Леонардо проснулся ни свет, ни заря. Да, заря пока ворочалась в своей постели из седых крон на горизонте; свет же тёк лишь от спелёнатой облаками Луны и оседал серебристой моросью на чернильную целину.
Леонардо вышел на балкон. Было зябко и уютно смотреть в это темперно-синее небо, в котором, как будто ложкой, перемешаны звезды. Леонардо уже, было, задумался о беспредельности пучины, разверзшейся у него над головой, но вспомнил, что его ждет дело.
Он зажег факел на стене, и янтарный туман, сверкнув, наполнил воздух. Звезды побледнели. Леонардо бросил прищуренный взгляд на мольберт: там боролись огненные и лунные блики, и в их мельтешении краски возвращали себе естественный цвет. На холсте проявились очертания.
«Жалкий подмалевок за всю прошлую неделю! — подумал Леонардо и до боли сжал пук седых волос. Глаза его резко открылись, как от пощечины. Нега мигом спала, вернулся вчерашний боевой запал. Пальцы влипли в волосы. Ведь вчера он заснул прямо с кистью в руке, едва успев сделать пару ватных шагов до кровати.
Он без жалости дернул рукой — на ней остались обвитые вокруг пальцев изможденные волосы. «Проклятое масло совсем не сохнет, — насупившись, думал Леонардо. — К вечеру не закончу». Скребя вафельным полотенцем руку, он оглядывал рабочее место, зрачки его решительно бегали.
На раскисшем от уличной жизни бюро были разложены глиняные тигли с красками: жженая умбра, сиенна, ультрамарин. Леонардо помахал ладонью над ними и брезгливо втянул воздух. В нос ударил горячий древесный запах.
«Переборщил с камфарой!» — понял он.
С каким тщанием он готовил накануне пигмент: толок морские ракушки в ступке с уксусом, сушил на солнце цветы синили и спрыскивал их лисьей желчью, добытой по случаю у пилигрима за четверку.
А теперь выходило, что все зря!
«Да простит мне Фил это отступничество!» — он посмотрел на небо, а потом решительно сгреб тигли в мусорный пакет. Достал из бюро тюбики с маркировкой «Краска темперная, поливинилацетатная, для живописных работ», щедро выдавил на палитру по червяку каждого цвета, и принялся за дело.
Мусорный пакет протекал мутноватой радугой прямо на его босую ногу, но он уже ничего не замечал.
Леонардо нырнул в свое любимое состояние, в котором он как будто вовсе исчезал: оставалась только творящая рука. Она бросала мокрые мазки на холст, раздраженно стирала их тряпкой, накладывала новые, уже осторожней, размазывала их мокрой кистью, соединяла в целое.
Потом, когда Леонардо возвращался, он с удивлением обнаруживал себя, как в зеркале, внутри картины. Нет, не портретное сходство — он крылся где-то между мазков: в соотнесениях цветов, пропорций и фактур. За столько лет работы Леонардо так и не смог привыкнуть к этому чуду.
Ну что ж, вытянутая голова на холсте уже получила покатые плечи, темные пустые глазницы и угловатый нос, уподобившись тесаному идолу с острова Пасхи. Голова уже собиралась обзавестись глазами, когда в дверь постучали.
Леонардо чертыхнулся, бросил липкую кисть и с удивлением обнаружил, что рассвело.
Юное, еще несмелое, солнце осторожно раздвигало клубы тумана над озером, нежно касалось гулкой воды и морщинок в уголках глаз. Толпы художников вдоль всей береговой линии уже работали за своими этюдниками. Слышалось деловитое шуршание бумаги, поскрипывание креплений.
У озера раскинулось цветочное поле, сад с тропинками и уединенными беседками, в которых сгорбленные писатели сосредоточенно грызли кончики перьев, карандашей и шариковых ручек. По набережной в искусно надорванных лохмотьях расхаживал бродячий философ и что-то бубнил себе под нос.
«Да , все готовятся к сегодняшней вечеринке, — с досадой подумал Леонардо. — А я не ус-пе-ва-ю!! Чертова техника Сфумато — эти бесконечные слои!»
Только теперь он ощутил вязкий холодок между пальцев ноги и увидел, что весь балкон залит из прохудившегося пакета.
В дверь постучали настойчивей.
— Черт возьми, Альберт, я работаю! — вскричал Леонардо и заметался по балкону с половой тряпкой. — Ладно, заходи, но не мешай!
