В самом дальнем далеке сумеречничающий восток оплавился фиолетовым броском яркого света и замер. Еще и еще бросился извилистый проблеск света, пробежал замедленно, прервался там, где даль была занята Истмийскими горами, словно перо прошуршало бесследно по сухой неписчей поверхности, задержался, вспрыгнув пушистыми всполохами высоко в небо, над оплавленными ветром хребтами, и залег туда, в Салинскую долину, едва пошевелившись, взбругрив ещё несколько раз свое молниевое завершение, словно тонкое, подрагивающее окончание нервного щупальца.
Следом раздалась тишина. И пробежал по листьям ветерок. И гром отозвался оттуда, из той страны, где закат только что бросал свое прощальное перекрестие входящему в сумерки миру.
Словно неслышный вздох распространился вокруг, как будто невидимая рука, как бы рука музыканта, с чуткими, трепещущими пальцами огибает струны инструмента, так разглаживала морщины тревоги и возмущения нагрядшая темнота, словно родительская ладонь поглаживала испуганного ребенка, выравнивая попутно сплетения и извивы волос, отмечая родинку обегающим полукружием, отдельными, по-паучьи робкими и игривыми прикосновениями пробегая по детскому лбу и ложась темной, основательной, широкой тяжестью на ресницы.
Наступала ночь. Ярослав, поёжившись, опомнился и вдохнул свежего, приносящегося с востока ветра. Запахнувшись в плащ, он пошевелил палочкой костер, начинавший замирать, и тот радостно и певуче отозвался и всколыхнул снова свою алую песню. И оказалось, что уже совершенно вовремя. Тени, отбрасываемые сучками и листвой, заплясали под веселую, быструю мелодию огня — на широком, как темно-желтая, потрескавшаяся глинобитная стена, стволе огромного дерева, на одну из вершин которого забрался юноша.
«Это мир лесов», — проговорил он про себя. — «Мир странный, задумчивый, опасный и глубокий, как омут; предательский». Подтянув меч, закутанный в грубую мешковину, выплетавшуюся местами разорванной или расползшейся рогожей, — наподобие кокона — «еще бы», — губы и ноздри Ярослава радостно резко поддёрнулись, когда он вспомнил про своего Махаона, сильно-светло-магниевое оружие, спеленутое теперь и незаметное, как бабочка, решившая переночевать, невинно и словно в молительном жесте сложив крылышки; «еще бы», — вспоминая, как Махаон расправлял свои крылья в беспощадном своем полете — прижав его совсем к лодыжке, погладил неподвижный и спрятанный «железный огонь».
Вокруг костра дымилась обугленной ароматной скорлупой лежавшая скобами, кочками и словно выковырянными из земли тонкими ямками кожура съедобного каштана; длинные, холщовые листы кукурузы завернулись, пожухнув или подгорев, дремлюще помигивая синими искрами; восково-желтые же ее маленькие, как детские молочные зубки, зёрна рассыпались по всей площадке, где расположился Ярослав.
Ужин был закончен. Место, выбранное юношей на самой верхушке исполинского дуба, — удобное, удивительно, что почти ровное и не вспученное внутренними древесными жилами было это место, — возносилось высоко над всем лесом. И самый ствол был виден ему еще до полудня, когда он перебрался через сухую и дымную лощину, исхлестанную вдоль и поперек, вздыбившуюся древними, умершими корнями, вырывавшимися из-под земли и из холма, на который ему пришлось взбираться. Видимо, корни относились к этому самому дубу. Но только были уже давно погибшими и ушедшие в то далекое его прошлое, когда он был совсем еще молодым: просто, а не многотысячелетним деревом; когда на месте лощины плескалась река и этот гигант медленно, задумчиво, год за годом и одни сто лет за другими неспеша пил и цедил ее бурливую, быструю, холодную воду.
Целый лес корней, остававшийся в лощине заглох, высох и осыпался, как живописная арабеска, обнажив дальний, серотонный горный край света, откуда шел Ярослав. Лощину называли Синей, потому что река, властвовавшая и бродившая когда-то по ее дну, была невиданно широка и воздух сгущался и накапливался в ней и, казалось, тяжело, не вздыхая, лежал синим дымным слоем, не шевелясь и не поднимаясь ни единым плеском ветра.
Мало кто хаживал сюда, к ней, пролегавшей мертвой границей между горными и лесными мирами. А кто отваживался ступить на ее дно или пересечь — о тех не оставалось ни слуху ни духу, ни полслова, ни молвы, ни памяти, ни легенды. Лощина часто горела, но не полыхающим и не резвящимся огнем, а лукавым ползущим пламенем, облизывающим неподвижные, трудно поддающиеся разрушению корни, которые трескались, как исполённая земля, и потом уже дымно источали гарь и горячо остывали в синем пепле. И была смертная беда всякому, кто попадал в те времена в непроходимый угарный синий лабиринт…
Смерклось совсем. Костер, постеленный на непрогораемой неплавкой фольге, снова грустил, сложив голову набок и тонко посвистывал сквозь редкое шипенье, которое выдавали старые ветки, с трудом пропуская внутрь себя живой, подвижный распад огня.
