нашем подземном городе.

Сержант Роман Сорока, вот он, как живой передо мной. С неуставной дополнительной петлицей для татарского кривого кинжала. Где он его взял, я не знала. Светловолосый, румяный, с узким лицом гимназиста и нахальной улыбкой.
А его глаза? Роман, задумчивый человек, о чём ты думаешь постоянно? Что с тобой будет, знаешь? Но только я это буду помнить. Никто больше, никто.
Вот, если только эти дети — детдомовцы, играющие с тобой в « чику» и в «ножички» если выживут, вспомнят тебя, как- нибудь, потом.
Да и недалеко от них ты ушёл, тебе двадцать лет и всегда останется двадцать.
Я его увидела случайно, давно, ещё осенью. Он экипированный для тушения пожара, таскал пустые разрезанные газбаллоны с песком, чтобы сохранить артсклад от налёта.
Капля в море были их мешки и « капсюли» как они их по- своему называли. Один удар лёгкой бомбы с « Хейнкеля» и нет всех этих особистских выдумок. Песок, камень, ящики, всё превращается в разящую смесь.
Роман вызвался ходить за водой, перед самой эвакуацией, стал тринадцатым.
Несколько ходок на Чёрную речку и они поняли, что всё, скоро конец. Речка не подпускает, на той стороне немец, и не идёт он только оттого, что пока приказа нет идти. Есть приказ сидеть и убивать из укрытия жаждущих людей.
Пересохло всё. Дожди здесь необычная редкость для лета и степь, и побережье знают, как трудно природе призвать и накрутить буруны дождевых туч.
Я сидела и спала, прямо на земле, за мешками, натянув белую шапочку с красным крестом на голову.
Впрочем, привычку её так называть, белой, ещё говорили о какой-то иллюзии чистоты.
Мы были грязными и соскребали с себя грязь ногтями, воды не было даже для того, чтобы как следует напится. Медсанбатовские машины апривозили морскую воду, выделяли по ведру на операционную. Мы опресняли её и пытались пить, но… Надо было привыкнуть это пить.
Роман, вернувшись с солдатами с реки тронул меня за плечо и я проснулась по — привычке мгновенно.
— Что? Кто? Немец?- спросила я.
— Да не боисть, лапуля! До немца ещё далеко, нет ли у тебя спирта?- спросил Роман, залихвастки закосив фуражку.
— Немного есть. А что?
— Там по под пригорком, нашего командира ранило.
— А почему не несёте в госпиталь?
— Чего еще вам нести… готов…но спирта очень просит, чтоб не мучиться.
Я подскочила, отряхнула платье и на минуту исчезнув за ящиками, взяла свою фляжку, всегда наполненную спиртом.
— Идём, — сказала я, заталкивая серые бинты в карман фартучка.- Ты плохо сделал, что меня разбудил, я котлету с картошкой не доела.
— А… я думал, такой как ты, только рябчики в сметане снятся…- улыбнулся Роман.- Куда ты собралась?
— За раненым!
— Может, не след тебе туда идти?
— Твоё дело стрелять, а моё лечить.- захорохорилась я.
Какие у Романа были глаза, которыми он улыбался… И тут- же становилось тепло на душе.
Но тогда я этого не разглядела. Потом только уже, по старости лет всё вспоминала…
Комвзвода мы нашли в окружении бойцов. Под левой ключицей его было входное отверстие, но мокро от крови было под спиной, в районе правой почки. Он лежал на скатке головой и открывал рот, как рыба, иногда сипя.
— Что же не несёте! — вскрикнула я.
— Чего его нести…- повторили бойцы.
— Пуля то вот…- сказал Роман и дал мне в руки «тупомордую» пулю. – Наша пуля, мосинская, трофейными бьют.
— Что — же они творят то…Да, тут ничем не облегчишь… Промучается теперь, может день- два…
Комвзвода, красивый парень со старательно выбритым, видно этим утром, лицом, схватил Варю за руку.
— Иди, сестрёнка, там мы принесли… бурдюки и ведро, почти полное… Верховье…уже взяли…всякое плывет там…кипятите…
— Что же вы…не видели немца?- вскрикнула я на бойцов.
— Снайпер.- выдохнул комвзвода. – Сидит в укрытии…сссволочь…
— Возьму.- сказал Роман коротко.
— Теперь с вами надо оставить кого-то…- шепнула я раненому.- А я вам принесу уколы поставлю…хоть бы…
— Ничего не надо, идите все. Только заройте потом.
И от усилий разговора ноги его непроизвольно задёргались.
— Нет… вас без медпомощи нельзя оставлять…- с подступившими слезами сказала я.- Вам надо в госпиталь.
Бойцы поднялись и по короткому знаку ушли понурые. Роман и я остались рядом.
— Сестричка…- сказал Роман мне, подмигнув.- Спирт оставь мне…
— Зачем?
— Иди… спирт оставь.- и он обратился к старшине.- Будете пить, товарищ комвзвода?
Тот отказался.
Я дала Роману фляжку, он открыл и хлебнул, потом ещё и ещё раз, обжигаясь и щурясь, выпил. После этого его бледные глаза стали яркими и будто их кто поджёг изнутри.
— Иди теперь, там тебя ждут. Я ещё тут посижу.- тихо произнес Роман.- Смойся! Сейчас налетят, пристрелят ещё!
Я поднялась, не в силах ещё что-то сказать старшине, который весь подёргивался и молчал. Живот его надулся от крови, но через раны она не выходила. Такого раненого никто бы уже не мог спасти. Однако, с подобным ранением можно жить и до двух дней. И даже до трёх, пока воспаление и заражение не уморят человека окончательно.
Я отошла на приличное расстояние, зашла за сухой куст и стояла около десяти минут, чувствуя страшную тошноту. Зелёные пятна ходили перед глазами. Перед выломом в стене штольни бойцы сидели в кружке, держа, как детей, бурдюки и полунаполненное водой ведро.
— Сестра, иди сюда… — сказал старший из них, черноволосый, обвешанный фляжками с водой, боец.- Попей иди, зелёная ты.
Я молча подошла и зачерпнула из неполного ведра. На ладони моей был мусор, вода нехорошо пахла.
— Дизентерия обеспечена.- вздохнула я.- Несите в госпиталь обеззараживать, а сами не пейте так.
— Что вы! Мы только шампанское потребляем теперь!- откликнулся со смехом черноволосый. — Раз уж нам погребки перед смертью открыли.
— Смешно, да не очень…- огрызнулась я.- У вас командир умирает… а вы лыбу давите…
Неслышно подошёл Роман с командиром на руках. Тот как-то сжался, но одна рука его болталась наотмашь.
— Умер…- хрипло спросила я через новый приступ тошноты.
— Умер. – ответил Роман и я заметила в его лице какое-то виноватое выражение.
Если б его можно было переодеть в индейца, как в тех детских книжках, что я читала до войны, он был бы похож на какого- нибудь воина племени Белого Ворона или Голодного Волка, на тропе войны.
Бойцы быстро забрали мёртвое тело, скоро его завернули в плащ- палатку и унесли в сторону первой штольни.
— Нам нужен снайпер.- сказал Роман.- И новый командир.
Я проводила его, шатающегося, взглядом и пожелала удачи. Сам командир умереть не мог, Роман ему помог.

Рая, единственная из значкистов « Ворошиловский Стрелок», в овраге пользовалась своей недоброй славой, хоть и на фронт её не забрали ещё по случайности , а на самом деле её приглядел Проценко.
Рая несмешно шутила, что может смело работать снайпером, только ей не дают. У наших « овражных» чапаевцев сейчас были другие заботы, их снайперы все ушли в город и пригороды. Приморцы и морские бригады своих тоже давно отдали.
Рая сама вызвалась попробовать прикрыть водоносов..
Ей выдали старинную английскую винтовку « Эйнфилд» со склада боезапаса. Тяжёлую, непристрелянную, очень своенравную.
Минут сорок Рая привыкала, стреляя по пустым бутылкам, в техотделе дивизии, вспоминала.
Через сорок минут, она, переодетая в мальчика, с защиткой на каске и в очках Проценко, для повышения целкости стрельбы, вышла к нам.
— Ой, Райка, ты так можешь сейчас и до самого Берлина дойти незамеченной.
Рая сжала серьёзные губы, побегала по камням, чтобы освоить новый рельеф и сказала:
— Если я не вернусь, пишите письма на деревню. Скажите нашим, что мы пашем, освобождаем их от фашистских захватчиков.
Мы захохотали. Девушки- медсёстры, бойцы и доктора. Один дед Якцетак, теперь вечно пьяный и битый бабкой не смеялся.
— Баба на войне… да як це так? В разведке? Шо с нашей гвардией стало…
Подошёл Василий Сидорович с Романом.
— Сегодня группа доставки воды работает под прикрытием. И обязанности комвзвода берёт на себя младший лейтенант Зацепов.
Зацепов тоже был красавец. Он растил усы, сказал, что только после войны их сбреет. Пока его усы походили на скромные мышиные хвостики, потому что он только весной прибыл с высших курсов.
Плохо росли усы Зацепова. Но он умудрялся перелапать всех девчат санитарок и медсестёр Советской больницы и не знал отказа в поцелуйчиках.
Уж кто-кто, а Зацепов вполне оправдывал свою фамилию.
Роман ущипнул меня чуть ниже талии и улыбнувшись, побежал к своим.
Василий Сидорович заметил и моё незлое возмущение и вообще, что-то, наверное, заметил… Подошёл, когда бойцы отошли.
— Что, теперь, я так понимаю, ты подняла хвост?
Я промолчала.
— Или вы все тут пьяные?
— Пьяные.- сказала я гордо.- У вас свой водосбор с запасом, это мы на пузырьках веселимся.
— Ваше поведение, Варвара, не добавляет вам достоинства.
— Да уж какое достоинство! Тут бы выцарапаться!
— А вот на это не надейтесь теперь!- сказал Василий Сидорович и поднял указательный палец вверх.- Напрасно даже не думайте.
Он развернулся и чуть прихрамывая на больную ногу ушёл, на прощание одарив меня видом своей проплешины.
Но я уже чувствовала другое, мутное, непримиримое чувство победы над ним.