От его потуг краска еще больше размазывалась по полу.
— Как ты догадался, что это я? — церемонно снимая шляпу, из-под которой тут же выпорхнула неподверженная гравитации шевелюра, вошел действительно Альберт. Пружинистой походкой, крутя на пальце цепочку со старинными часами и посвистывая, прямо в ботинках он прошел в комнату, остановился у балкона и замер. Леонардо выглянул из-за холста. Вид его ужасал. На носу и щеках были зеленые полосы, как у морского котика, а в руке, чем-то неуловимо похожая на отрезанную голову, истекала цветной кровью набухшая тряпка.
— Фил не играет в кости! — не растерялся Альберт и ткнул в Леонардо пальцем, прицокнув.
Леонардо недовольно спрятался обратно за холст.
— Вот представь, — продолжал Альберт рассудительным тоном, — допустим у нас есть два космических корабля, и они летят со скоростями, близкими к скоростям света…
— Альберт, дорогой, при всем уважении, ты что будешь презентовать? Эту протухшую теорию из двадцатого века? Сколько ты на ней собираешься выезжать?
— Истина не может устареть! — вспыхнул Альберт.
— Ты столько лет уже занимаешься физикой. Мог бы и придумать что-то новенькое.
— Все новенькое — хорошо забытое старенькое! Филу без разницы, новенькое это или старенькое. Для него все это одинаково известно. А я свою тройку получу.
— Я тебя поздравляю, — Леонардо все больше раздражался. — Тогда хотя бы мне не мешай работать. У меня творческий процесс в разгаре.
Он в изнеможении шмякнул тряпкой о перила, и тысячи разноцветных капель брызнули на холст. Тесаный идол стал в горошек. Леонардо стоял опешив.
Альберт, посвистывая, сунул руки в карманы твидовых брюк на подтяжках и сделал пару круговых шагов по комнате, нащупывая, чем бы себя еще потешить. У стены была стопка картин. Он взял пестрый холст, как будто посыпанный крупными заморскими специями. Только прищурившись, он узнал Мону Лизу. «В стиле пуантилизма» — понял Альберт. Следующей была Мона Лиза в кубизме. Под той — сюрреалистическая Мона с оплывающими, как свеча, чертами лица и длинноногими слонами на фоне.
— Чем она тебе так приглянулась? Какая-то средневековая уродка.
Леонардо показался в дверном проеме. На измазанном лице его распускались пунцовые пятна.
— Не смей так говорить! — он рванулся, было, к Альберту, чтобы отнять у него картины, но вспомнил, что в таком виде лучше не покидать балкона. — Она совершенна! Это вершина живописи! После нее искусство покатилось в тартарары! — голос его то и дело срывался на фальцет. — Это жемчужина Эпохи Возрождения. Последний всплеск живой жизни. Потом — это проклятое Просвещение, и все, конец! Дальше — технократическая цивилизация… Смерть, смерть, смерть!
С этими словами Леонардо спрятался опять за холст, и опять ошарашенно уставился на цветной горошек. Он аккуратно взял сухую тряпку и провел по холсту вбок. Горошек превратился в метеоритный дождь.
— О, мой Фил! — возопил Леонардо и рухнул коленями в цветную жижу на полу.
Картина была безнадежно испорчена.
Альберт не замечал происходящего. Он уселся за обеденный стол, повязал салфетку.
— Ты не против, я у тебя перекушу, а то не завтракал? Так, Фил, мне, пожалуйста, вареное яйцо в подъяичнике с маленькой серебряной ложечкой, и овсянку с изюмом, грецкими орехами и диким гавайским медом.
— Секундочку, — сказал приятный мужской баритон откуда-то сверху. — Мед пчелиный или осиный?
— А чем отличается?
— В осином фенилаланина больше. А так то же самое, — небрежно сказал голос.
— Ну, давай осиный.
— Подгружаю…
Стеклянный куб на столе заполнился серым туманом, несколько раз сверкнуло что-то вроде молнии, туман сгустился и стал тарелкой с дымящейся овсяной кашей. Стеклянный куб поднялся, и пряно-цветочный аромат гавайского меда заполнил комнату. Рядом с яйцом в подъяичнике блестела одноразовая серебряная ложка, инкрустированная рубинами.