Лес, переждав недолгую сумеречную тишину, — межвременье вечера и ночи, — снова оживал, заполнялся деятельным невидимым шумом, звуками — дробными, отдельными, казалось, точно размещенными в пространстве и словно двусторонними, как монета, по одной плоскости которой бежали его голоса, а по другой — их тени, отражения, эхо. Ветры, сплетаясь над верхушками, поднимали из кустарникового стланца светлячков, то роняя, то удерживая, колыхая и волнуя их вдруг возникшее море. Это они, всплыв из мхов и павшей листвы, вторили теперь, как эхо, выплывшим бесконечным небесным морским отмелям, сверкающим космическим пескам.
Ярослав отвернул вверх концы фольги, сгреб угли ближе к его середине, — те стремительно, недовольно, но отходчиво вспылили и снова успокоились, — обнял тяжелый свой меч, и опершись подбородком на его рукоятку и спиной приладившись к огромной древесной спине, уснул.
Сквозь сон ему виделось, что светлячковое море поднималось выше, перемигивая свои желто-зелено-белые огоньки, местами вспыхивающие ярче и крупнее, словно связанные в узлы нити больших и малых созвездий; от вспышек отделялись искры, резко резавшие ночной небесный бархат и там пропадали. Но всё больше и больше вторгалось зеленовато-магниевых крупинок, все быстрее и дерзостнее они двигались вверх, превращаясь в освещенные лучины и спицы, — и скоро небесный океан слился с лесным, превратившись в две чаши, между которыми густым магниевым светом тёк, будто вода в клепсидре, — но вверх — радостный, восходящий поток горячих зелено-мареватых частиц.
И воздух стал нагреваться, и приходить и отхлынывать горячими приливами, под которыми в глубине возникала огромная перламутровая жемчужина, от которой бежала, испараясь, вода и сухой душный ветер бил в лицо.
«Махаон…» — восхищенно прошептал Ярослав.
Шар поднялся над темными, отпрянувшими волнами листвы, гудя и вибрируя, неся внутри бешеный, страшный энергетический вопль, который вот-вот, ничем не сдерживаемый…
«Махаон…» — онемевшими губами зашептал Ярослав.
Но что-то вдруг изменилось: свечение треснуло, накал ослаб, частицы дрогнули и посыпались из шара, будто пыль сквозь паутину. И из далека на Ярослава хлынули горячие, крутимые вращением угли, местами уже остывшие и черные. Несколько угольков ужалили его в ногу, и один зацепился в ямке между пальцами на ноге, беспощадно и неотвязно кусая металлической своей иглой.
Он дёрнул быстро-быстро ногой, чтобы освободиться от боли, — и проснулся.
Вокруг уже стояло полное, теплое утро. Костер был разворошен, и в листве мелькнул быстрый пушистый хвост.
— Белка, — сказал радостно и расслабляясь Ярослав, стряхивая с ноги почти совсем остывший и невесомый, рассыпающийся угольно-черный квадратик золы.
Скатав фольгу в походную сумку, юноша спустился вниз из огромной, раскидистой дубовой кроны, занимавшей целое воздушное царство над головой всего лесного моря, уровень которого был почти ровен и только отдельные волны и мятежные валы поднимались, вспениваясь серебристо-бархатной изнанкой листвы.
Лес весело, по-ярмарочному щебетал, шелестел, трещал, бушевал в ярах, вдыхал спокойствие и солнечный травный настой на полянах; пускал сквозь пальцы струящиеся цепи родников, на дне которых нежились песочные узоры и зелено-ало-пестрые рыбки, противостоя течению, соревновались между собой в стоячем беге, а потом прыскали во все стороны, испуганные неясно-смазанной тенью низко пролетевшей птицы.
Ярослав плохо знал лес. Он был для него чудесной, странной страной щедрых, избыточных и наивных чудес. Он родился и вырос среди гор, в суровой холодной местности, где скалы и снег, иногда упиравшиеся в островки голых и стойких рощиц, заставляли с детства быть осторожным, трудолюбивым в преодолении погоды и расстояний, стойким и суровым, как скалы.
Здесь ему отовсюду мерещилась засада, сонная обманная ловушка, ласково-ядовитый морок, выглядывающий веселыми красными язычками диких ягод; трели и серебристое свиристенье порхавших, прыгавших и шедших по ветвям птиц развлекало и настраивало на беспечную невнимательность, которая, наверняка, закончится заброшенной трухлявой волчьей ямой!
Несколько раз путник замечал, как с одной стороны сверху как-будто кто-то преследовал его. Он косил глазом, резко оборачивался, чувствуя, что вот движение есть, а поймать и нанизать его на свой прямой взор не получается. Птица не птица, зверек не зверек, нечто, возникшее и — раз! — сливающееся, исчезающее в ветвях, оставляющее за собой только след движения на мимохожей листве, да изредка что-то похожее на рыжий мельк хвоста. И больше ничего.
