Она шла с работы, в пакете томатный сок, хлеб с отрубями, собачий корм. Но у водителя большегрузной фуры были свои планы. Он спешил домой на день рождения дочери. Гнал много часов без перерыва. В его телефоне немного барахлил навигатор, и он чуть не пропустил поворот, поэтому не сбросил скорость. Он всего лишь моргнул, но веки поднялись не сразу, и он не увидел заморгавшую стрелку с белым человечком, и потому не сразу заметил человечка в белом на переходе за поворотом. Только глухо ударило в бампер и в колеса неожиданное препятствие. Потом его приводил в порядок психотерапевт, её — патологоанатом. А одна специализированная контора подняла хорошие деньги, очищая фуру от крови, смешанной с чуть более светлым томатным соком.
…
“Брат, прими мои соболезнования. Не знаю, что написать. Просто держись. Мы с тобой”
“Спасибо, брат”
“Мы не сможем приехать, прости, Димка температурит”
“Да, я всё понимаю, ничего страшного … Я справлюсь, не боись”
…
— …полированная поверхность, ручки из латуни. Обивка атлас. Тонкое кружево ручной работы. Этот дороже, но, поверьте, он стоит своих денег… Что думаете? Константин Сергеевич?..
Я с трудом сфокусировался на его холёной физиономии.
— Что?
— Вам нужно выбрать. Какая модель вам больше понравилась?
— Мне?
— Да. Вот этот дороже, но он из бука.
— Дороже?
— Учитывая его достоинства, разница, можно сказать, несущественная.
— А у вас есть такой гроб, чтобы в него положили человека, и он воскрес. Я возьму, за любую цену.
— Э… Константин Сергеевич, я разделяю ваше горе, я сам терял близких, но вам надо сделать выбор.
— Мне всё равно.
Я открыл заслонку и боль хлынула в мозг, стало легче. Исчезли ряды гробов, итальянский жиголо с южнорусским акцентом. Зрение сузилось до одной прямой: к выходу. За спиной затихал злобный шепоток Борьки:
— Слышь, барыга, какой на х… атлас? Какие кружева?
Страшно хотелось закурить. Я курил 30 лет и бросил полгода назад. Допекла Томка. Купить, что ли пачку? За спиной свистнул доводчик, Борька встал рядом.
— Я договорился, — сказал он, закуривая, и сплюнул под ноги. — Барыга… Человек горем убит, а он фуфло втюхивает.
— У него работа такая, — сказал я. — Борь, дай сигу.
— Чё? Хрен тебе, а не сига. Томки не стало, всё можно? Кот из дома мыши в пляс? Я… Блин, прости друг. Сука! — от отвернулся, чтобы я не видел, как брызнули слёзы.
— Ничего, Борь, ты прав. Не надо.
Мы мотались по городу, утрясали какие-то вопросы. Утрясал Боря, я был в роли трупа из старой комедии, которого привязали к себе и носили, кивая его головой и махая его руками. Боря тягал меня, двигал моими ногами, подводил к каким-то смутно знакомым людям. Люди делали лицо, будто на их глазах Годзилла ест школьный автобус, бормотали одни и те же фразы. Я говорил “спасибо” и нырял в спасительную боль. Борька делал всё остальное. Мы садились в машину и мчались на очередную встречу.
А потом мы снова сели в машину, и он хлопнул по коленям:
— Всё, справились.
А я повернулся к нему и попросил:
— Борь, пожалуйста, только не домой, я не могу домой.
И тут Борька отвернуться не успел, в глазах закипели слёзы. Он вцепился мне в затылок, мы врезались лбами и зарыдали горько и горячо, как рыдают дети. Я держал в себе этот поток, давил его болью, пока Борькины слёзы не размыли плотину. И мы отрыдались, откашлялись. Отпрянули друг от друга со смесью стыда и облегчения.
— Фу, обнимаемся, как два старых педика, — хохотнул Борька, и я впервые улыбнулся чуть, слабо и, может, незаметно, но улыбнулся.
— Поехали ко мне. — сказал он, хлопнув по рулю, — Диле только позвоню, чтобы голая встречать не выскочила.
…
Диля выскочила нас встречать в махровом халате и повисла на моей шее:
— Костик, держись, родной.
Я гладил её макушку, она жгла слезами мою кожу. Мы сели на кухне, Диля принесла из морозилки запотевшую бутылку водки, разогрела плов. Боря встал ей помочь, но Диля отмахнулась:
— Сиди, мужчина, гостя развлекай.
