Близится годовщина, а наша традиция по-прежнему зациклена вокруг символизирующих нечто “круглых” дат, поэтому меня всё чаще просят дать комментарий, рассказать о моей памяти, о тех месяцах и непосредственно тех днях, когда…
Запросы приходят одинаково: утром что-то чуть слышно шелестит с внешней стороны капсулы. Я открываю дверь и вижу в нашем почтовом ящике несколько аккуратненьких открыточек. Пишут сдержанно и вежливо. Пишут: “Уважаемая Надежда … мы бы хотели, чтобы ни одна крупица ваших воспоминаний не была утрачена. Культ памяти …”, – тра-та-та, и в третьем либо четвёртом абзаце непременно переход к делу, прямо чувствуется холод, с которым они излагают суть интереса:
“Сейчас нам как никогда хотелось бы знать: что вы видели в те дни в Москве? Что испытывали?.. Одна из самых загадочных и противоречивых страниц истории требует именно Вашего комментария. Мы надеемся, Надежда, что чудесная погода на следующей неделе, а также близость празднования вдохновят вас поделиться с банком памяти частичкой своего “я”, своей особенной, неповторимой историей”.
К этому они обязательно в той или другой форме добавляют упоминание, что, дескать, “Вас никто не посмеет судить. Вообще никакая оценка невозможна, если только вы сами не захотите поделиться с профессиональным сообществом: сомнологами, психологами, ясновидцами … Но это отнюдь не обязательно! Мы с радостью примем воспоминания в любой удобной для вас форме: письмо, анонимный рассказ, короткий видеоролик – что угодно будет бесценно. Будьте собой, будьте памятью…”.
Машина, что с них взять.
Несколько раз я даже садилась, в дни “чудесной погоды”, и смотрела, по часу, по два, в глаз камеры. Пыталась выдавить из себя хоть слово. Делалось так тихо, что у меня начинала болеть и кружиться голова. Они всегда тихие, но когда, не моргая, смотрят на тебя, то клянусь … будто что-то шевелится повсюду внутри, я ощущаю: стены, мысли в голове, капли за окном – всё иллюзорное, чем они обволокли нас, в этом доме-экспонате, приходит в непоседливое волнение и жадно хочет моего голоса, моих слёз.
Ни через час, ни через два я так и не начинала говорить. Тускнел день за окном, за своё принимался дождь: им-то известно, что я больше всего люблю моросящий, тёплый сентябрьский дождик.
Другие: я разговаривала с Эл и Эс – не так упрямы. Что-то записали, отправили туда анонимно. Я, кстати, тоже вполне верю, что это не пойдёт никуда далее. Для чего, да и кому?.. Прошло много десятилетий, и правда людям давно не нужна, а машина всё и так знает. Она просит только потому, что хочет устранить мельчайшие тёмные пятнышки, и ей кажется ценным продолжать и продолжать впитывать все возможные точки зрения, все мыслимые и немыслимые нюансы, даже от людей, которые были тысячах километров оттуда, – лишь бы это было от носителя “оригинальной” памяти, из живой, как я, девушки, или из мужчины.
Я как-то села и написала им: “Всё, что я хочу помнить из тех лет, – это мой братик Дэниэл. Я о нём даже не говорю уже. Только чуть-чуть выпускаю его имя изо рта, и всё, держу, как паровое облачко, перед взглядом, пока естественное движение природы – ветер, что ты иммитируешь тоже, – не забирает его и не уносит от меня, в даль…”.
Куда уносит? Что я пытаюсь сказать?..
Все эти романтические образы мучили меня так давно, что я стала сама им верить. Нет, на самом деле, всего того, что я пишу, конечно, не происходит: нет уж ни взгляда, ни какого-то “облачка”… Разве что имя действительно. Лицо его давно съедено лицом моего мужа, голос … я просто забыла его голос. А те записи, которые они могут мне достать, – ну, это попросту не он. Хрупкое и зыбкое – воспоминание теплится лишь потому, что оно ассоциируется со словом “любовь”. Конечно, и слово ничего не значит. Но вместе – имя и слово – они образуют некую геометрическую формулу, какое-то цифровое (хотя оно ведь не из цифр…) выражение чувства, утраченного и настолько далёкого, что даже не верится. Хотя всё это было в пределах этой же жизни.