Ярослав поправил спеленутый мешковиной меч, тяжело свисающий к левому бедру на кожаном широком ремне, и, не меняя хода, но как-то приосанившись и сделав шаги более нарочитыми, засвистел свою старенькую любимую мелодию, от которой у него на родине в горах лёд в расселинах начинал позванивать. А сам, все так же покашивая глазом, начал поговаривать между свистом:
— Коль ты пташка-прыг-на сук, я сварю тебя на суп, — фьюить! — коль ты белка-прыг-да-скок, засолю тебя на-впрок — фьюуууифть! — коль ты враг, крадущий след — фьюхх! — и, ловко поддев примеченную по ходу палку, подбросил, подхватил и кинул со всего размаха в широкий серо-зеленый плащ блёстких кленовых ветвей. Палка просвистела и зашумела, словно запутавшаяся птица, а потом с неприятным стуком ударилась о ствол. И следом раздался смех.
Ярослав отскочил к дереву и спрятался за ним — и вовремя! Через секунду возле его лица, прорезав листву, в кору впилась стрела, брызнув сухой древесной крошкой.
— Кто же так бросает? Наугад! — раздался насмешливый голос.
— Так ты и сам невесть какой стрелок! — громко и со злобой прокричал Ярослав, совсем спрятавшись. И через некоторое время, прислушиваясь к тихим шагам, невесомо возникающим на толстых широких ветвях в воздухе снова крикнул: «Ты кто такой? Если враг, то берегись! Пощады от меня не будет!».
— А ты сам-то кто? — раздался голос издалека, уже серьезнее, потом ближе и насмешливее: «Ты сам, вижу, не нашенских будешь. — И затем, совершая чудеса звукового перемещения, голос то отдалялся, то приближался, как будто был сам по себе и только расширялся и сужался, наподобие какого-то раструба. — Если б я был твой враг, то не видать бы тебе больше сладких снов. — И залился издевательским смехом.
Ярослав высунулся из-за дерева и увидал раскачивающегося на гибких ветвях мальчишку. Рыжая голова то взмывала вверх, отскакивая от земли при помощи босых ног, то приземлялась на корточки, замирала и снова улетала под балдахин высокого клена, где с шипеньем погружалась в пенистую, пятнистую листву. Но как только путник выступил полностью, мальчишка так ловко схватился на самом верху за другую ветку и соскользнул куда-то вбок, что моментально потерялся из виду. Только качающийся ствол облегченно отскочил в сторону, пыльно сыпля с высоты трухой и порванной листвой.
— Значит, ты за мной давно следишь?
— Давненько.
— И что: интересно?
— Да не очень.
— Чего ж тогда идешь следом?
— Предупредить тебя хотел.
Ярослав насторожился и поднял меч повыше, — тот уперся рукояткой в подмышку, — но ничего не сказал.
Мальчишка тоже не ответил на его немой вопрос, а в ветвях раздался ловкий скользящий шум и за спиной путника раздалось пугающе быстрое, освобождающееся от сгиба движение распрямляющейся ветки — и она взмахнула над его головой. Ярослав повернулся и увидал шагах в пяти тонкого невысокого, совсем рыжего мальчишку, босого, с поясницей, обвязанной вразноряд свисающим выводком беличьих хвостов. Наискосок, упруго придавив пятнистую, словно вываренную в темно-зеленом кипятке, рубаху пересекала тетива лука, над левым ухом торчали оперенья нескольких стрел; штаны, местами разодранные, тоже пятнистые, широкие и легкие, заканчивались бахромой лохмотьев.
Рыжий сделал пару шагов и попал в лучистый столб, почти исчезнув в нем, — так ловко и точно была продумана его маскировка, включая и природную рыжесть и разгулявшуюся конопатость, что только ярко-синие глаза, смотревшие хитрыми зверьками, выдавали в нем человека, а не случайно сплетенный узор линий и цветов, который запросто мог встретится в лесу. Затем подошел к дереву, без боязни, но искоса поглядывая на Ярослава, прыгая глазами по его фигуре, словно белка; выдернул влепленную в ствол стрелу и, не глядя, спрятал ее обратно среди других — так сподручно, словно она сама запрыгнула в чехол и незаметно нашла свое место.
— Я так и знал, что здесь опасно, — сказал Ярослав, стараясь показать, что он хоть и настороже, но не боится.
— Конечно, лес опасен, когда не знаешь, куда идти и что делать. Я вот знаю, куда идти. И пойду дальше. — В его глазах заискрилась насмешка.
— Давай заключим перемирие и заключим сделку, — проговорил уверенно и торжественно Ярослав, протянув руку.
Рыжий по-зверьковски недоверчиво взглянул на руку, потом на глаза путника, потом на другую руку, расчитывая насколько могут быть крепки их захваты и сколько ему понадобится времени и места, чтобы их избежать.
— Давай заключим; и то, и другое; я-то с удовольствием, только я не белка тебе, чтобы меня можно было сцапать.
Было видно, что он посмеивается и в любой момент готов улепетнуть обратно к себе на самый высокий ярус — так быстро, что у его собеседника только взвихрится волос и глаз закружится, не успевая следить за мельканием черно-грязных пяток.
— Тогда вот мой уговор: ты покажешь мне дорогу до одного места, куда мне надо, а я обещаю подарить тебе кое-что очень полезное, чего у вас, лесных жителей, никогда не было. И для чего у вас руки не гожи и не прилажены, чтобы такое смастерить.
Рыжик подозрительно посмотрел и усмехнулся.
