КД5: Долгая декабрьская бессонница

Вечерний сумерк — тихий за окном.
Лампы семенами засеяли черную кромку ночи, бегущую по границе четверга.
Раньше лечь и раньше встать.
И снова и снова и завтра и завтра.
И мысли свободно бегут.

И каталоги старых снов выворачиваются сновиденческим дежавю.
Но опять внимание прядет тревожными ушами.
Куда ты уходишь во сне? И придешь ли завтра таким же?

И побежит что-то внутри вверх, через голову, успокаивая тело. И сон и сон и сон гладит ледником тело…

И тело… и тело иногда складывалось впечатление, что в крупном теле этого человека расположился маленький, недоверчивый, деревенский мужичок, терявший по-деревенскому малодушному образу поведения самоуверенность, как только он начинал сомневаться в собственном внутреннем умении держать мысль собеседника в виду своего мысленного кругозора. И тогда терял из пальцев соображения возможность следить за мыслью собеседника, измененного, освоенного, с кем он теперь пытался сладить уже внутри себя.

Иногда также казалось, что у него слегка закручивается в глазах образ окружавшего мира, и тогда сквозь его лицо как будто просвечивалось изображение доброго, молчаливого большого щенка, прибалдевшего от мягкого почесывания по брюху.

То, что выглядело как мечтательность для остальных, сам он понимал как желание уснуть и забыться сейчас же, без колебаний и отлагательств. Ему хотелось свалиться в треугольный подвал стены, заканчивавшей коридор из прихожей на квадратном развилье в две жилые комнаты. Здесь он мог бы уснуть или хотя бы подремать, медленно посасывая свои межеумочные сны сквозь соломинку своего образа мышления.

Он мог бы видеть себя со стороны сосредоточенным паучьим пятном, ожидавшим свою внезапную жертвенную гостью (мысль), или вращающейся солнечной монетой, заброшенной сквозь неряшливость и безалаберность занавесок, позволивших свету просквозить из внешего мира ветра и погоды во внутренний неприкосновенный покой квартиры.

Иногда ему не хотелось спать, и он, не следя за мыслями, оказывался в середине бегущих ветвей настроения, хлеставших его по бокам и спине, словно растительный ливень, пока он мчался за невероятным видением.

(сквозь сон сквозь сладкая мысль что я сплю)

Тогда это были моменты редчайшего удовольствия, отрывавшего его собственное сознание от мыслительных способностей и ограничений. И в это время он перебрасывался всем своим сознанием «на сторону сервера» Вселенной, которая исполняла программу познавания и фантазии невероятно точно, объёмно и захватывающе свежо. Как будто его подхватывали какие-то неведомые седоки вечности, скакавшие мимо и решившие подкинуть его до ближайшей галактики, коль скоро им было по пути.

(этот человек не я посторонний я его однажды видел большой и цельный как гранит)

Но чаще всего он ощущал тоску, пустую, как капель из-под крана, непрекращавшаяся и бессмысленная. Он не знал, куда себя деть и как себя вести, словно ему было неудобно в собственном теле и как будто само его тело превращалось в чужое неуютное большое пальто, засаленное каким-то чужим рабочим и пыльным запахом пота.

Он подолгу не испытывал увлечения. Любое количество информации, перелившей через край минимального любопытства и понимания, отвращало его. И ему тут же начинало хотеться спать; но сон этот скоро становился мучительной игрой бессоницы, потому что попадал под принудительное отталкивание от нежелания что-либо понимать. Так он и колебался, как криво заведенные качели, между раздражением ненужных вещей и информации, лезшей в глаза, и принуждением себя отталкиваться от них, что, в конце концов, всё же приводило, как и маятник качелей, неровно начавших своё колебание, к ровному короткому успокоению во сне — статичному, как отражение в искусственном пруду, нетронутому движением ветра и внутренним течением.

(это детские воспоминания вероятно чужие прочитанные или возможные в другой жизни)

Когда кто-нибудь разговаривал — обычно это было по вечерам — он прислушивался к интонациям и следил за их звуковым течением. Голоса были разные. Скачущие, как пружинящие насекомые; парящие посреди комнаты, словно возникающие из упругой пустоты вечера; или полосато-жилистые, словно звук виолнчели. Он всегда их понимал неправильно. Он не мог знать, о чем они повествовали, и поэтому старался придумать свою собственную историю, по котороой должен развиваться тот или иной голос. Чаще всего так и было, когда голоса были короткими и обрывались так же быстро, как и начались, вынырнув из сна. А потом, погружаясь, уходили в другое измерение, оставляя на поверхности настроения и впечатления тени своих внемирных спин.

