Сумерки

Ирина подозвала меня, чтобы сказать нечто важное. Нехорошее предчувствие тревожно заерзало у меня в груди – я последовал за ней в небольшой кафетерий, располагавшийся на этом же этаже. Ростом она была чуть выше моего плеча, и все время смотрела вниз, то и дело чуть поднимая голову, чтобы потеребить пуговицу на моей рубашке или попытаться разгладить небольшие складки. Когда я пытался посмотреть ей в глаза, она долго не выдерживала и отводила взгляд, и от этого тревога внутри меня уступала место какой-то обреченной пустоте. С одной стороны хотелось поскорее покончить с этим, с другой же: тишина продлевала иллюзорную неопределенность исхода.
Я взял ее за плечи.
Глубоко вздохнув, Ирина с дрожью выдохнула, будто бы этот вздох помог ей собраться с мыслями. Наконец, она подняла голову, но по-прежнему избегала прямого контакта, смотря то в окно, то на стену за моей спиной. У меня возникло чувство, что надо что-то сказать, но оно тут же прошло, потому что все показалось никчемным и бесполезным – я вспомнил все, что я говорил до этого, и очень хорошо ощутил, что это все, в сущности, шелуха.
Она заговорила:
— Ты знаешь… — она быстро глянула мне в глаза и тут же отвела взгляд, точно боялась уколоться, — с самого начала я думала…
Внезапно раздался плотный низкий звук, какой бывает если со всей силы ударить подвешенную подушку увесистой палкой, но только во много крат сильнее; появилось ощущение, что на уши что-то надавило. Звук шел с улицы, но из-за его объемности и мощи казалось, что он везде. Одновременно с этим на стены помещения лег мягкий лилово-красный свет, который угасал, по мере того как звуковая атака сходила на нет.
Мы бросились к окну: огромная, сужающаяся к дулу пушка, метров 300 в высоту, сделала новый залп – на уши снова надавило, и взгляд залило бесконечно тоскливыми закатными оттенками, из ствола пушки вылетел играющий белым и синим шар с дрыгающимся хвостом и угрожающе устремился вверх, за границу неба.
Времени на раздумья не было – я схватил Ирину за руку, и мы побежали к выходу. Я судорожно вытащил из кармана карточку для выхода с этажа – руки стали как будто пустыми внутри, осталась только слабая внешняя оболочка. Было страшно.
На выходе из здания турникеты были уже открыты и сотрудники спешно покидали помещение.
На улице Ирину ждала машина, я открыл ей переднюю дверцу, рядом с местом водителя; когда я отвернулся, чтобы направиться в сторону подземки, то услышал за спиной хлопок закрывающейся двери – ужасный, обреченный звук – и с этим хлопком мне внутри себя стало ясно, что уже все.
Всем всё было известно заранее, мрачное ожидание было в каждом вздохе и взгляде, но никто ничего не хотел говорить. Кто-то просто молчал и ждал, кто-то предпочитал отшучиваться, этим самым как бы заслоняясь от собственных нехороших мыслей. Более того, в глубине души каждый знал, почему так происходит, но в разговорах либо притворялся непонимающим, либо пытался выяснить отношение и мысли другого.
С разных сторон доносились отзвуки залпов, зарницы вспыхивали как выдохи огненных великанов.
Я не знал что делать. Отчаяние расползлось в моей груди темным облаком и выедало меня изнутри. Я надавил двумя руками на центр грудной клетки, чтобы хоть как-то избавиться от невыносимого ощущения – помогло совсем ненадолго. Мне захотелось броситься под машину: я не знаю что мне помешало, пробегавший мимо человек, собственная трусость или надежда. Но на что можно было в такой ситуации надеяться?
В подземке сновали люди в форме и с оружием, перерывы между поездами увеличились. На платформе скопилось порядочно народу, и один человек привлек мое внимание. Он носил черную, под цвет волос, куртку. Худой, сутуловатый, он немного пошатывался.
Поезд все не пребывал – молодой человек долго вглядывался в темноту туннеля, затем с усилием набрал в легкие воздуха, и выпустил в потолок рваный отчаянный крик, от которого у меня внутри на мгновение стало хрупко. Окружающие старались не замечать его, но я уверен, что каждый почувствовал то же, что и я.
Как и я, молодой человек следил за тем, как на рельсах в туннеле расползается световой след. С характерной для пьяного заторможенностью он закрыл лицо левой рукой, затем снова крикнул – уже слабее, и прыгнул на рельсы. Поезд еще даже не вышел из туннеля, а молодой человек, обернувшись, стал убегать от него в сторону следующей станции. Чтобы остановить его, за ним спрыгнули еще двое, приблизительно его же возраста. Они нагнали его в начале станции, и когда они вытаскивали него на платформу, его уже ждали люди в военной форме – тут же один из них что-то вколол молодому человеку, и под руки они увели его, рыдающего, в неизвестном направлении.
