Башня из каменной кости

(Этот текст — начало рассказа, в котором у меня есть сомнения, продолжать ли его дальше. Есть примерный план. Но хотелось бы получить хотя бы короткую критику относительно выбранного языка и метода — что-то вроде магического реализма.)

1.

Вечером Хамил смотрел в небо на звезды.
Среди них зажигались новые, оттесняя прежние вбок, словно это были светящиеся капли, между которыми из глубины всплывали другие. Одни светились спокойно и медленно, другие мерцали так же часто и быстро, как блестки на спине струившегося ручейка. Иногда звезды переливались цветами, изменяя свои дрожащие контуры — как будто это были трепетные тела пламени горящих свечей.
Это было необычно. Хамил никогда не предполагал, что в небе каждый вечер происходит подобное превращение цвета.
«Цвет становится мягким воском, неопределенной формы, и его дрожание рождает перевоплощения. Цвет играет сам собой изнутри, переливается своими возможностями, как будто многогранный соляной кристалл, переворачиваясь, катится по наклонной поверхности», — подумал он.

Юноша поудобнее устроился в выемке скалы, прислонив спину к ее неровной горбатой поверхности и положив подбородок на руку — так собака вытягивает и кладет голову на песок.

Звезды в небе рассыпались в длинную широкую многоцветную дорогу, повествовашую о древности, о небесном разноцветии, о глазах далеких предков, смотревших одновременно во все стороны мира, о бесконечных просторах, которые сулили пространства тем, кто не боялся их принять. Хамил смотрел и не мог поверить глазам: небесные далекие точки теперь действительно, очень явно и четко, вытянулись огромным рукавом, протянувшимся со стороны его поселенья вдаль до горизонта.
«Это правда похоже на небесную дорогу!»

Рассвет был еще далек, и Хамил решил смотреть дальше.
Подул легкий ветерок.
Песок у подножья скалы, на вершину которой взобрался юноша, тихо прошелестел, едва-едва мутно сверкнув кварцевыми крупинками. Каждая крупинка, поднятая ветром в воздух, в лунном свете была различима настолько точно и ярко, что Хамил в который раз довольно усмехнулся про себя. Юноша видел очень хорошо. Зорче самого зоркого орла. Он имел редкую и странную способность — у него было такое тонкое и далекое зрение, что он видел, как на границе земли и неба по утрам перед восходом солнца начинали шевелиться нагретые песчинки, или как птица, пролетавшая так высоко в небе, что, вероятно, один ее глаз видел рассвет, а другой закат, моргала и как влага обтекала ее глазное яблоко.

Отец Хамила никому не рассказывал об этом даре сына, и сам Хамил держал это в секрете.
Иногда юноша уходил в пустыню к скалам, и с их высоты наблюдал за тем, что происходило далеко-далеко в мире и о чем никто из живущих в его селении не мог догадываться: он обозревал на самом краю пустыни большие прекрасные города, над которыми радужно рассыпались дожди, он видел, как странные узкие телеги скользили по плоской колеблющейся синей глади и медленно растворялись в светло-дымном тумане, словно капли редкой росы впитывались сухой и грубой деревянной доской.

Сейчас, в ночном, сонном, узком и плоском свете, зренье Хамила было почти не цветным, а контурным: цвет как будто спрятался под огромной земной тенью, пришедшей со стороны ночи. Но мир не потерял своих деталей, вычерчивавшихся повсюду, куда только мог проникнуть ночной, лунный свет, притекший и покрывший окрестности тонкой неколебимой полупрозрачной серой тканью.