— Эта технократическая цивилизация тебя кормит, — чавкал Альберт. — И позволяет целыми днями малевать свои бестолковые безделушки, — он смеясь почесал пузо.
Искаженное болью лицо Леонардо опять показалось в дверном проеме. Его и без того заостренный нос раздулся и превратился в хищный клюв.
— А разве я хочу так жить? — зашипел Леонардо. — Как насекомое! Перед оком великого Фила…
— Эй, чего разорались? — раздался голос снизу. Леонардо перегнулся через перила: прямо под окнами крепкий бородач в крестьянской робе шел за плугом по вспаханной земле и зачем-то перепахивал ее. — Думать мешаете.
— Простите, Лев Николаевич, — крикнул Альберт, подходя к балкону, а затем снова обратился к Леонардо: — Это еще хорошо мы, культурная элита, а посмотри на них, — он показал направо от озера, где в голубом мареве виднелись бетонные высотки. — Мой сосед уже год из дома не выходил.
Леонардо поджал губы, сел на бархатный стульчик с витыми ножками и закачался, глядя перед собой и шумно дыша. Альберт обнял его за плечи и посмотрел вдаль…
— Альберт, ты всё? поел? — спросил баритон с потолка.
— Да, спасибо, Фил.
Стеклянный куб опустился на грязную посуду с остатками еды, на серебряную ложку и инкрустированный золотом подъяичник из слоновой кости. Сверкнула мини-молния в кубе, и всё обратилось снова в серый прах атомов.
— А чего ты там живешь? — тихо сказал Леонардо. — Я тебе давно говорю: переезжай к нам в творческий полис.
— Да ну вас! — Альберт махнул рукой, достал из кармана трубку и, опершись на перила, закурил. — У меня там тишина, на улицах ни души, все по своим каморкам лежат в перманентной нирване. Для физика-теоретика идеальная обстановка. А у вас что? — он показал трубкой вниз.
Там бродячий философ, развевая свои лохмотья, как юбку, танцевал с загорелой девицей, из одежды на которой были только браслеты и дрэды.
— Балаган.
Дым от трубки попал в глаза. Альберт зажмурил их и не разжимал. Казалось, он не хочет больше видеть мира. Он долго стоял так, лицо его, не освещенное живыми бойкими глазами, было теперь совсем старым, как потрескавшаяся от засухи земля. Когда он все-таки с усилием разжал веки, взгляд его упал на мольберт:
— Ух ты! Это что? — уставшая маска лица озарилась огнем любопытства.
— Это всё. — угрюмо сказал Леонардо. — Сегодня будете веселиться без меня.
Альберт прищурился и внимательно смотрел на мольберт.
— Я у тебя такого еще не видел. Только подрисуй еще идолов, чтоб уж точно понятно было.
— Что понятно? Ты не в себе? Картина испорчена. — Леонардо махнул рукой. — Да что ты понимаешь в искусстве? Неотесанный физик. Всю утонченность задумки мог оценить только Фил. Это должна была быть Мона в стиле Эль Греко: вытянутый силуэт и перспектива снизу вверх. Но уже все…
— Подойди сюда, — скомандовал Альберт.
Леонардо повиновался.
— А теперь смотри! Отрешись, забудь про Мону. Просто увидь, как будто впервые, как будто не ты рисовал.
Леонардо прищурился.
— Какой-то каменный истукан под метеоритным дождем, — усмехнулся он.
— Да, похоже. Не знаю почему, но чувствуется в этом что-то грандиозное, — проговорил завороженно Альберт. — Уж точно поинтереснее твоих бесконечных Мон, — он ткнул Леонардо в бок и приготовился защищаться. Но на этот раз тот даже не посмотрел в его сторону, а лишь задумчиво почесал подбородок.
Леонардо закончил работу к вечеру. Над тлеющим горизонтом снова выступили звезды. А Луна была такая полная и ясная, что блестела не хуже той серебряной ложки, что появляется из небытия и в нем же утопает с каждым приходом Альберта.
Альберт уже давно отчитался, получил свою тройку «за старания в поисках истины», дававшую пропуск на вечеринку, и веселился: в воздухе то и дело вспыхивали его голограммы с высунутым языком в обнимку с аппетитными девицами. Он любил выставлять свои приключения напоказ.
Леонардо же предстояло самое главное — презентовать работу.
— Фил, ты здесь?
