Марфушенька-душенька. Цвет легкого безумия

Почти каждую ночь в сумерках кто-то хохотал. Отрывисто, словно безумец.
Осень брела по ослепшим улицам с застывшими в унынии домами, выпускала из — под узловатых пальцев туман и разбрасывала его по никогда не высыхающим болотам, заглядывала в окна. Старая, неприкаянная, с растрепанными космами бродила она по ледяной уже земле, и словно напуганная окриком, ошалело оглядывалась: нет ли кого рядом. Не было. Не было для нее смерти, лишь нескончаемые сумерки с утра и до ночи тянулись шлейфом за ее ветхим платьем, уже пахнувшем гнилью.
Она, как и все, ждала снега. Но вместо снега пришла беда.
Беда, подобно наваждению, проклацала мимо, по болотистой дороге, в черном пальто и странных ботинках на толстой подошве. Поднялась на третий этаж, позвонила в дверь и застыла перед Марфой с улыбкой существа, принесшего спасение.
Весь октябрь Марфа пролежала дома в постели с тяжелым осложнением после ангины. Лекарша Аннина, сославшись на крайнюю занятость, посоветовала Камилле нанять за умеренную плату одного врача. Камилла, конечно, знала, что дело не в пациентах: Аннина все чаще, особенно по ночам, мучилась приступами внезапного безразличия и ожиданием смерти. Но, будучи человеком тактичным, и даже излишне, Камилла молча согласилась.
Врача звали Максимом Евгеньевичем. Это был невысокий мужчина лет 36-ти или чуть старше с каштановой копной волос и забавной манерой выделять при разговоре ничего не значащие слова так, что собеседник невольно начинал придавать им особый смысл.
Семью доктора в городе хорошо знали. У Максима была жена и двое сыновей 6 и 7 лет. О прошлом его красавицы жены в городе говорили шепотом, восхищенным и таинственным.
У него была раздражающая и волнующая одновременно манера проводить языком по нижней губе, будто он все еще облизывается после чая с мамиными блинами.
После третьего визита в семью доктор разрешил называть его просто Максимом.
— К чему эти отчества? Как будто в обед мне сто лет, — хохотнул он, а Марфа ехидно подумала: «Сколько же еще».
Максим ставил Марфе укол в скрытую мышцу на шее, делал особые сложные компрессы. После этого давал пилюлю синего цвета. Ждал восемнадцать минут и разводил в стакане порошок, полученный им от Аннины, который окрашивал воду тоже синий. И только после того, как Марфа с отвращением выпивала его, уходил.
И вот однажды, примерно на пятый вечер, Максим, в очередной раз вынимая стонущую Марфу из объятий плотного панциря компресса, рассказывал, как опасна бывает ангина и какие она дает осложнения на почки.
… — и девушка не смогла родить, да, представляешь? Казалось бы, какая-то ангина, которую все привыкли считать чуть ли не детской болезнью!
-А у меня одноклассница умерла после родов… — буркнула Марфа.
Максим отвел глаза. Потом скрутил съежившиеся, растерзанные пластины компресса в нетугой жгут и посмотрел на часы: оставалось еще пятнадцать минут. Скосил глаза на печальную фигуру, покрытую тонким слоем пыли, — гитару.
-Позволите?
-Да, конечно. А вы играете?
-О, что ты! Это моя первая любовь.
Положив ногу на ногу, Максим перебирал лады. Наконец, обрисовался какой-то мотивчик. Марфе он показался знакомым. Песенка про то, что ни в чем на этом свете нет смысла и, вроде как, быть не может. Мирон как-то пел эту песню для Марии на английском, надеялся, что в ней проснется интерес к языку. Наивный.
Максим мычал себе под нос.

Надо же… слова забыл, — улыбнулся он одними губами, — а когда-то же всю «Металлику» знал наизусть.

При этих словах он поменял лады и неожиданно низко запел:

У шамана три руки-и-и-и

и крыло из-за плеча-а-а-а
от дыхания его-о-о-о
разгорается свеча-а-а-а….
Он не смотрел на Марфу, покачивая в такт ногой в чистом белом носке. Между задравшейся брючиной и этим носком виднелась голая волосатая щиколотка. Марфа уставилась на этот кусок бледной кожи. Потом перевела глаза на его лицо. И ей стало не по себе.

У шамана три руки-и-и-и

мир вокруг, как темный за-а-а-ал
на ладонях золоты-ы-ы-ы-х
нарисованы глаза-а-а-а
Пел он потрясающе. Так думалось завороженной Марфе, застывшей, словно большое хмурое изваяние. Незнакомая песня, незнакомый голос незнакомого парня с каштановой челкой зажали в тиски сердце, и все стало тянуще сладко. Она ощупывала глазами его руки с до странности длинными пальцами, ловко и скоро двигающимися по ладам, лицо, шею, снова лицо, губы, уши, нос, снова пальцы…
Он поднял лицо и улыбнулся. Марфа растянула онемевший рот в улыбке, подумав, как было бы восхитительно, если бы он всегда так улыбался и покачивал ногой, сидя в ее кресле.
Он чему-то усмехнулся, отставил гитару и, прищурившись, потянулся к склянке с порошком.

Здорово,- выдавила из себя Марфа.

