Замкадыши (полностью)

Мы в бытовке вечеряли с напарником, усатым седеющим мужиком лет пятидесяти. Рабочий день подходил к концу, оставалось всего ничего — от меня, как дежурного, требовалось проехаться с водителем по почтовым отделениям родного города и собрать накопившееся за сегодня посылки, списанные и никому не нужные товары, да редкие письма. Накладная на сбор давно была готова и лежала на обшарпанном табурете под колодой замусоленных карт, оставалось лишь дождаться вызовов  от начальников отделений. Меня мучили хондроз и недосып, первый по той причине, что работа по всем медицинским показаниям была мне противопоказана, а второй, потому что ночью пересматривал видеозаписи заседаний литературного кружка «Белкин»

 

 

Мы молчали и ждали, когда закипит вода в чайнике. Мой напарник вжался в кресло, подлокотники которого были много лет назад обиты коричневым дерматином, а сейчас до медного блеска отполированы засаленными рукавами спецовок. Я же, сидя на скрипучем диванчике, листал какой-то журнал, публикующий исторические небылицы, и вспоминал, как мне в подростковом возрасте нравилось злить людей, причём наиболее увлекательным занятием для меня было запирать их на почте.

По грязному стеклу начинал тарабанить дождь, по некрашеной раме пробежала жирная муха и уселась на аккуратную стопочку «дошираков», покоящуюся на пыльном подоконнике. В прохладном коридоре матюгались бабки-сортировщики. Мы же, уставшие после бесконечной череды погрузок, дожидались окончания рабочего дня. Напарник запихнул вилку железного электрочайника в розетку и уселся за стол, достал телефон, прислонил его к чьей-то чашке и, благодаря мобильному интернету, смотрел наиболее важные для страны новости — проблемы Украины и Сирии, приближение войск НАТО к границе и гей-парады в Европе. Надолго его не хватило, и он переключил на какое-то популярное ток-шоу, в котором, благодаря тесту ДНК, разъяснялось, как родила тётя Люся тридцать с лишним лет назад  от старшеклассника. Опустив голову на руки, мой напарник несколько минут от смотрел эту дребедень, потом пару минут косился в исшарканный линолеум, а потом чихнул, матюгнулся и посмотрел на меня, решив обсудить рабочие моменты:

– Раньше у нас тут таких тасканий не было. Тяжелее посылок мы не таскали. Как только товар появился — вот так и начался бардак. Тем, кто наверху, очень даже неплохо денежка за этот товар капает, а вот тем, кто внизу, как мы, одна сутолока. В области и то: для развозки товара выделили специальную машину и людей, у нас же спихнули на нас. Ругаться ходили, никакого толку. Как вот только начали товаром заваливать – так сразу трое уволились. Потому и люди тут не держатся. Месяц, два – потом начинают понимать что и к чему и идут в отдел кадров заявление писать. Я тоже увольнялся. Но куда пойдёшь под шестьдесят лет? Да ещё вон пенсионный возраст нам прибавили. Через год вернулся. Всё лучше, чем у частника. Только летом жарковато, зимой холодновато. Ты, главное, унты купи, – услышав звуки бульканья, он снимает крышку чайника, проверяя кипит вода или нет, – зимой вообще тяжело будет. В сёлах много почт позакрывали: вот и катаемся – то почтальона везём из села в село, то к почтальону на дом доставляем всё наше добро. Один раз колесо полетело, запаски нет, и встали в поле, в одну сторону смотрим — деревни не видать, в другую тоже, метёт… Зима. Хуторок какой-то от остатков какой-то деревушки мелькает не очень далеко, но к нему пробраться – сугробы по грудь. Ну хоть на телефоне деньги были, и связь ловила – вызвали подмогу и сидели там ждали, мёрзли. А ехать-то к нам – из соседнего райцентра. Вот и ждём, а к нам косули в гости пришли, красивые…

Я смотрю, как он бултыхает в чумазом розовом пластмассовом бокале из «фикс прайса» пакетик чая, начинает его заваривать кипятком, и мне и отчего-то мне кажется, что всё происходящее здесь достойно страниц книг Владимира Санина или Олега Куваева. Мне даже отчего-то жалко, что всё меньше в современной литературе тех личностей, что способны рассказать о жизни обычных людей, потому что мало она им знакома или желания ознакомиться нет. Наш же литератор-современник стремится свалить куда-нибудь из страны на тихое азиатское побережье, где бродить в шортах и сланцах, любуясь экзотическими пейзажами и, подобно доброму дядюшке Хэму, коротать вечера у стойки бара, дожидаясь необычайный закат и слушая живую музыку. Навсегда и безвозвратно ушло поколение тех писателей, которых восхищали человеческий подвиг, результаты труда и любовь к Родине; им была понятна жизнь обычных людей, потому что они жили ею, и были её неразрывной и неделимой частью. Сейчас же, когда сама Россия разделилась на два разных мира — Москву и Замкадье, наш юный пишущий современник выбирает манящие возможности Москвы, а уж что там за её пределами — редко кого сейчас интересует.

Напарник же продолжает: «Нам, как маячок, был раньше этот хуторочек. Вечером ехать — темнотища, а там свет в окошке мелькает. А вот в конце прошлого года и того не стало. Так-то красиво, природой полюбуешься, но дороги разбиты до ужаса. Ещё один райцентр хотели присоединить к нашему маршруту — еле отмахались, там вообще между деревнями километров по тридцать, и одни рытвины и кочки. Пока оттуда коллеги наши сами приезжают утром и загружаются, но всё-равно нам подавать на транспортёр их мешки. Много интересного: тут недалеко деревенька есть, там самому молодому жителю сорок с лишним лет, комбинат у них был под боком, где лес пилили, после девяностых окочурился, и всё вымерло — рядом от него ещё одна деревушка была, вообще ничего там не осталось, ни одного дома, ни одной гнилушки, сплошняком бурьян и заросли. А вот одно село ещё осталось. С почтальонкой иной раз ездим туда и сидим на остановке ждём, пока она пенсию разнесёт. Интернет там не ловит, фильмов не посмотришь, вот и ждёшь, когда время пройдёт. Ещё на одном маршруте в воинские части ездим, но там в основном гражданские остались, там у которых казарм, того и  гляди, крыши рухнут, а дорога через сёла, ой, это вот хуже нет, мы её Стиральная Доска прозвали, каждый год власти перед выборами решают ремонтировать и никак всё не соберутся. Но воздух — это, признать надо, никак  в городе. Да и люди как-то попроще, душевнее что ли. Сам же рассказывал — в татарское село приехал, а там местные старухи у аузика выстроились товар выгружать. По идее мы вообще только на этих маршрутах должны быть и приходить, когда всё для нас подготовят. Но людей здесь посокращали — теперь на нас повесили по утрам китайские посылки и газетки рассортировывать. А за товар, как говорил, так только на верхах получают, а нам же изредка премиальные капают. Не в наших обязанностях по идее его грузить и развозить. Да и не берёт никто особо на почте порошки и макароны, потом обратно везём. А в каждом отделении требуют под угрозой увольнения, чтоб продали. Отсюда бардак: каждый почтальон чтоб норму выполнить таскает по домам товары или когда дорабатывают последние дни перед пенсией, то в счёт зарплаты набирают. Когда терпения не хватает — люди увольняются. А людей нет — и отделения почтовые закрываются в сёлах. А это нам дополнительная работа — приходится из одного села в другое почтальона везти, а потом ждать, когда там свою работу выполнит или товар на дом почтальонки разгружать. А это нам прибавляет часы, раньше с водителем пробежались с накладными по отделениям — и всё, рабочий день закончился, за такую смешную зарплату, как я считаю, нормально. С дежурством, как сегодня, вот, конечно, поздно уходишь, но всё равно — дома, в своём городе, а не в соседнем райцентре. Дури много стало, но мы же знаем где живём, так что чему тут удивляться»

А дождь в окно стучит всё настойчивее, и не хочется отправляться ни на какой оставшийся маршрут, чтобы скакать по лужам и грязи, мокнуть, затаскивая в уазик бесчисленные коробки и ящики. Так бы и сидел тут, вспоминая детство и самые светлые его дни, проведённые на отцовских дежурках, напоминающих чем-то эту бытовку с высокими когда-то побеленными потолками. Торопиться мне некуда – на днях сгорел очередной ноутбук. Странно, но мне не жаль, хотя и не удастся больше пофрилансить, накручивая кому-то просмотры тик-тока.

