Я смотрел внимательно на синий свет фонаря, и мне казалось, будто он приближается ко мне. Приближается с каждым мгновением. Через некоторое время, задумавшись о судьбе мотыльков, чьи крылья были подпалены и чьи тельца лежали теперь у моих ног, я проморгался и посмотрел вниз.
Небольшой круг синего цвета, очерченный в темноте, не давал мне ничего: ни представления об обочине, на которой я стоял, ни мыслей о дороге, ни понимания того, куда мне следовало идти. Прямо под моими ногами расположилась моя же собственная тень, похожая на отражение, уходящая куда-то вниз, вглубь земли. Я словно стоял на тонкой грани миров, и мне казалось, будто земля подобна водной глади с единственным отличием в том, что на ней не было ряби. Сам я тогда был лучом света, который преломляется, попадая в другую среду. Тень была словно искажённым продолжением меня. Ирония была в том, что тень есть ни что иное, как противоположность света.
Страшась темноты, являвшейся своего рода укоризной, я поднял взгляд и продолжил неотрывно смотреть на фонарь. Ничего не менялось в нём. Он всё так же ярко горел синим пламенем, одиноким синим маяком в ночи. Зачем он здесь? Зачем я здесь? Зачем… я?
Мои губы шевелились, пытаясь полушёпотом высказать какие-то потаённые мысли, но в сердце и в голове было тихо, и губы шевелились беззвучно, потерянно. Потерян был и я в этой неведомой тишине, темноте, в которой были лишь я и фонарь, да треск умирающих мотыльков. Я всё ещё смотрел на фонарь, так и не решившись отвести взгляд от него. Долго, должно быть, стоял так. Всё не светало. Ночь казалась не просто длинной, она казалась бесконечной. Бесконечной ровно в той степени, что и дорога, которой не было видно. Но была ли дорога?
Когда человек внимательно смотрит тебе в глаза, его собственные совершают некоторое движение, пытаясь уследить одновременно за твоим правым и левым зрачком. Так и я смотрел на фонарь, чувствуя, как мои глаза дёргаются из одной стороны в другую. Из другой в первую. И обратно.
Фонарь чуть потускнел, и я физически ощутил на глазах свои веки. Увидел лёгкий отсвет кончиков ресниц. Облизнул губы, но не почувствовал влаги.
Была ночь. Был фонарь. И был я.
Наконец я заставил себя посмотреть куда-то вдаль, в темноту. Не сразу стало понятно, что это тьма настолько кромешная, а не глаза отвыкали от света. Внезапно я почувствовал свои руки. Стало как-то не по себе от того, что они были. Стало некуда их убрать. Они показались лишними. Лишними и тяжёлыми, словно чужие.
Вместо снега тихо падали выгоревшие трупики мотыльков и мошки, покрывая редким слоем мою голову, плечи и землю. Они были теперь пеплом жизни.
Мне стало тяжело стоять под этим грузом. Откуда-то стал наплывать туман. Белёсый и влажный, он окутывал мои ноги, постепенно пробираясь сквозь штанины, словно пропитывая меня собой.
Но с туманом пришло и утро. Ещё не рассвело, но сквозь ткань этой повисшей в воздухе воды стали проступать некоторые очертания.
Что-то было прямо передо мной. Небольшого размера, вертикальное, с закруглёнными краями. Я протянул руку и прикоснулся к холодному камню. Провёл ладонью по горизонтальной поверхности и почувствовал касание чего-то мягкого.
Стало светлее, и туман опустился вниз.
Передо мной было надгробие. Надгробие, на котором сидел серого цвета кроль и, прижав к голове уши, водил носом, повернувшись ко мне. Я касался его лапы, такой мягкой и такой живой. На многие километры раскинулось кладбище, и единственные две живые души, он и я, встретились у одной могилы.
Шуршал наполнитель подушки, прогибаясь под моей головой. Ногам было холодно даже под одеялом. Наступил рассвет. Где-то глубоко в груди снова забилось сердце. Я пережил клиническую смерть.