Едва касаясь ложкой стенок стакана, он молча размешивал мерзкий на вкус раствор.
Теперь она удивлялась, как раньше не замечала его красоты. Больше всего она любила, когда вдруг посреди разговора на его сосредоточенном лице вспыхивала внезапная улыбка, и сердце Марфы сжималось, и становилось душно и опять сладко.
Или когда он поправлял бледной рукой с коротко остриженными ногтями блестящую каштановую челку. Марфа ловила эти жесты жадно, как дворовая собака ждет минуты, когда ей бросят кость.
В нем не было ничего особенного, кроме каштановых кудрей, длинных пальцев, вытянутого лица и дьявольской улыбки. Однажды, когда он размешивал раствор для инъекции, она заметила на его шее крошечную черную родинку. «Как было бы здорово, если бы можно было ее потрогать», мелькнуло на секунду в голове Марфы. Она отвернулась и принужденно зевнула.
Между процедурами они вели невинные разговоры, которые после разбирались Марфой по косточкам.
Максим: Мне вот всегда было интересно: зачем Вы все время эти шприцы на стол выкладываете? Для антуража?
Марфа (не сразу): Надо же, чтобы что-то лежало на столе…
Максим: Поставьте вазу с цветами…
Марфа (улыбаясь): Вазы разбиты, вода разлита, цветы завяли…
Максим: ?……….
После таких бесед Марфа не могла заснуть почти до утра, улыбаясь в темноте. Иногда ей казалось, что в каждом углу комнаты кто-то повторяет ей обрывки этих фраз.
— Ну что, Марфушенька — душенька, — шутя произносит он, входя в дверь их квартиры в своем черном пальто и загородив собой весь свет, — как мы сегодня изволим быть здоровыми?
«Усики над губой — тонкая полоса моего бреда…
Рваный стежок на сердце»
«Какие ресницы у него темные…», думала она посреди разговора. И закусывала губу.
-Импрешн — по-французски — впечатление. Постимпрешн — это как…после впечатления, понимаешь?.. — Прикрыв на секунду глаза, он замер, потом выдохнул,- Цвет легкого безумия.
-Разве безумие бывает легким? — пробормотала Марфа.
-У них — да. А вот у Ван Гога был цвет тяжелого безумия… — он усмехнулся, — смотри.
Он перелистнул страницу альбома, и на Марфу уставился какой-то калека в бинтах по всей голове.
-Самый дорогой постимпрессионист в мире. За свою жизнь продал одну картину — своему лечащему врачу — психиатру.
Марфа поморщилась. Мелькнуло нечто бледно — желтое, кашеобразное.
— Какие-то наркоманские картины…
Максим засмеялся.
-Вы не обижайтесь,- спохватилась Марфа.

Да нет, что ты, мне и самому он не нравится. Слишком…тяжел для меня что ли. А вот Ренуар. Ммм, смотри, какая игра света. Будто вот мелькнула птичка за окном, и все поменялось… Они пытались разгадать эту загадку: игру света…