Это удивительно, но мне тут спокойно и легко общаться с людьми. Я вспоминаю просмотренное ночью видео и начинаю осознавать, что там не другая, а совсем чужая жизнь, в которой мне нет места. А потом оглядываюсь и замечаю, что я в бытовке один – мой напарник убежал в раздевалку, там в шкафчиках мы храним свои съестные припасы. Обычно мы оплачиваем покупки с зарплатной карты в попутных кафешках; учитывая, что перечисления на карту здесь происходят регулярно, а именно по пять тысяч рублей раз в две недели, на перекусы в дешёвых забегаловках нам вполне хватает; на одежду же не имеющие пенсии или какого иного заработка не всегда тратятся, довольствуясь полученной спецовкой.

И именно сейчас я начинаю осознавать, что скучал по этой  жизни, суматошной и бестолковой, с бесчисленными трудовыми буднями. И ведь хорошо, что, благодаря не проходящей усталости, не остаётся времени на творчество. Но на днях, прежде чем отключить интернет, я записал на телефон видео и отправил его Игорю Шелапутину вместе с просьбой передать моё творчество на литературный конкурс «Антоновка».

***

«Ой, да не хочу я вообще про это творчество даже вспоминать! Да лучше б и не было его в моей жизни. Закончил бы ПТУ и устроился на работу. Сейчас была бы нормальная семья, и некогда было бы обо всём этом думать.

Сайты? Понятия не имею, какие вообще сейчас литературные сайты  есть. Один только знаю при литературном институте. Видео туда на днях передал, двухчасовое, так его даже не смотрели. Я, наверное, там лет тринадцать  в роли то ли местного юродивого, то ли невидимого приведения.

Ну да, именно с сайта этого литературного кружка пара моих рассказов года два назад и перекочевали в литературный журнал Германии. И что? Мне что гордиться этим или скакать от радости? Нет, не дам этот журнал, у меня его нет. Погугли, Эдита 71 номер. В Литинституте что сказали? А я откуда знаю? Редакция журнала сообщала в “Белкин”.  Ещё раз повторяю, я не интересуюсь всем этим, оно мне не нужно. Я занят, извини»  – на этих словах я прекращаю телефонный разговор.

С этим человеком я общаюсь раз в год, да и то по телефону. Когда-то встречались, за чашкой чая обсуждали свеженаписанные рассказы и прочитанные книги, он ждал меня на своих концертах, театральных постановках и литературных вечерах. Но несколько лет назад он перестал меня приглашать на всевозможные творческие сейшены – знает, что я, как обычно, не приду.

Я, конечно же, скрываю, и прежде всего от самого себя: творческая жизнь меня не отпускает, потому-то и отказываюсь от посещения литературных вечеров, боясь растормошить душу. Все воспоминания о собственном былом творчестве чересчур болезненны, они не дают покоя, и, наверное, я и бегу от них, в работу ли , бизнес ли или даже религию. Но куда бы не бежал, в какой бы среде среди каких людей не оказывался бы, по итогу всё пережитое в очередной раз питало моё творчество. А вокруг меня просто жили люди, такие вот как на почте: десятилетиями ходили на одну и ту же работу с крошечной оплатой, выбивали субсидии, не всегда позволяющие им оплачивать коммуналку, как-то умудрялись растить детей, но при всё этом как-то ещё умудрялись быть счастливыми, проблемы и горести делали их только сильнее, раздражаясь порой на созданные государством для них условия труда, они не теряли какого-то внутреннего задора, их смешили собственные трудности, неприятности и любые случайные мелочи. Это была та реальная жизнь, от которой я всегда бежал куда-то в непонятное и, как выяснилось, по ней же всегда тосковал и скучал. Много лет назад один литератор, именно тот, что пригласил меня на творческий сейшн, произнёс фразу, которую я часто буду вспоминать: «Такие, как ты созревают годам к сорока» Мне сорок, и до сорока я всегда чего-то добивался, а вот сейчас этого не хочу, а потому впервые за много лет обрёл потерянное чувство спокойствия, я словно отпустил своё прошлое, моя голова стала свободной от всяческих проблем, связанных со всеми этими «добиваниями», и  я реально вот на данный конкретный момент не хочу ничего больше, кроме как убивать время на работе, а после работы смотреть советское кино. Опять вспоминается детство, меня тогда пацаном дед, не одобряющий все мои творческие порывы, любитель подтрунивать над всеми моими заскоками, и призывающий обратить внимание на жизнь реальную, брал пасти коз. И вот как бы не раздражали и не больно ранили меня все его высказывания, отчего те дни моего юношества вспоминаются, как самые счастливые и светлые; и иной раз хочется вернуть те мгновения, так бы и прийти уставшим с работы, затопить банюшку и выгнать пасти коз на какой-нибудь  ближайший городской газон — вот что может быть лучше и то ли не есть настоящее человеческое счастье?!

Время пять, стало холодать, моросит дождь. Я смотрю на покосившейся забор около деревенской почты и замечаю водителя, выбирающегося из бурьяна с промокшей коробкой на руках. Какое счастье, что он не слышал этот телефонный разговор.

– Будешь? – протягивает он мне коробку и вынимает яблоки

– Давай – я, поплёвывая, вытираю жёлтый плод, украшенный коричневыми точками, о свой рабочий пиджак и присаживаюсь на ступеньку крыльца. – Сегодня, наверное, смена не закончится: ладно по отделениям разбросать всё добро, так ещё в три деревни на дом почтальонам развести – это в одну сторону от райцентра, так  ещё и в другую – забрать почтальона из дома, довезти его до отделения соседней деревни, потом с ней ехать в другую, дождаться выполнения её работы и по колдобинам везти в следующую деревню. — Каких только почт я не насмотрелся за последний месяц — и кирпичных, и деревянных, и с пристроенным пунктом медпункта или магазина, и находящихся внутри здания сельской школы, со всевозможным интерьером и декором, подчёркивающими бедность и разруху —  Хорошо хоть пенсию не разносит, а то б ещё часа полтора ждали.

– Пятнадцать лет в этой организации работаю,  – отвечает водитель, не прекращая жевать яблоки и швырять огрызки в урну, – такой дури раньше не было. У нас раньше два выходных: два поработал – отдохнул, три дня поработал – в лес, на рыбалку, ну и для души, а когда и в сезон набрать что для продажи. Сейчас так вот выматываюсь, что никак за день прийти в себя не могу. Приеду – в компьютере полазию, спать, утром на маршрут Люди-то ещё не идут сюда работать, потому нам работы неоплачиваемой прибавляется. Один узбек пришёл, узнал, что ремонт за свой счёт, так бежать отсюда.

– А за свой-то почему?

– Ну если встану на ремонт, то в месяц вообще тысяч пять капнет, потому легче с зарплаты запчасть купить, чем у механика выбивать.

– Понятно, – позёвываю я, в очередной раз осознавая, что среди этих людей я гораздо комфортнее себя чувствую, в отличии от собирающихся на творческие вечера.

– А в отделе кадров сказали, что у тебя вообще образование высшее, – эх, не люблю я этих расспросов – так боюсь подтруниваний. Однако разговор складывался намного легче, нежели с недавно позвонившим приятелем – чаще всего такие творческие индивидуумы, выслушивая рассказы о моей жизни, просто хихикают, а потом удивляются моей отчуждённости.

– Жизнь прижала – с завода пришлось уйти по здоровью. Группу инвалидности не дали. В офисе работал одно время, но тоже неофициально. Сам всё освоил, высшее получил – думал, пригодится. Но там у руля такие дяди, которые не институты, а спортивные секции заканчивают – сложно с этим контингентом морально. Говорить даже не хочется.

– Да, уж в наше время официальной работы в наших краях не найти. Организаций подобной этой практически не осталось. Вот и держимся, хоть здесь, хоть какие-то шиши к пенсии заработать, ну и какая-никая стабильность, да и с возрастом устаёшь уже по стране мотаться или здоровье не то становится, чтоб на тех же хозяев пахать. Мужики, что после хозяев или заработков, к нам приходят – говорят, что как в советский союз попали. Я в своё время намотался. Порой и условия хорошие, и хозяин нормальный — на несколько человек сам нам, работягам, квартиру снимает, соседи приличные — не алкаши, из разных областей семейные. Но… иной раз, знаешь, вот тоска какая-то гложет. Хочется всё-таки жить у себя дома, на своей Родине, тут спокойнее как-то.

– Да вот и я, думал-думал в офисе, нервы не то что вымотал, а кончились. И ушёл школу сторожить. Первое время была халява. Минималка тогда шесть была.