Потом поцеловала нас: мужа в губы, меня в макушку:
— Я пошла
— Диль, посиди с нами, — попросил я
— Не надо, у меня глаза на мокром месте. Отдыхайте, мальчики. Костик, я тебе в гостиной постелю. Где полотенца ты знаешь, — и тихонько ушла, прикрыв дверь.
Мы пили водку, и она лилась, как родниковая вода. Боль высасывала опьянение и пьяно ржала надо мной. Наконец она напилась и затихла, начал пьянеть и я. Допились мы до пьяных слез. У меня катятся сплошным потоком, Борька носом хлюпает, трясёт могучими плечами.
— Кот, ты меня прости… Правда, прости. Человек такая тварь подлая. Я — тварь.
— За что простить, о чём ты?
Борька мотает головой и опрокидывает рюмку в открытый рот.
— Я Томку любил. С ума из-за неё сходил так… — Борькин кулак, сжатый до побелевших пальцев, затрясся над столом. — Кишки скручивало, когда видел. А она выбрала тебя. И знаешь?..
— Не знаю.
— Не знаешь, — кивнул он. — Когда Томка умерла, я подумал: “Хорошо, что она выбрала тебя. Я бы сейчас не пережил”. Понимаешь? Не выжил бы. Я порадовался, что больно сейчас тебе, а не мне. Кот, друг, прости меня.
Я молча сделал то же, что Борька в машине, и мы давились лбами, заливая горючими слезами обветрившуюся колбасу.
…
После похорон я сбежал. Это свинство, но мне было всё равно: одним больше, одним меньше. Я зашёл в кафе и сразу увидел её огромное фото с чёрной лентой. Томка придерживает рукой соломенную шляпу. Золотистые капли солнца, просочившиеся между соломинок, усеивают её лицо, мешаются с веснушками, прыгают по сморщенному носику. Она смеётся, и я помню отчего она смеётся. Это я её рассмешил перед тем, как спустить затвор. Борька выбрал мой лучший снимок, и это было невыносимо. Лучше б там висела фотка из паспорта.
Я был неприлично поспешен, когда принимал соболезнования. Мимо меня проходили близкие и не очень знакомые, вылитые актёры театра «кабуки» с масками скорби на лицах. Они шаркали полусогнутыми ногами, тихо под нос бормотали свои однообразные соболезнования, а через десять минут уже обсуждали рецепты маринованных огурцов и проигрыш «Спартака». Почему тихо, почему шепотом? Мы в библиотеке?
Я часа не вынес, выскочил “в туалет”, пролетел через кухню на улицу. Я был абсолютным эгоистом в своём горе, и не хотел им ни с кем делиться. Пусть рыдают её родители, лицемерно завывают тётки с её работы, мне плевать на них на всех. Никто из них не знал её так, как я. Никто из них не имеет права на это горе. Оно моё. Они поплачут и будут жить дальше, а я не могу.
Поэтому я пошёл домой, зажмурившись, распахнул дверь, как открывают топку паровоза. Вместо жара меня опалил аромат нашего счастья: запах духов, приправ, её. Из комнаты, вихляя задницей, выскочил Ширик, официально Шираз, наш пёс, угольно-чёрный кане-корсо. Не добежал до меня метр и замер. Это был всего лишь я. Он развернулся, и разочарованный ушёл.
А потом я сидел на диване и рассматривал люстру так, будто первый раз видел, будто не мы с Томкой её покупали. И я думал о том, какая она тяжёлая, и как крепко и надёжно держит её потолочный крюк. А пока я на балконе развязывал закисший узел бельевой верёвки, зазвенел телефон, и я услышал обеспокоенный голос брата:
— Кость, а приезжай к нам, до следующего лета. Ты ведь хотел?
— Брат, я на неделю хотел, ну на две, а не на год.
— Давай, приезжай, возражения не принимаются. Дети по тебе соскучились, Олька рада будет. Книгу свою допишешь в тишине и спокойствии.
— Не пишется книга.
— Тут запишется, — фальшиво засмеялся брат.
Я молчал, механически дёргая натянутую верёвку, как гитарную струну.
— Антох, а с чего ты мне позвонить решил?
Он замялся.
— …Не знаю, неспокойно на душе стало. Приезжай, ни к чему тебе одному там сидеть. Тебя в Москве сейчас что-нибудь держит? Нет. Давай. Позвони как выедешь.