Увлекшись, Максим начинал говорить с придыханием, слегка даже постанывая, поднимая глаза к потолку, будто говоря сам с собой и иной раз забрызгивая слюной руку Марфы. Она смотрела на его лицо, еще более вытягивающееся в такие минуты и переставала дышать. Ей хотелось только слушать его, только бы он говорил еще и еще.
— Игра света. Легкая, игривая, таинственная. Как любовь… — закончил он, уставившись на черноволосую даму в бежевом платье.
Марфа отвернулась. Он опомнился и глухо засмеялся, опустив подбородок в расстегнутый ворот белой рубашки.
В этот момент нечто ускользающее, которое легко спутать с фантазией, кольнуло: вот оно, пришло. И ей вдруг стало страшно.
На следующий день до полудня Марфа листала в интернете страницу за страницей с картинами загадочного Моне. Рассматривала оранжевый клубок в окружении серых мачт, похожих на кости. Бледность и одновременно беззастенчивая чувственность красок, странные полуголые женщины и подростки, из каждого глаза которых сочилась такая откровенная жажда жизни, какая может быть только у чахлого чахоточного ребенка, цепляющегося за лучистое утро тонкими цепкими ручками нежильца на этом свете. Черные фигуры гребцов, оранжевое небо — от всего этого Марфе становилось неловко… Имперссионисты вызывали в ней почти болезненное ощущение мутного утра и предчувствия несчастья. Что-то сильно напоминал ей этот бежевый рассвет…
Пробежалась по картинам других художников и остановилась на Шишкине и Васнецове. Простота природы и мягкая, сочащаяся светом радость, будто нашептывали радостную, благую весть. Рана, нанесенная импрессионистами, быстро затягивалась среди здоровой зелени и пения птах.
Ей вдруг хотелось поразить его. Она села вышивать панно: ровная вечерняя водная гладь, лодка на серых волнах, девушка, наклонившая голову в задумчивости, и мужчина с черной полоской вместо усов, отпустивший на минуту весла, пристально глядящий на нее. Она улыбалась, вышивая, рачительная как никогда, и думала, как он улыбнется, когда увидит эту картину, которую она пишет для него.
Когда он уходил, она гладила рукой простынь, которой он касался, смотрела на мишек и уточек на обоях и думала о том, что всего пару минут назад он тоже видел этих мишек и этих уточек… Проводила пальцем по ободку кружки, из которой он пил чай, прикасаясь к ней губами.
Везде ей чудилось его присутствие. Казалось, он притаился за окном спальни или кухни и любуется тем, как она чистит кастрюлю или режет овощи. Наблюдает, как она улыбается за пяльцами. До того явственно это ей представлялось, что хотелось спрятать работу, чтобы он не видел, было стыдно даже мыться или поглощать еду так, как она любила это делать — долго и с большим аппетитом…
Вспоминая его ласковые глаза, она счастливо смеялась:
«Любит…он все-таки любит…», и все вокруг становилось прекрасным.
Смеялась иногда вслух. Так громко, что мать, деликатно отворив дверь, спрашивала, все ли у нее хорошо. А потом, затворив, с напряженным лицом прислушивалась к звукам в комнате Марфы. Камилле казалось даже, она слышит голос Максима Евгеньевича… И она не ошибалась: благодаря своей чудесной идее, Марфа могла слышать его голос в любой момент — во время его визитов под столом лежал включенный телефонный диктофон.
Проходя мимо его дома, она смотрела на его желтые окна.
«Цвет легкого безумия…»
Она садилась на скамейку напротив и загадывала, что если увидит его, значит он любит. Но это были окна кухни, и обычно она с глухим раздражением наблюдала лишь белокурую мельтешащую фигуру его жены.
Но однажды Максим действительно показался в проеме окна. Открыв форточку, он курил, уставившись в пустую темень двора. А внизу застыла Марфа, разглядев верный знак в простом совпадении. Марфа не могла разглядеть его черты, но ей казалось, что он грустит.
«Он думает обо мне. Он печален от того, что не может быть со мной».
Она решила крикнуть: «Максим! Я здесь!». Но пока она колебалась, жена уже окликнула его откуда-то из глубины квартиры. Он оглянулся, выбросил сигарету в открытую форточку и исчез.
Марфа все так же, не шевелясь, глядела на желтое окно, мысленно призывая его вернуться, и ждала, напрягшись, как струна. Но тут услышала со стороны окна женский смех и голос Максима. И вдруг зарыдала.
«Гадина. Из-за нее он не может быть со мной», — и в ней впервые в жизни шевельнулась ненависть.
Ночами фантазии наслаивались одна на другую. Чудилось лето, пляж, она с веселой компанией, похудевшая, с отросшими волосами.
И вдруг она видит доктора, расположившегося неподалеку с женой (уже не такой красивой, постаревшей) и двумя сыновьями. И он так пристально смотрит на нее…так задумчиво. Жена дергает его за руку: «Ты куда это так уставился?..» Он мягко улыбается…и потом снова смотрит и смотрит на Марфу и понимает, что давно в нее влюблен…