– Ну да, как повысили до десяти, так и обязанностей понавешали, – вздыхает водитель, поглаживая пузико, – раньше настроение какое-то было на работе. Так-то вон места тут какие красивые. Сегодня только – мимо трёх что ль? – церквей проехали восемнадцатого века. Зодчество. Только стоят уже как Пизанская башня, вот-вот рухнут. Одна ещё была – уже падала. А так-то первое время, как сюда пришёл после московских заработков как-то спокойно было: едешь, природой родной любуешься, отдыхаешь…

– Вот я там отдохнул. В  первый месяц, помню, пожар, потоп, погром, а мне спокойно, – я нарочно умалчиваю, что впервые за долгие годы после увольнения с завода, -именно там у меня появилась возможность читать, – На первом собрании завхоз мне сказала, что у нас школа, где дети таскают еду из столовой своим родителям. Уникальное место: заросшее деревьями под окнами, с гнилыми трубами в подвале, с провалившимися полами в актовом зале. Крыша текла – всю ночь вёдра таскали, если такая вот погода. Думал, до пенсии так и буду там торчать. Там же халтурщики одни и калымщики были. После смены все куда-то на другую работу бегут. Пенсионерка одна и то – открою ей в пять, она уберётся, и на следующую работу на кухне тарелки мыть – столовые же школьные частники разобрали, а  потом в магазин полы мыть. В три она свободна – три зарплаты, чтоб кредиты гасить.

– И ты калымил?

– А как же? Ну короче… та же самая работа, что в офисе, только на дому. Но вот сократили. Предлагали на курсы охранников. Не, говорю, увольняйте. Напарник решил остаться, так ему это бесплатное обучение тридцать что ль встало, а там не оформляют, ну и выкинули через месяц, нового взяли.  Встретились потом на бирже – он уже встать на учёт не может, пособие при сокращении потерял, а сутки через двое пропахал, и звонки давал, и с ключами бегал. Говорит, что при старых вахтёршах намного больше порядка было, а сейчас одна текучка, чуть не каждый месяц новый сотрудник ЧОПа, и это ещё хорошо, если после смены не кинут на другой объект. Так разобраться: обязанности четырёх человек – вахтёра и трёх сторожей – поделили на троих. То штрафы выпишут, после которых зарплата с кукиш, то из-за текучки после смены на другой объект отправят, то не выдержишь  – сам уйдёшь. Одна текучка, короче.  Раньше какая-нибудь бывшая учительница на пенсии сидела годами на вахте, всех и про всех знала, толку от неё больше – член коллектива как-никак, а не дополнение к нему. А сейчас пыль в глаза пустили, вроде как усилили контроль, а по факту разобраться — на эти зарплаты и условия никто, кроме тех же самых пенсионеров и инвалидов, не соглашается идти, причём бОльшая часть от их положенной и прописанной по документам зарплаты капает кому-то в карман — обычный современный бизнес на людях.

– Да, весёлая настала жизнь. А говорят, при СССР жили херово, вон оглянись, — смотрит он по сторонам, — людей вокруг не видать. Все на заработках. Может блатные какие и числятся при колхозе, если он вообще есть. А так… Вот начнут тут хозяйство возрождать, люди не пойдут, потому что тут уже то поколение родилось, чьи деды на заработки катались, пацаны тут только подрастают, как с отцами мотаться начинают за длинным рублём, а таких и кур в своём дворе держать не заставишь, – качает круглой головой напарник – Пошли в уазик, что мокнуть-то?

Начинает крапать дождь, капли тонкими струйками стекают по лобовому стеклу. Чёрные щётки стеклоочистителя, более известные, как дворники, елозят туда-сюда. В кабине душно и пахнет пылью.  Коротая время, водитель вставил флешку в автомагнитолу и включил скаченную мною когда-то песню Славы Антонова про «Гастарбайтера». Я смотрю на улицу, там тускло, серо и безлюдно, по покосившемуся некрашеному забору крадётся чёрно-белая мокрая кошка, неожиданно присаживается, высунув язык, начинает себя вылизывать, а потом на сумасшедшей скорости, задрав хвост, тикает в развалившийся деревянный сарай. Кажется, что время идёт медленно и бесконечно, и даже если бы я и захотел, то никак бы не смог телепортироваться из соседнего райцентра на какой-то там творческий вечер. Наконец, из старого и мрачного деревенского сруба, именуемого почтой, выходит наша долгожданная попутчица и вздыхает: «Что повезём пенсию? Ой, я в той деревне, куда направляемся, с пятнадцати лет не была. Тем более, я — чувашка, а там старики русского языка толком не знают, только на татарском говорят. Вот как я с ними буду общаться? Об этом в Москве не думают! Муж уже ругается, велит уволиться. Даже жутко в шестом часу по чужому селу бродить с деньгами. Ну хоть там в сельсовете обещали назад привезти, вам хоть меня ждать не придётся»

А яблоки, кстати, на вкус горьковатые…

***

 

Люблю старые дома, как высокие сталинские коммуналки, так и добротные купеческие особняки. Последних, так любимых русскими батюшками, год за годом становится всё меньше и меньше; вот на днях ещё один такой немой свидетель старины погорел – теперь жди на его месте очередной «магнит» или «пятёрочку».

Хорошо хоть здание физкабинета такое происшествие не коснулось ещё, так мне нравится его боковой вход с деревянной лестницей и старыми перилами, ведущей в кабинет лечебной физкультуры. Здесь в коридорчике на втором этаже прохладно немного – всё-таки ближе к зиме. Но за последние годы ничего не меняется: побелённые полки, выкрашенные масляной краской в бежевый цвет стены, в тамбуре пара скамеек на железных ножках и с скрывающими примятый поролон дерматиновыми седушками, в углу деревянная пристройка под раздевалку и три ступеньки, ведущие в кабинет со старыми тренажёрами. Есть ещё одна дверь, её бесконечно открывает и закрывает худая прихрамывающая женщина в спортивном костюме.

Наконец она заходит в кабинет, и я объясняю сидящему напротив меня мужичку: «Она мне Смуртфеттой представилась» «А мне» — отвечает тот — «снимки рентгена показывает и спрашивает о том, как часто заставляют весёлые картинки делать. Ответил, что у меня уже целая коллекция. Ну что поделать, все мы люди!»

– Это точно, – вздыхаю я и смотрю в окно, дотрагиваюсь, понимая, что это пластик – раньше тут были деревянные рамы, и стёкла в зимнюю погоду были холодными. Я любил сюда заскакивать после нелюбимых занятий в техникуме, а потом бежать домой и, там, усевшись на соседский сундук, стоящий под окном в общей кухне и выкрашенный в ядовито-зелёный цвет, пропахший стиральными порошками и бытовой химией, карябать какой-то фантастический роман, страниц которого даже не удалось сохранить. Кто знает, может само нахождения меня здесь меня вдохновляло на это написание. Пожалуй, это место являлось для меня своеобразной границей миров между ожиданием и реальностью.

– А ты сюда давно ходишь? – постукивая резиновым набалдашником на кончике клюшки по обшарпанным деревянным половицам, смотрит на меня мой собеседник. Лицо его смуглое и обветренное, а ладони широкие и мозолистые – скорее всего, трудился на улице строителем или грузчиком.

– Да я сюда первый раз лет двадцать пять назад пришёл, тогда ещё можно было несколько лет подряд ходить, а не по семь дней. Многое подкорректировал, исправил. Иной раз забегаю посоветоваться – Марья Александровна реально такой специалист, каких в городе нет, лучше врача проконсультирует. Пробовал одно время – в спортзале абонемент оплачивал, но там похуже стало, бросить пришлось. Ну а сейчас натаскался на последней работе, пришлось увольняться, вот сюда вернулся. А у тебя после аварии?

– Ну да, всю прошлую зиму провалялся в больнице, – мой собеседник о чём-то рассказывает, а я смотрю в окно, наблюдая как уборщица вытряхивает что-то из грязного мешка в ржавый контейнер, – сейчас вот с поясницей проблемы – одна нога короче стала после операции. Жена велела сюда ходить, а то дома, говорит, ты не будешь ничего делать.

Внизу хлопнула входная дверь и, протяжно ухая, замолкла. Заскрипели половицы. Затихло.

– Кажется, ошибся кто-то, – замечаю я и прислушиваюсь к тишине. Когда-то именно таким я представлял литинститут – со скрипучими половицами, с серебрящимися крупицами пыли на рамах картин, с секундами величественной тишины; и в самой Москве хотелось увидеть нечто напоминающие о старине и полнящееся её духом – последние дворы-колодца, полуподвальные квартиры, старинные улочки. И, конечно же, столь редкие для наших времён голубятни. Иногда на телеэкране мелькают кадры с другой Москвой, современной и европейской, с её Москва-Сити, огороженными дворами, обилием бетона и пластика – это далеко не та Москва, в которую мне так когда-то хотелось попасть, отправляясь после очередного прохождения творческого конкурса на сдачу экзаменов в Литинститут. Каким же истинным чудом мне казался когда-то этот вызов из столицы и такой сущей нелепицей для окружающих.