— Для чего это они не прилажены? Ты, значится, все же ненашенский. И откуда будешь?
И еще раз осмотрел хитрым беличьим глазом фигуру и одежду странного странника.
Гость, дерзнувший забрести в края простиравшегося от Синей Лощины до горизонта, бескрайнего, многошумного, многоцветного, засеянного бесчисленными миллионами живых существ леса, был высоким, широкоплечим, черноволосым и с черно-каменным же блеском в глазах; длинный, угольно блестевший волос, словно гладкий колчан, был собран в небольшую косу, которая сплетенным кнутом иногда хлестала по плащу, темно-серым треугольником спускавшимся к крепким кожаным сапогам. Лицо Ярослава было узким и длинным; нос — с горной горбинкой; и рот пересекал лицо поперек сильной чертой высоко над подбородком.
Рыжий задержался взглядом на серо-клетчатой мешковине, но Ярослав передвинул ее дальше за спину.
— И что же это что?
— Это гибкий панцирь. Слышал об этом?
— Нет, — немного разочарованно ответил лесной мальчишка, завихляв руками и теряя, по всей видимости, интерес к разговору.
— А зря! Это очень полезная вещь. Если надеть его на себя, то можно не бояться стрел и ударов меча, и ножом и рукой ни за что его не пробьешь. — Ярослав распахнул плащ, поднял под ним толстый шерстяной балахон и постучал по обнажившейся железной рубашке.
Его собеседник удивленно поднял брови и, с опаской приблизившись, тоже постучал кулаком. Раздался гул. Мальчишка достал стрелу, ткнул ей, потом почертил по железу. Ни вмятины, ни черты.
— Это будет твоё, если проведешь меня до места.
Тот замялся, явно оценив железную штуку, но сделал вид, что она ему не нужна.
— У нас, друг, страннику, если он кажется добрым человеком, между прочим, помощь дарят, а не дают её взаймы. Если хочешь, чтобы я проводил тебя, — да пожалуйста! Если мне будет по пути, то я и сам с удовольствием тебя провожу.
— Мне очень надо, друг! — произнес Ярослав с чувством и снова протянул руку.
— Ну коль так… — и Рыжий и Ярослав соединили ладони в рукопожатии.
— Так куда ж ты идешь? — спросил Рыжий, родное лесное имя которого было Осинь, — после того, как они уже познакомились поближе, перекусив из съестного, хранившегося в походной сумке горного жителя.
— Я иду в город. Самый чудесный из всех существующих. Самый прекрасный, самый мудро устроенный, где жители живут в мире с природой и с собой, ни с кем не воюя, потому что силе их мудрости и правления нет равной. Это город Древелег. Лежит он, как известно, за Синей Лощиной, за Диким Лесом, после Пьяных Трясин. Город этот — чудо, потому что не построен никем. Он — дерево. Весь он вырос из единого древесного ствола, и ветви его поднимаются так высоко ввысь, словно дороги, ведущие в облака, а вершины точно упираются в небеса и с них можно увидеть весь мир.
Осинь икнул — то ли после такой серьезной речи, то ли от недавнего обеда.
— Неее, друг, такого города нет, потому что я ничего о нем не слышал. То, что ты называешь Диким Лесом… вовсе никакой он не дикий; вообще-то он называется Благоприимным и по нему мы сейчас идем. А про болота я слышал кое-что. Но я б тебе не советовал туда идти. Потому что твой этот… панцирь там точно не поможет. Потому что это край света, за которым ничего нет. А каков смысл идти туда, где и так ничего нет? — затем вздохнул и посмотрел, как весело скачет солнышко среди ветвей, играет в пятна с ветром и тенями, как птицы исчезают среди воздушного калейдоскопа и мозаики, дурача взгляд; как белка скачет то ли по воздуху, то ли по его тонкому сосредоточению из темно-сизого сумрака; и почувствовал, что рассказ ему странен и становится скучен. — Странные ты говоришь вещи. Зачем тебе туда нужно?
— А о чем ты хотел меня предупредить?
— О том, что дорога твоя ведёт к Каменному мосту. А так у нас называется место, где земля заканчивается перед обрывом. Когда-то, говорят, там был каменный мост через пропасть, но теперь ничего нет. Только пустота и горы. А внизу еще вроде другой лес виднеется.
Ярослав задумался, присев на холм возле дерева.
Между тесно уставленными колоннами лесного, царственного природного дворца, по которому он шел и что, как он предполагал, было одной из его царственных дорог, ясно располагался широкий, но уже сильно заросший прогал. Наверняка, давным-давно здесь и правда был проторенный путь, и вел он как раз через этот каменный мост куда-то еще вдаль. Юноша стал припоминать всё, что могло относиться к его мирознанию: сказки старого деда Сизыня, рассказы купцов, кочующих каждый год через его родной край, песни, поговорки — вдруг и в них где-то мог быть намёк на сведения о настоящем мире. Наконец, достал из сумки карту, мастерски перенесенную с древнего, вытатуированного на коже оригинала, который долгие-долгие годы берегся у городского головы и торжественно вручался потом одним градоначальником последующему. В нем было много пробелов, как будто недосказанностей, как будто неясных, прерванных слов, — предательские и обманные трещины, плеши вытертого до пустот и неведомых окраин пергамента. И из этого, словно выброшенного из глубины веков на берег нынешних времен, документа весь горный народ и черпал свои представления о том, как должны выглядеть веси, земли поднебесные, страны подгорные и горные, края лесные и речные, широко разбросанные по всему миру.