Или где-то в дорогом ресторане он приглашает ее танцевать и смотрит влюбленно, и совсем не улыбается.
Эти навязчивые фантазии, круговерть образов и новых сюжетов, в которых главными героями были она и Максим, подобно кошмарам, выжимали из нее все соки днем и забирали силы по ночам. Из их откормленных телес уже впору было вылепить роман. Марфа написала несколько стихотворений…
Был сыростью пропахший мглистый вечер.
Я вышла от тебя полуживая.
Не глядя ни на первых, ни на встречных,
ужаленная в сердце, умирала.
Струился вечер горький и обманный.
глумливым шорохам я запретила говорить.
И страшно стало так беспрекословно,
забыто и убийственно любить.
Потухший лист смеялся, не скрывая,
и невзначай в плывущих мимо зеркалах
я только краем глаза увидала
лицо с застывшею гримасой на губах.
Все чаще звуки смеха и рыданий из ночных становились дневными, и она уже их путала. И чем четче она слышала посторонние внешние звуки, тем бесшумнее становилась сама. И все глубже уходила в свой придуманный мир. Постепенно грань между событиями дня и ночными фантазиями стиралась. Они смешивались в ее голове, подобно молоку, яйцам, сахару и муке, которые знающая свое дело стряпуха умело взбивает и замешивает в крутое тесто, раскатывая потом это крепкой скалкой в тугую колбасу цвета человеческого тела…
В четверг с самого утра зарядил настоящий ливень со всеми признаками долгого ненастья: с пузырящимися лужами и пустынными улицами. В тот день Мирон, мать которого была весьма предусмотрительной женщиной, всегда знающей погоду грядущего дня, был снаряжен зонтом. Камилла же ушла на работу раньше, чем начался утренний ливень. Потому Мария осталась без зонта, зато с провожатым.
Подростки долго чаевничали в кухне. Мирон бренчал что-то на гитаре, Мария, усевшись на полу, смотрела на него и плела свою косу. Марфа на минуту вышла в кухню полить цветы. Мирон, закончив какую-то душещипательную песню, опустил гитару, замолчал, глядя на Марию. Марфа не смотрела на них, протирая листья живого дерева: ей было достаточно слушать, чтобы знать, что происходит.
Мирон провел рукой по длинным тяжелым волосам Марии:
-У тебя такие волосы сегодня…
-Какие… — глядя в пол, просипела еле слышно Мария.
-Такие…нереальные… — прошептал Мирон.
-Спасибо…- зашлась в смущении Мария.
Марфу внезапно пронзила догадка. Она резко повернулась к подросткам как раз в тот момент, когда Мирон наклонился, чтобы поцеловать Марию и громко произнесла:
-Длинные волосы!
Мария вскрикнула так громко, словно ее ударили ножом. Мирон подскочил на стуле. Мария повернулась и, увидев улыбающуюся Марфу, завизжала:
-Ты здесь что ли?! Что ты меня преследуешь?!
Потом вскочила и унеслась в спальню. Надутый Мирон поставил гитару, кашлянул, взглянул на Марфу так, будто хотел сказать:«Неужели тебе не стыдно?» и направился за Марией.
Улыбка сошла с лица Марфы. Она почувствовала крайнюю неловкость: ей казалось, что она произнесла это про себя.
В последнее время такое стало происходить с ней все чаще. Камилла в таком случае хмурилась, Мария кривила и покусывала губы.
-Мам, я иногда чувствую себя в сумасшедшем доме, — призналась она как-то Камилле.
-Потерпи, солнышко, я уже пою ее отваром…
Мария недоверчиво смотрела на мать, пытаясь понять, серьезно она говорит или шутит. И, не найдя ответа, уходила к себе в комнату, теребила там струны Мироновой гитары и думала, скорее бы кончился этот ужасный год, по истечении которого они с Мироном, наконец, поженятся.
Марфа взяла гитару и под раздающиеся из спальни рыдания Марии и бубнежа Мирона отнесла ее в свою комнату.
Марфа собралась с духом, и, пристально глядя на Максима, задала вопрос, ради которого все это было затеяно:
-Это правда, что всем мальчикам с гитарами нравятся девочки с длинными волосами?
Максим оторвал взгляд от струн, поднял на нее изумленные глаза и внезапно громко захохотал. Отдышавшись, он замолчал, потом снова засмеялся и покачал головой:
-Не знаю…
Максим перебирал струны, а Марфа молилась, чтобы он спел про шамана и эти восемнадцать минут, которые раствор рассасывается в ее теле, длились бесконечно. Максим сначала неуверенно, будто вспоминая мотив и слова, запел. Он пел тихо-тихо, слегка касаясь струн подушечками пальцев, и остановившийся взгляд его был устремлен снова вверх и в никуда. Песня была не про шамана.
Марфа улетела вслед за ним. И там, в неведомой выси, они соединились.
В комнату влетела Мария с растрепанными волосами и решительным лицом.
-Извините…там гитару просят.
Максим посмотрел на нее. Мария опустила глаза. И Марфу накрыла тоска.
Она вдруг представила, как Мария опускается перед Максимом, распустив волосы, и слушает, как он играет. А он смотрит не на струны, а прямо в глаза Марии…
Сцена эта была такая реальная, что она вздрогнула, когда Максим поднялся, сказав:

Таак…инъекция поспела.

Марии в комнате уже не было.
С утра Марфа начинала отсчет: семь часов до его прихода… шесть…
В предвкушении счастья, она лихорадочно драила двери, протирала окна и своего доктора встречала уже в сияющей чистоте.
За час до его прихода Марфу начинал бить досадный мелкий озноб. Теперь ей все время казалось, что она выглядит недостаточно хорошо, и она накаливала щипцы, закручивала волосы, без конца пудрилась, примеряла платья и рубашки и, в итоге, совершенно изможденная несвойственной ей пляской перед зеркалом, выглядела перевозбужденной, перепудренной и неестественной, словно размалеванная, раздавшаяся в талии, гейша.
Хорошо, что компрессы уже кончились, и ей уже не приходилось обнажать спину, иначе Марфе было бы совсем худо.
Несмотря на то, что к этой минуте Марфа готовилась весь день, звонок в дверь всегда раздавался неожиданно. За несколько минут до него разряженная Марфа обычно впадала в ступор и сидела на кровати, внимательно рассматривая мишек и утят на обоях. Она чувствовала себя так, как чувствует себя ученица десятого класса, которая видит бомбу под столом учителя и не может крикнуть: «бегите!», потому что рот у нее забит чем-то, по — видимому, тряпкой для мытья доски. И сама не движется с места; она слушает, как тикает бомба, и видит, как длинная стрелка настенных часов становится на одну черточку ближе к цифре двенадцать. Раздается звонок в дверь, бомба взрывается, а ученица просыпается в своей постели в поту.
… И каждый раз она вздрагивала всем своим большим телом. И, отдышавшись, как после кросса, на негнущихся ногах шла к двери.
Осень тем временем задыхалась все сильнее. Промозглые дни обещали скорую стужу. По утрам замерзали лужи, а по вечерам в стихающем шуме за окном среди ста шагов Марфа различала знакомую походку. Слышать она начинала еще когда он выходил из больницы. Пересекал детскую площадку, останавливался, щелкал зажигалкой, затягивался и шел уже медленнее. И уже скоро начинала чавкать слякоть — значит, ровно через три минуты он, стянув перчатку с правой руки, позвонит в дверь.
-Что ж, Марфа Ивановна…
-Андреевна…
— Ага, свет Андревна…дожили мы с вами до полного выздоровления. Через недельку ко мне на контрольный анализ.
Марфа на ватных ногах встала, молча повернула ключ в секретере, вынула панно и протянула ему.
Он уставился на голубое чудо с задумчивой девушкой и мужчиной с черной полоской вместо усов, потом поднял лицо и внимательно посмотрел на полыхающую всеми оттенками алого Марфу.
-Это мне?
Она кивнула и искоса взглянула на него.
Больше Максим не приходил.
Она ни на что не надеялась. Ее странная любовь росла внутри подобно плоду в утробе матери.
Но чем глубже природа проваливалась в осень, тем сильнее Марфа проваливалась в болезненную тоску.
«Я никого не люблю. Я ни в кого не влюблена. Я люблю только себя», — повторяла она, как мантру, и уже начинала верить в это, и становилось легче. Как вдруг ловила себя на том, что смотрит в одну точку и опять прокручивает в памяти, как он отводит глаза в сторону, поправляет челку и говорит: «Не торопись, Марфа, не торопись. Все будет».
Потом включала диктофон, и тотчас, послушно ее воле, низкий теплый голос пел убийственно ласково и невыносимо:
— У шамана три руки-и-и-и…
А то вдруг начинала копаться в себе, говорила сама с собой:
-Ты же понимаешь, что нравишься ему…
-Понимаю…
-Почему же ты отказываешь ему в том, что он может любить тебя?
-…Я отказываю не ему. Я отказываю себе.
Днем на улице было так темно и сумеречно, что весь день горели уличные фонари, а людей не покидало ощущение нескончаемой ночи. Напряжение, висевшее в воздухе, сказывалось на всех. Даже всегда уравновешенная Камилла испытывала какую-то тревогу. «Как перед месячными», — сказала она как-то.
Все ждали снега, как ждут решения. Хотелось определенности.
И однажды утром жители городка проснулись сразу днем: поседевшая за ночь от измучившей ее приближающейся смерти, осень глядела в их окна и смеялась. Это выпал настоящий снег.
Он похоронил под собой слякоть и заглушил многие звуки мягкой пеленой забвения. Но если прислушаться, кое-какие все же можно было услышать.
Сапоги жителей городка захлебывались теперь в белой рыхлой пучине снега, и каждый из них считал своим долгом удивиться, как такое возможно, что в ноябре столько снега.
Марфа начинала слышать только после пяти вечера. Звук его шагов стал грубее, тяжелее. Она подумала, что, вероятно, он тоскует по ней, и даже шаги его стали тяжелее от этой тоски и грусти. Мысль о том, что он сменил обувь на зимнюю, не приходила ей в голову. Она гадала, что с ним происходит, каждый вечер, слыша, как он, закуривая и кашляя, удаляется от больницы в сторону своего дома.
Решение пришло резко и обрисовалось ясно, когда снег совсем забелил город.
Несколько дней посвятила она тому, что караулила, когда старая Аннина выглянет из дому. Раз в несколько дней лекарша выдвигалась к святому источнику — ополоснуть рану, что ее убивала. Видя других людей насквозь, себе помочь она не могла.
Увидев Марфу, Аннина перепутала ее с матерью, хотя сходства между ними не было никакого.
-Что с Марфой твоей? — закряхтела Аннина, согнувшись почти до земли и еле дыша, — Ох и дура она у тебя. Любит того, кто ее любить не может. Ну не дура, а? Нельзя любить того, кто тебя любить не может. Душа умрет. Ох и тяжело. Чего тебе так-то?
-Волосы надо отрастить…
-Волосы, так-то… — Аннина глядела вдаль,- айайай, охохох, черный чертополох… Зайди ко мне в избенку, крикни девчонку, накорми собачонку, протяни ручонку, смени одежонку, отойди в сторонку, не беги вдогонку, сшей юбчонку, полюби мальчонку… — продолжая бредить, Анина удалялась, качая головой и плюя в воздух куда-то в сторону тихих тополей, протянув за собой по улице запах старости и скорой смерти, различить который может только такой же смертник.
К визиту в его кабинет она готовилась тщательно. Ей удалось немного отрастить волосы благодаря снадобью от лекарши. Ни у кого еще за две недели не отрастали волосы на целых тридцать сантиметров. Она все думала, как он посмотрит на нее, удивится и скажет:
-Марфушенька — душенька, у вас стали такие потрясающие волосы… Можно потрогать?..
И она скажет: «Конечно», и он проведет медленно, осторожно от ее гладкой макушки до кончиков…и будет смотреть на нее и улыбаться так смертельно пронзительно…
Она сделала все, как сказала лекарша: три дня умоляла мать дать ей денег на новое пальто. Мать отдала последние.
Через два дня Марфа в новом ужасающе — красном пальто пришла на прием к Максиму. Она стояла в проеме двери с лицом под цвет обновки. Не глядя на нее, он проверещал:
・Верхнюю одежду в гардеробе снимайте!
・Это я, Максим Евгеньевич,- прошептала Марфа.
・Вы меня не поняли что ли?.. — Максим , наконец, взглянул на пациентку, приподняв очки, — а-а, Марфушенька — душенька! Ты чего не разделась-то? Бахилы надевай…
Марфе показалось, что она сейчас упадет на истоптанный пол. Она закрыла дверь и произнесла:
— Максим…- в горле вдруг запершило невыносимо. Голос предательски прерывался,- Максим Евгеньевич, я хочу устроиться к вам в больницу работать.
-Кем?
-Хоть кем…
-Подожди… ты же в этом, в агентстве…риэлтером…
-Я уволилась. Ну то есть… санитаркой могу. Или уборщицей.
-Он засмеялся и стал что-то записывать в ее медицинскую карту.
Через полчаса они вышли на крыльцо больницы. На Максиме были тяжелые зимние ботинки, вдавливающие стонущий снег в землю. И звук шагов Максима в этих незнакомых шнурованных ботинках тоже стал чужим.
В роскошном красном пальто, купленным на последние материны деньги, Марфе было непривычно холодно.
-У вас сломалась зажигалка?- не выдержала она, так было интересно, куда делась старая.
-Да, фельдшер наш попросил и … а ты откуда знаешь?
-Вы по-другому теперь щелкаете…
-Ты следишь за мной что ли?
Улыбка полосовала сердце, разрезала душу, кривила рот — так было больно. А он все усмехался, щелкал пластмассовой зажигалкой; наконец, взметнулся огонь, опалил белую сигарету. Он закурил и, щурясь, смотрел на нее сквозь дым, выпускаемый из ноздрей.
-Иди домой, — сказал, наконец. Прикоснувшись рукой к ее волосам, скрутил их, длинные, тяжелые в жгут и заправил за ворот пальто. — Больше не ходи без шапки— простудишься, — добавил он и, развернувшись, пошел по тропинке, расчищенной кем-то заботливым и старательным.
Она сжала пальцы в кулак так, что ногти впились в ладони. Она сжимала их все сильнее, чтобы унять болезненную гнусную дрожь. В свете фонаря снег казался синим и ненастоящим, будто кто-то крошечный сидел на фонарном столбе и сыпал стекло от битых елочных игрушек.
Оно было разноцветным, это стекло, причиняющее острую боль при прикосновении. Но если до него дотронуться в перчатках, то оно безопасно, хотя и такое же блестящее на вид.