Под землей многократное громыхание слилось в волнообразный гул, в сопровождении которого внутри меня все как-то уменьшилось. Я сдерживал себя от истерики. Почему все должно происходить именно так? Почему никогда не может быть просто хорошо? Рациональной частью моего сознания я понимал, что сама постановка таких вопросов бессмысленна, и что мне лучше бы сконцентрироваться на своем дальнейшем существовании, но вся проблема была в том, что эта рациональная часть не имела никакой силы, она была полностью заслонена и задавлена охватившем меня отчаянием.
Оказавшись на поверхности, я понял, что внешние заслоны пробиты. Торговый пассаж практически весь был уничтожен, если что и оставалось, так это оплавленные каркасы. Издалека доносились звуки драки, одни мародерствовали, другие старались покинуть открытое пространство.
Диффузный луч зеленого цвета пробил облака и срезал угол здания гостиницы «Космос». Не останавливаясь, он, сжигая на пути деревья, прополз до дороги, и рытвинами оплавленного асфальта нарисовал на ней зигзаг, затем снова вернулся к гостинице, по пути задев основание памятника Шарлю Де Голлю. Памятник сначала только завалился на левую сторону, пробыл в таком положении некоторое время, после которого рухнул окончательно, придавив собой несколько машин. В это же время в другой стороне из-за облаков показались очертания чего-то громоздкого и округлого – края беззвучно вспыхнули синей каймой, и находящийся внизу жилой дом обрушился целиком. Зеленый луч гулял по эстакаде, оставляя за собой обвалившиеся участки дороги.
Сам не помню как оказался в каком-то подвале. В полутьме, освещаемой болтавшейся на шнуре лампой, я сидел в самом дальнем от входа углу, обхватив колени руками. Несколько раз у меня пробивался истерический плач, который затем сменялся ненавистью и презрением к самому себе. Кажется, я кричал. Меня трясло, иногда я вскакивал, под влиянием какого-то неконтролируемого импульса, метался между стенами, и снова садился на старое место. Приступы отчаяния сменялись странным равнодушия – оба эти состояния мне были одинаково страшны. Я не спал трое суток, на четвертые я проспал только три часа – мозг охватила лихорадка. Я потерял контроль над собой. На пятые сутки стены поплыли и стали изгибаться волнами, но стоило приложить к их поверхности руку, как все приходило в норму. Я стал бояться, что сойду с ума.
Были какие-то люди, многих из которых я знал раньше, часто не узнавал, другие были мне незнакомы. Они говорили что-то, о чем я никогда не вспомню – мне были понятны слова, я на них реагировал, отвечал, сам задавал вопросы, но ничего из этого не сохранилось в моей памяти, и из множества возникающих их темноты лиц я не могу восстановить ни одного.
Мое сознание сузилось, стало тонким и напряженно натянутым. Нельзя сказать, чтобы это была какая-то одна мысль или чувство. Наверное, это больше похоже на крайний предел, границу, за которой уже наступают необратимые изменения, и неизвестно, что определяет, перейдет ли человек эту границу или нет.
Спустя полторы недели все стихло. Я понял это не сразу: наверное, полдня мне понадобилось, чтобы осознать, что снаружи не доносилось ни звука. За прошедшее время я уже так свыкся с безысходностью и неотвратимостью конца, что уже было как будто нечестно перед собой подумать, что все прошло. Я не побежал сразу наружу, а решил крепко выспаться, чтобы компенсировать чудовищное недосыпание.
Сон долго не шел, и я подумал, что разучился спать. Когда я закрывал глаза, то продолжал видеть – образы возникали и таяли передо мной в хаотичной последовательности, мысль прыгала с одного на другое, вертелась, как упругая проволока, голову распирало изнутри…
Когда я проснулся, то выспавшимся себя не почувствовал. Почувствовал я усталость, которая бывает после периода длительного напряжения, и эта усталость была так глобальна и всеобъемлюща, что я под ее тяжестью долго еще не решался встать. Я вновь ощутил пустоту, но попытался мысленно побороть в себе отчаяние. Я выбрался на поверхность.
Все, что я знал и чем дорожил, теперь больше не существовало. Во мне еще осталось что-то, но это было немыслимо без всего, что я безвозвратно потерял. Груды кирпича и сложившихся блоков почти не закрывали вид от горизонта до горизонта, деревья тоже не уцелели. Что делать теперь, как продолжать дальше, когда не осталось ничего? Я напрягся и попытался прислушаться к своим мыслям и чувствам – и услышал эхо, отразившееся от незримого дна пустоты.
Наступили сумерки.