Звезды все плыли и плыли по небу, колеблясь и волнуясь в его невидимых течениях.
Хамил поднял лук, достал стрелу и, прицелившись, отпустил туго натянутую струну тетивы. Стрела жадно и хищно рассекла воздух и резко ушла в направлении выстрела.
«Стрелам тяжело лететь вверх», — вспомнил юноша слова отца.
Пока позволял ночной свет, юноша следил за ее полетом, замечая зернистое, неровное полотно ее древка, мгновенно удалявшегося в темноту. Наконец, она утонула на границе темноты, проглоченная небытием дали.
Хамил почувствовал досаду.
Ему редко случалось промахиваться.
Но сейчас он успокаивал себя тем, что это все-таки звезды и его надежда сбить одну из них, которая показалась ему вдруг очень близкой к земле, была неверной и слишком самонадеянной. После досады и разочарования он почувствовал стыд и упрекнул себя в том, что короткий самообман поборол его разум.
«Каким бы острым ни был бы твой глаз, но нельзя сбить с неба звезду обычной стрелой, — даже если это показалось на мгновение возможным».

Хамил посмотрел на восток, откуда через несколько часов должно было подниматься солнце. Там было еще темно. Ничто не выдавало в этом ночном мире возможности света.

Вдруг боковым зрением, которое у юноши было еще более острым и точным, Хамил заметил какое-то движение с неба. Он повернул лицо и увидал, что с высоты, стремительно скользя вниз, ровно, словно вдоль невидимой стены, падал узкий длинный огонь, пламя которого билось в сопротивлениях воздуха и, казалось, было похоже на дрожащее и голое горло невероятного существа.
Звезда падала на землю, борясь с падением тонкой и яростной струйкой синего пламени, в завихрениях и кольцах которого обострившееся от испуга зренье юноши увидало дурное предзнаменование.

2.

Рано утром Хамил вернулся домой.
Рассвет только начинал согреваться в лучах всплывавшего под грузом ночи солнца, которое гнало впереди себя вверх от земли плотные синевато-льдистые слои холодного ночного воздуха.
Селенье еще спало.
Ветхие, разлагавшиеся заброшенными домами и скудными заборами окраины были пусты и дики. На утоптанной дороге виднелись вчерашние следы повозок и людей.
Деревня, где жил Хамил, все более и более ветшала и пустела.
Еще с десяток лет назад здесь, на окраине, жили люди, держали сады.
Но вода истощалась, и жизнь уходила за ней, вглубь поселения, к его центру, где еще билось сердце оазиса чистым, глубинным, подземным родником.
Хамил перелез через остатки забора и пошел к своему дому напрямик через развалины чужого двора. Дом отца Хамила стоял почти в самом центре деревни, там, где когда-то поселились первые жители. Семья юноши принадлежала к местной аристократии — тем, кто когда-то пришел сюда, в сердце пустыни, и построил вокруг большого водного источника город.
Но город с тех пор не рос, а увядал, превращаясь вслед за усыхающим источником из большого, живого и полноводного озера в стоячее болото. Теперь только по вечерам, когда жара уползала вслед за сонцем на запад, люди собирались возле рыночной площади у слабого и тихого фонтана, пели песни и танцевали под унылую одинокую дуду, сдабриваемой хриплым и неприятным звуком старого уда.

В самом центре селенья стояла огромная башня.
Ее было видно далеко в пустыне. Она казалась гигантской мачтой, торчащей из песков, куда должны были причаливать небесные корабли. Так гласила легенда. Отец говорил, что все это неправда. Но Хамил много раз видел на самой вершине башни, что ее края жестоко истерты и исчерчены следами канатов, которые когда-то крепились там, чтобы приплывшие корабли не унесло сильными весенними ветрами.

Башня была самым настоящим чудом.
Все поселение, словно обод колеса, замерло вокруг этой чудесной ступицы, вокруг которой, казалось, вращался не только первоначальный город и окрестности пустыни, но и сама  пустыня.
Она была собрана из больших черных каменных блоков, ровных и очень гладко обтесанных. Так что когда-то, когда еще здесь были туманы, она блестела от влаги, как стальной колчан.
Она была круглая в поперечнике, и обхват ее равнялся шестидесяти шагам.
Камень, из которого она была сооружена, был крепкий и скользкий, словно это был не камень, а какой-то металл. Поэтому еще более удивительным казалось Хамилу, что следы от канатов смогли оставить на нем свои глубокие борозды. Видимо, не одно десятилетие терлись они о черную вершину башни, отмеряя прибытие и стоянки небесных судов.