– А уволился, потому что группу дали? – ой, сколько раз мне уже задавали этот вопрос

– Да нет у меня её, справка на лёгкий труд.

– А где в нашем городе её найдёшь?

– А кого это волнует? Можно минималку найти, совмещать. Только и с последним стало тяжко. Так-то и начальница – как раз в физкабинете был – звонила, предлагала другое место, не хотят, чтоб уходил. И я понравился, и мне понравилось, и с людьми там хоть поговоришь.

– А с другими не поговоришь?

– Всяких уж приходилось видеть – и спивающихся, и подбухивающих, и беспамятных, вспоминаю я некоторых встреченных мною когда-то литераторов, — наверное, мне с ними не по пути. С простым народом всё-таки проще.

– Так может стоит остаться и на другое место перевестись?

– Да я уже узнавал про то место – так же грузят, только с одной большой разницей: на месте, а не на выезде. Хотя организация всё-таки легальная, даёт возможность хоть какого-то карьерного роста: один паренёк год-другой был почтальоном по сопровождению, сейчас сидит в кабинете, он — механик, решает кому из водителей на какой маршрут ехать, другая дама проявила себя, заменяя начальника, через полгода тасканий товаров на сортировке, сама доросла до руководящей должности, — я не раз задумывался, что тут, возможно, и никому ненужный мой диплом смог бы пригодится, — Но, понимаешь, разговор  с врачом был интересный. Пока, говорит, ты с этой работой на таблетках каждый день, потом без уколов уже не сможешь, так что если хочешь этого – продолжай работать.

– И что теперь делать будешь?

– А что пить что ль с горя? У нас на районе многих отнесли. Целая делегация за аптекой по утрам собиралась. Единицы живы после шинковского пойла. Туда что ль сесть? Нет уж, жить надо, жить…

А всё-таки мне немного грустно, хоть и проработал всего ничего на этой почте, но именно там мне было невероятно спокойно, так бы и коротал время в ожидании пенсии. Однажды я получил высшее образование, что дало возможность работать в офисе, где я трудился несколько лет, однако отчего-то там не было этого ощущения редкого спокойствия, не возникло ни с кем приятельских отношений, да и работа сама, признаюсь, быстро опротивела. Из офиса мне хотелось вернуться на завод, вот только не было у меня ни рабочей профессии, ни нужных навыков, ни опыта работы, а потому приходилось искать те варианты работы, где ничего этого не требовалось. С заработками в интернет я потерял кучу денег, творчество перестало быть чем-то важным в моей жизни, просто хотелось покоя. И вот, когда этот покой был обретён, очень жалко было его потерять, оттого меня и тревожила грусть…

***

В начавшуюся метель мы повстречались у жестяного забора заброшенной стройки. У него на щеке была царапина, покрасневшие руки сжимали  початую полторашку пива, а из носа капали сопли. В предновогодний запой ему нашлось аж два повода выпить – один друг умер, а второй возвращался из тюрьмы.

Когда я учился в двенадцатом классе, а он только лишь отправился в первый, мы совместно с ним вечерами в подъезде на ступеньках учили уроки, а как-то перед новогодними каникулами на грязном подоконнике делали самодельную маску зайца. Уделять внимание воспитанию в его семье принято не было – учёные мужи в его роду были не в почёте, да и считалось, что на заводы и фабрики всё равно же всех возьмут, никуда не денутся. Но шло время, и предприятия города стали медленно умирать, их территории распродаваться, а сейчас уже об их существовании многие даже и не вспомнят. Если раньше люди спрашивали друг друга о том на каком заводе кто работает, то теперь обычно интересуются в каком городе кто трудится.

Случайная встреча со мной ему навевает воспоминания о детстве, которое, по его мнению, было счастливым: «Помню, маленькие были, пошли на железную дорогу по гаражам лазить. А за гаражами склад какой-то. Ну интересно, слезли, стали там проверять, а нас мужик какой-то отловил, отвёл в сторожку и напоил водкой. Мы такие весёлые стали и пошли на пруд купаться, а там  коровы на берегу пасутся, и мы такие бултыхаемся. Хороший мужик нам попался» Я молчу, как знать, скорее всего, ему, как безотцовщине, даже такое нестандартное проявление мужской заботы не могло ему не запомниться и не стать самым лучшим и светлым детским воспоминанием.

Приятель тычет пальцем на стройку, поминая о вершившихся здесь великих делах. Он в этой  теме человек прошаренный – ещё в детстве, наплевав на скучные уроки, он отправился на улицу беспризорничать и воровать, ему даже повезло познакомиться с бандитами, которым он временами оказывал некоторые услуги, например, по распространению фальшивых денег в барах, что считалось тогда престижным.

Нередко эту мелкую шпану ловили на воровстве и, как не достигших четырнадцатилетнего возраста,  отправляли в ОЦВИН, нахождение в котором им казалось буднями в пионерском лагере, в котором они никогда не были. Каждый раз возвращаясь после подобной отсидки, они демонстрировали новые наколочки, много курили и умышленно брали кассы в магазинах или аптеках, тырили товар с прилавков на рынке, подчищали заначки у водителей в автолайнах.

Это были обычные дети вчерашних рабочих. Их родители оказались одними из многих тысяч людей, кто в дикие девяностые попал под сокращение на заводах и фабриках. Сокращённые ходили регулярно отмечаться в центр занятости, посещали коммунистические митинги и даже однажды вышли с портретами генсеков на железную дорогу, остановив поезд. Но ничего не менялось, и люди стали искать иные варианты выживания — организовывали бизнесы, ездили на заработки, перебирались в большие города. А некоторые семьи, не сумев найти себе место в этой новой и непонятной жизни, просто-напросто спивались, не замечая как растут в интернатах их дети, а дети иногда сбегали из этих интернатов, ночевали в подвалах, находили друзей и становились детской бандой.

А потом и интернат закрыли или продали, но появились стройки, которые потом много раз перестраивались и перепродавались, и вся шантропа перебралась на эти забросы. Из мелкой шпаны мало кто выжил, да и те кто выжил, мотают свой положенный срок. Люди же и сейчас по-прежнему катаются на заработки, перебираются в большие города и открывают бизнесы. Но иногда вчерашние шпанята собираются на крылечке пивнушки, местечко для которой нашлось в давно закрытой булочной, решают какие-то пацанские вопросы и, косясь на многолетние недострои, вспоминают счастливые дни своей юности. Иногда их отлавливают стражи порядка и отправляют на сутки в бывшую будку часовщика.

– Да было время золотое. Помнишь, наши пацаны тут мужика убили?

– А кто не помнит, если до Москвы дошло? — дело то действительно было громкое, мужику малолетки отрезали голову; по странному стечению обстоятельств погибший забулдыга оказался сыном фабричной библиотекарши, которая, как и многие, десятки лет назад прибыла по распределению в наш город, свято веря в социалистическую мечту о прекрасном и светлом будущем для новых поколений; она дождалась будущего, в котором её родина оказалась за границей, фабрика разрушена, а сын убит, — Сестра говорила, ещё одну бабку тут находили, любительницу выпить.

– А может и ещё трупаков найдут. Хозяин здания знаешь кто? – смотрит мне в глаза – Москвич! Ему плевать на этот заброс. А вот сносить будут, как капнУт – может и ещё найдут кого. Ты понимаешь?

– Ну говорят, на другой стройке ещё пара трупаков нашлась, да помню, как ТЦ из заводского цеха перестраивали, скелет нашли. Но списали, что стройбатовцы с песком привезли пятьдесят лет назад.

– То что нужно – то и напишут. Уж я-то это знаю. А помнишь, по людям из пневматики стреляли из этих окошек? — тычет он пальцем в пустующие глазницы окон, — Стрелка нашли, и все менты обалдели – пацану всего лишь десять лет. Потом в четырнадцать условку ему дали — сосиски украл в магазине. Ну как украл? Забрал у лошка, который их купил, и рыло ему начистил. А у лошка отец какой-то заумный, заяву накатал, за ущерб требовать стал. Анекдот был: на суде его спросили последнее слово, встаёт такой, сам чуть выше стола: «А я чё я ничё» Вот ждём. Пять лет тот ворошиловец уже отсидел – подрос и старшего брата зарезал. На днях должен выйти. Говорит, что в отпуск – ему там так понравилось, что на воле так не жил. Напоремся… – вздыхает и стучит мне по плечу, – Тебя не зовём, ты ж у нас – интеллигент, никогда не пил и не курил, как не здесь родился. А сам-то как? Как обычно, на букву «Х»?