…
Я выехал на следующий день с одной спортивной сумкой, камерой и ноутбуком. Гнал без остановок днём, останавливался в какой-нибудь гостишке на ночь. Стартовал ни свет ни заря, оставив в номере полупустую бутылку коньяка и мчался к следующему ночлегу. Ни менты не остановили, ни в столб не врезался. Ехал, ещё пьяный, рыдал, сквозь слёзы жал на газ, шёл на обгоны, и, как назло, ни гвоздя, ни жезла, ни дерева мне в бампер. Доехал живой, здоровый, с двумя выжженными бороздами на щеках. К полярному кругу слёзы кончились, рыдал желчью.
…
Я приехал в обещанные тишину и спокойствие, а писать не могу, ни строчки. Сажусь, открываю ноут, туплю в него несколько минут, закрываю. Иногда получается пару слов набить, но от них тарит такой фальшью, что мочу безжалостно. «Белизной» бы залил, чтоб не росло больше ничего.
Так прошла осень в бесплодных поисках новых смыслов, и день схлопнулся до пары часов. Я с утра до вечера пропадал в сопках с большим термосом, полным горячего чая. Только пересёк КПП, ввёл для себя сухой закон, и не нарушил ни разу. Может, поэтому вдохновения не было?
Ещё один день, похожий на ночь. Белые сопки до горизонта. Я топаю, проваливаясь в снег по колено. Идти тяжело, идти хорошо. От меня валит пар и с ним улетают мысли. Морозный воздух проходит сквозь мембрану. Куртка отлично сохраняет температуру. На лице лыжная маска, без неё тут не ходят. Как я ребёнком целый день по сопкам лазил в драповом пальтишке с синтепоновой подкладкой? Чудо из чудес. Верно, что мужчины — это случайно выжившие мальчики.
Я ведь как-то тоже ушёл в сопки, поссорился с друзьями из-за какой-то фигни. Шёл-шёл и заблудился. Сколько шансов найти замерзающего мальчика в бескрайней тундре, окружающей посёлок? Наверное, один на миллион. В той лотерее я выиграл.
Сегодня я ушёл утром, С Димкой взяли 4-летнюю Настёну и отвели в детский сад, потом самого Димку в школу, а я — как обычно, в сопки. Иду и не думаю. Хочу не думать. Иду, пока ноги двигаются. Пролетело чёрное утро, через пару часов кончился тусклый день, навалился беспросветный вечер, а я всё иду вперёд.
Да, я играю в карты с Богом и отчаянно жульничаю. Только у меня один туз в рукаве, а у него все тузы мира. Я знаю, что Томка моя в раю. Если такой человек, как она, в ад попадёт, вселенная взорвётся от несправедливости. Я очень хочу к ней. Так сильно, что ноет то место, откуда вырвали мне душу в день её смерти. Но самоубийц в рай не берут. Меня черти жарить будут, а она там, наверху, скучать. Она тоже меня ждёт, я знаю. И я пытаюсь умереть, но как бы не сам. Поэтому я гнал под коньяком. Поэтому я каждый день ухожу в сопки. Поэтому я не заряжаю телефон полностью. Я надеюсь каждый раз, но везение не мой конёк.
Сегодня я решил не останавливаться. Практический вопрос: Вот я иду вперёд. Есть такой момент, когда случайная смерть может быть расценена, как самоубийство? А, Бог, в которого я не верю, но на которого надеюсь, ради той, кого люблю?
Я иду уже много часов. Может, хватит? Вскарабкался на вершину ближайшей сопки: тьма кромешная. До горизонта снег. Сначала голубой, потом серый, дальше чёрный, как небо над ним, и ни огонька.
Как в детстве кручусь на месте, пока голова не закружится. Следы предательски указывают направление, откуда я пришёл, но поднимается ветер, выравнивая белый покров, и я благодарно ему улыбаюсь. Я спускаюсь вниз, взбираюсь на соседнюю сопку: тьма. Я ловлю себя на мысли, что мечусь по вершине, вглядываюсь вдаль, будто и в самом деле ищу огни уличных фонарей.
Эта мысль меня рассмешила. Я правда подумал, что Бог сейчас внимательно наблюдает за мной: на самом ли деле я заблудился, или это попытка Его обмануть? Или он по камерам отсматривать будет, по собственной ли воле раб Его с жизнью расстался? Я расхохотался, студёный воздух хлынул в лёгкие. Кашель ударил под дых, нога поехала, и я на заднице, смеясь и давясь скатился вниз.