В верхнем правом углу изящно изображался толстый, похожий пропорциями на белый гриб, почти в четверть карты, сказочный город-дерево, вынутый из земли, — с кудряво-затейливыми корнями, толстеньким стволом и верхушкой, украшенной дубовыми листьями и желудями, над которой полуовалом вскакивало название: Древелег.
Еще бежала по карте река Непоборима — там, где теперь древесными костьми лежала лощина, — а за ней шумел Дикий Лес, и слева от него по кромке падал в гигантских клубах тумана водопад, отмеченный облаками, — значит, и в правду, был мост, — но здесь на карте пятнами вспыхивала пустота, разъевшая своим лядащим дыханием много стран, тянущихся к югу; запад же, лесной, вторгавшийся в Пьяные Трясины, искуссно обозначенные тонкими черточками, стянутыми к центрам, наподобие свернувшихся гусениц, тонул в их зыбких застывших круговоротах, за которыми уже твердым обетованным берегом начинались земли древа-города.
Осинь заглянул через плечо в карту, и коротким рыжим пальцем, потронувшимся грязной корочкой папиллярных черт, провел шорох от одной из выпрыгнувших излучин Непоборимой через узкий перешеек Дикого Леса к болотам.
— Тут есть дорога. Но я там никогда не был. Дед Батяй знает. Но я к нему не пойду.
Ярослав пристально посмотрел на узкое место, соединявшее сквозь лес, словно через игольное ушко, путь от реки к заветному городу.
— У деда Батяя, — Осинь попытался сдержать смех, но от этого вышел только, наоборот, сначала какой-то нутряной сдавленный звук, а потом из него разгоготался тот самый издевательский хохот, которым мальчишка потчевал нашего героя еще на ветке. — У де…да Батяя, — заикаясь, — пол-башки лентяя!
— Это ничего, — тоже заводясь смехом, подмигнул левым глазом Ярослав, — посмотрим на твоего деда.
Целый день до ранних звезд шли они, рыжий веселый мальчишка, лесной житель, и серьезный, сдержанный юноша, житель гор, одетый в гибкий панцирь, несший тяжелый волшебный меч слева на поясе, и хранивший в душе тайну, на языке — скованность, а в сердце — трудную и сокровенную миссию, — шли они оба, рука об руку, разговаривая — то весело и то о том о сём, то молчаливо и скучно, понуро, подустав; шли они к старой скособоченной сторожке деда Батяя, пригнездившейся где-то возле большой поляны, на которой в полдень жаркое солнце припекало виноградные лозы, бархатные дыни, всякий горох да румяное яблоко, да петрушку резную, да морковную грядку; а ночью с которой виднелся самый кривой и изогнутый месяц, обсыпанный мучнистой прихотью созвезий, или все три, а то и четыре луны, одна из которых — лиловая, другая — зеленовато-бледная, третья — чистый лунный рубин, а последняя — то клубничного, то лимонного цвета.
Когда повеяло первыми звездами, Осинь стал быстренько осматриваться по сторонам; нашел длинную прямую сосну, вокруг которой собралось несколько мелких соперничающих гибких деревцев; вскарабкался по ней, растопыренно и шумно, сыпля из-под ног тонко-чешуйчатую кору; как-то так ловко примостил все эти гибкие деревца к сосне, постелил сверху мягких, буйных веток, попримял их, попрыгав на пружинящем ложе, — и все успел, до первой луны — так что было еще светло, когда Ярослав под подбадривающие покрикивания мальчишки успел подняться наверх, пока она выкатывала над горизонтом тот свой бок, на котором выписывались опаловые горы.
Сидели они словно в беседке, на мягком постиле под сведенным в небо лозняковым куполом, куда тянулся из подвешенного котелка туманистый пар, выгнетаемый из воды древним алым костром, разведенном на неплавкой фольге, которую ловко и во множестве мастерили жители гор.
— Расскажи, зачем ты туда идешь, — сказал полусонно Осинь, убаюкиваемый близостью костра. В котелке варилось сушеное мясо горного козла, которое заготовил когда-то и нес сейчас в сумке Ярослав; пряные лесные травы, подкинутые Осинем, добавляли к нему приятного аромата.
— Это долгая история… Я не знаю, с чего начать… Когда-то мир был един. И жил в нём один народ. И все нынешние народы — его потомки. Куда смекалистей был он любого теперешнего. Мы же, горные люди, были тем же самым народом, что и жившие в Древелеге. И вы — тоже. Край, в котором теперь скалы да песок, гранит да песчаник, край наш тогда не был совершенно горным. Да если точно, то сами горы со всех сторон утопали тогда в лесах. И сами мы тоже жили в чудном древесном городе. Но неизвестно, как и когда началось разобщение. И почему стали гибнуть леса… И вот уже много столетий нет у нас ни одного большого дерева, такого, где я ночевал прошлый раз. Рассыпались они в труху, как и самый наш город, — давным-давно. Даже самые дальние предки мои не видали их своими глазами. Но всегда, в любой день, в каждый месяц хранил мой народ веру в то, что там, где-то на краю Дикого Леса…
— Благоприимного… — сквозь дрёму подкинул словцо Осинь.