– Конечно, – улыбаюсь я, – хорошо. Работы нет. Колымлю. Как уволился, пришлось очередной ноут приобретать за двадцатку, зарегался на бирже фриланса и целыми днями объявления размещал, базы собирал. Бросил, сейчас беру заказ рублей на шестьсот, ищу где-нибудь во Франции фрилансера, который эту работу выполнит за доллар. Делов на полчаса максимум. Разница — моя. Вот только бы капало каждый день. Но ненадежно это…

– А что так? – спрашивает сочувственно – Влететь можно на этой сложной работе?

– Свои нужно блоги иметь, но лучше на английском, а я его не знаю, образования нормального не хватает. Но на одном ресурсе уже сто статей опубликовал. Насколько грамотно – только не уверен. Не хватает, так по-честному, образования. Но лайкают, комментируют иногда американцы – может и понимают что пишу, – если честно, мне и самому смешно.

–  О важный человечек идёт, – указывает приятель на мужика, что явно постарше меня, Только что с заработков, сейчас будет проставляться. А не будет — раскрутим на выпивку. Я сам в Москвабад ездил, вот как с заработков приеду, так у меня весь район в хлам! Слыхал,  – кричит ему, – друг наш умер. Ну тот самый, что отличник был в школе. Он ещё квартиру поджигал раз несколько по пьяни. Молодой. Моложе меня, тридцать два годика, – мои слова он, конечно же, уже не помнит, а я на это и рассчитывал…

А снег сыпет и сыпет, а за тёмными глазницами окон слышится детский смех…

***

– А почему в вашем городе дети в такое позднее время по улицам бегают?

– Так родители у них допоздна работают. Отрабатывают перед новогодними каникулами. Такой отпуск у них раз в год.

– В одиннадцать вечера? Это во вторую смену?

– Почему? Утром приходят к восьми – девяти.

– А почему они соглашаются на такие условия?

– Ну как почему? В Москву потому что не хотят ехать на заработки.

– Странно тут всё у вас.

– Вопросы, что зайдёшь – странные. Смотри не спроси ещё у кого. А то поймут неправильно или в челюсть пропишут.

– А на улице почему так темно?

– Лампочки в фонарях перегорели.

– А у улицы есть название?

– Аха, Разбитых Фонарей.

— А как вообще выйти-то отсюда?

– Дальше через мост и прямо. Только осторожнее, мост у нас много лет аварийным числится.

– Слушай, а в кружки почему дети не ходят?

– Направо посмотри. Клуб видишь. Там кружки были, а сейчас производство. А на стадионе у клуба этого поликлинику строить собираются.

– Ещё одну? Ты же сам меня с этой стройки вывел. Рядом ещё одна. Говорил, что она больше двадцать лет стоит.

– Наверное, наверху решили, что мало у нас тут забросов. Да иди давай, осторожнее только, по сторонам осматривайся.

– Не думал, что провинция такая.

– Добро пожаловать в Реальность.

– Да понимаешь, я посты почитал про ваш город недостроенных больниц, видео у топовых блоггеров посмотрел. Думаю, интересный контент. Привлечёт внимание. Вот своими глазами посмотреть хотел, но… не ожидал, что тут настолько всё жёстко…

— Езжай домой. А то получится, как в тех сериалах, где главный герой попадает в другой мир, начинает всему удивляться, а потом не может вернуться обратно…

…Я смотрел, как незнакомец поднимается на мост, где-то вдали на мобильнике звучало “небо голубое”, кружил снег, и вспоминалось, как в детстве тут было красиво в новогодние каникулы: ставили ёлку, украшали её самодельными игрушками, заливали каток, и все вокруг были веселы и счастливы, как хомячки из реалити-шоу…

***

…Тихим выдалось утро после Рождества. Бесшумно кружил снежок над куполом часовни. И казалось, что на какое-то ничтожное мгновение замер весь мир, пробуждающийся после доброго чуда.

Мы топтались с приятелем и молчали. А потом он заговорил:

– Скучаю я по всему этому. В праздник, на полиелею, в воскресение сходишь – на душе благодать, домой её несёшь, радостно. А сейчас с этой пандемией торчишь и торчишь дома, в магазин без маски не зайти. А ведь когда-то весь город… знаешь какой благочестивый был? Это вот у отца Варсонофия дома есть архивы. Да и бабушка моя рассказывала, а я её не слушал. Храмов столько было в городе!.. Люди звон колокольный услышат – сразу крестятся, никого не стесняясь. Бабка всё запрещала на территории детской больницы яблоки рвать. Как вспомню сейчас – аж стыдно. Там же Храм снесли, чтоб роддом построить, а вокруг могилки – пригнали пионеров и сад забабахали. Вот в этот сад мы и лазили после школы и яблоки ели.

– А корни яблонь в могилу?

– Вот и до меня только сейчас дошло. Прости Господи грешного. Какой мир мы потеряли. Понять это трудно. Наши дети это поймут, нет, как думаешь?

– Единицы если только. Жизнью дореволюционной России они не интересуются, а жизни при советской – не застали. Они выросли в бардаке – он для них уже давно норма.

– А ты прав… Я дочку отправлял ещё маленькую в воскресную школу – ей не интересно, лучше мультики будет смотреть целыми днями, тогда мультканалов на кабельном вещании  не было ещё – кассеты ходили менять на рынок. А сейчас она у меня как зомби – телефон из рук не отпускает. Время два ночи – она всё тыкает. Утром проснётся – опять тыкает. Нос проколола, как бычок с кольцом ходит. Начну что говорить – так и не слушает, головой кивает, а сама в телефон смотрит. И ладно бы что путное смотрела – глупость какую-то, как блоггеры какие-то матюгами друг друга кроят. Ей это нравится! Ладно бы, я бы ещё понял, политику какую изучала.

– А ты радуйся, что на политике не помешалась.

– А что в интернете ещё хуже эта политика чем по телевизору?

– Да если так разобраться, то одно и тоже: если по телевизору, что представят как белое, то в интернете – покажут чёрным, если чистое, то грязное, если хорошее, то плохое. И точно так же наоборот. Вот и всё у них отличие. Одним словом, одни и те же события, но с разных точек зрения. В нашем городе эту политику без зомбоящиков понять можно. Вон оглянулся по сторонам – и увидел результаты реформ.

– А ты прав… Наверное, всё-таки надо было тебе в Москву ехать, учился бы там на писателя…

– Не знаю, со временем пожалел, что в ПТУ не поступал в молодости – для жизни это полезнее, глядишь бы, и работать не пришлось истопником, вахтёром, почтальоном.  Сколько раз мне в молодости об этом говорили, но меня тогда это только раздражало, всё в творчество рвался. А сейчас рад бы прислушаться, вернуть утерянное, да уже поздно стало.

— И чем заниматься думаешь?

– Уазики иногда останавливаются. Мужики здороваются, спрашивают, жалею ли, что ушёл. Отвечаю, что нет,  – на самом же деле, я иногда тоскую по поездкам на последней работе; особенно вспоминаются редкие хуторки и умирающие деревеньки, иногда хочется их увидеть сейчас, зимой, но, правда, что там делать – непонятно…

– Ну это не по  твоему здоровью таскать эти коробки с товаром, сам понимаешь…

Я молча киваю – пожалуй, я и сам не против стать одним из тех блогеров, что за час стрима до двадцати тысяч рублей на донатах собирают.

— Ну а заказы-то есть?

– Вот перед новым годом вообще не было. Но кое-что покумекал. Сейчас капает. Надеюсь, по серьёзному прорвёт. Иного-то источника дохода у меня же сейчас нет. А жить надо!

***

Тяжеловато было идти к зданию суда – ночью пуржил снегопад, к утру замело дороги, а снегоочистительной техники в нашем городе как раз-таки не хватало.