Всё, представление закончилось, пора гасить свет. Давай, Бог, я готов. Я хорошо жил, и зла никому не делал. Меня можно в рай, я Тебе поляну не испорчу. Мне и не нужен там никто. Томку возьму за руку и сбежим куда-нибудь на краешек. Мы много места не займём, Ты и не заметишь. Мы договорились?
Кажется, я дождался, дотерпел. Зубы перестали стучать. Сердце погнало по венам маятное тепло, согревая, успокаивая, усыпляя. Я закрыл глаза, но было так темно, что почти ничего и не изменилось. Я ждал. Я ждал белого света, а он оказался зелёным
…
Странный рай какой-то: та же сопка передо мной, та же за спиной, только снег переливается зеленью, а над головой медленно колышется изумрудное знамя полярного джихада. А напротив, в точно такой же позе, как я, сидит моя Томка. Голышом, на холодном снегу. Сидит и грустно смотрит на меня.
Я хочу встать, но ноги не слушаются. Расстёгиваю куртку, но Тома мотает головой:
— Не смей!
Она с укором смотрит мне в глаза:
— Кот, что ты творишь, а?
— Я соскучился, Томка… Очень. Почему ты голая? Вам одежду не выдают? Том, возьми мою куртку, пока не замёрзла.
— Какой ты дурачок. Я умерла, мне больше не холодно.
— Я тоже.
— Ты ещё нет. Тебе рано.
Я снова пытаюсь подняться, но ноги чьи-то чужие, и этот чужой идти не хочет, его любимая не сидит сейчас в снегу голой попой.
— Не пробуй, Кот, не получится.
Она улыбается и смотрит на меня глазами провожающего. Не поняла, что ли? Несколько минут и я с ней. Холод проморозит сердце, и мы снова будем вместе.
— Том, солнышко, потерпи, я скоро, ещё чуть-чуть.
— Нет! Кот, пожалуйста.
Я пытаюсь что-то сказать, сделать, взорвать этот ледяной панцирь. Господи, если б дотянуться до неё, схватить за руку… Я уведу её в город, отнесу к брату в квартиру, отогрею. Мы вернёмся домой. Вот же она: сидит напротив, руку протяни. Только протянуть не могу.
Тома хмурится:
— Кот! Ты мужик или кто?! Возьми себя в руки! Полгода прошло, ты ничего не написал. Ты сказал, что посвятишь свою книгу мне, где она?
— Я…
— Ты! Чего ты раскис?
— Хочешь, я расскажу, чем всё кончится?
— Не хочу! Я хочу прочитать сама. В толстой книге в твёрдом переплёте! Переворачивая бумажные страницы! Кот, что с тобой? Ты всю жизнь мечтал о времени, когда ты сможешь просто писать. на что ты потратил последние полгода?
— Том…
— Кот! Вали пиши. Хочешь мне сделать приятное? Допиши книгу.
— Ты ведь врёшь мне, да? Ты сидишь на снегу и не мёрзнешь, но “хочешь листать бумажные страницы”? Я “дурачок”, да?
Томка улыбнулась, устало и с гордостью, как улыбается мама любимому ребёнку, который задаёт слишком много вопросов.
— Да. Как там Ширик?
Она спрашивала не про один из моих объективов. Мне стало стыдно.
— Типа ты не знаешь.
— Я знаю. Хочу от тебя услышать.
Ширик всегда был её псом. Я — просто член семьи, а Томка — мать, богиня и повелительница всех собак в мире. Когда её не стало, Ширик лежал у двери и ничего не ел, а когда я уходил, ещё долго слышал его протяжный вой. При мне он никогда не выл, только тихо поскуливал.
Один из соседей попытался погнуть передо мной пальцы насчёт шума, но я без замаха врезал ему в нос. Я знал, что я не прав, мне было стыдно, и я позорно смылся. А вечером он пришёл ко мне и извинился. Он стоял с бутылкой вискаря в проёме двери и бормотал что-то про то, что не знал, а в моём мозгу долбились два желания: врезать ещё раз по его распухшему носу и сгореть от стыда на месте. Я выбрал второе. Хорошие люди бывают абсолютно безжалостны в своей доброте.