Черный, гладкий камень Башни сейчас поблескивал в лучах поднимавшегося солнца и выдавал своим видом присутствие какого-то другого волшебного мира: никогда Хамил не мог почувствовать и принять, что Башня была чем-то родным и обычным для всего этого пустынного места, — словно она была привнесена извне и поставлена здесь, как маяк, возвышавшийся когда-то на берегу перед океаном, чтобы служить опознавательным знаком границы между двумя мирами. Но океан как будто ушел, и граница стерлась, и маяк навсегда затерялся в чужой песчаной стихии.

Всегда, когда Хамил шел домой или из дома, он смотрел на ее прямой, рифленый огромный ствол, по которому перебегали блики от одного каменного блока к другому.

Отец, видимо, еще спал. Юноша решил пока не будить его, хотя странные чувства переполняли его и рвались наружу.
Хамил не был дома уже третий день. Так часто бывало, чтобы он пропадал в пустыне, охотясь на больших птиц. И к этому уже все привыкли.
В темном доме было тихо.
Камень стен уже остыл за ночь.
Но отец Хамила не спал.
Видимо, он услышал, что кто-то вошел в дом, и побеспокоился.
— Это я, отец. — сказал юноша, потом кивнул ему головой вбок и указал рукой в сторону.
Они спустились в подвал дома, где было темно и так глубоко, что никогда дневной зной не проникал в этот сыроватый глухой угол.
— Отец, я видал два дня назад, что в трех днях пути от нас проходил караван. Это был большой караван, и я проследил, куда он шел. Он пересек пустыню по одному из ее округлых краев и достиг большого города, который впитал всю вереницу людей и верблюдов в свои ворота, как человек выпивает из чаши. В следующий раз, когда караван только начнет свой путь от одного края пустыни или выйдет из города, я хочу отправиться и встретить его в середине его пути.

Отец отвернул лицо к стене и тихо сказал:
— Невозможно пересечь пустыню. Никто не уходил из города и никто не приходил к нам, кроме того, о ком ты и так знаешь. Пустыня всех убивает.
— Но наш город вымирает, и по причине, о котрой ты и так знаешь.
Оба замолчали.
— И еще… — но тут Хамил осекся.
— Что?
Ничего не говоря, юноша достал из походной сумки несколько книжных листов. Это были широкие атласные листы из плотной, как кора, бумаги, во всю ширину испещренные красивой вязью разноцветных букв. Каждый лист был пробит насквозь, как будто вспышка пустоты и черноты кустом вспархивала из них. На каждом листе морщинисто неровными линиями, как молнии, пробегало по несколько сгибов.
Отец взял один из листов и, приблизив его к свету свечи, попытался прочитать. Но вязь была густой, замысловатой и странной, слова бегло скользили по отсвечивавшей серебром бумаге, и старик, покачав головой, отложил лист в строну.
— Сколько у тебя таких листов?
— С собой десять, и в пустыне около скалы с полсотни.
— Откуда столько много?
Хамил потемнел в лице и опустил голову.
— Я хотел сбить звезду, которая приблизилась к земле. А оказалось, что это не звезды, а листы бумаги.
Отец покачал головой.
— Это листы из книг, которые храняться в башенной библиотеке.
Хамил удивленно поднял на него глаза и хотел спросить.
Но отец снова покачал головой.
Здесь, в подвале они прятали свои слова — от того, кто жил в Башне.
Потому что тот слышал все, что говорили снаружи.
— Пойдем, Хамил. Пора уже что-то делать.