В далёкой Москве на днях судили оппозиционера Навального, а на моей малой Родине был проведён отлов антимасочников, отчего многие жители города получили повестки в суд, как, например, я и мой старый приятель. Весной я собирался лечь в больницу и сунуть там трёшку в карман врачихи, а потому штрафов мне платить не хотелось. Мой собрат по несчастью, как и многие, попал под раздачу по глупости – выполняя послушание настоятеля, впопыхах заскочил в магазин, ни про какие доводы оппозиции, вещающей через интернет, он не слышал, о предполагаемом строительства дворца Путина в Геленджике и не догадывался, объясняя это достаточно просто: “Да, понимаешь, некогда мне, делов невпроворот, какие там интернеты и телевизоры!” Что же касаемо строительства в Краснодарском крае он заявлял так: ” Ну слышал я, что, благодаря президенту, Северный Афон подняли – сам владыка меня в паломничество с собою брал на Валаам, красиво там, хорошо, благодатно. А про другое – мне не интересно, да и к чему, грех только один”

Я смотрел на него, худощавого и щуплого, похожего больше на мальчишку, а не на мужика и вспоминались мне далёкие дни нашего знакомства: тогда было тепло и солнечно, из окон алтаря падали лучи на престол, и я, облачённый в белоснежный стихарь, подавал кадило батюшке. Меня тогда привлекли непонятные звуки, то ли скрежет, то ли шорох, их не могли даже приглушить пение молоденьких певчих. Я посмотрел на окно и заметил сначала чью-то голову с взъерошенными волосами, потом появилась ладонь, за ней рука. И я улыбнулся – за окном какой-то паренёк красил раму, отчего-то мне вспомнился популярный в советском детстве анекдот: “Начальник, окна покрасили, а красить ли ещё и рамы?” А парнишка смотрел на меня, улыбался и помахивал рукой. После службы мы отобедали в трапезной и разговорились: я тогда, удрав с завода, планировал получать аж три высших образования, что для привычного моего окружения, казалось наивысшей степенью неадекватности, а у парня же были более простые планы на жизнь – отучившись после девятого класса пару лет в шараге, он мечтал найти постоянную работу. Всё общее, что у нас с ним было – так это восприятие веры, как некоего внутреннего чувства; потрясающее окрыляющее состояние души – то что я однажды на долгие годы потеряю. Эх, знал бы он тогда, что я, самочинник, самовольно покину службу в алтаре, предпочтя тому некие мирские прелести, а он займёт моё место.

И вот прошли годы. Он так и алтарничал. Рассказывал мне об общих наших знакомых:

– А Сергия помнишь? Ну тот, что лежал, как Илья Муромец, после аварии, а потом по милости Божьей на поправку пошёл. В венчанном браке живёт.  Смеётся, мол, у людей внуки уж бегают, а он в 45 впервые в браке. Детей нет, приёмных взяли.

И директор воскресной школы тоже обвенчался в 40, дочка растёт.

А звонаря помнишь? Мать его ещё из Монастыря забрала. Не благословила там подвизаться. Дом купил рядом с Храмом, детишки у него уже бегают.

А вот монах один – ну он уже после тебя пришёл – от ковида умер. Новостей много – приходи, расскажем. Неужели обратно не тянет? И приход не вспоминается наш?

– Во снах, – откровенно признаюсь я, – Один раз днём, вроде и не сплю, а такой вот сон странный, как наяву. Словно нахожусь я в Храме Иконы Казанской Божьей Матери, на кладбище, про него ещё иерей Николай Агафонов в своих рассказах писал. И вот мимо меня идут алтарники в стихарях. И один – цап меня за руку и спрашивает, строго так: “Алтарник?” А я испугался даже и отвечаю: “Был”

– Бывших алтарников не бывает – я ж тебе сколько раз говорил. Так многие жалели, когда ты ушёл. Думали, что батюшкой будешь, добрым и грамотным.

– Ну православные люди, наверное, в любой сфере общественной жизни нужны? Разве не так? Я же и когда приходил в алтарь, не думал, что надолго.

– А батюшку Арсения помнишь? Он в институте учился, ну что в здании вечерней школы, пока её не снесли. Платно учился. Но ему в Храме больше понравилось – институт бросил и поступил в семинарию заочно.  И многие так.

– Не знаю. Может я не понимаю что или боюсь понять, –  вздыхаю я, вспоминая о каком-то удивительном чувстве вдохновения, испытанном мною в те годы, пожалуй, более никогда более так не писалось, как в то время, да, и кстати большинство моих первых сочинений отправленных в тот же «Белкин» в тот период жизни были на православную тематику, – Я наоборот в институт хотел…

— А хотел ли от тебя этого Бог?

— Знаешь, если бы смог ещё в тот период алтарной жизни найти ответ на этот вопрос, то, возможно, так бы и остался алтарником. Но у меня были иные планы на жизнь.

– Да помню, про Москву всё талдычил, тебя ещё духовный отец не благословил, письма из Оптиной Пустыни приходили, к старцу отправляли по этому вопросу. Все в один голос говорили, что не нужен тебе институт этот литературный. Но ты совершил своеволие — вот потому у тебя ничего и не вышло.

— Да может оно так и есть, только по маловерию своему я до сих пор вот не понимаю.

— Значит, ты так эту блажь из головы и не выбил, ну а сейчас бы поехал туда?

– Да куда уж на пятом десятке? Уж и желания такого нет!

– Так там же люди, к которым ты стремился!

– Так они меня не понимают, а я их.

– Возвращайся к нам на приход, я с настоятелем поговорю. Или жена против?

– Да нет у меня её.

– Ты ж дружил с кем-то, приходил, помню в Духовно-Просветительский Центр. Все думали, что дело к свадьбе идёт. Я надеялся на вашем венчании со свечой ходить вокруг аналоя.

– Да это… ерунда всё, и вспоминать не хочется.

– Что так?

– Не спрашивай. Когда работали вместе — так, наверное, каждый из нас на что-то надеялся, но вот как рекламой стал заниматься – так и рухнуло всё.   Хотя, признаться, и рушиться нечему было, потому что изначально не было ничего. Ну, вот скажи, какое общее будущее может быть, если элементарно поговорить с человеком проблема?

— Как это?

— Ну понимаешь, мы с ней в одном скромном коллективе, нас окружают каждый день одни и те же люди, каждый день мы выполняем одну и ту же работу, и все разговоры наши на одну и ту же рабочую тему. У неё есть где жить, есть куда ходить на работу, хозяин никогда не задерживает ей зарплату — и это её зона комфорта. Ей достаточно этого, а мне-то хочется большего. Я параллельно начинаю принимать заказы с оплатой под процент от продаж , что за гранью её понимания. Как бы и что бы я не пояснял — это всё бесполезно, поддержки от неё не дождаться, для неё это всё бред. Единственное, что она может сказать: «Не бери проценты, бери деньги»…

— Извини, конечно. Но, пожалуй, ты чересчур всё усложняешь. Все вокруг так живут: дом — работа, работа — дом. А у тебя вечно загоны какие-то непонятные: то в московский институт поступал бесконечно, то какие-то проценты от продаж выдумал, то ещё чего-то. Так было и будет — люди не станут скакать выше головы.

— Не соглашусь, мир давно изменился. Это наши бабушки и дедушки, настроили им в тридцатых прошлого столетия бараков вокруг фабрики, вот они и радовались. Выдали каждой семье по комнате на общей кухне в сталинке — вообще замечательно. С соседями отношения нередко складывались, как с близкими родственниками, собирали весёлые застолья на кухне, для новых  молодых семей в комнатах колотили ширмы. Стала фабрика процветать, строить район — стали расселять из комнат и каждой семье давать по квартире. Но тогда и жильём и работой обеспечивало государство, люди надеялись на него. Потому и стремлений к чему-то большему у людей не было. Даже не заканчивая школы, стремились идти на фабрику. Дядька у меня в тринадцать уже за станком стоял, потому что учиться ленился. Кормили на убой — первое, второе, третье и компот, баночки в сумках носить было не принято. Вечерней школы в то время ещё не построили, в клубе классы располагались, так он после работы оттуда не вылазил — у них там и танцы, и хор, и нотной грамоте учат, и библиотека, и кино, и футбол, и чего только нет. В городе появлялись другие предприятия — и это был уже осознанный выбор, мол, не нравится здесь, тогда иди туда. А сейчас, извини, выросло иное поколение с иной системой ценностей, они не привыкли надеяться на государство, тем более и предприятий государственных у нас тут нет, а сити-менеджеры из администрации в какой-то досуг и образование рабочего класса вкладываться не собираются, так как это убыточно, потому все эти вечерние школы и клубы с кружками давно снесены или проданы. Сейчас иное время, и люди ищут иные варианты собственного существования.

— Короче у тебя не сложилось, оттого что тебе хотелось большего.

— Даже и не знаю, возможно, мне важнее тогда была карьера…

– И добился чего?

– Ну была должность менеджера. Бросил.

– А почему? – его вопросы просты, но отчего-то заставляют задуматься и отчасти напоминают диалоги из фильмов Динары Асановой.