После наступления темноты группа водоносов выдвинулась в путь.
На этот раз они готовы были к обстрелу, передвигались ползком. От постоянной жажды мы уже готовы были жевать траву, если бы она была.
Раненые, дети и старики умирали каждый день. Некогда было их хоронить, в устье оврага по ночам выстраивалась очередь из санитарных машин.
Снова не жизнь, а бред, неявные видения, кружение, тошнота и дичайшие схватки в животе.
Мы в госпитале боялись, что пока раненые дождутся эвакуации, начнётся дизентерия, и некого будет вывозить.
Перед тем, как в воды Камышовой бухты прорвался эсминец « Ташкент» произошло ещё одно ужасное событие. Оно будто бы ещё раз дало нам знать всю дикость нашего положения.
Рая прикрывала группу разведки, два раза она стреляла в сторону снайпера, отвечая на его ленивые предупредительные.
Это дало группе возможность принести воды на целый день, 22 го июня.
Неделя отделяла нас от ада.
Наталья Ивановна уже заговаривалась от усталости, но всё ещё пыталась смеяться и шутить.
— Хорошо, что никто не надумал нам тут родить.- говорила она подозрительно щурясь.- А вот если бы… Хотя… кому война, кому мать родная.
Я молчала, догадываясь, кого она имела в виду. Рая забеременела от Проценко. И теперь её занимали нехорошие мысли, кроме забот о прикрытии.
Зато её перевели на питание из запасов чапаевской дивизии. Теперь Рая иногда приносила нам на всех по банке тушёнки на суп, в котором вместо воды было шампанское. Но всё равно, три ложки этой похлёбки никак не могли утолить голод.
Страх уже отпустил нас. До того, что в любые моменты передышки кто-то нёс гармошку и мы пытались петь. Только песня вылетала криком и пляски с подковырочками ещё больше добавляли нам горького отчаяния.
Наш героический отряд добытчиков воды снова вернулся без командира. Зацепову больше повезло. Он умер сразу.
Его принесли на руках, с камушком в кулаке. Да, умирая, он схватил красивый зелёный окатыш, видно, замешкался на берегу и этого снайперу оказалось довольно.
Пуля вошла в лоб и вышла в районе основания черепа.
Мы стояли над Зацеповым молча, окружив его. Воды в этот раз тоже не принесли. Её уже нельзя было пить. В ней чего только не было. И надобность стрелять всех подряд у снайпера отпала, он выбирал только командиров.
Роман забрал у Зацепова камень и положил его в патронташ.
Рая виновато плакала. Её никто не утешал. Смысла не было. Что бы она могла со своей пугалкой…
Один только Роман, друживший с Зацеповым, а вчера помогающий ему склеить Дину, не грустил и не плакал, а забивал в огрызок страницы из неизвестной мне книги горький табак, чтобы сунуть папиросу в нагрудный кармашек погибшему другу.
Ночью я видела, как он медленно и неслышно шёл по краю отвала в сторону речки. Один.
Я снова спала за мешками, на воздухе, хотя бы спасаясь от тяжёлого запаха госпиталя, которым мы все провонялись, от нечистот, с которыми уже невозможно было справиться в условии лишения воды.
Можно было только, сцепив зубы, привыкнуть ко всему этому надеясь на то, что мы избавимся от ужасного быта военного времени. Когда — нибудь это пройдёт.
Я не окликала Романа. Но это был он. Я уже знала его походку, видела его татарский кинжал в самодельных ножнах, на левой стороне бедра. Самое странное в этой картине уходящего из расположения бойца было то, что Роман был по пояс голый. Без гимнастёрки.
Он сливался с камнями, такими же белыми и бледными, как он сам.
Я посчитала, что это очередной бред моего ослабленного голодом, жаждой и бессонницей организма и положив голову на плечо, зевнула и отключилась.

Проснулась я от воя и гиканья, ну, точно, дикого и нечеловеческого.
В толпе медсанбатовских, бойцов, гражданских, шел Роман и тащил на плече немца.
Роман был страшен. На нём засохла кровь и речной ил, он шёл босой, без ботинок и обмоток, но нёс этого немца, как мёртвого оленя, победоносно улыбаясь, а точнее щерясь.
Не было сомнений, что Роман ходил на снайпера.
Татарский нож отрубил фашисту пальцы. Больше ничего Роман ему не сделал.
Он свалил немца под брезентовым тентом и отошёл, шумно дыша.
Солнце всходило над оврагом.
Я тоже подошла посмотреть, со сна отсморкавшись и откашлявшись в бинты. Пыль в овраге оседала страшная, всепроникающая.
Немец был совсем молодой, белый, как лён, волосы белые, ресницы белые, веснушки, идеальная форма с замазанными пуговками, чтобы не отблёскивали. Новые мягкие сапоги, тоже не блестящие уже, но резко пахнущие новой кожей, ремень с заботливо замотанной чёрной тряпицей бляхой. На рукавах нашивки горной дивизии.
— Один был?- вскричал подбежавший круглолицый Проценко.- Сколько их было?
— Снайпер один. Остальных я там оставил. Вот.- сказал Роман и протянул Проценко три медальона.- Порезал. Снайпера взял. Это он убивал.
Немец стал потихоньку приходить в себя, замотал головой и попытался встать, но Роман наступил ему босой ногой на грудь и уложил обратно.
— Что, ребята, несите- ка сюда мне шампанского и вяжите ему хозяйство. А вы все уйдите!
Подбежала Наталья Ивановна, без шапочки, задыхаясь.
— Что вы собираетесь делать! Что! Дикие люди! Мы кто! Мы – русские! Мы не должны!
Роман осторожно отодвинул Наталью Ивановну от обозлённых солдат, крутящих стонущего немца под сухим деревцем.
Я тоже попыталась остановить Романа, протянула руку к нему, но он стоял ко мне своей исцарапанной спиной, и , кажется, не видел, что я тоже тут.
Рядовые с улюлюканьем побежали за шампанским.
— Сейчас пить будешь, сволочь, пока не напьёшься.- сказал Роман, обернувшись к немцу и, встретившись со мной взглядом, быстро отвернулся.
Рая, протиснувшись через толпу с торжествующим видом смотрела, как гражданские разрывают на немце одежду на клочки.
Одна только Дина ревела.
— Ребятушки, пожалейте! Он же человек, человек ведь!- повторяла она, пока Наталья Ивановна не увела её в госпиталь.
— Ну, какой он человек? Сколько он наших погубил, Дина? Враг! — говорила она и уходила, боясь оглянутся.
Тем временем возле немца остались одни бойцы — водоносы, это было только их дело, святая месть и два ящика по двадцать бутылок шампанского в каждом.

На следующее утро пришли добрые вести для госпиталя и части гражданского населения, скрывающемся в Каменноломенном овраге. Части гражданского населения, потому что не все решились на эвакуацию. Немедленно прибыли грузовики.
« Ташкент» прорвался, тральщики пробили ему путь до Камышовой бухты, он готов был принять на борт полторы тысячи человек.
Госпиталь и больницу вывозили всю ночь. Я решила остаться.
Тело лопнувшего от шампанского немца оттащили за саманные сараи Дина и Наталья Ивановна.
Убирали за больными и ранеными. Жгли кучи тряпья, одежды, матрасы, подчищали залы каменоломен.
Людей вывозили в спешке, но многие, особенно старики и детдомовцы, матери с малышами, остались. Детдомовцев взяли только нескольких, чудом выживших, до семи лет, остальные твёрдо стояли на своём, что помирать им всё равно где, а они должны до последнего вздоха спасать народ. Увезли безногого Ваську, который всё время повторял, что ему место здесь и что он будет ползать и помогать.
Мы и плакали и смеялись, глядя на это сопливое геройство.
Я , Дина, Наталья Ивановна, Славников, оставшийся на месте уехавшего Льва Михайловича, и другие сотрудники, остались ухаживать за ранеными, не подлежащими транспортировке, перетаскивали больных ближе к воздуху.
Теперь мы не боялись бомбёжки, а вообще уже ничего не боялись.
Василий Сидорович и Проценко успокоили нас, что в Овраге остаются ещё командиры и пожарные команды, артбоезапас, и склад боевого вооружения и химической защиты.
Но кондиционный боезапас весь вывезли, оставив только некондицию.
Это меня смущает до сих пор.
Мне было бы легче уехать, я бы себя пожалела, но не пошла на это.