Мы выжрали с ним тот вискарь под пьяные слёзы, потом ещё один пузырь под бухие рыдания. Он рассказывал про то, как сильно любит свою… Я не запомнил, как зовут его любимую. И как он представил себе… и лучше бы не представлял… и как он уже совсем не может себе представить, насколько больно мне. Я сидел и сочувствовал: ему жить в ужасе ожидания потери, а я уже потерял всё, мне бояться нечего. Можно, наверное, позавидовать.
Опять унесло куда-то, мысли путаются, наверное, так всегда, когда умираешь.
Ширик… Ширик лежал несколько дней. Не ел. Неохотно выходил на прогулку. Совершенно игнорировал всякую мелюзгу, которую обычно задорно облаивал. Даже гадил с выражением невыносимого страдания на глупой чёрной морде. Я уже подумывал отвести его в ветеринарку, под капельницу, чтоб не умер от истощения. В том состоянии души он, не упираясь, вошёл бы со мной и в эту обитель собачьей скорби…
Но в тот день пёс впервые повернул тяжёлую голову к миске с кормом, обнюхал её без энтузиазма, и всё же сунул пасть и чуть поел. Потом ещё немного, и ещё. Ночью он влез ко мне на кровать, и, хотя я всегда его гонял, сейчас просто не смог. Обнял колючую шею и заснул. А потом я решил уехать…
— Ширик у Борьки. Он взял на передержку.
— Кот, ты нормальный вообще? Ширик признал в тебе хозяина, самого близкого и важного человека, и ты отдал его в чужие руки?
— Борька не чужой!
— Чужой! Для Ширика чужой. Он страдает там, а ты сидишь тут и размазываешь свои замёрзшие сопли. Он тоже живой, и ты ему нужен.
— А тебе я не нужен?
— Нужен, но я подожду. Время здесь не имеет значения. Оно может тянуться бесконечно, а может столетия проматывать за секунду, надо только захотеть. Ты придёшь, но не раньше, чем должен, а для меня твои года пролетят за миг. Кот, мы будем вместе, только не испорть всё, пожалуйста. Вторых шансов не бывает.
— Ты меня выгоняешь?
— Да. Если ты останешься, мы больше никогда не увидимся. Мы будем в разных местах.
Я не мог, я даже не моргал, чтобы не потерять ни одного мгновения, пока я её вижу. Но она смотрела строго.
— Я ухожу, мне пора. Если ты останешься здесь, мы потеряем друг друга навсегда. Ты этого хочешь?
Она набрала полную грудь воздуха и заорала:
— Вали отсюда!
А потом исчезла.
…
— Он меня больше не видит?
— Нет.
Человек опустился рядом. Сквозь его полупрозрачную фигуру ветер проносил снежинки.
— Хорошо, — сказала я, — иначе он остался бы.
Мы молча смотрели, как Кот поднимается на ноги, пошатываясь под шквальными порывами, как, опустив голову, уходит в снежный вихрь. Мужчина проводил его презрительным взглядом.
— Никогда не мог понять этой… несамодостаточности, что ли? Том, что ты в нём нашла? Просто любопытно.
— Тебе не понять. Ты не мыслишь такими категориями. — Я повернулась к нему, в этот момент я ненавидела его ещё сильнее, чем всегда. — За что его к тебе? Я понимаю, почему я, его за что? Он никому не причинил вреда!
— Твой Кот не верит в Него. Это самый страшный грех
— Так он и в тебя не верит!
— Мне плевать, верят в меня или нет, а Он очень обидчив. Пускает только тех, кто верит и не ищет доказательств.
Я устала. Удивительное чувство для того, у кого нет тела.
— Он видел меня, теперь он поверит.
Человек расхохотался.
— Смеёшься? Ты — галлюцинация замерзающего человека. Так он подумает, когда очнётся на койке в медсанчасти гарнизона. Не сомневайся.
— Сколько ему осталось?
— 21 год… Чуть больше. Смотри позитивно: вы снова будете вместе, на веки вечные. Я только не пойму, зачем тебе это? Он всё равно мой клиент. К чему тянуть?
— 21 год… Не так и мало для жизни, оно того стоило. Не тронешь его, обещаешь?
— Обещать не значит жениться… Но тебе готов пообещать. Почему-то я позволяю тебе больше, чем остальным.
Он встал, махнул мне рукой:
— Идём, тебе пора.
И мы просто исчезли, потому что нас и не было…