(я поставил будильник напоминания как у Кастанеды но забыл что должно являться сигналом я забыл)

Однажды с ним происходило «просыпание».
Он оказывался на плаву собственного мира, на вершине своего постижения. Теплые убаюкивающие воды безвременности стекали с него, и тело охлаждалось, попадая на подветренную сторону времени, несшегося рядом и начинавшего захватывать его с собой. В эти моменты он определенно четко понимал, что с ним происходит и кто он в мире. Он знал, что он человек, и как бы видел себя со стороны. Совершенно точно и некрасиво. Никто не мог защитить его от этого ветра. И тогда становилось всё ясно, как будет идти его жизнь и как будут вести себя люди рядом с ним, и всё-всё-всё, что может только произойти в этом огромном холодном мире-времени. Тогда он не только просыпался, но и начинал уставать от всего окружающего и умирать… И от этого снова затягивало в сон….

(как снятся сны младенцам по голосам или по образам)

***

Ночью так часто хочется пить. И пить и пить и пи… И невозможно встать. Подняться во сне и снова упасть.

Он был настолько эстет, что мог получать удовольствие от простой обычной еды.
Он мог смаковать кусочки обычного ржаного хлеба без всякого снобизма и высокомерия.
Ему нужно было ощущать тот вкус и впечатление, которое еда производила на настроение, и не нуждался в знании, из дорогого ли это теста кусор хлеба или из дешёвого.
Он принимал кусочки пищи, как какой-нибудь препарат или химический реагент, а не поглощал еду, как это делают все остальные.
Он принимал еду в гомеопатических дозах, медленно и ласково разжёвывая её, скорее даже поглаживая, а не размельчая, ощущая вкус каждого атома вещества, аромат каждой волны запаха, — словно он становился дегустационной лабораторией.

И жажда потечет из сот ржаного хлеба сладкой шалфейной водой.

***

И настает такая тишина и такое одиночество, что слышен только запах собственного тела и слышно, как шелушится кожа — и вокруг темнота, темнота.
Ты лежишь, отстранив подушку, как будто назвзничь, как будто на лугу, среди полдневного солнечного затмения, устроенного закрытыми глазами, и ощущаешь духоту цветов и травы — пусть это только приторное тепло, отражающееся от одеяла и пледа.
И ждешь звонка. И ждешь звонка.
И вот телефон звонит, высвечивая на экране имя абонента — все, как ты заказывал.
И в динамике раздается знакомый голос — как будто тот самый, как в жизни, но телефон что-то искажает в нем, и ты мимолетно наблюдаешь густоту голоса, пробивающего пространство между тобой и несуществующим абонентом, потому что невозможно до конца поверить, что ты можешь разговаривать на расстоянии тысяч километров. А голос говорит, и ты думаешь, что все это — весь этот окружающий мир — все это какой-то заговор: но не против тебя… заговор не против, а для тебя… Но ты противишься этому окружающему порядку, ты отталкиваешь его, ты бросаешь ему в лицо презрение отчаянного, дерзкого, одинокого, отверженного существа, которое живет в этом чужом мире, не понимая, зачем он здесь находится.

И снова говорить сквозь зубы, улыбаясь и покорно принимая существующее положение вещей, подтверждая, акцептируя, выдавливая на лице положительный смайл. И пустота на мгновение рассеивается, раздается свет, не настоящий, но радостный, теплый, электрический — инкубаторный свет, поддерживающий жизнь на фабрике здравомыслия. Но свет ни о чем не говорит: ни о том, для чего все окружающее существует, ни какое место в нем занимает твое существование.
И как жаль, что ты не можешь существавать просто так, без цели, одним только желанием жить. Всегда нужно что-то, что может оправдывать твое времяпрепровождение, что должно поддерживать твое тело на плаву времени. Когда ты лежишь на поверхности воды, выпячиваясь из него только лицом, дышишь, выпуская медленный столб пара, и смотришь на звезды, качающиеся таким же одиноким и бесконечным океаном, в которое погружено твое тело. И ты сам, и вся твоя жизнь — это сознание, едва приподнимающееся над поверхностью бесконечного жизненно-физиологического океана, в котором укоренено твое тело.