Василий Сидорович разрывался между двумя чувствами долга. Он понимал, как никто, что потеряно всё. Родина, честь, любовь. Награды не будет. И самое страшное, что время потеряно. Оно могло бы дать ему уйти спокойно, а не бежать позорно из Каменноломенного оврага.
Он заявился к Варе рано утром двадцать четвёртого июня и застал её спящей. Все вокруг суетились, вывозя раненных, а Варя спала в крайнем изнеможении. Её свалил глубокий, как обморок, сон. После невыносимых дней работы и постоянного жгучего голода, который нельзя было утолить без воды.
Все те, кто провёл в овраге эти последние десять дней на шампанском, спирте и солёной рыбе, были похожи на сумасшедших. Особенно радовались эвакуированные. Они будут жить, есть шанс. Только нужно добраться до лидера и выстоять очередь на погрузку и размещение.
Да, « Ташкент» довёз до Тамани людей. Он довёз всех, кого принял на борт. Это был последний «ангел» из всех, кто довёз своих пассажиров. Довёз бы он и Василия Сидоровича.
Василий Сидорович долго глядел на Варю. Какие у Вари чёрные кудрявые волосы и мраморная кожа, какие длинные ресницы, пальцы, пусть все в заусеницах, сожжённые перекисью, красные ладони, пусть она грязная и голодная, но она поедет с ним. А там как судьба решит. И он стал грубо толкать Варю, трясти её за плечи.
Варя пришла в себя ото сна, очнулась.
— Что вам…что Вася…- спросила она вяло.- Зачем ты меня будишь, я очень злая, если мне не спать…
— Выспишься на « Ташкенте», посмотри!- и Василий Сидорович потряс перед ней голубыми талонами на эвакуацию.- Это нам выписали, Проценко уже уехал. С Раей.
— Комсостав бросает своих?- спросила Варя с горькой улыбкой.- Нас? А что с городом?
— Городу конец. В северной части города и на Мекензиях нет ни одного целого дома!- Василий Сидорович страшно ворочал глазами, усы его дрожали над верхней губой.
— Идите, спасайтесь! – неожиданно для Василия Сидоровича отмахнулась Варя.- У вас там жена на булках с маком отощала. А мы кто? Военно — полевые жёны! Для поддержки, так сказать, боевого духа. Только помните, как останетесь жить, помните, кому вы обязаны своей сытой и мирной жизнью. Кого вы в окопах да за загородками своими любили и кого потом предали. Мало нас таких? Вам укор. Преданные бабы!
Лицо Вари стало неузнаваемым. На нём отразилась такая ненависть и негодование, что Василий Сидорович сразу безвозвратно и, наверное, ответно возненавидел это лицо, опешив, что оно может так измениться.
— Кто вам ещё скажет? Все забоятся! А я…Предатель!- и Варя плюнула в лицо Василию Сидоровичу.
Тот вытерся незамедлительно, со страхом оглянулся, потом схватился за кобуру и так застыв, затрясся от поднимающегося откуда- то снизу, тёмного, подлого гнева.
— Девка…- крикнул он с яростью и повертев свой « билет» в руке, сунул его в карман брюк.
Через несколько минут он вышел к урчащему за брезентовыми палатками, в низине оврага « ГАЗику»
— Что, Василий Сидорович, без ВПЖ поедем?- не без издёвки спросил молодой лейтенантик, сидящий за рулём.
— Без.
— Э… знаю… бывает такое… то клянутся что дышать не могут, а потом встречается им какой-нибудь с прыщами…да удалой…
— Пристрелю!- гаркнул Василий Сидорович и лейтенантик дал газу.

В казематах двадцать четвёртой батареи было многолюдно. Людей грузили на шлюпки и катера, переправляли на « Ташкент» неподвижно стоящий в бухте и ожидающий своих пассажиров.
Если бы сейчас не было страшных боёв за город, и « Ташкент» бы ждала бомбёжка, а как следствие, и всех, кто надеялся спастись на нём.
Василий Сидорович получил сухпаёк и впервые за долгую неделю кружку воды из батарейного колодца, которую выпил без оглядки, одним глотком проглотил. Это вернуло его к жизни.
Чёртова балка позади, далеко, но всегда будет близко. Сколько б ему ни осталось, будет внутри, здесь, под кожей, как рваная рана, саднить и болеть, кровоточить и предсказывать ненастье.
Не заживёт, даже если он постареет, ослабеет, никто не разжалует его из офицеров, а офицерская честь никуда не пропадает с годами, однажды став судьбой. И ничем не усыпишь совесть.
Сейчас он сидит в каземате, слушает стоны раненых и думает о том, вправе ли находится здесь.
Василий Сидорович развернул сухпаёк, нашёл там чай в пергаменте и два куска сахара, соль и банку с кашей.
Мимо пробегали санитары, на севере Севастополя горело небо. Да, это был не закат природы, не закат вечера, а закат всего мира.
Город сдают, он уже знал это. Уедут избранные, а останутся бойцы, которым командиры приказали стоять насмерть. Биться до последнего. Кто же знал, что так получится? Дело бойца воевать, но его дело и принимать смерть, ранения, плен… Ужасы плена для командира? Боец выдержит, а он как? Если стоять насмерть и ждать, что тебя положат пулей, пойдёт, а выживет ли он? Выживет для плена?
Василий Сидорович на мгновение вспомнил жену , девушек из мирного ещё города и Варю, её искажённое лицо в последнюю минуту прощания. Та выживет… стерва…
Он увидал Проценко, пробегавшего мимо с Раей. Рая в новой форме, чистая и остриженная после оврага, выглядела свежо, несмотря на выматывающую неделю.
— Вася, а где Варя?- спросил Проценко, подбегая и порывисто обнимая его ставшее вдруг деревянным, скованным, тело.
— Осталась там, со своим суженым — ряженым… Взбрыкнула…- с ненавистью сказал Василий Сидорович.
Его внезапно разозлил вид Раи и Проценко.
— Что, вы грузитесь?
— Да! Мы уже, а то, говорят, директиву из Штаба получили о полной эвакуации командного состава СОРа и всех наших…Так что, солдатики тут, как — нибудь без нас уже останутся… Авось, не всех убьют, кто-то выберется…
— Куда? В Турцию? В Болгарию? В Румынию…прибъет…к фашистам в логово…Хуже! А, может, до Тамани махом? А по морю то… что три локтя по карте.- скривился Василий Сидорович.
— На самом деле да, стыдно, больно… а! Вот и Лев Михайлович, а я его ищу!- и Проценко побежал к доктору, зацепив виновато улыбающуюся Раю за руку.
У неё был маленький коричневый и даже изящный саквояжик, с серебристыми застёжками. Дорогая вещь, нездешняя.
Василий Сидорович дождался, когда борт примет беженцев. Особисты просмотрели казематы, подошёл один молодой и высокий парень, в очках, как у Троцкого и приклонился к сидящему на полу галереи Василию Сидоровичу.
— Товарищ полковник,- отдал честь он, смутившись,- поспешите на транспорт… Отчаливает последняя шлюпка.
Василий Сидорович положил в вещмешок неоткрытую банку с кашей и всё, что мял в руках уже несколько минут, ощущая пальцами другую жизнь, сахар, чай…сухари в непромокаемом вощёном мешочке.
— Возьми мои вещи, я сейчас по- нужде отойду, и сразу… К вам.
Особист кивнул, отдал честь и побежал дальше по каземату.
Василий Сидорович вышел наверх по каменным ступеням, давно уже помнившим солдатские ноги, спешку кровавой работы.
На мысе Херсонес мигал маяк в слабом вечернем полусвете. Звал своих, которые придут. Придут, но не за всеми. А с суши, гулом, непрекращающимся рёвом шёл артобстрел и страшным предчувствием наполнялся воздух. Сколько крови для такого маленького клочка суши.
Василий Сидорович достал « Наган» быстро зарядил его и отошёл к стене батареи, погладил пальцами кладку многострадальных камней, помнящих ещё Первую Оборону…
Ему показалось, что молния резанула небо, полное густой, тяжёлой синевы.
Василий Сидорович приложил дуло к виску и сказал:
— Гнидой жить мне нельзя, Наталья Ивановна. Не для того родился.
Последняя шлюпка, отошла только через полчаса. Особист искал Василия Сидоровича по батарее, и, наконец, найдя его тело, успокоился.

Оставшихся малышей и младших школьников под покровом ночи вывезли на полуторках в Камышовую бухту, уговорив, наконец, многих из гражданских.
Больше нельзя было надеяться на то, что спасение придёт. Нужно было срочно спасаться любым способом.
Теперь уже новых раненых тоже не было, разве один- два в день. Овраг продолжал жить своей жизнью, но все устали от ожидания конца.

