№ 8 ФИЛОЛОГИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ

Тот день Косте не забыть до старости. Накрепко запомнил он тот весенний вечер, когда своей шестилетней розовой нежностью ощутил плотность родительского ремня, и с болью впитал острую терпкость запретных слов.
Задолго до того дня Костя пребывал в каком-то замешательстве. Он ходил, молча мял во рту услышанные им три слова, из которых два – «твою мать», составляли всю пирамиду его мироздания, были роднее родного и ближе ближнего. Однако вот третье, доселе неизвестное, вызывало в нем тревогу. Каким-то доселе неведомым шестым чувством, он ощущал, что в том коротком, ёмком, шедшим перед этими двумя по-командирски правофланговым дуэте букв, и таится вся суть сказанного. Но именно эта краткость и емкость слова вызывала в Костином подсознании непонятное чувство тревоги.
Почему, задавал он себе вопрос, родители до сих пор не научили его этому слову? Почему никогда при нем не произносили его вслух? Уж сколько новых и непонятных слов узнал он от толстухи тети Тони, навещающей его в выходные: её трезвая серая и скучная речь преображалась, по мере того, как тетушка, по меткому маминому выражению, «набиралась». В такие моменты речь Тони расцветала, голос крепчал. Родители всё чаще скашивали на Костю глаза, вели в его сторону бровью и неожиданно прерывали Тонино повествование. Но чаше сама рассказчица в острый момент истории меняла интонацию, произнося слово без звука. Но даже и артикуляции невысказанного слова хватало для того, чтобы родители заходились в смехе. Не понимая смысла сказанного, Костя смеялся вместе со всеми, находя ход с тишиной забавным.
Вызывавший в нем дискомфорт непонимания, загадочный триумвират слов, Костя подцепил случайно. Наигравшись с ребятами в салки, Костя возвращался домой. Впереди маячили двое взрослых. Если бы Костя мог хоть на миг представить все последствия произошедшего с ним в тот день, он бы развернулся или на край закрыл уши. Он никогда бы не заинтересовался тем, как два лба вполне пролетарского вида и мировоззрения обсуждали этико-нравственный аспект существования в рамках одной семьи.
Я ей говорю, – моноложил тот, что стоял менее устойчиво, – что поскольку она, бл.дь, мне мать, то должна ценить мой выбор и тоже любить мою жену и свою невестку. А она мне пи.дит, что любить не обязана. Ну, тогда, бл.дь, я ей отвечаю, чтобы катилась из дому.
— Ну, бл.дь ты не прав! – Восклицал уравновешенный мужчина. – Она же твоя мать, е.. твою мать!
— Ну и что ж, е.. твою мать? Теперь и правду ей не скажи? – Интересовался первый.
— Нельзя так с матерью, б…дь. Она же твоя мать, е.. твою мать.
— И что делать, если они вместе не уживаются?
— Ну, всё равно нельзя так с матерью, е.. твою мать. Она же тебя родила, е.. твою мать, воспитала, е.. твою мать. Всю душу вложила, бл.дь.
Искренний пример подлинного душеизъявления заставил ранимого Костю не просто вслушаться в диалог, но и каждой клеточкой проникнуться в суть неразрешимой семейной драмы. Правда, почему из всего многообразия неологизмов в его мозг впаялась именно эта смыслообразующая троица, непроизвольно сокращенная им до аббревиатуры «ЕТМ», Костя понять не мог.
Может, пожевав, он и выплюнул бы её, как пережевывал и выплевывал другие непонятные и ненужные ему странные слова вроде «КПСС» или «БАМ», что вместе с такими же непонятными междометиями и аббревиатурами сыпались на него с экрана телевизора. Но в том то и дело, что та страсть, с которой ЕТМ произносилось, та скрытая энергия, которая таилась в этом головном двубкувии, сильно рознилась со всем тем, что ему доводилось слышать из уст дикторов.
Но Костя не пережевал и не выплюнул. А все потому, что совсем скоро услышал это удивительное ЕТМ в иной ситуации. Оно выкатилось и добежало до ушей Кости из разговора двух, сидевших у подъезда старушек. Причем, вылетели эти три слова из престарелых ртов ровно и быстро, без эмоций, как выпавшая из помятого уличного автомата пачка сигарет. После этого Костя стал невольно прислушиваться к разговору взрослых. И совсем скоро был вознагражден. Чинивший возле гаража «Победу» дядька вынул из машины что-то тяжелое и в масле, не удержал, и с криком и последовавшим за тем ЕТМом, схватился за ногу.
Костя понял: три этих слова – магические! Просто так ими делятся редко. Для их употребления должен быть какой-то веский, сакральный момент. Костя стал готовиться к тому, чтобы продемонстрировать филологический кругозор родным.
Для доказательства своих знаний он выбирал особый день. Во-первых, решил он, слова должно произнести прилюдно. Во- вторых: ситуация обязана носить исключительной повод.
Нужный день долго не наступал: то в ответственный момент находились другие слова, то сама обстановка не требовала столь интенсивного вовлечения.
В тот весенний вечер их дом собрал особенно много гостей: приехали с «северов» папины родители. Дедушка с бабушкой привезли диковинную в Москве севрюгу холодного копчения и стерлядь горячего. Костина двушка в Марьиной Роще вместила народу более обычного.