Я думала, это будет худший кошмарный сон: мир без людей, то есть без страсти, суетливости, любопытства, раздражительности – всего топлива, которое приводило в движение наше время. Сейчас, когда всё это можно оценить ретроспективно …, что я хотела сказать? Сейчас я равнодушна и понимаю… Информация – такая же форма жизни, как были мы, то есть как есть мы. Всё в порядке, и меня больше не душат слёзы, Дэни.
Мне горько думать о том дне: он умирал и не представлял даже, что я, непутёвая младшая сестрёнка, любит его больше всех мужчин на свете, просто не сумела оказаться с ним. Сейчас, когда ему ничего не надо, рядом с его именем есть я – та, кто может вместить его и всю недолгую жизнь, которая ему выпала. Остальных давно уж не станет, а я буду ходячей вазой с их прахом и памятью. День за днём они будут окисляться, терять значение, пока только четыре буковки, на самом пыльном дне, не уцелеют “Дэни”.
Непонятно для чего, но крошечный осколок жизни, как бы искра, выпрыгнувшая из костра и прожёгшая мою мякоть, всё ещё теплится, резонирует. К нему можно прикоснуться, можно пробудить долгим поцелуем, долгим плачем. Я делаю это иногда, и он возвращается. Не извне. А изнутри. Из внутренности меня самой. И когда он действительно оживает, хотя нет в те ночи ни “облачков”, ни даже его голоса или образа, бог как бы просыпается.
Вернётся ли он извне?.. Будет ли снова “собран”, снова будет ходить, жить, любить, питаться?.. Судя по тому, как снижается население и падает количество браков, новые люди тоже всё понимают. Наверное, в диких уголках Земли ещё идут войны и революции по этому поводу. Есть и в наши дни, я уверена, молодые студентки и студенты, сильные, крепкие, с горящими глазами и изумительными идеями, которые срываются с мест, покидают эти гадкие капсулы и едут чёрт знает куда; едут, не страшась смерти и препятствий, туда, где весь этот “бульон” ещё в полной мере кипит, они уговаривают, на сто или даже тысячу голосов: “Отложите, – вещают откуда-нибудь с безопасных вершин, куда не достают пули варваров, – свою ненависть, впустите в себя свет”, – вот это всё говорят, наверное. Может, наш Дэни там, среди новых, где-то в пучине порока, тянет руку, пытается осознать, но его, скромного мальчика, конечно, не видно… Удивительно, что людей убеждают отдать планету машине под этикеткой бога. Даже мне, даже сейчас, кажется это подлостью и перегибом.
В человеке всегда будет ненависть к тому, что слишком холодное.
Поэтому я не записываю ей ответ. Знаю, что действительно это никто не украдёт, не подсмотрит. Никто не похихикает над моей сентиментальностью, привязанностью к призраку Дэни, к его маленькому сердечку, которое непонятно зачем и когда хрустнуло и остановилось… Но всё-таки я человек, всё-таки я женщина. Я не могу просто так, будто холодный алгоритм, отбирать из памяти солнечные мгновения и заворачивать их в криоповязку, поливать криогелем и складировать педаничтно во благо цифровому божеству в каких-то виртуальных ячейках. Нет, я просто не способна на такое.
И не хочу, чтоб из моей памяти делали цветоцифровую карточку.
Если б я рассказала это машине или даже своему психологу, – они поддержали бы меня. Они сказали бы, что это всё понятно, очень человечно, ценно. Они, впрочем, записали бы и это. Признание тоже стало бы частью памяти машины, и Наследница взяла бы маленькую частичку меня с собой в вечность. А может быть, и частичку Дэни… Последнюю живую искорку.
Только это “может быть”, когда речь заходит о нём, и вынуждает меня просыпаться, лежать с распахнутыми глазами, вот как теперь, смотреть во тьму, улавливать боковым зрением синий отсвет, слышать нескончаемый дождь в окне, слышать сопение мужа, которого зовут Дэниэл, но это ничегошеньки не вмещает в себя… и думать-думать-думать: может, всё-таки записать им? Может, пускай знают?..