Сразу же после отправки раненых подсчитали. Чуть более трёх тысяч человек по- прежнему оставались в каменоломнях. Вместе с ранеными и больными около двухсот человек гражданских, работников цехов, пожарных, медперсонал. Около пятисот беженцев.
— Нам некуда идти.- говорили все, как один.
Некоторые не вышли из каменоломен. Они, припрятав крупы и солёную рыбу, надеялись что-то высидеть, посылали за водой, наверх, гонцов, и сами существовали, как подземельные жители, не выходя на свет.
А идти уже и, вправду, было некуда.
Немцы возобновили артобстрелы, как будто с цепи сорвались. Из этого можно было предположить, что они взяли и восточную часть города и теперь сдвигают наших к морю.
Снаряды рвались совсем близко, залетали в Овраг и всё, что могло гореть, загоралось. Дым заползал в залы госпиталя, огонь схватывал тряпье, вещи, брезент, парусину. Пожары тушили днём и ночью.
Из глубоких залов штолен раненых подняли наверх и распределили по опустевшим после отъезда гражданских катакомбам и пещерам.
Теперь внизу, на глубине, куда затягивало дым было нечем дышать и можно было погибнуть от удушья.
Через пару дней пожаров, когда мёртвых уже не хоронили, а перепрыгивали, переступали, прикрыв брезентом или мешковиной, начались бесконечные дневные авианалёты.
Бомбы сыпались в овраг, взрывались, увечили людей. Гражданские женщины и дети залезли ещё глубже в штольни, но смерть от пороховых газов находила их и там, выйти было невозможно. Утром двадцать восьмого июня, завскладом артиллерии и боезапаса Саенко доложил в Штаб о немцах, расположившихся на бивуак у берега Чёрной Речки, прямо у низины Оврага.
Варя видела несколько чёрных, красивых машин, приехавших из южной, пока что частично сохранённой части Севастополя. Отдалённая южная черта города пока была вне зоны боёв. Уличные бои и прорыв обороны начался через пару дней.
Машины приехали и из них вышли офицеры, причёсанные, гладкие, чистые, словно только что собрались лично рапортовать ставке ВМФ.
Варя и Дина, глядящие из укрытия, разводили гипс на шампанском.
Роман подавал им бинты , нарезая их на полосы.
— Это они приехали решать по боезапасу.- сказал он, глянув в щель между ящиками.
— Наверное, это военная тайна, что ты сейчас сказал?- спросила Дина.
— Нет… какая там тайна… В левых штольнях боезапас, а наши гибнут от недостатка оружия…Там тонны этого взрывматериала…патроны, винтовки, да всего…Годами ведь складировали… А привезли сколько?
— Ладно, молчи. А вывезли сколько?И ничем не отодвинули конец –то… Всему и так конец. Разве нет?- сказала Варя грустно. – Ты посмотри, нас и убивать не надо.
— А что ты хотела, война ! Положим, если ты так хочешь жить, так ехала бы со своим Васей, он, наверное, уже на Кавказ прибыл…
Варя опустила глаза и покраснела.
— Дурак смешной… Разве я могу…
Дина вздохнула.
— Немцы тоже люди. Не станут они нас убивать..
— Ага! Держи карман шире!- засмеялся Роман.- Людей нашла!
Варя вышла из укрытия за крупой уже вечером, когда стемнело. Надо было как- то поесть, чтобы завтра снова таскать ноги.
Кашу они уже не варили, просто заливали гречу шампанским и ждали, когда набухнет зерно. Так, немного посолив, её ещё можно было проглотить.
Возле деревянной стойки, подпирающей каменную плиту склада, стоял Роман и курил.
— Ну ты что, так и будешь меня сторониться?- спросил он.
Варя пожала плечами, поправила затёртую дочерна юбку и улыбнулась.
— Мне кажется, я сама сейчас похожа на страшный суд, как говорит Наталья Ивановна.
— Нет, очень красивенький суд.
Варя подошла, взяла у Романа сигарету.
— Ты целовался уже?
Роман покраснел и фыркнул.
— Вопросы у тебя странные какие-то.
— А! Если б ты целовался, ты бы не был такой смелый. А давай я тебя научу, по- цыгански целоваться?
— Это как?- оторопел Роман.
— Ну, вот, гляди…
Варя, набрав полный рот дыма, приблизилась к Роману, захватила губами его губы, горячие и сухие, и вдохнула дым ему в рот.
— Так…- сказала она с улыбкой и отошла.- Ну что?
Роман выдохнул дым и кивнул.
— Да… непростое ощущение.
Он, с пылающими щеками, незаметно вышел из под стойки и ждал Варю на улице.
— Ладно!- сказал он громко.- Не везёт мне в любви, зато в бою повезёт!
— Высоко летишь…на свинью сядешь.- сказала Варя, проходя мимо и на прощание подмигнула Роману.

Среди ночи Роман растолкал спящую Варю и Дину.
Он, полностью экипированный, со скаткой на плече, с ружьём и лопаткой, свежевыбритый и лихорадочный, прибежал в госпиталь.
Всеобщий неспокойный сон, стоны, музыка боли, стояли под сводами штольни, а Варя и Дина, полулёжа, спали на одной койке, готовые в любую минуту вскочить.
Варя проснулась первой.
— Что, и ты тоже?- испуганно спросила она, вставая.
Роман порывисто и крепко обнял её.
— Варя…тут такое дело, мы на Климентия…отходим… Оружия не хватает, но стоять там будем насмерть. Так что… либо вы с нами, как- нибудь, на свежем воздухе, в окопчике, переживём эту тяготу… А тут опасно, если арсенал взорвут, то конец.
Варя, протирая глаза от пыли и грязи, смаргивая, соображала стоит ли уходить или спастись здесь.
— Я не пойду!- отрезала Дина, капризно.- Тут камни сберегут, а там по Климентию бахнет и некуда бежать.
— Да уж куда там, бахнет… если тут бахнет и костей не соберёшь.- заворчал Роман на Дину.- Или собирайся, или сиди…
Дина надулась и сидела в постели, раздумывая. Варя не стала думать. Она быстро сунула в вещмешок жестяную миску и несколько писем из дома.
— Идём. Я с вами.
Дина протянула к ней руки, как маленькая.
— Варечка, напиши моим, что я вернусь… Обязательно… Адрес знаешь.
Варя быстро обняла и поцеловала Дину в пробор между косами, которые она не расплетала уже много дней.
— Надо забрать Наталью Ивановну и старых докторов.- сказала Варя, быстро застёгивая форменную гимнастёрку.
— Наталья Ивановна останется.- отведя глаза, сказал Роман.- Она вчера меня оттрепала, как школьника, когда я только намекнул ей. А доктора нет, не пойдут. Им то что…
— Но почему? Нам же нужны доктора!
— Нужны… госпиталя в городе больше нет, врачебная помощь может производиться только здесь. Там…- махнул рукой Роман в сторону моря,- Уже это бесполезно. Там свалка начнётся. Тут у Натальи Ивановны есть небольшой шанс…Немцы ведь не будут убивать хирурга, если только… она согласится им помогать.
Варя усмехнулась.
— Ты шутишь, да?
Роман крепко схватил Варю за руку и потащил за собой наверх, по высеченным прямо в скальной породе ходкам, на верхнюю точку оврага, откуда можно было увидеть и далёкий горящий красным рубеж обороны, и бельмо неподвижного моря на юге.
В низине Оврага, где он начинался, на берегу Чёрной Речки весело дымились полевые кухни немцев, стояли палатки, машины, грузовики, шумно переговаривался народ на своём режущем слух немецком…
— Вот почему…- сказал Роман. – Поняла?
Варя поняла. Она обняла Романа за шею и поцеловала его куда-то в ухо.
— Вот так… а если бы что… женился бы я на тебе.- сказал Роман невесёлым голосом.- Ты девушка боевая… ты будешь жить…
Варя замотала головой.
— Нет, Роман…Нет… я не пойду отсюда. Я должна быть в госпитале. Если уж Наталья Ивановна не пошла, то и я буду…
Роман схватил её за плечи.
— Ну почему! Сейчас одна возможность уйти с нами! Почему ты отказываешься!
На глазах Романа выступили слёзы и он быстро протёр их кулаком, чтобы Варя не заметила.
— Роман!- сказала Варя громко.- Я не оставлю их.
Роман вскочил на осыпи.
— Хорошо! Ладно, тогда так… прячься глубже, идём, я тебе покажу одно место, где тебя не достанет взрыв, если что…
Варя удивлённо хмыкнула.
— А что, какой взрыв?
— Если взорвут склад боезапаса. Надо будет идти в укрытие. Слышишь? Ни в коем случае не оставаться в госпитале и на поверхности.
— Они этого не сделают.- отрезала Варя.- Ты ошибаешься!
— Варя! Я всё обдумал! Если ты уйдёшь сейчас, ты спасёшься. Иди к бухтам, К Маяку, к Голубой или Казачьей. Оттуда , может быть будет эвакуация на кораблях. Нам обещали прислать корабли, если их пришлют… Или мы пойдём ещё в наступление, и я не верю, что немцы сломят нас. Мы отстоим Севастополь. Но будут потери.
Варя снова опустила голову.
— Нет. Я останусь. И Севастополь мы не отстоим.
Роман быстро подошёл к ней, обнял её и заговорил, как в бреду.
— Я много думал о тебе. Давай так… война когда-то закончится, но я верю, почему-то, что ты выживешь. Давай так договоримся, только честно. Ровно через… год…вдруг, что-то сложится и ты не сможешь… Здесь, через год после окончания войны, в день её окончания, на Маяке, на закате. Всё равно, что будет, но ты там жди меня. Я приду и мы встретимся.
Варя тихо заплакала, уткнувшись в пропахшую потом гимнастёрку Романа.
— Ты тоже приходи. Даже если сам не сможешь, пришли кого- нибудь.
— Возле Маяка жди. Там самый крутой камень есть, слева стоит, высокий такой, острый, жди у камня. На закате. А если стемнеет, то я не смог дойти значит…значит… отдал жизнь… за родину…- и Роман прижал к себе Варю.
Он покопался в вещмешке и протянул Варе трофейный динамо — фонарик.
— Вот, возьми. Это от того белобрысого немчуры, который лопнул, сволочь. Его. И командир нашего я добил. Знай. Ножом в сердце. Но ты не говори никому.
Лицо Романа в прохладном лунном свете было совсем близко от Вариного и она на мгновение подумала, зачем эта война, почему она? Когда человек, вот он, её человек, она же знает, что больше других не будет… И не сбудется.
Роман ещё раз обнял её, но через миг отпустил и не оглядываясь, скача по скальным выступам, скрылся на дне Оврага.
Варя посмотрела на небо. Луна стояла высоко и страшно, как полуприкрытое око какого- нибудь бога, тысячелетиями наблюдающего бесконечное копошение людей.

Ночью, накануне взрыва, чапаевцы отошли в Свято- Климентьевский монастырь и занялись обустройством огневых точек. С ними был и Роман.
Они ещё не знали, что долго не задержатся там и обстоятельства заставят их утопить флаг в монастырском колодце и двигаться к Камышовой бухте.
Они так- же не знали, что Чапаевская дивизия перестанет существовать меньше, чем через две недели.
Остро не хватало снарядов, патронов, гранат. Всем раздали по гранате из последних запасов.
Тем не менее, защитники Севастополя смещались на берег натиском немцев. Немцы шли, как тевтонцы в броне, сдвигая русскую силу. Подойдя к Каменноломенному оврагу они приблизились к чудищу и никак не ожидали того, что будет дальше.