– Много причин. Но если честно, по заводу стал скучать. Выйдешь из офиса, а мимо работяги в столовку ипешную на обед идут смеются. И головы у них не забиты ничем. Как-то парнишку одного, с которым на заводе в цехе немного работали, встретил – он до сих пор по профессии пашет, стаж у него, соцпакет, график понятный; как завод окончательно развалился — один ушлый мастер своё мини-предприятие организовал, увёл туда всех профессионалов, а порядки оставил, как в советском прошлом, у них там ни задержек, не переработок, всё стабильно и официально, от звонка до звонка. Так захотелось этого…

– И ты решил на завод вернуться?

— Если бы они существовали в нашем городе. Да  профессии-то у меня рабочей, можно сказать, и нет, навыков, опыта работы, а потому пришлось искать где они не требуются. Ну сначала в одной бюджетной организации на вахте сидел, там со всеми подработками по рекламе неплохо выходило, даже больше чем в офисе. А потом на почтовом уазике с водителем катался. Слышал, авария на  днях была?

– В Самаре? Там сын покойного отца Феофана погиб…

– Да нет, у нас на трассе. Уазик почтовый всмятку, фура в овраг, ещё одна машинёшка кульбиты делала. Хороший мужик в этом уазике был, иногда вместе ездили на рейс. 44 года, двое детей осталось, двойняшки по девять лет. Не местный. Жена отсюда, перетянула . Никак он нашей этой системы нашей понять не мог: на хозяев пошёл нелегально работать – не выдержал местных понятий, на биржу приходит, а с его дипломом и знаниями люди у нас не нужны, только одни минималки и вакансии технички. Вот решил в шофёры идти, а уазики-то все семидесятых годов, хоть не вылазий из-под них.

– Господь тебя бережёт. А чем сейчас занимаешься?

– Фрилансом.

– Эх, опять ты всё усложняешь. Слово какое-то непонятное где-то выкопал.

– Ну удалённо.

– А как же платят, если удалённо?

– На карту.

– Покажи

– Показал бы, да сходил исповедоваться и потерял, – улыбаюсь я

– А это вот уже знак! – приятель снимает перчатки, растирает покрасневшие от мороза щёки и достаёт из кармана старенькой куртейки тряпочную маску.

***

В день задержания губернатора мужики в нашем городе напились с радости.

Я же лежал в больничке и готовился к выписке. Весна в этом году пришла поздно, вдоль обочин таяли сгруженные зимой курганы снега, и текли на тротуары ручейки грязной воды.

Молодой татуированный парень, облокотившись о подоконник, листал в смартфоне ленту социальных сетей и неожиданно повернулся и восторженно заявил: “Прикиньте, у нас лавочки в городе пропадают. Хотели второй Арбат устроить. Лавочек наставили через метр, спинками к проезжей части, а сейчас передумали и куда-то собрались везти”

 

“Куда- куда? На дачу” – поглядывая на капающую струйку прозрачной жидкости в капельницу, недовольно пробормотал старик с соседней койки, он был когда-то опытным следаком, и очень этим гордился.

В палату вошла врач, оглянулась по сторонам, улыбнулась, оправила халат и вышла.

“И вот сколько ей лет?” – присел на койку дедулёк, чья койка находилась ближе к выходу. Седой и весь какой-то волосатый, как в шерсти, он немного напоминал какое-то странное лесное чудище. Скорчившись, он, как и положено по инструкции, держал руку в согнутом состоянии, поправляя пропахшую спиртом ватку – “За восемьдесят? Да ее саму лечить пора! Врачей не хватает, а у нас ещё из госказны миллиарды на строительство поликлиник выделяют, как будто мало медицинских недостроев городу”

“А молодые придут — толку ещё меньше от них” – опять недовольно выругался бывший мент, голос его какой-то скрипучий и хриплый одновременно – “Меня вон положили. Диагноз “бархатный хондроз” Весь интернет перевернул – ну нет такого диагноза. Оказывается, это народное обозначение, да и препараты ещё такие назначила, от которых чуть коней не двинул” На какое-то время он замолчал, а потом закричал: “Седьмая палата! Капельница кончилась”

Вошла медсестричка лет тридцати в чистом отутюженном брючном медицинском костюме ярко-синего цвета. Быстро и ловко она выдернула иглу и собралась было забирать капельницу, но её дёрнул за рукав волосатый дед и протянул сотню: “Дочка, купи что хочешь. Спасибо тебе” Медработница было отмахнулась, но дед, изловчившись, сунул ей купюру в карман. Та заспешила выйти, успев шепнуть: “Спасибо”

“Делает уж больно хорошо, синяков не остаётся. Таким не жалко и дать. Да что объяснять, сами систему знаете. И я за год, что бревном лежал, хорошо с этими порядками ознакомился” – посмотрел волосатый дед на соседей по палате, брови у него оказались седые и густые, старческие.

Мужик на одной из коек и отвечать не стал, лишь повернулся на бок, лицом к стенке. И лишь бывший мент, мусоля в руках клочок ватки, вздохнул: “Избаловали мы их всех”

У меня же после капельницы отчего-то мёрзли ноги, и покраснело лицо. Лечиться мне уже стало поднадоедать: “Месяц была очередь в кабинет врача, чтобы сюда направление дал. Выдал – ещё неделю ждал, прежде чем лечь. Теперь новое что-то откапали, ещё недели три очередь к следующему врачу”

“Я в прошлый раз рубалёк здесь врачихе сунул – она сама спустилась к врачу в кабинет и вернулась с нужным мне направлением в областную поликлинику” – улыбнулся пузатенький мужичок с соседней койки – “Так все дела решаются”

“А я вот, думаете, не знаю!” – посмотрел я на улыбающегося круглолицего мужичка с ныне немодной и несколько экзотической специальностью слесаря – “Я так же в прошлый раз, в другую смену попал, сразу трёшницу в карман. А сейчас вот и подработал, но что-то не вышло. Смотрю, она мне уже лечение расписала – ну, думаю, и обойдётся”

“А выпишешься куда пойдёшь?” – спрашивал слесарь

“Домой!” – хмыкнул я – “Мужики зовут обратно на почту. Там вон, как мужик погиб, в город три новых уазика прислали. Говорят, без проблем вернут — только иди в отдел кадров. Но я и дома столько же зарабатываю, надо развиваться. Устал уже по работам бегать. Из-за этих болезней весь город уже обошёл. Чем две-три работы, лучше на фрилансе заработок в два-три раза увеличить, вот тебе и две-три минималки.  А лечение? Да тоже решу. Жить-то надо. Курс вон с зарядкой покупал”

Волосатый дед уже собрался и, опираясь на клюшки, шаркал к двери. Бывший мент снимал с вешалки пуловер и, вытянувшись, заявил: “А я – дружинник, буду улицу проверять ходить”

Молодой парень так и стоявший у окна жаловался на скуку, даже чтение новостей его уже не забавляло, смартфон одиноко лежал на подоконнике: “Скоро что ль на массаж? И домой”

“Это раньше вообще сутками тут лечились” – вспоминал я -” Вот там веселуха была: молодёжь через балкон на второй этаж лазила, на дискотеки убегали, а когда вытрезвитель закрыли, то всех чудаков к нам на этаж привозили: они и тараканов ловили, и за клопами бегали, и поезд в палатах искали. Вон в окно посмотри, вон то здание, четырёхэтажное. Потом дневной вот сделали в две смены. Завтра на наших койках утром другие лежать будут, а мы во вторую смену придём”

«Дооптимизировались» — вздыхает волосатый дед

“Ну ладно, давайте, мужики, до завтра” – вышел я за двумя стариками

Вечером у меня началась медикаментозная аллергия, и больше я в эту палату не вернулся.

***

Знаете, а я заметил, что при встрече люди не здороваются, а начинают разговор с вопроса: “Как дела?” Впрочем, я мог и не задавать этот вопрос – понять о делах моего собеседника можно было по модели его телефона: стоило ему вернуться с заработков из далёкой Москвы, как он крутил в руках самую современную и шикарную модель, но достаточно было пары месяцев запоя, как эта модель куда-то бесследно исчезла, и он начинал прятать в кармане обычный кнопочный вариант.

 

Ему требовалось срочно куда-то позвонить, но денег на балансе не было, а потому он воспользовался моей тарантайкой и кому-то кричал в трубку: “Да вот я стою у магазина. Тебя жду” Я рассматривал его – побритый, чувствуется даже запашок одеколона, в потрёпанной, но вычищенной куртейке, наглаженных штанах – наверняка, куда-то в очередной раз трудоустраивался.