Темная фигура неумолимо удалялась. В искаженном свете ей показалось, что он оглянулся. Она рванула вслед за ним, но в объятия ей бросились только ледяные иглы снега.

Руки ходили ходуном. Она стала натягивать перчатки и только сейчас увидела на ладонях темно-розовые дуги: следы от ногтей на пальцах, сжатых в кулаки.
Работа, которая должна была ее спасти, валилась из рук. В который раз за эти дни почти сгорело мясо на плите, пока Марфа, сама не зная для чего, взялась перемывать посуду.
«Зачем он на меня смотрел? Наверное, он меня ненавидит, ведь ему приходилось целых четыре недели колоть мою толстую шею. Точно… он думает, что я корова, что я страшная корова…
Какая мне разница? Мне все равно. Он не мой. Он просто врач, а я пациентка. Он старше меня почти вдвое. Он женат, и любит ее. А я просто пациентка. А он просто врач. Пациентки не влюбляются в своих врачей, а врачи не влюбляются в пациенток…»
И так по кругу день деньской. И голос, его голос поверх всего этого, одни и те же слова, будто записанные на пленку. Отрезвлял ее лишь острый запах горелого мяса.
Боль душевная переходила в тело, сковывая мышцы. Марфа не узнавала себя: всегда в состоянии тихой благостности, рачительная помощница матери по хозяйству, она теперь не знала, куда себя деть.
«Он чужой муж. Он чужой муж. Ты никогда не разобьешь семью», — говорила она себе. Но так же, как никогда не умела ограничить себя в поедании пирожных с кремом, так не могла перестать любить чужого мужчину.
Тяжелая смена состояний сопровождалась приступами удушья. С наступлением вечера она зашторивала окна наглухо и сворачивалась на кровати, уткнувшись в одеяло, мечтая однажды перестать дышать.
Потом она стала спать весь день, просыпаясь урывками лишь чтобы понять, что день еще не кончился.
Утром и днем разные были сны. Лучше всего сон держался утром. Он был как ботинок, впечатанный в грязь: оглядывать его можно было смело, со всех сторон. В темени и глухоте вдруг вспыхивал ответ на вопрос, заданный когда-то давно, и вот, он был в руке.
Снился ей и петух с всклокоченной коричневой шевелюрой. Был бодр петух и неуместно дерзок, взобрался на стол и стал клевать Марфины лекарства. Клюв у него был огромный костяной, а лапы были не петушиные — просто две палки торчали из тела. В два счета раскурочил он своей костяшкой пластмассовые шприцы, ногой в это время растаптывая пакетики с порошком.
Сны дневные были гораздо более дерзкие и откровенные, чем утренние. И уж намного интереснее ночных. Представьте, только что вы бодрствовали. Разинув пасти глазниц, пялились на желтую занавеску, развлекаясь звуками улицы. И тут входит Мария, садится и молвит:
-Я тебе не помешаю?..
-Конечно, нет, сестрица, о чем речь? Давай побеседуем.
-Как тебе Мирон? — смущаясь, выдавливает из себя, наконец, сестрица.
-Милый парень…
-Он мне кольцо подарил, вот, — и она подносит костяшки пальцев к лицу Марфы, под одной из которых блестит ярко-красное кольцо.
-Ух ты! Красота. А почему оно красное?
-Какое еще красное? Ты чего? — лицо Марии начинает темнеть. Она хмурится, хмурится, ее вид напоминает почему-то о ненастной погоде снаружи. — Ты что, не видишь, какое оно?..
-Какое? — шепчет Марфа.
Лицо Марии темнеет, словно темнота комнаты всасывает ее в себя и , наконец, Мария растворяется в ней. Последнее, что видит Марфа- красный сверкающий блеск, но и его уже не видно.
… И вы открываете глаза, а в комнате тусклый день, и в квартире вы, очевидно, одна. Так же чувствовала себя Марфа.
Через неделю она встретила Максима в магазине игрушек. С ним были двое его детей и красавица жена. Она была старше Марфы, но цвела роскошной зрелой красотой: длинные, крашенные в белое локоны, всегда готовая вспыхнуть улыбка, тугая юбка и огромные пустые счастливые глаза.
Увидев его, она даже испугаться не успела. Они слишком поспешно кивнули друг другу, и она ретировалась в соседний отдел. Дрожащими пальцами, Марфа перебирала глупые пестрые платья, не видя ни одного из них.
Спрятавшись за плотной стеной цветастых тряпок, словно воришка, она следила за ними, мечтая раствориться в этом безумном хаосе безвкусицы. Ей казалось, что в этом пестром балагане каждая марионетка глумится и насмехается над ее трусливой слежкой. Допусти она хоть на миг мысль о нем как о своем мужчине, она бы, наверное, убила эту расписную красногубую.
«Я все равно лучше. Я все равно для него лучше..», — повторяла Марфа, — «Она глупая. Умные женщины так не заливаются и не распахивают рот, смотрите мол, на меня все…» Марфа не знала, что так смеются любимые женщины. Все и правда смотрели. И Максим, ловя эти взгляды на жене, еще крепче обнимал ее за талию. И смотрел на нее. Смотрел и смотрел.