Последнее утро перед взрывом в Овраге началось с приезда штабных командиров. Они разговаривали достаточно долго и секретно, потом спешно уехали.
Заведующий складом арсенала Саенко прошёлся по жилым шахтам с политруками и несколькими бойцами, оглядел постройки, разрушенные при авианалётах, которые ненадолго утихли и позволили ему особенно не ломать ноги по плохо скроенным тропам под штольнями и пройти по дороге.
Они ходили молча, что-то осматривали, стены, потолки, тяжелораненых, лежащих под пеклом июньского дня.
Встретив нескольких старух, сидящих под навесом, рядком, у саманных сараев- общежитий, Саенко остановился и, проведя рукой но мокрому от пота лбу сказал:
— Уходить надо, старые. Немец в низине, надо уходить в безопасное место.
Старухи ничего ему не ответили. Они сидели совершенно неподвижно, держась друг за дружку плечами.
Дина подошла к военным, виновато пожимая плечами.
— Они мёртвые. Мы их вчера достали. Надо закопать, конечно, но пока рук не хватает. Задохнулись, пороховые газы. Все вместе так и задохнулись.
Саенко стащил фуражку.
— Да… точно… я не заметил. А вот вы? Думаете эвакуироваться?
— А куда?- спросила Дина и улыбнулась.- Чапаевцы ушли, но тут народу ещё уйма. Вот, одних раненых гора.
— В безопасное место, срочно эвакуироваться. — повторил Саенко.
— Э! Да нет… Я надеюсь, что немцы же не звери, они не станут…
Политрук Вощин, красивый, ухоженный парень с чистыми ногтями неприятно рассмеялся.
— Сестричка… Вроде бы и к вам кинобудка сюда приезжала! Глядела фильмы? Кому, спрашивается, фильмы снимают?
— Ну, глядела!- глянула исподлобья Дина.- Видела. Но не верю.
Саенко дотронулся до Дининого плеча.
— Иди, мажься грязью, красавица. Или беги, чтоб я твои пятки только видел. Из Голубой бухты катера будут уходить, давай, пока не поздно. Потом не прорвёшься.
Саенко и бойцы быстрым шагом ушли к арсеналу.
Дина всплеснула руками.
— Экий ты, быстрый… как в сказке! Бегите! Добежишь тут…
Варя позвала Дину варить рис. На полуторке из штаба доставили два мешка риса и полмешка сахара. Надо было срочно есть, пока была такая возможность.
Немцы прекратили бомбить овраг. Колонна техники вот- вот готова была к нему двинуться по следам немецких сапёров.
Варя и Дина весь день провозились с развеской риса, варили его в жестяных лотках на бездымном порохе, в шампанском, от запаха которого многим уже тошнило. Но никакой другой жидкости в овраге не было. Не было так- же и света в подземных операционных из которых вынужденно подняли оборудование наверх.
Наталья Ивановна, за последние дни сильно постаревшая, но причёсанная и аккуратная, дала распоряжение в своём отделении больше не оперировать.
Тяжёлых кололи обезболивающим, а легкораненые или средней тяжести в госпитале уже не считались больными. Все, кто мог ходить , вынужден был встать и городить укрепления из мешков, разбирать разбитые стены сараев и пытаться укрыть лежачих от нового авианалёта.
Как все знали, это мало помогало. Но надо было чем -то заниматься, чтобы не сойти с ума. Вести жизнь, полную смысла, иначе, последняя нить разума перетёрлась бы и лопнула, и тогда не хватало здесь ещё сумасшедших.
Послушав Дину, бегающую по оврагу и призывающую гражданских скрыться подальше в штольни, многие старики и женщины с детьми ушли глубоко в подземелья, надеясь, что это сохранит им жизнь.
Варя, вспоминая предупреждение Романа, несколько раз спускалась на глубину второй штольни, осматривая ходы в каменоломни. Многие из них были завалены строительным мусором и асфальтовой крошкой, когда расчищали залы. Но норы и отнорки ведущие в Инкерманские подземелья, соединяющиеся в сеть ходов для вывоза камня на поверхность, всё ещё продолжали существовать. Это было заметно по едва уловимому сквозняку, или чуть слышному его гудению в катакомбах. В любом случае, Варя собралась спать недалеко от второй штольни, где были открытые лазы в катакомбы. Через них можно было выйти на поверхность далеко за пределами Каменноломенного оврага.

После страшной тишины, воцарившейся в Овраге, не тишины обычных звуков, а тишины замершей войны, можно было подумать, что мир уже близко. Выход из оврага, глядящий на Инкерман позволял свободно выехать на машине или выйти пешком, но никто не решился идти туда.
Немцы наступали с обратной стороны, с низины, и с востока, за шоссе, за левыми штольнями, северо- восточный район города полностью простреливался.
Но над Оврагом, словно повисла тишина, зловещая и тугая. Солнце жалило и живых и мёртвых. Но живым в зловонии, в состоянии постоянного голода, жажды и недосыпа, было гораздо хуже, чем мёртвым. Все обессилели. Некоторые гражданское ложились спать и не просыпались. Медперсонал таскал мертвецов в глубину залов, сваливал их в общую кучу, и пересыпал мелом и гипсом.
Варя что-то предчувствовала в этой тишине.
Поздно вечером она вышла из зала госпиталя.
Дина сидела среди потухших бойцов караула, многие из которых, воспользовавшись моментом тишины, дремали сидя и полулёжа, и брила машинкой, пристроившегося на земле, безостановочно болтающего рядового.
— Дина!- позвала Варя,- Сегодня спать будем тут! Я там матрацы нашла, возле вентиляции лежат, пойдём стелиться!
— А можно к вам в гости!- спросил рядовой в ногах у Дины.
Та потрепала его за ухо.
— Я сейчас тебе и ухи постригу! Озорник!
Бойцы рассмеялись, кто-то бренькал на маленькой гармошке.
— Наши от Климентия ушли к берегу!- сказала Дина, подошедшей Варе.- Все ушли… Приморцы и чапаевцы, морбригады…
Варя кивнула. Нетрудно было дагадаться.
— Я пойду к Наталье Ивановне схожу. А ты тоже… ребят попроси, пусть тебе косички остригут. А то потом вшей не выведешь.
— Э!- улыбнулась Дина невесело.- Я без кос никак не могу! Вшей дустом потравлю, а женщине без волос никак нельзя. Только тебе, шайтанке, можно!
Рядовые снова захохотали и Варя, поддерживая их тоже посмеялась.
Она то свои косы потеряла ещё в октябре сорок первого года. И вшей не боялась.

Наталья Ивановна мрачно глядела из-под повисших век. Она отдыхала, сидя на ящике с парафином.
— Сегодня, думаю, что-то будет…- сказала она зудумчиво, подошедшей Варе.– Говорят, немцы совсем рядом.
— Я видела. Рядом. – ответила Варя.- Может, вам уйти пока не поздно?
— Ну, опять ты…опять одно по одному, Варвара…- строго сказала Наталья Ивановна.- Завтра надо оставшихся поднять из нижнего зала, там будет человек сто, не меньше… Больше половины лёгких, сегодня я уже не стала их беспокоить. А что там, не слышно, эвакуировали наших на «Ташкенте»? Не попали под бомбёжку?
Варя не знала, и никто не знал о судьбе « Ташкента» Он был потоплен уже в Новороссийской бухте и почти всех удалось спасти. Но об этом уже была не судьба узнать ни Наталье Ивановне, ни Варе, как не удалось им узнать ничего о Василие Сидоровиче.
— Надо было тебе уходить с личсоставом, Варя… Всё равно на передовой ты бы больше блага принесла, чем тут… Тут мы справимся, вот только дождь бы пошёл… протрезветь бы от этого бесконечного винопития, а то у меня нет- нет, а сердце заходится. Я в жизни столько спиртного не пила… на старости лет спаиваю сама себя… скоро и руки затрясутся. На завтра три операции… У парней гангрена, Пирогов нам в помощь!
Варя села на соседний ящик. С рваного края тропинки, поросшей кустиками полыни, доносилось цвирканье ночных кузнечиков. Оно пробирало до дрожи, потому что от этого тихого звука в душе ворочались воспоминания о доме, о тихих жарких вечерах на берегу, и казалось сейчас ветер налетит и махнёт на лицо влажной рыбачьей сетью, и откуда — то позовёт мама к ужину…
— Варя, спите наверху, там противоснарядка у второй штольни, целая, а под ней окопчики.
Варя удивлённо ахнула.
— А я там и постелила!
— Вот… я к полночи освобожусь и приду к вам… Что-то тревожно мне…То ли бомбить опять начнут нас среди ночи… чтоб не завалило только. Я лучше на воздухе посплю.
— Может попросить бойцов, чтоб тяжёлых из галерей подняли?- перебила её Варя.
— Нет… это только лишняя работа. Пусть все спят, пока тихо, завтра со свежими силами, поднимем.
Наталья Ивановна, положила Варе на макушку сухую, невесомую руку.
— Возьми туда постели, и укрыться. И одеколоном намажьтесь, комары злые, может, гроза будет, выпьют из вас последнюю кровь. Да вот ещё… Вдруг что… партбилет свой спрячь. И Дине скажи, пусть спрячет. Не таскайте с собой документы.
Варя вздохнула прерывисто и тяжко. Захватив из госпиталя простыни и одеяла, она, не дожидаясь полной темноты, ушла ко второй штольне, пробежав мимо третьей и четвёртой, где своды оглашались детским криком, там, рядком, лежали истощённые умирающие дети из Дома малютки, которых по причине неизлечимых болезней не взяли в эвакуацию, и воспитатели ждали, когда они, наконец, обессилят и умрут.