— … что на другом краю леса стоит нерушимый город, и до сих пор в нем живут мудрые, полубожие люди, которые выращивают из семян деревья до полнебес, а из некоторого, особого семени умеют натужно вызревать древо-град… Я вырос в семье кузнеца, — продолжал Ярослав, слегка подвинувшись выше, подломив из листвы палочку и чертя ей, словно помешивая в воздухе, соединяя невидимыми продолжениями там, где созвездия вдруг прерывались меж собой. — С самого раннего детства приготовляли меня к походу. Вся моя жизнь, каждый день, каждая мысль — подготовка к сокровенному подвигу, который я совершу для своего народа. Это моя миссия. Все мои силы, каждое дыхание, каждый шаг, который я делаю, — должен быть направлен в сторону Древелега. Потому что я единственный избран из всего народа. Моя миссия, мой путь — даже если ценой жизни. Я должен найти город и должен принести семя.
И из него вырастут новые, шумные леса, великие деревья, новый древо-град…
Костёр начал, было, потухать, словно очарованный страстной речью Ярослава, в которой была и легенда, и настоящее стремление к подвигу, и будущее, волнительное и неизвестное, в которое уже вступали герои.
Осинь, вдруг разинув рот, зевнул и, икнув на манер лягушки, поднялся, тяжело, сладко потянулся, обнажив под своей пятнистой рубахой голый живот с круглым пупком, и радостно объявил:
— А теперь давай поедим козлятины!
Над лесом уже сгущался холодный воздух. Две луны, выкатившиеся каждая на своей стороне, мутно и далеко лежали в полуоблаках — туманных, шелковистых далях — одна сумрачного, малинового, словно накаляемая сковорода, цвета; друга — фарфоровая, будто утопавшая в космосе овальная льдина, один край которой заваливался в тьму.
Осинь спал, свернувшись как будто как-то внутрь себя, спрятав голову в правую подмышку и обняв левой рукой правое крыло спины. Ярослав вглядывался в звезды, стараясь угадать в них вчерашние, сплетшиеся в необычный сон, но не угадывал, потому что они словно выключались из его внимания, разбегались, и ему опять приходилось начинать сначала: искать, вспоминая и складывая. И
вспомнился мелькнувший утренний беличий хвост — один из тех, что на поясе Осиня: как будто тот опять брызнул своей рыжей кисточкой и помчался, уводя за собой, неотвязно, быстро, не давая опомниться, как будто Ярослав сам превратился в белку, скачущую за своим другом.
Рыжий мех, мельтеша, разбрызгался повсюду, слепя ярким солнцем сквозь ветви высокого дерева, а потом нахлынул бодрящим жизнерадостным хвойным запахом. Ярослав бросился бежать вверх по стволу дерева, цепко хватаясь за кору. И быстро подумал, что раньше не умел так ловко, умно и целенаправленно выбирать кочки и трещинки по дороге.
Остановившись, посмотрел: вокруг раскидисто громоздились хвойные ветки, дробясь иглами и собираясь на концах в расщепленные овальные шишки; крепкие, словно застывший каменный водопад, волокна ствола струились из
неизмеримого высока. Душистый стоячий зной обволакивал легкое, пронзительное, словно бы прозрачное беличье тело. И через секунду снова
помчался вверх, замирая на мгновение и замечая боковым зрением, что огромное дерево заполнено бесчисленным сонмом живых существ.
Сосна была настоящим природным царством: ветви отходили от главного ствола широкими дорогами, по сторонам которых виртуозно пристроенными гамаками цеплялись птичьи гнезда. В расселинах между каскадами волокон жили колонии дроздов и дятлов. Вдалеке, словно горные гряды, опушенные лесистой зеленью, под ветром волновались пышные острова хвои.
И снова замер и закрыл глаза.
Прислушался.
Нарастающим стуком бились по всей древесной галактике сердца миллионов существ: крошечных насекомых и мелких грызунов, птиц, летучих мышей и бурундуков. Шорох спешащего скорпиона, мягкие ватные взмахи бабочки, липкие щелчки паучьих лапок, мушиный звон, пчелиное жужжание, треск короеда, сон мокрицы, лень улитки, шипение метелок гусеницы, горловое колебание лягушки, шерстяной шопот многоножки.
И открыл глаза и осмотрелся.
В таинственной глубине, в стороне от больших веток, нагретых солнцем и выбранных муравьями в качестве шоссе, в полутемноте, ближе к главному стволу, на развилье нескольких мощных отростков, мерцая, пряталось озерцо.
Укрытое колкими паветвями, как будто ночными звездами, оно безмятежно ютилось, прохладное и загадочное, как улыбка. К нему вели дорожки мхов и мохнатых трав. Кольцом обволакивали тонкие полевые стебельки и карликовые розы, вереск и ряска, васильки и одуванчики. Океан теплых запахов колыхнулся от движения ветра, и снова, опомнившись, позвал бежать куда-то вверх.