Максим прикладывал к груди один джемпер за другим, расправлял рукава и взглядывал на красногубую: как? Она что-то говорила, он вешал его обратно и прикладывал следующий.
Они переходили из зала в зал. Наконец, Марфа потеряла их.
«Ушли», — успокоилась она.
И вдруг ей стало так легко. Она долго рассматривала шампуни. Наконец, сняла с полки шампунь для роста волос и направилась к кассе, впервые за несколько недель почувствовав, что хочет есть.
«Надо будет на днях сходить с мамой куда-нибудь. Совсем уже как две старухи стали. Можно в «Капитаны» или… его перенесли. У, шашлык…»,- потянула она носом на мясной дух, взявшийся ниоткуда и, переведя глаза туда, куда уже повернулся ее нос, увидела Максима.
Он стоял прямо позади нее, с нагруженной тележкой, изобразив на лице свою чудовищную улыбку. Он улыбался только ей одной. От скопившегося напряжения странного ощущения фатальности она засмеялась.
-Здравствуйте…Максим Евгеньевич.
-Привет, привет, Марфушенька — душенька, — он повернул голову так, чтобы смотреть на Марфу и одновременно видеть торговый зал, — ну как наше драгоценное?
-Спасибо, отлично.
— Так я и вижу — похорошела,- подмигнул он ей.
Марфа замялась: знакомое мерзкое удушье, как при одышке, подползало откуда-то снизу. Сейчас начнет задыхаться, и будет неловко… Чтобы отвлечь внимание Максима, а заодно выровнять дыхание, она выдавила:
-А вы тут…покупаете?
-Да вот выбрались, знаешь,- он кивнул на тележку с возвышающимися на ней банками, в которых плавали огурцы цвета жухлой травы, коробками с лицами сытых кудрявых мальчиков на упаковке, брикеты мороженого, бутыли с водой… — Зайди ко мне завтра на профилактический, — совсем тихо добавил он.
— Марфа кивнула: голоса уже не было.
Максим задумался.
-Хотя нет, лучше в среду к пяти.
Марфа снова кивнула. И краем глаза увидела, как к ним в сопровождении двух виснущих на ней мальчишек приближается расписная красноротая.
-Ма, ма, ма, — беспрерывно тянули братья, похожие на двух медвежат.
-Здравствуйте, пакет нужен? — раздалось прямо перед Марфой со стороны кассы.
Марфа брела домой в чаду. Ночью ей приснились ярко-красные блестящие губы и ногти жены Максима. Во сне жена громко хохотала, приближаясь к Марфе и перебирала длинными и острыми, как ножи, ногтями воздух, как паук перебирает лапками, подбираясь к жертве.
Марфа проснулась, и едва успела перегнуться через постель, как ее тут же вырвало. Она встала за тряпкой, и в кухне упала в обморок, сильно ударившись об пол головой. Второй раз, спустя минуту, упала в прихожей.
Всю ночь Марфу рвало черной пенящейся жижей. А в голове крутилось, как заезженная пластинка, без начала и конца:
Максим: Мне вот всегда было интересно: зачем Вы все время эти шприцы на стол выкладываете? Для антуража?
Марфа (смущаясь): Надо же, чтобы что-то лежало на столе…
Максим: Главное, чтобы лежащее на столе было функционально…
Сквозь эту призрачную пелену смеха Максима, задраенные окна и собственные стоны, Марфа слышала, как разгулялся ветер на улице и как слякоть поглощает подошвы чьих-то сапог.
Она не видела, как фигура в черном пальто распахнула дверь и разрушила глухую спасительную черноту комнаты. Зато она слышала каждый шорох, издаваемый этим чужим черным человеком. Она слышала, как он шел по улице и как ворчливая подмерзшая слякоть, смешанная со стаявшим снегом, впивалась в его странные шнурованные ботинки, каких кроме него в городе не носил никто . Будто старуха — слякоть была соперницей Марфы и тоже хотела удержать его в себе…Слышала Марфа, как он миновал перекресток, как поднимался на лифте, слышала звук стянутой с правой руки перчатки… а потом она вздрогнула. Как тогда. И, зарывшись головой в одеяло, сквозь его толстую броню услышала этот кошмарный пронзительный звук звонка, который часто грезился ей, и , почуяв, что сейчас случится что-то жуткое, она закричала, и что-то взорвалось в ее голове. Хотя крика никто не слышал, даже сама Марфа.
Тишина воцарилась на минуту, а потом кто -то присел на кровать и стал откапывать ее из-под подушек и одеял. Марфа сопротивлялась, но силы были не равны. Свет ослепил ее на пару секунд, а потом она увидела сосредоточенное лицо Максима, складку возле губ и каштановую челку рядом со своим лицом.
Марфа зарыдала. И весь кошмар этих месяцев прорвался откуда-то изнутри, как гной из надрезанного гнойника.
-Марфуша, Марфушенька, что ты?
-Я не могу больше, я люблю тебя! Ты…ты разве не знаешь?!
-Ну-ну… успокойся… — Максим отвел глаза. Это знакомое движение глаз, эта боль, царапающая грудь изнутри. Рука его продолжала успокаивающе похлопывать ее по широкой спине.