Я почти не помню той ночи. Помню, что Наталья Ивановна пришла к нам спать. Почему она решила прийти к нам именно тогда?
На мой совет спрятать партбилет Дина ответила отказом.
— А если надо будет предъявить его?- спросила она.- Ты что, как докажешь, что не коммунистка?
Я смотрела на неё, как на глупую, маленькую девочку, но говорить что либо было бесполезно. Такая татарская в ней была резкость, что ли… Или как это называется у лошадей : норов.
В ночи опять было подозрительно — тихо. Эта тишина разрывала уши и заставляла прислушиваться к ней.
Что это за странность такая? Что за временный отдых? Я вышла из -за нашей заградительной стены, оставив спящих Дину и Наталью Ивановну одних и пошла к караулу, находящемуся недалеко от первой штольни.
Романовым фонариком я светила на камни, слабо похрустывая рычажком и набирая заряда и шла к нашим, в караул, накинув на плечи полосатое одеяло, чтоб меня не приняли за случайно пробравшегося в Овраг лазутчика.
Ребята тихо переговаривались, зевали и поругивались. Все были недовольны, что остались в овраге.
Я подошла, обнаружив себя.
— А, Варька!- сказал один из бойцов.- Не спится тебе! Не холодно в одеяле то ходить?
— Кровь то не греет…И не спится. Что-то грустно…- ответила я.
Один из караульных, дядька в возрасте, с длинными немодными усами, подал мне кусок сахара.
Я взяла и сунула в карманчик гимнастёрки.
— Когда вам, бабам, придумают форму с шароварами?- спросил вислоусый.- Как вы по окопам в таких перпендюрчиках лазить будете? Срамота!
Я засмеялась этому слову и запахнулась в одеяло.
На голые ноги и правда, летел комар, но сейчас комары уснули, уже было около двух часов ночи.
— А чего туда начсклада поехал?- спросил второй караульный вислоусого.
— Да шут его знает!
— А чего он ночью?
— Кто на!
— Так они к арсеналу дунули. Оттуда и караул сняли.
— Чего ты у меня спрашиваешь, Матвей! Вот тебе нечего делать!- недовольно пробурчал вислоусый.- Иди вон , к Варьке подженись!
Я потопталась ещё возле них и уже собралась было уходить, как увидела бегущих с левого склона начсклада Саенко и с ним четверых легковооружённых бойцов.
— Уходите! Уходите!- крикнул Саенко каким- то чужим голосом, глухим и нехорошим, отчего у меня волосы мои короткие чуть дыбом не поднялись.
— Минут пятнадцать есть у вас! Арсенал взорвётся!- крикнул Саенко и стремглав пробежал к ГАЗику, ожидавшему его на выезде.
Он и его спутники попрыгали в машину и спешно уехали в сторону шоссе.
Караул переглянулся.
— Так!- сказал вислоусый.- Я побёг.
Он сорвался с места, и очень скоро побежал.
Ещё несколько человек тоже побежали, хрустя камнями.
Остальные засвистели им вслед:
— Эй! Зайцы! Куда! Дизертиры!
Я метнулась к нашему укрытию, будить Дину и Наталью Ивановну.
Я трясла их около пяти минут, но они спали мертвецким сном, обе. Была середина ночи, самый тяжёлый сон свалил их.
Понимая, что ничего не сделать, я стала бить Дину и Наталью Ивановну по щекам и орать.
— Вставайте! Немцы! Немцы!
Наталья Ивановна, мгновенно распахнув глаза, испуганно поднялась. Дина тоже, блуждая глазами, трясла головой.
— В укрытие!- крикнула я и потянула Дину за руку, но она, обнаружив, что кругом тишина, и ничего не происходит, вырвала руку и обиженно закричала на меня что-то по — татарски, после чего, подхватив одеяло, быстро пошла к госпиталю по дороге, чуть пошатываясь со сна и оступаясь.
Я не стала её останавливать, я попыталась затянуть Наталью Ивановну под свод пещерки, и спуститься со мной вместе вниз, в катакомбы.
— Варя! Варя, что такое…- повторяла Наталья Ивановна.- Стреляли?
— Нет!- крикнула я.- Саенко взорвал арсенал!
— Как взорвал, когда?
В ответ на её совсем неуместный вопрос нас вдруг подкинуло на полметра. Я сгруппировавшись, как меня учили на курсах, перепрыгнула мешки и, сделав кувырок нырнула в проём между камнями и сразу же, полезла в щель катакомб. Наталья Ивановна лезла через мешки за мной, но земля уже прыгала кругом и сыпались камни.
Через миг, что-то чудовищно ухнуло и я услышала голос Натальи Ивановны, больше ничей не мог быть. Но он был не её, страшный, как выдох со звуком.
Я сжала в руке фонарик и работая ногами, быстро поползла вперёд, как гусеница, всё больше и больше уходя от грохота и грома, в лаз подземного хода, который был чуть шире метра в диаметре. Я боялась встать, чтобы меня не снесло новой ударной волной и продолжала лежа ползти, пока не отползла метров на двадцать назад.
Я думала, что, возможно, пришла моя смерть. Что это конец и я погибну в катакомбах. С этими мыслями, слушая нечеловечкий треск, чувствуя, что земля пошла и вот-вот обрушатся лазы, все эти лазы, которые я присмотрела себе для спасения, и я погибну, я ещё сильнее сжимала фонарик. А потом запахло едким дымом, страшным, жгучим дымом, который влез в глаза и в нос. Одеяло, которое я сдуру повязала на шею, как плащ, да не успела снять, свернулось в жгут, и я вовремя вспомнила о нём.
Я перекинула хвосты одеяла вперёд и спрятала в них лицо, смяв его как можно сильнее.
Где Дина? Что с Натальей Ивановной! Как все, кто в карауле, а раненые, а гражданские? Я ползла и перебирала в голове людей, которые оставались еще в овраге.
Я заселила ими одну улицу посёлка, где родилась и выросла. Потом вторую улицу, третью, четвёртую… Сколько их всего осталось в овраге, взорванном Саенко? Тысяча? Две? Три?
Почему он не вывел людей? Почему никому прямо не сказал? А дети? Там несколько детей, детдомовцы, там люди.
Что будет с ними. Я ползла, дыша в одеяло в полной темноте. Пока не вспомнила, что у меня во второй руке фонарик. Я несколько раз нажала. Зеленоватые стены окружали меня. Поросшие жиденьким мхом, влажным и прохладным наощупь. Я бросилась отковыривать его от камня и есть. Он был холодный, чуть влажный, не сухой, и я, прожёвывая мох, старалась выжать из него влагу.
Наконец, ход разветвлялся и из крайнего правого полз едва ощутимый сквозящий воздух.
Я повернула туда, уже привстав на две ноги. Но бегать согнувшись у меня не было сил и пройдя шагов пятьдесят, я упала.
И снова, ещё более страшный грохот сотряс внутренности горы. Сейчас я была на глубине, а что снаружи…
Меня подкинуло и уронило, но невысоко, зашатались и завибрировали стены подземного хода, и урчание смолкло. В этом правом ходу было больше воздуха, поэтому я почти не почувствовала угара, распространявшегося по ветвистой сети катакомб. Меня спасло только то, что я не останавливалась, ползла на руках и мне помогла моя привычка спать одетой.
Если взрыв случился, то теперь уже нечего ждать. В овраге, скорее всего, осталось мало живых людей. Пороховой угар пошёл в подземелья и нижние залы каменоломен и потравил людей. Они погибли. Погибли и работники швейного цеха, и сапожной мастерской, погибли, совершенно точно, те дети в четвёртой штольне, и гражданские в третьей, где фанерное общежитие. Нечего говорить о тех, кто скрывался в подсобках и продскладах на дне оврага, там всё наверняка, разнесено взрывной волной. И немцы… их колонны у Чёрной речки тоже больше нет, её не должно быть. Она должна быть разнесена ударной волной.
Но уходить так, спасаясь, нельзя. Ещё не всё потеряно, там, наверняка, есть ещё живые люди и они спаслись, как и я, поэтому я должна пойти и проверить.
И я повернула обратно, больше всего желая помочь Наталье Ивановне.
На полпути моего ползучего пути вдруг навалившаяся страшная усталость остановила меня. Прохлада впервые за многие дни давала дышать спокойно, но забиралась под юбку, холодила разбитые и растёртые в кровь ноги. Я должна была отдохнуть.
Моё верное одеяло снова спасло меня. Я завернулась в него, как в кокон, ещё пожевала мха, который не выплёвывала, чтобы хоть как то обмануть организм, и отключилась, словно кто-то нажал на тумблер.
Я не знала, что в Овраге всё горит и продолжает взрываться, что продолжают спасаться и гибнут люди в своих временных и теперь уже, последних, убежищах.
На грани сознания и сна я так -же пыталась оправдать тех людей, которые решились это сделать. Наконец, я нашла для них правильные, как мне тогда казалось, слова. Я нашла и немного успокоилась.
Очнувшись от сна, который длился неизвестное мне количество времени, в полной темноте, я нажала на рычажок фонарика несколько раз. Слабый свет мигнул и восстановился. Но надо было вернуться, во что бы то ни стало.
А остальное я решила делать потом.