Родичи по маминой линии притащили с собой ещё и двоюродную Костину сестру. Таня, девица малообразованная и плаксивая, она к тому же уступала Косте в развитии – ей едва исполнилось пять. Все время ужина, она вертелась вокруг Кости, мешала слушать речи взрослых. А слушать было чего. Костин дедушка привез в Москву не только куль невиданных копчений, но и интересные рассказы о далеких краях. Его историям со всем почетом внимали до тех пор, пока он сам неожиданно не пришел к решению, что всех привезенных им разносолов недостаточно, и не выставил на стол литровую банку. На какой-то миг квартира оглохла. Столичные жители уставились на невиданную редкость –банку черной икры, – как индейцы на Колумба. Затем звуки радости с утроенной силой вернулись в дом. Но за этот миг Костя понял, что он упустил момент, когда бы мог оглушительно громко вставить свой ЕТМ в общую радость действа. И он стал ждать.
Когда уже новый центр притяжения стола, сосуд с икрой был на треть облегчен, то на авансцену вышла тетя Тоня. К той поре она уже находилась в том состоянии, когда и всеми своими танцами крупных телес и колоратурой голосовых связок давала окружающим поднять – поднять и нести, выпавшее из рук Костиного дедушки знамя общего веселья, готова. В какой-то момент она даже решилась на тост, но перед этим попросила кого-то из мужчин намазать ей бутерброд «чёрненьким».
Сосуд с икрой обвил удав чьей-то сильной руки, приподнял, потянул вверх. Тетя Тоня закричала, что – нет, нет! она столько не съест, и кокетливо-скромно попыталась оттолкнуть емкость от себя. В этот миг банка выскользнула из удавьих лап и полетела к полу.
Костя видел этот момент, как замедленный кадр из фильма: вслед за фонтаном брызг, разлетающихся по квартире черных осколков, – тишина! Она стояла в оцепеневшей квартире до тех пор, пока её не разрезала гильотина тоненького Костиного голоска:
— Еб твою мать! – Только и пропищал он. Но каков эффект?! Тишина в квартире не пропала, а наоборот – налилась. Тишина звенела, стояла топором. Теперь она несла совсем иной смысл. Взоры присутствующих, как стрелка семафора, перевились с банки на Костю. Та же тетя Тоня первой пришла в себя: плюхнулась на стул, принялась икать. Вслед за ней зашумел, заголосил весь остальной люд. Костя и насладиться-то впрок не успел своим триумфом – сильные пальцы отца сковали его ухо и поволокли всё, что к нему крепилось на кухню.
Между плитой и балконом, на табурете, под визг ремня и звуки допроса; «где ты это слышал? где ты этому нахватался?», Костя впервые ощутил острую терпкость запретного.
Костя долго отходил от урока. По ночам, засыпая, он часто вскакивал, вспоминая тот позор: вокруг него зареванного, радостно прыгала Танька и, шепелявя и картавя одновременно, верещала:
— Так тебе и надо, так и надо, дуласек.
Вспоминал, как брыкался, отпихивал мать, силившуюся засунуть ему в рот обмылок «хозяйственного», с целью «очистить рот от дурнины». Филологический урок был преподан мощно. Костя долго жил с осознанием того, что совершил какую-то непонятную не то дерзость, но не то бескрайнюю гадость, втащив в дом букет непонятных слов. Жил до тех пор пока, однажды не нашел за одним из этих слов истинный смысл.
Отслужившие свой век деревянные дома в Марьиной Роще рушили. На их месте планировались «хрущобы». Посреди пустырей тут и там нетронутыми оставались лишь будки деревянных сортиров. В один из них и зазвал Костю тогдашний его приятель Мишка Добрин. Никакой естественной нужды посещать столь пакостное место Костя у себя не являл. Его привлек Мишкин голос, та интонация, с которой друг приглашал посетить нутро нужника. В голосе слышалось восхищение, восторг очарования. Отворив дверь, и зажав нос, Костя взглянул в направлении указующего Мишкиного перста. Перламутрово-серый холст старых досок явил Костиному взору череду скабрезных рисунков: где-то вырезанные ножом, а где-то нарисованные чернилами, они представляли собой иллюстрацию половой жизни бывших хозяев этих сортиров. Костя с упоением принялся рассматривать сюжеты камасутры марьинорощинцев. И делал бы это довольно долго, пока созерцание не прервал Мишкин голос:
— Е.утся1 – Восхищенно изрек он.
Костя вздрогнул. Он привык доверять другу, потому сразу поверил тому, что изображение на рисунках соответствует смыслу сказанного. Далее он перебросил хилый мост умозаключения на тот диалог, что слышал от мужчин и, связав его, пришел к пониманию всей подоплеки сказанного ими у подъезда, а им самим повторенного на людях. Костя тут же густо покраснел, захлопал глазами и покинул нужник. С тех пор, в разговоре, Костя тщательно подбирал слова, почти не ругался.
Костя вырос. Стал ученым и педагогом. Написал несколько трудов по теории языка. За одну из книг, по морфологии и синтаксису русского мата, даже получил заслуженную зарубежную награду. Сейчас он профессор столичного вуза и уважаемый человек, но почему-то всегда, когда Костя вдруг услышит знакомое с детства – ЕТМ, то он невольно краснеет, начинает прикрывать одной рукой ухо, а второй норовит заслонить от чего-то несуществующего и страшного, свой ставший за долгие годы жизни дряблым и хилым, зад.
Сентябрь 2012