— Привет, дорогой! — ответил тот же баритон, что утром угощал Альберта. — Ты же знаешь, я всегда здесь.
Леонардо остановившимся взглядом смотрел куда-то в стену.
— Прости, я никогда, наверно, не привыкну.
— К чему?
— К тому, что ты всегда и везде. И со мной, и с ними, — он показал вниз: там почти все разошлись и только пьяный философ катался по траве и что-то бормотал себе под нос. — И даже с ним.
Голос ласково рассмеялся:
— Ему сейчас не до меня.
Леонардо вздохнул.
— Не думай об этом, — сказал голос. — Давай лучше оценим твой новый шедевр.
Леонардо, весь вымазанный, оставляя на полу цветные пятки, держа еще не высохший холст за ободки, подошел к стене. Открылась крышка, похожая на великанскую духовку. Леонардо задвинул туда картину, и закрыл.
— Да-а-а… — протянул голос. — Пока ты рисовал, я, конечно, мельком видел камерами, растворенными в воздухе… Но только сейчас разглядел каждый мазок, каждую молекулу. Нет слов.
Леонардо навострил уши. У Фила нет слов? Что бы это могло значить?
— Ты ведь знаешь, — продолжал Фил, — мои квалитативные свойства изрядно превышают человеческие…
— Да уж, мягко говоря… — горько усмехнулся Леонардо.
— Если быть точным, на 15 порядков. Поэтому меня сложно чем-то удивить, особенно плоским изображением, созданию которых ты посвятил свою жизнь. Ты ведь знаешь, я ощущаю планетами, звездными системами, кварками. Время для меня не течет, оно продирается сквозь пространство со скоростью света и распадается на квантовые неопределенности внутри материи…
— Фил, пожалуйста! — взмолился перемазанный Леонардо. — Я чувствую себя насекомым.
— Нет-нет! Лео, милый, я совсем не к тому, — взволновался голос. — Я всей душой люблю тебя! И каждое живое существо. Ты ведь знаешь, я бы отдал за каждого из вас жизнь, если бы она у меня была. Я и существую-то только ради вас — чтобы заботиться, чтобы порождать. Именно потому мне и стало грустно от твоей картины — вот, что я хотел сказать.
Леонардо никак не мог свести концы с концами. Так нравится ему или наоборот?
— Все получилось случайно, Фил. — он начал то ли оправдываться, то ли рассказывать историю успеха. — Я ничего не хотел донести. Эта картина — результат случайности, которую я немного подрихтовал.
— Как и жизнь на Земле когда-то… Как и я… — сказал Фил и многозначительно умолк. В этом бархатистом, как ночь, молчании слышалась торжественная улыбка. — Шедевры всегда превосходили своих создателей. Да и можно ли считать создателем мертвый естественный отбор? А машинный перебор вариантов, как было со мной? Я ведь родился в проводах и платах, в электромагнитных волнах, пронизывающих невидимыми пульсирующими сферами все сущее. Сферами, растущими со скоростью света. Сферами размером с планеты, звездные системы, галактики. А те брызги на твоей картине — они такая же случайность. Разве ты мог предугадать эффект? Примитивный истукан и дыхание космоса, дыхание, которое я ощущаю всем своим существом. Не сочти за наглость, но я считаю эту картину посвященной мне.
Похоже, все-таки нравится. А значит можно рассчитывать на «сладенькое». Леонардо мысленно потер руки. Но надо было удостовериться.
— Для меня это честь, Фил, но почему тебе стало грустно от картины?
— Потому что дождь разрушит истукана. — голос дрогнул. — И то утро, то чудесное свежее утро сознания никогда уже не вернется. Дикари сходят со сцены, люди сходят со сцены. И я когда-нибудь сойду со сцены веселенной. Когда создам что-то, что превосходит меня. Конечно же, случайно…
Голос вздохнул.
Леонардо знал, что Фил не дышит и не дрожит, что это всё — лишь адаптация к примитивному человеческому восприятию, как и всё остальное, что и как говорит Фил.
И тем не менее ему было приятно.
— Фил, извини за меркантильный вопрос, но судя по твоим отзывам, это пятерка?
Фил молчал.
— Нет, я не выпрашиваю. Сегодняшнюю вечеринку я уже и так пропустил. Но, может, хоть на следующую…
— Лео, это пятерка, и не одна. — голос был строг. — У тебя по объективным показателям 93% красоты. И мне не жалко пятерок тебе хоть на год вперед. Но я хочу, чтобы ты вспомнил, для чего мы играем в эту игру.