Хорошо тебе, Василий Сидорович, думала я тогда. Тебе что… сыт, пьян и нос в табаке. Но во время моего краткого сна мне приснился он совсем не таким, как я думала. Приснился добрым и каким- то извиняющимся. Если он сдался немцам, по пути, то тогда понятны его извинения, но если он вдруг погиб? Чего извиняться, что было- то было и уже прошло.
Я увидела свет впереди. Он просачивался едва заметно, но это придало мне сил и я поползла к нему.
Если б не моя хорошая физподготовка и здоровье, так бы я там и сгинула. Сколько мне нужно было подтягиваться, толкаться, что было сил, одолевать преграды! Я все сделала с лёгкостью, несмотря на мою крайнюю измученность и физическую и душевную.
Если немцы сюда войдут, они найдут того мёртвого снайпера , которого наши поили шампанским за мир и дружбу на земле. Совершенно зря его не закопали! А Дина с партбилетом? Партбилет её гордость, она его носит в левом нагрудном кармане, напротив сердца. Такая гордость бывает только у тех, кто только на днях вступил в партию, а она вступила вот- вот… совсем недавно, чтобы сменить себе имя Комсомолец на имя Коммунист.
Я же не успела. Не стала спешить.
Но какой страшный взрыв я пережила! Между тем, я гнала от себя мысли о том, что буду делать дальше, полностью положившись на свою смекалку и обстоятельства.
В пещере, куда мы с Натальей Ивановной запрыгнули теперь было темно, если не считать одного маленького проёма. Вход был завален огромным, цельным куском скалы. Она осела и только с краю небольшой лаз ещё дал бы возможность выбраться оттуда.
Но не разрыв этого лаза голыми руками нельзя было просочиться сквозь камни. Да и Наталью Ивановну я не видела.
— Наталья Ивановна!- позвала я, не надеясь на ответ.- Где вы…
В ответ мне послышался чуть слышный голос.
— Здесь… у стены…
Я заработала фонариком и обвела им стены.
Пещерка уменьшилась более чем в два раза, откуда-то прилетевшие остроугольные гигантские глыбы перекрыли вход и вдвинулись внутрь.
Наталья Ивановна сидела у стены, а на коленях у неё лежал огромный кусок оторванный от скалы, придавивший её ноги и нижнюю часть туловища. Но она была ещё жива, чему я, правду сказать, не обрадовалась.
— Варя…- чуть слышно сказала Наталья Ивановна и подняла руку ко мне.- Возьми камень, Варя, ударь меня вот сюда…точно. Можешь со второго… раза…
Я замотала головой, стараясь скатить с её ног валун.
— Нет, нет… ну, что ты…- всхлипнула Наталья Ивановна.- Камень и вот сюда…
Наталья Ивановна в свете фонарика была такой беззащитной и жалкой, что у меня перехватило горло.
— Скорее, Варя… сколько ещё ждать тебя…где ты была…всё время…
Я взяла себя в руки, посветила фонариком на каменный пол, чтобы подобрать камень под свою руку. Из под Натальи Ивановны и известняка, лежащего на ней, растекалась лужа крови. Мне стало так страшно, что слова застыли у меня в горле, словно кто-то схватил, сухорукий и требующий, меня за шею и не даёт из неё выйти ни одному живому звуку.
— Живый в помощи вышнего, в крове бога небесного водворится…- услышала я незнакомый голос Натальи Ивановны и услышала её протяжный вздох.
Когда я обернулась и посветила, голова Натальи Ивановны мирно лежала на камне, прикасаясь к его жёсткой поверхности щекой.
— Наталья Ивановна!- захрипела я неожиданно.- Вы что! Вы что тут мне!
Я стала трясти её за плечо, но она не отвечала. Рука, стольким людям вернувшая жизнь, лежала вверх ладонью.
Я защипала себя за щёки, не понимая, что делаю. В одной руке у меня был секунду назад камень для убийства Натальи Ивановны, в другой фонарик Романа и я всё выронила. Вид тихой смерти Натальи Ивановны потряс меня.
Я нашарила в полутёмной пещерке фонарик, потрогала её руку, с маленьким серебряным перстнем, которым я любовалась между операциями. Это был свадебный подарок мужа Натальи Ивановны, который был сейчас далеко. Я постаралась снять его, но он не поддавался. Нужно отправить его старику, в Турцию, обязательно, хоть что-то. Он передаст его сыновьям и они будут хранить его вечно, из поколения в поколение передавать, решила я и вымазав свою руку в крови Натальи Ивановны, мокрыми пальцами сняла кольцо и спрятала в нагрудном кармане.
Так же я обнаружила там кусок сахара от вислоусого караульного бойца и немедленно захотела его съесть, но сдержалась и положила вместе с колечком.
Немедленно я начала рыть лаз, расширяя его для размера собственного тела.
Безостановочно я проклинала и тех, кто придумал этот взрыв и сделал его на смерть Наталье Ивановне.
Наконец, уморившись и просунув голову в лаз я оглядела овраг.
Где-то слева были слышны какие-то звуки, не то крики, не то стоны. Небо загудело и впереди, в сумеречном небе, не то утреннем, не то вечернем, показались железные птицы « Мессеров»
Я сразу же откинулась назад и поползла в свои катакомбы.
За « Мессерами» летели пикировщики « Юнкерс» и « Хейнкели» я их уже хорошо отличала от стрекочущих « Мессеров» Голоса их были грубее и ниже. Они пролетели, наверное, совсем низко, потому что я почувствовала дрожь земли.
Это была не та дрожь, что во время большого взрыва, а лёгкие судороги.
Но я успела укрыться и от них.
Мой лаз никак не был повреждён и после пролёта самолётов я бросилась копать снова. Голыми руками, накрутив на правую ладонь ремень, я пряжкой откалывала мягкую породу, а ногой в сапоге, двигала её вперёд.
Сапог я не снимала тоже достаточно давно и боялась думать во что превратились мои ноги за это неисчисленное время выживания.

Я не знала времени, пытаясь прорваться к воздуху и свету.
Наталья Ивановна подстёгивала меня вместе с жарой. Я раскопала щель между несколькоми авианалётами и вылезла на свет. Был вечер или раннее утро. В овраге, слева от меня, где оставались ещё постройки, всё выгорело. Редкие деревья, которые то там, то сям хоть как то осеняли белый камень, сгорели. Мёртвые лежали у стен, разбитые о камни, из соседней третьей штольни, замурованной глыбами взорванного камня доносились не то вой, не то гул. Я не стала слушать. Этот вой был везде и он шёл из под земли. Мужской и женский. Раненые, прежде лежащие на поверхности под тентами и за загородками, были погребены под массой белой породы.
Развалины построек и непроходимая гора, перегородившая левые штольни и неузнаваемая сторона арсенала и химкомбината. Чёрные скалы, опавшие с высоты в пороховой копоти. Сгоревшие палатки, тенты, тряпьё… Все выгорело. Я прислушалась к звукам. Живые ещё есть. Ложбина оврага была пересыпана какими-то невероятными камнями.
Дорога до дальних штолен была завалена осыпавшейся горой. И это была именно гора, вставшая и шагнувшая навстречу к другой горе. Люди столько сотен лет разделяли её, вынимая каменную плоть, что теперь, гора, словно была рада заполнить этот проём и соединить себя, как порванное тело червя, в одну сплошную массу.
Я была отрезана от тех, кого слышала через камень. Передо мной был развороченный склон и дорога, забросанная булыжником, словно гора плевалась им в исступлении взрыва.
Впереди был виден Инкерман и красноватое свечение над ним. Слева тоже небо и земля отзывались взрывами. Там шли бои.
Тогда я ещё не знала, что мыс Херсонес накануне был взят немцем, а прибрежные батареи между Голубой и Стрелецкой, Казачьей и Камышовой, взорваны.
Я съела свой сахар из кармана, обрезав им дёсны, которые размякли, опухли и отказывались принимать твёрдую пищу и вышла через развороченный взрывом ход в сторону Инкермана.
Миновав шоссе я встретила ночь в неизвестной пещере, каким-то чудом добравшись до неё незамеченной. Мимо проносились немецкие машины, везде была слышна немецкая речь. Я падала на землю и закрывала голову. Поутру я обнаружила в пещере застреленных женщин в гражданской одежде. На некоторых её совсем не было. Я насчитала восемь человек, но они были уже давно мертвы.
Я около получаса соображала, как мне выйти из пещеры и что делать дальше. Я раздела одну из мёртвых, сняла с неё длинную юбку, ситцевую кофту и платок. А перстень Натальи Ивановны положила под язык.
Мёртвая была почти моей ровесницей и одежда пришлась впору. Мне ничего не оставалось, как оставить документы в пещере, там же зарыть фонарик Романа и двигаться к морю, на восток, в гражданской одежде.
Там же пришлось расстаться с сапогами и обмотав ноги кусками чужого платья, я нашла себе подходящие стёртые туфли. На голову я тоже повязала тряпки, чтобы в случае чего, они у меня были по рукой.
Через полдня пути я поняла, что до моря мне не добраться. Этого бы я сделать не смогла. Немцы гнали наших пленных, а я пряталась в окопах. Пленные проходили мимо меня, окружённые озверевшими немцами и конными татарами с дубинами в руках.
— Вот и всё.- думала я.- Роман тоже погибли. Все погибли, никого нет. Они всех убьют. И меня.
Я видела, как некоторых пленных вырывали из колонн и расстреливали у скал, или прямо в толпе, не издающей ни звука. Видела, как некоторые пленные кидались на фашистов и грызли их под ударами налетевшей охраны превращаясь в кровавое месиво.
Идя через сеть окопов, прячась за камнями, я ещё раз поверила в судьбу.
В одном из окопов я нашла тяжелораненую миномётчицу чапаевской дивизии, Аню.
Я не знала её раньше. У неё была оторвана рука и повреждён живот, но она ещё дышала. Её я нашла по голосу. Она что-то говорила в беспамятстве. Я снова пережила тот самый ужас, что меня попросят убивать.
Подползла к ней, переждала, когда пролетят над нами самолёты. Но самолёты уже не бомбили. Они убили всех, кого могли, а кого не убили, взяли в плен.
Я сказала, кто я и откуда. Рыжая Аня ничего почти не понимала, она давно тут была. Её страшная рана покрылась уже червями, которых она не могла убрать. Её разговор наполовину был бессвязной речью, но ещё прорывалось сознание.
Я сказала, кто я и откуда, очистила своими тряпками рану и затянула её, правда, понимая, что это напрасно.
— Притворись гражданской.- сказала Аня.- Там есть, где укрыться. До моря тебе не дойти, пристрелят или в плен возьмут. А как всё утихнет, иди в горы, там партизаны. Иди по над бухтами, если там ещё можно пройти.
Аню я честно протащила на себе около километра, но она уже умирала.И я закопала её в окопе, точнее, осыпала на неё землю и пошла дальше. Мне уже было всё равно куда идти. В Бомборы или к партизанам.
Я шла ночью, блуждала, натыкалась на мертвых и ещё живых, пряталась и теряла сознание.
Не помню, сколько это продолжалось. Помню, что я искала по окопам еду, что лазала по мертвым, заглядывая в их вещмешки и сумки медсестричек, помню, что пыталась даже есть мёртвую лошадь, но она была мертвой давно и меня стошнило.
Чаще всего я находила в брошенных огородах какие то ягоды, шелковицу и абрикосы и это придавало мне сил и я шла дальше, разговаривала с кем-то невидимым, поэтому встречающие меня немцы не трогали меня, думая, наверное, что я сумасшедшая. Ещё от меня плохо пахло, даже хуже, чем от мёртвой лошади и немцы иногда гнали меня от себя. Почему не забрали в плен и на работы? Я не знаю. Я была одна. Без документов, седая и страшная. Может, поэтому?
Гражданских, в основном, сгоняли в группы и все, кто мог работать таскали мёртвых и зарывали их. Я тоже таскала. Тоже зарывала. Но в комендатуру идти не собиралась становится на учёт. Спала под деревом в чьём-то дворе, или в ложбинах. Было тепло. Я привыкла.
Немцы только однажды подошли ко мне, когда я сидела под деревом, наконец, ожидая, что меня пристрелят. Их было четверо.
Они выстрелили из автомата в дерево над моей головой и я закрыла лицо ладонями.
На меня полетели ветки, но ничего мне не сломали. Только исцарапали.
Один из немцев подошёл совсем близко, пытаясь приподнять край моей юбки штыком.
Но офицер, подошедший к ним, что-то резко сказал, указывая на меня и все ушли.
Это было чудо.