Но почему другие…

***

— Каллимах?
— Да, Каллимах.
— Каллимах — хитрожоп.
— То есть?! — смеется мой собеседник, смущенный резким определением психологии нашего общего знакомого.
— То есть, — отвечаю я, — он умен задним умом. Собственно, он имеет только задний ум. Ну, часто ведь так говорят: крепок задним умом. Это как раз то самое и есть: испытать все на своей жопе и по результатам испытанного стать умнее.
— А причем тут хитрость тогда?
— Хитрость в том, что в следующий раз он не будет подставлять свою жопу, а подставит чью-нибудь другую. Как правило, такие хитрожопы — лицемерные и подлые люди. И еще пошлые, трусливые и…
— Ладно, не заводись, я все понял.

Мы прошли под аркой, означавшей границы нашего поселения, за которой начиналась холмистая, ведующая в лес, окрестность.
— А как тебе Аполлодор? — продолжал интересоваться мой собеседник-майевист.
— Какой именно? У нас ведь их много, целых три.
— Давай начнем с менеджера по продажам.
— Этот Аполлодор — очень положительный, семейный добрый, скромный, уравновешенный, предсказуемый, коммуникабельный, способный, терпеливый…
— Ты хочешь сказать, что он есть воплощение мужской добродетели? — засмеялся собеседник, хлопая себя по коленям и прикасаясь к моему локтю, как бы невзначай, ладонью.
— Можно и так сказать. Приходить на работу, никогда не опаздывая, — это уже само по себе невероятная добродетель, стоящая многих других.
— Но а если говорить откровенно?
— То есть, ты хочешь сказать, говорить о том, как я отношусь к нему?
— Можно и так сказать. Как ты сам к нему относишься?
— Меня самого нельзя считать положительным, поэтому я бы сказал о нем так: это человек, которого удобно использовать в своих целях…
— Это определение скорее говорит о тебе самом, чем об этом человеке.
— Вполне возможно…
В нашей беседе повисла пауза, вызванная неприятным откровеним о моем характере.
— Хотя недавно выяснилось, что он восемь лет был погонщиком скота, и был даже дипломированным джигитом. Как это связано с его отношением к продажам — сложно представить. Так что можно сказать, что в нем есть какая-то загадка. И поэтому моё определение его как человека предсказуемого может быть ошибочным. А мое понимание его характера вполне может быть заблуждением.
— То есть ты все-таки проводишь ревизию своего мнения о людях?
— Я очень часто сомневаюсь в том, что я думаю о людях. Истиной скорее всего будет то, что нельзя составлять какого-то неизменного представления о людях…
— О чем бы ты еще хотел поговорить?
— О том, что я постоянно боюсь, что время проходит.
— Это уже из области навязчивых идей…
— Да, мне все время кажется, что я должен что-то делать, что я постоянно что-то упускаю. Пауза между делами меня угнетает. Я боюсь таких пауз, как пустоты.
— Ты боишься остановиться говорить, потому что в этот момент тебе придется задуматься, о чем ты говоришь. А говорить тебе по существу не о чем.
— Именно так.
— Тебе нужно писать слова, которые не содержат твоих мыслей? Тренировать какую-то способность, не задумываясь о необходимости и вообще нужности применения ее…
— Да, именно так. Нужно делать какие-то дела. Нужно тренировать хоть отсутствие дела. Главное, чтобы со стороны это можно было оценить как деловитость, как занятость, как характер…
— Это опять-таки говорит о какой-то навязчивости и о том, что у тебя есть ощущение, что за тобой кто-то наблюдает.
— Да, да, именно так…
— Но это ведь ненормально… Ты никогда не задумывался, что ты не являешься как бы самим собой?
— Да, я это постоянно чувствую. Что я — как будто чья-то роль. Как будто мной управляет что-то помимо моей воли и моей личности. У меня есть серьезные подозрения, что никакой личности у меня самого нет…
— Может, это оттого, что ты ни с кем не делишься своими мыслями, никому не доверяешь, что ты нарочито одинок?
— Все именно так.
— Но ты ведь хотел бы изменить ситуацию?