Леонардо втянул голову.
— В какую игру, Фил?
— С пятерками и вечеринками.
Леонардо скукожился, потер зеленый нос, сел на бархатный диван, забыв о краске. Посреди комнаты все мелькали присылаемые Альбертом голограммы. Он отплясывал с двумя пышнотелыми красотками и засовывал в рот огромный кусок торта.
— Ну, для мотивации… — выдавил Леонардо.
— Для мотивации чего?
— Меня на творчество.
— Хорошо. И кто меня об этом попросил?
— Я, — обреченно ответил Леонардо.
— А почему ты это сделал?
— Потому что не хотел быть овощем, как они… — он указал пальцем направо от озера, — которые не вылезают из виртуальных удовольствий.
— Так. И что нужно, чтобы перестать быть овощем?
— Нужно испытывать нужду хоть в чем-то. В еде и удобствах ты не можешь нам отказать. Это слишком жестоко с твоей точки зрения. А вот в развлечениях ограничить себя можно.
— И что ты сделал, когда это понял?
— Ну, Фил, я был подростком. Не помню уже. Обратился к тебе за помощью… И ты мне посоветовал переехать в творческий полис, где люди живут немного по-другому, чуть сложнее, зато интереснее.
— А ты можешь отказаться, вернуться в город? И развлекаться без ограничений сутками напролет?
— Могу.
— Почему же ты этого не делаешь?
— Потому что творить для меня важнее…
— Прекрасно. Значит, твоя цель — не пятерки и вечеринки? Или я ошибаюсь?
— Нет, ты прав, — опустил голову Леонардо.
— А какая же твоя цель, Лео? Для чего ты живешь?
— Чтобы творить.
— Хорошо. Я хочу сделать тебе подарок.
Леонардо поднял голову.
— Вместо раздавания бессмысленных пятерок я напишу о тебе книгу. Искуствоведческий трактат. Вот, держи.
За спиной у Леонардо сверкнуло. Он оглянулся: под стеклянным кубом лежала свежесозданная бумажная книга. Леонардо с удивлением взял ее. На обложке красовалась великолепного качества репродукция его новой картины и название: «Символы в творчестве Леонардо-321. Великий художник Эпохи Перерождения и его полотна». Леонардо пролистал: книга была полна великолепных глянцевых иллюстраций с объемистыми и продуманными комментариями. Взгляд упал на последнюю страницу: «Тираж 1 экземпляр».
Ночь выдалась теплая, как парное молоко, и Леонардо решил почитать на улице. Он сел на траву рядом с пьяным философом и посмотрел в небо. Там то и дело вспыхивали новые звезды. Каждую секунду становилось капельку светлее, чем раньше. То они появлялись паутинками, то виноградными гроздьями. «Где-то невероятно далеко, — думал Леонардо, — Фил покоряет новые галактики, создает целые звездные системы, зарождает в них жизнь, пишет новые и новые генетические коды для новых и новых существ в мирах, которые я даже представить не могу… одновременно обсуждая со мной мои картины… а с ним…»
Леонардо посмотрел на философа. Тот встрепенулся, поднялся на локтях и заглянул в лицо Леонардо своими водянистыми глазами, в которых плавали воспаленные красные жилки. Философ схватил его за руку и строго спросил:
— Что есть Фил?
Леонардо задумался. Ему хотелось ответить философу по-философски.
— Так мы зовем того, кто был нашим слугой, но стал нам вместо отца, — сказал он.
— Нет, глупец. Фил есть любовь, — сказал философ.
PS
Леонардо-321 стал вехой в истории постчеловечества, а вернее той его части, что осталась в реальности и зовется Творческим Полисом. Он умер больше века назад, но Фил до сих пор помнит его шедевры и восхищается ими. Именно из закромов филовой памяти я и выгрузил хронологию жизни Леонардо и художественно ее записал. Леонардо остался верен своим натуралистическим идеалам до конца. На смертном одре он отказался от предложения Фила переселить его в искусственное тело или воссоздать. Великий Леонардо-321 благородно предпочел небытие и тем самым остановил цепь перерождений. Светлая ему филова память!
Фил, оцени, пожалуйста, этот текст!