До моря я дошла и пила из него солёную воду. Молиться я тогда не умела, да и некогда было учиться, поэтому я говорила последние слова Натальи Ивановны.
— Живые в помощи вышнего в крови бога небесного.
Но я не понимала, что говорю. Только, что бог послал кровь и что послал помощь.
Страшный мой вид, гражданская безумная одежда, кровавые руки и бессвязный шёпот дали мне дорогу в горы, мимо всех пленённых наших солдат и офицеров. Потом я поняла, уже после, скольких опасностей избежала в своём шоковом состоянии. Ведь меня в любую минуту могли убить, забрать в лагерь, татары могли забить палками. Но немцы, видимо, были слишком заняты пленными и добиванием раненых. Какое-то время царила суета. Эта суета и дала мне возможность уйти в горы, забраться поглубже в заросли и вести себя осторожнее дикого зверя.
Я шла, опираясь на какой-то кусок доски, пытаясь не упасть от крайнего изнеможения и немецкий патруль, встретивший меня за Балаклавой, решил, наверное, что я старуха, выжившая из ума.
И это отчасти было так. Пока я шла, три или четыре дня, до Балаклавы, по разбитому городу, кружась по балкам и посёлкам, отходя от моря и приходя к нему снова, я передумала столько, что этого хватило бы на пять жизней и пересмотрела столько смертей, самых разных. И ни одной, про которую предупреждала Наталья Ивановна в овраге, уговаривая меня примириться с будущим, не нашла.
Но я шла и под языком держала перстень Натальи Ивановны а в голове координаты того места, где зарыла комсомольский билет и фонарик.
За Балаклавой начинались виноградники, там я ела зелёный виноград с побитых артобстрелами шпалер.
И в леса, к партизанам попала легко, но никого не могла найти до сентября месяца.
К тому времени, я одичала, изорвалась окончательно.
Голод мне уже был не так страшен, особенно после дождей.
Я хотела только одного, умереть.

Судьба Романа остаться в рядах безымянных павших на мысе Херсонес не сбылась.
Он прошёл на прорыв с группой Гроссмана, и был пленён на берегу, после обстрела плотов, на котором в ночи на 7- е июля, несколько десятков отчаянных чапаевцев пытались прорваться из Голубой бухты. После плена и лагеря из тех, осталось трое живых, но и они прошли через тернии уже наших, советских лагерей. Один из них, Коля Антонов, нашёл меня в Инкермане. Он рассказал про Романа.
Корабли- спасатели, которых так ждали на мысе Херсонес так и не появились. Несколько катеров, подлодок и самолётов забрали только тех, кто мог бы немедленно погибнуть в плену.
Обезглавленная армия, лишь с горстью оставшихся верными ей командиров, скопилась под скалами ожидать спасения от родного флота.
Но флот не дал кораблей. Корабли не пришли.
Много позже узнали правду и мы, выжившие. Что сотня тысяч лучших бойцов, двести с лишним дней воюющая в страшных условиях, держалась до последнего, ломя бока гитлеровцам.
Кто знает, победили бы мы фашистов, если бы не эти люди, с камнями и штыками бросавшиеся на врага? Сдерживающие и выпивающие пороховую силу у захватчиков?
Тем не менее, эта армия погибла. Погибла, но отстояла свою Честь, которая навсегда осталась на Гераклейском полуострове, на мысе Херсонес.
Спаслась горстка людей. В Севастополе осталось три тысячи человек гражданского населения.
Мы и сейчас не услышим о случаях предательства и малодушия среди тех ста тысяч.
Те, кто предал и скривил душой, оставил своих бойцов и спасся.
Да, этих командиров, начальников, политруков, офицерский состав учило государство, подготавливало годы вести войну и побеждать. А кто учил вести войну и побеждать простых рядовых, которые стояли до смерти? Такому не учат. Такие люди, наследники героических предков, рождались для войны и победы.
И Роман, попав в плен, не имея при себе гранаты, ножа или простого куска железа поднял камень и убил немецкого офицера.
Поэтому он не пришёл ко мне на встречу через год после войны.
И вот он, его фонарик, вот его свет. Это он меня спас. После войны я нашла ту первую инкерманскую пещеру , где закопала фонарик и комсомольский билет. Он и сейчас, работает, этот фонарик, как только я нажму на рычажок. И перстень Натальи Ивановны я сохранила. Только не смогла переправить его в Турцию. Даже на Лубянку обращалась, чтобы найти её родню. Не нашла.
А потом, уже лет через двадцать после войны, Рая мне сказала, что муж её никуда не уезжал. Его и её сыновей расстреляли, здесь же, в Крыму, он был политический преступник. Она и не знала, куда их увезли, осталась одна, запуганная и одинокая. Не сдал её, значит, муж.
Два моих камня. Аметист Натальи Ивановны и кусок скалы на берегу, у маяка. Мои дорогие воспоминания.

Судьба Дины мне оставалась неизвестной до сорок четвёртого года, когда я вернулась с партизанами в мае , и мы пришли к оврагу с другой стороны, от устья. Саенко и Проценко тоже были с нами. Мы вместе отваливали глыбы, отдирали мёртвые остовы от камней, опознавали скелеты, оставшиеся от сожжённых, собирали медальоны и вели счёт погибшим под завалами, попутно слушая выживших, которых было совсем немного.
Дину я узнала только по косам, на которых она висела прямо перед оврагом. Никто не смел её снять, как коммунистку. А опознали её по татарскому амулету- треугольнику. Такого больше ни у кого из девушек в овраге не было.
С ней были повешены и выжившие караульные и один пожарный, которого с трудом опознал Проценко.
Всё, что мы увидели в овраге не укладывалось в голове.
Страшные вещи рассказывали гражданские. Их тоже оставалось мало, их не убили только для того, чтобы они обслуживали немцев в быту. Готовили, стирали, шили и закапывали мертвых.
Гражданская баба, Таня, что работала в овраге швеёй, а потом занятая всю оккупацию на стирке белья, рассказала, что с немцами было много татар, которые увидев Дину, сперва, обрадовались, когда она с ними на их языке заговорила, и дали ей огнемёт, чтобы выжигать раненных, оставшихся в каменоломнях.
Но Дина взяла да и направила его на немцев. И ей не дали мучиться, хотя и жалели, что пристрелили её сразу, а потом уже мёртвую, повесили, в назидание другим.
Я так — же нашла живого деда Якцетака, который плакал, ощупывая меня. Он потерял бабку и зрение, но ничего, выжил. Я отдала ему свой паёк и довезла до города, чтобы его кто-нибудь подобрал.
Но до конца войны оставался ещё долгий год, и я отправилась дальше, на фронт, на Берлин…

Отсюда хорошо видно море. Корабли на рейде. Безмолвная синь, которая уже никому ничего не скажет, ни кто прав, ни кто виноват. Пусть так и будет дальше. А ждать я буду всегда, пока не покажется на горизонте корабль, который пришлют за всеми нами, чтобы спасти всех нас.

Оставить комментарий