Но расспросить о новостях бурной жизни в этот раз не удалось — собеседник мой матюгался и клял на чём свет стоит городскую власть: “Один вон отдыхает в матроской тишине, а нашего-то когда проверять начнут? И не выбирали, сослали его к нам не пойми откуда, двести пятьдесят косарей ему плотют – и это в месяц, а все местные мужики вынуждены горб гнуть на подмосковных дачах! В советское время из Москвы после институтов к нам на работу направляли, а теперь мы к ним батрачить ездим в эту Москву. А город наш – да ты посмотри во что превратился – вон стройка, с детства моего стоит, продали, вон вторая лет тридцать стоит, в том году снесли и ещё семь этажей узбеки отгрохали и бросили, так ещё одну строить надумали, миллиард им от Путина выделили. А дороги – да дыры одни, лужи кирпичами и песком забрасывают. Мосты разваливаются. Света во всём городе нет по ночам, выдумали вон в квитанции жителям оплату за уличное освещение включить. Ну это захочешь и не придумаешь! Смотришь иной раз по сторонам и…

– … думается, вот для чего наши деды всё это строили, – добавляю я

– Вот, вот, правильно говоришь, – ты ж у нас – умный. Им проще было: ходили себе на работу, а после работы на лавочке в карты играли.

– И шахматы, – напоминаю я. Мне вспоминаются наши типичные советские дворы, когда возле жёлтых двухэтажек после пяти вечера собирались мужики у самодельного столика возле деревянных сараев и наблюдали, как двое из них играют в шахматы. Сейчас уже сложно поверить, что после пяти вечера можно быть дома после долгого трудового дня. Женщины в самодельных ситцевых платьях спешили в ближайшие детские сады, где их дожидались их сыночки и дочки; тогда и голову никому прийти не могло, что ясли и садики можно будет когда-то вообще продать, а потом клянчить в кремле на строительство новых. Подростки выкатывали из сараев мопеды и до темноты с ними колупались, нередко обращаясь за советом к случайным прохожим, которые останавливались, присаживались на корточки и, засучив рукава, принимались что-то маркитанить. На месте строек тогда были сады и общежития, и в сезон все дружно ходили драть вишню и яблоки, а потом на весь двор варить компоты. С весны в каждый четверг у старинной сталинской четырёхэтажки на чистой и ухоженной сцене клуба на воздухе проводились концерты коллективов художественной самодеятельности, после которых бесплатно показывалось кино; на эти мероприятия люди собирались со всех дворов района. И многим тоже думалось, что так будет всегда, но лавочки со временем переломали, будку киномеханика разобрали, а на сцену поставили какую-то курилку, облюбованную местными алкоголиками. Не всё, конечно, так гладко было в советское время, было и плохое, но в тоже время ушло навсегда и нечто хорошее…

— Шахматы – это слишком сложно, – плюёт он на асфальт, потом молчит, суёт руки в карманы, пожимает плечами и спрашивает, – На почту возвращаться не хочешь?

– Честно? Тоскую, но возвращаться не хочу, – отвечаю я. На самом деле, на последнем месте работы я обрёл состояние потерянного покоя – время бежало быстро, вечерами маяла усталость, отчего было было не до книг и дополнительных заработков, в коллективе легко и весело, а смена впечатлений, учитывая ежедневное кружение по сёлам, бесконечна, – Зовут мужики. Какая-то баба после меня уволилась, вроде как много лет проработала, но после ухода её весь коллектив выдохнул. А меня почему-то до сих пор вспоминают.

– Да пошли они – за эти деньги лучше дома посидеть, – выносит он вердикт, а я ухмыляюсь, частенько приходилось мне слышать эту фразочку от разных людей.

– Но, согласись, ведь лучше чем совсем без денег сидеть.

— Так-то ты прав. Дома вообще ничего не заработаешь.

– А я вот зарабатываю и других работ набирать пока не планирую. А там…

— …видно будет, – заканчивает фразу мой собеседник и смотрит по сторонам.

***

Перед Пасхой ожидались дожди. Ветер поднимал на разбитой дороге клубы пыли, в хмурое небо полетел грязный мусорный пакет. Лавируя между машин, куда-то мчалась бездомная собачья стая. Одна из собак, поджарая и зашуганная, отстала от своих сородичей и улеглась на газоне. Стая не стала её дожидаться и рванула куда-то в сторону рушащегося моста, у которого покоился остов КАМАЗа с разобранной кабиной и без колёс. Откуда-то валил густой и чёрный дым.

 

Прохожие, суетясь, оглядывались и, матюгаясь, шушукались между собой: “Во что город превратился? Вчера только вот одна свалка горела. Сегодня очередная опять, аж в центре города” А на старом бывшезаводском здании, украшенном выцветшими плакатами с трудом читалась надпись: “Мы гордимся своим городом”

Разруха у нас началась примерно в девяностые и с тех пор не прекращалась. Впрочем, во многих провинциальных регионах всё было намного плачевнее и удручающе, самому приходилось встречать не вымирающие какие-то деревеньки, а  отживающие свой век целые районные центры. Стоило только рухнуть колхозам и заводам, как люди пошли в криминал. На днях мне названивал один приятель и просил поздравить его с рождением за счёт эко двойни у кореша, которому за свою жизнь удалось подняться на продаже фальшивых чеков на трассе, заработать несколько условок и построить там же на шоссе магазинчик. Странно, но мне вспомнился этот навороченный кореш – вместе мы заканчивали вечернюю школу. Он был интеллектуально развит, за счёт чего заметно выделялся среди большинства одноклассников, сосланных в ШРМ после коррекционной школы. Особенно отчего-то его волновал вопрос: “А почему наши в Афган попёрлись?” А может это даже было его фишкой, эдакий хитрющий манёвр раскрутить на демагогию преподавателя.

Каких только чудных и странных не было в той вечерней школе, но я, наверное, был особый экспонат, поскольку  по наивности своей всерьёз подумывал о поступлении в Литературной Институт. Но особых знаний школа не давала – тут готовили не к институтам, а к жизни. Да и девяностые же были, не надо о том забывать, тогда редко кто куда поступал по своему желанию, а если же и удавалось кому чудом или случайностью вырваться из родных подворотен, то возвращаться обратно не думали. Это была обычная жизни, иной я и не знал.

Задумавшись и продолжая путь, я не услышал оклика: “Помоги чей поставить настилы перед ларьком. Я тебе перчаточки дам” Не дожидаясь моего отказа просящий помощи полез в кабину своего уаза-патриота: “Ну свои ж люди, в техникуме учились три года. Или не узнал?” Узнал, конечно, хоть и в ширь ты заметно раздался, и голову каждый день бреешь, чтоб лысину заметно не было, да и волосы-то уж седые лезут. В техникуме от своих сокурсников я держался в стороне – меня не покидала тогда ещё надежда, что я всё-таки тут ненадолго и обязательно отсюда свалю, поступив в Литинтситут.  А потому особо приятельских отношений у меня практически ни с кем не сложилось. “Слыхал новость-то? Пацан всю жизнь на трассе работал, поднялся на чеках для дальнобоев, стал справки ковидные продавать и его загребли конкретно. Жалко аж до смерти. Ведь семья у человека, строиться начал — надо же как-то зарабатывать. А он вообще с малолетки родителей кормил, они у него вдвоём не работали. Человеком стал — магазин поставил. Так слыхал, нет?» Я отрицательно мотаю головой. «Ну ты не женился?” – спрашивает он. “А ты не развёлся?” – отвечаю я вопросом на вопрос.  “Да я уж два раз!”- начинает он шевырять деревянные настилы – “Вот так. А то, того гляди, польёт, чтоб люди наступать могли. А то увидят лужу – убегут от ларька” ” А ты тоже по ходу с разведки. Работа какая-то загадочная – за порядком у ларьков следишь” После окончания учёбы в техникуме у всех в нашей группе были разные планы – кто-то собирался разводить во дворе свиней, кто-то искал работу грузчика на рынке, а кто-то через центр занятости переучивался на самую престижную профессию современности – продавца. А я постоянно куда-то устраивался, увольнялся, а потому всем старым знакомым на вопросы о работе отвечал односложно: “В разведке” Ну о проблемах что ль своих всем плакаться?

После последнего увольнения мне удалось найти наконец-то какую-то свою нишу в интернете, что приносила какой-то доход. Правда, долго приходилось просиживать перед экраном монитора, ну а потом полученные заказы я просто перекидывал на выполнение другим людям, что дало мне возможности покупать и читать книги, эх, как же долго я об этом мечтал. Пришла пора переходить к более серьёзным проектам.

Всё это пояснять мне не хотелось, и я поспешил распрощаться, тем более и дождь уже начинал крапать…

2020 — 2021