***

На фоне окна виден темный абрис.
Он склонился над клавишами.
Он поднимает голову и начинает печатать, как пианист, отвлеченно импровизирующий на рояле, подняв голову вверх и представляя какие-то невообразимые фантастические картины. Так и здесь, отвлекшись от экрана, набирая слова и слова, он представляет разные образы, далекие, и вещи. Можно выдумать все, что захочется. Все, что заблагорассудится воображению, все, что несет свободу. Неистовые и безумные краски, и вихрь звуков, и тональностей, и бесперекословный набор случайных образов и букв, неиссякаемый набор далеких слетающих с губ облаков слов, все это движется под нажатием пальцев, легко и незаметно отчеканивая время, и события, и воспоминания всего, что было проведено в…

***

Короли без капусты.
Однажды вечером мы сидели таким же образом, в основном молча, поскольку разговор истощился от успокающего влияния этой необычной ночи.
Была большая, полная луна; море — перламутровое. Почти каждый звук стремился к нулю. Воздух был едва движимым; и город лежал, задыхаясь, ожидая ночной прохлады. На взморье курсировал фруктовый пароход «Прекрасный ходок», принадлежавший линии грузоперевозок «Везувий». На пляже никого не было. Лунный свет был так ярок, что мы могли видеть маленькие гальки, сияющие на пляже, где мягкий прибой увлажнял их.

Мы сидели на берегу моря и смотрели вдаль.
У каждого было слишком много одиночества за душой и ничего не было в карманах, чтобы его можно было утолить.
Я сказал:
— Знаешь, альбом Led Zeppelin «Presence» — мой самый любимый из их творчества. Мне кажется, что презенс — это именно то, чем должно быть ощущение жизни — в каждый момент, в любом месте. Иногда, когда мне совсем плохо и я ничем не могу себя утешить, я повторяю про себя: я в презенсе, я в презенсе. Мне кажется, что именно эти слова должны связать меня с реальностью и утихомирить боль. Когда «я в презенсе» — в этот момент я живу по-настоящему и по-настоящему воспринимаю все, что со мной происходит. Это дает мне право чувствовать себя настоящим, чувствовать, что я живу…
— А мне не нравится голос Планта, он слишком самодовольный и слащавый. Мне кажется, что он постоянно рисуется. Даже в те моменты страдания, которые он испытывал при записи альбома, он все равно как будто наблюдает за собой со стороны и как бы говорит: ах, какой я красавчик, я, златокудрый античный бог…
— Да, что-то в этом есть…
Мы замолчали, наблюдая, как волна набегает на берег и оставляет за собой сеть пены, неправильными формами изрешечивая песок и камни. Вдали вскрикивала чайка, заглушаемая гулом прибоя, словно базарная баба, выспрашивая последние новости у своей товарки.
— Если бы у меня сейчас было вино или виски, я бы рассказал тебе что-нибудь соверешенно сумасшедшее и невообразимо интересное, — сказал я, неловко чертя на песке пальцем, что бы как-то исправить неожиданное откровение.
— Давай представим, что мы уже пропустили по паре стаканов крепкого виски и уже изрядно пьяны.
Алкивиад рассмеялся, откинув голову назад.
— Давай. Рассказывай, чем бы ты хотел меня поразить.
— Скорее всего, я тебя ничем не поражу. Скорее, обескуражу… Очень часто я теряю нить, связывающую меня с окружающим миром. Я думаю: неужели все эти люди, живующие как бы нормальной, невыносимо бессмысленной жизнью, действительно так счастливы, как они об этом говорят и как они показывают? Неужели в этом мещанском позоре действительно заключается весь смысл существования, неужели в этом и правда что-то есть?.. В этом ведь нет ни свободы, ни творчества, ни движения вперед. Это какое-то оцепенение, застывшая странная маска, изображающая радость… Иногда я спрашиваю себя: когда же наступить тот настоящий день, когда все проснутся и увидят, в каком болоте и в каком пошлом паскудстве они живут?.. И все чаще я отвечаю себе, что этот день никогда не настанет, потому что это я живу в странном сне, в котором ожидание просыпания приравнивается к наступлению дня, а на самом деле нет ни сна, ни дня, ни сна, ни просыпания. Вместо всего этого есть бесконечный тоскливый кошмар абсурдного ужаса прозябания…
— По-моему, ты слишком преувеличиваешь и сгущаешь краски. Все не так уж плохо.
— Хотел бы я тоже так думать или…

***

<…>

***

Но таки да, таки да. Что еще мне хотеть, довольно-таки да…

***

Завтра четверг, а я целый день думал, что пятница.

Этот рассказ «Лестница в небо». Совершенно дурацкий и туповатый. Как будто написан подростком.

Это рассвет наступает…