Оттуда влекло утреннее огромное солнце и откуда, казалось, можно было увидеть весь мир.
Ярослав напрягся, готовый к рывку, — и снова проснулся.
За ночь лиственная постель промялась под его весом, и тело юноши глубоко опустилось, оставив наверху, словно на плаву, только лицо, которое он во сне подымал всё выше, из-за того, видимо, что дышать было уже трудно. Очнувшись, он, улыбаясь, подумал о теплом, горячем солнце из сна, как вдруг опомнился, почувствовав зыбкое, словно утопающее, положение тела. И где был его Махаон?!
Тяжелое тело меча уже выскальзывало из настила и цеплялось за него только рукоятью с широко обмотанной вокруг него толстой тканью.
Он схватил меч и осторожно, соблюдая баланс, чтобы не провалиться самому, вытащил его из мягкой, слоистой прорехи.
Осинь куда-то уже делся.
Ярослав скатал фольгу, снял подвешенный котелок, сложил в сумку, стал спускаться. А тем временем кто-то, твердо постукивая, стал подъезжать — как было слышно — на телеге, заводным, высоким голосом покрикивая, подначивая лошадей.
Спустившись, юноша увидал, что рядом стоит тележка, запряженная парой небольших коренных лошадок, над которыми виднелся высокий старикашка, одной рукой держа вожжи и кнут, а другой поглаживая рыжую, лохматую голову Осиня.
— Давай-давай, — прикрикнул старик, дернув вожжами.
Юноша вскочил в телегу, и трое помчались дальше.
— А что у тебя там в мешке? — подпрыгивая на сиденье, спросил дергающимся голосом Осинь, поворачиваясь в кузов, где сидел Ярослав.
— Это меч. — сдержанно ответил он.
— Меч — голова с плеч? — пошутил дед, видимо, тот самый Батяй. — А мы сейчас заедем к ребяткам моим. Поговорим. И… ннно!
Тележка быстро проносилась по песчаной дороге между соснами, подскакивая на корнях и цепляя колесами травы. Лошадки дедовы были маленькие, не такие, которые видел Ярослав когда-либо раньше: низкие, широкие, черногривые, видимо, с норовом, потому что на них часто покрикивали и подергивали вожжами. Скоро доехали. Несколько домиков, обнесенные крепким частоколом, стояли вплотную к стене леса.
— И… ннно! — снова закричал Батяй, лошади остановились, как вкопанные, и из узкой калитки вышел высокий человек, похожий на самого деда.
Через несколько минут все уже зашли в один из домов и расселись по скамьям вокруг стола.
Тут было трое мужчин и одна женщина, баюкавшаая на руках ребёнка.
Высокая, худая фигура Батяя в белой рубахе, выскакивающая из-под плотного коричневого жилета, суетилась, мотая белой же, худой же бородой до груди; глаза юлили по всему лицу; длинные волосы были собраны в косу. Наконец, он уселся, но лицо еще словно бегало, сомневалось о чем-то.
— Ну что, ребятки, — сказал он. — Тут есть у нас один гость. Мальчишка наш, — и дед слегонца шлепнул его по затылку, отчего Осинь повел головой и скептически усмехнулся, — встретил его вчера у Дубеня. Говорит, чудной это гость. И идет за-по болота в древленный город. О котором он один знает. А мы не слышали. И как будто у него есть миссия. О! — голова деда нагнулась и едва поплыла в сторону Ярослава.
Тот выпрямился и пересказал вчерашюю историю. Под конец встал и поставил свой завёрнутый меч на скамью.
— Со мной — мой друг, сильно-светло-магнивое оружие — Махаон. Беспощадное к врагу. Доверенное мне моим народом, если будет необходимость обороняться.
— Можно его посмотреть? — пробасил один из мужиков, толстый внизу и худощавый сверху.
— Нет. Раскрыть его можно только в случае опасности, скрывшись под моим плащом. Потому что всё, что остаётся снаружи, будет им уничтожено. Это очень мощное и опасное оружие. Мне приходилось использовать его только один раз.
— Можно аль ему верить? — проговорил скрипучим голосом другой мужик, широкий, как дверной проём, но худой, как мельничные крылья.
— Я не прошу вас верить и помогать мне. Но мне нужно добраться до Пьяных Трясин и знать путь, как обойти их.
— Хех… — усмехнулись сразу несколько, в том числе низкий, пузатенький, как мешок с пшеницей, мужичок, и наступила тишина.
— Тут такое дело, сынок, — сказал дед, — болота эти непроходимые, заселенные таким зверьём, что жуть. Мимо их есть один путь по боку, да и там никем не хожено. Чудён твой рассказ. Не знаю, что сказать. — И Батяй вскинул худые острые плечи к голове, развел ладони, а глаза опять забегали.
— Отпустите со мной до болот Осиня, я обещал ему панцирь. И покажите по карте, как можно обойти.
Видя, что все молчат, мальчишка сказал своим звонким голосом:
— Покажи им панцирь. И карту свою с дубом. — Подошёл к Ярославу и постучал ему по спине. К удивлению мужиков, спина раздалась глухим, коротким металлическим гулом.