-Максим… — завывала Марфа, — Максим… я умираю… — повторяла она одно и то же, словно не могла насладиться тем что произносит, наконец, это имя вслух.
Она плакала, не переставая. Все это время он сидел, обняв ее, успокаивая и качаясь в такт ее рыданиям. Ни один мускул не дрогнул на его застывшем лице…
Тем временем Камилла, пробираясь по полуночной непрогляди, пыталась достучаться до лекарши, но окна той были темны. Камилла не знала, что старая Анина еще вчера вечером ушла к источнику и больше уже не возвращалась.
Когда Камилла поняла, что лекарша ей сегодня не поможет, она судорожно стала искать телефон Максима. И с ужасом поняла, что в ее телефонной книжке его нет. Она знала, что телефон был записан: они созванивались чуть ли не каждый день, когда он приходил к Марфе…
Жители города, слишком привыкшие к универсальности помощи лекарши, отвыкли от того, чтобы звонить в службу скорой медицинской помощи. Вряд ли у кого-то был даже телефон этой службы. Не было его и у Камиллы. О чем она сейчас горько пожалела. И успокаивала себя: не было ни единого раза, чтобы лекарша не успела или не сумела помочь. Разве что…
-Отвезу ее к Максиму. Завтра он, кажется, с утра.
Совершенно измученная Камилла застала Марфу рыдающей.
-Максим, я умираю, — как заведенная монотонно плакала она на груди у Камиллы.
-Бедненькая моя, бедненькая моя… Где же эта сорванка, Мария? Хоть бы посидела с тобой, пока я ходила… Марфуша, у тебя нет телефона Максима Евгеньевича?
-Какого Максима Евгеньевича?
-Участкового…А вот же у тебя…- она нажала на кнопку, и вдруг комната озарилась светом: полился голос Максима, его смех.
Камилла замолчала, пролистала список вниз.
Марфа смотрела на мать.
-А где Максим?- наконец, произнесла она.
-Завтра с утра к нему поедем…
Кошмарное прозрение ошпарило Марфу: ее будто встряхнули, как мешок с костями, и все встало на свои места.
-Я никуда не поеду…
Стыд, резкий и пронзительный, загнал ее под одеяло. Она сгребла подушку и зарылась в нее лицом.
Остаток ночи она отпаивала Марфу специальным отваром из травы. Камилла пролистала все записные книжки, но телефона Максима не было ни в одной.
Марфа больше не бредила вслух. Но в голове ее реальность и иллюзии поменялись местами. Теперь ей казалось, что это Максим держит ее лицо и поит ее отваром и что они снова смотрят друг на друга, как раньше и что разговаривают и смеются, как раньше… И над всей этой какофонией образов и звуков носилась непонятно откуда взявшаяся, чудовищная, навязчивая кричащая музыка, совсем сносившая мозг.
Когда Аннина, глядя слепыми уже глазами на занимавшийся, последний в ее жизни рассвет, бессильно упала на край колодца святого источника, чтобы уже больше не подняться, в эту же минуту Камилла усадила Марфу в такси и повезла в единственную больницу в городе. Белое равнодушное лицо Марфы на спинке сидения, обитого черной кожей, заставляло ее подгонять заспанного таксиста.
В коридоре возле кабинета участкового терапевта, как обычно с утра, толпился народ. На стульях кряхтели старушки такого дряхлого вида, что было удивительно, как подобные существа могут добираться до больницы без посторонней помощи, да еще в такую ветреную погоду. И тут Камилла, обычно до крайности деликатная, пропускавшая всегда всех да еще вперед себя, подошла к двери и, не оставив никому времени на возмущение, открыла дверь кабинета участкового врача.
Она увидела спину плотного мужчины, а потом макушку Максима, склонившегося над карточкой пациента.
-Максим Леонидович… я очень извиняюсь, — закивала Камилла и спине, и Максиму, который, подняв глаза, еще не вполне понял, кто перед ним.
-Евгеньевич… Максим Евгеньевич я, — опустил он очки на кончик носа.
-Да, да, простите ради Бога, Максим Евгеньевич, там Марфа. Всю ночь рвало что-то… Посмотрите, пожалуйста, я Вас умоляю…
Максим встал, с выражением некоторой досады на лице вышел из кабинета в коридор и не сразу понял, где Марфа. Лишь спустя несколько секунд, продираясь взглядом сквозь людской частокол, увидел в дальнем углу коридора знакомую малиновую шаль, висевшую на вешалке в прихожей Камиллы и рядом с которой он когда -то давно вешал свое пальто. Марфа сидела, опустив лицо и закрыв глаза. Он присел перед ней и прошептал:
-Привет, Марфушенька — душенька…
Марфа не помнила, как дошла домой и где была ее мать, как она зашла в свою комнату и как кстати шприцы оказались на том же самом месте, где они всегда лежали, когда Максим еще приходил к ней. За окном плыл бежевый рассвет, как на странной картине, названия которой Марфа уже не помнила.

В тот день наступила зима.