Ярослав достал карту и долго-долго стал рассказывать обо всём известном ему мире: о том, что лежит за Синей Лощиной, как широки и высоки Истмийские горы, как прекрасен край Салинской долины и что там, впереди, есть другой неведомый мир Древелега, полный чудес. А мужики подходили и по-одному постукивали его то по спине, то по бокам.
К вечеру решили, что проводят Ярослава до болот на телеге: сам Батяй, Доборынь, низкий толстяк, Путяй, тот самый худо-толстый, и Осинь, галдевший так, что не отвязаться.
— Надо б посмотреть, что там, на краю, — деловито проговорил скороговоркой дед, — может, и земля-то там, как есть, обычная. — И потом добавил. — Приходилось мне там быть вот в таких годах, как Осинь, да не… меньше гораздо. Гораздо-гораздо. Там тогда пропал обоз из Колоброди. И много людей, говорят, пропало. Но никто точно не знает.
А потом, призажмурившись, горячечно проговорил:
— А ведь, может, и правда такое есть: чудный древенный город, уходящий ветвеми высоко. Оно-то ведь такое и сам слышал, еще в детстве. Говорили, есть, за болотами, да, в ночи горящий, а что там — и неясно. И ведь было такое, что мальчишкой, а вот хотя бы и с твоим дедом, — и кивнул на Осиня, — порывался пойти посмотреть. Да никак… А теперь самое оно, коль знают о нём за горами, то нам пойти-тки посмотреть три дня путя да два шагу.
Выехали следующим утром и сразу попали в густой, полудремучий лес, еще местами расчесанный прогалами и полянами, но скоро уже углубившийся в плотную, нехоженную темноту. На телеге, мчавшейся быстро, запряженной уже пятеркой самых крепких лошадок, должно было быть три дня пути. С деревьев, сплошь только огромных елей, как будто моросило. Небо в далекой, холодной, словно промоине, вышине сквозило быстро и изивилисто. Дорога то ли была, то ли нет. И скорее всего никогда бы не распознать её здесь, если б не узкий, вмещавший только ширину телеги зазор между стволами, повторявшийся так часто, что дорога, настоящая, вырубленная сквозь лес, здесь когда-то всё-таки была.
Лошади бежали по мягкому вековому постилу, телега катилась за ними почти не слышно, изредка поскрипывая, когда кто-нибудь, особенно Путяй, сквозь дрёму переворачивался с боку на бок, подбивая под головой объемные мешки с лошадиным кормом.
Дед и сам дремал, подпрыгивая, как поплавок на воде, когда колесо перекатывало через пролегшие на дороге корни; а потом снова, подкидывая голову, как будто забрасывая удилище, погружался в дрёмы, кемаря. И что ему виделось? Давнее, настоящее? Вспомнил, как ещё молодой Путяй, худой, длинный, как жердь, нёс мучной мешок на мельницу; а сзади, помогая, уже и тогда плотный, толстенький, с короткой, как свиной рулет, шеей, Доборынь упирался головой и руками в твёрдый, тяжёлый зад мешка.
Как купались на реке; как поодаль бабы полощут бельё; теплый запах душицы; пыльные островки кувшинок; монотонно-соперничающий лягушачий квок.
Как возвращались иной раз всей семьёй до дому по мягкой пескотне дороги.
Дед вскинул рукой и дёрг ногой — не специально: привиделось да не привиделось, а прямо так и увидел: ночной пожар на мельнице, черные всадники, окружившие дом; и если бы не Далег, отец Осиня, то было бы тогда, было бы…
Последнюю ночь перед трясиной ночевали где-то недалеко от неё. Это чувствовалось по тому, что морось с деревьев пошла чаще, стало пахнуть сыростью и тиной, птичьи голоса за день совсем пропали, деревья поредели и почахли, всё больше встречаясь уродливыми, заросшими мшистой тёмной зеленью. Словно гигантские, корявые зубья, торчали они редко, рассеянно, почти потеряв прежний густой строй. И вдруг ночью, разбуженные голосом Осиня, путники прошли дальше места, где расположились стоянкой вокруг костра, увидев как далеко над лесом поднималось голубоватое сиянье ясным, широким и строго очерченным лучом в небо.
— Это непременно град, — хрипло сказал Батяй, неожиданно спокойно и умиротворенно-уверенно, еще со сна, вытряхивая солому из бороды и пожевывая её длинные, случайно попавшие в рот сухие лучики.
Утро настало мрачное. Дышалось тяжело.
Дед откопал из задника телеги лежавшие под мешками с лошадиным кормом несколько укутанных ветошью сумочек. Каждая была пустой бурдюк, которые дед стал тут же, помогаемый Доборынем, наполнять водой из большого бочонка, загнанного в угол телеги, но не пузатого, а ровного, цилиндрического, словно большой туесок. Наполнив, раздал и приложил сверху к ним, нахлобучив, по тонкой длинной пористой тряпочке, объяснив, что если дышаться будет совсем тяжело, то надо сложить ее вот так-то слоями, смочив из бурдюка и примотав завязками на лицо.
Еще добавил каждому, кроме Ярослава — «у него своёй будет» — по кремниевому ножу с удобно примотанной деревянной рукоятью. И раздал ещё запрятанное по швам телеги дреколье: вилы, кривоватые, с отточенным на концах кремнием, колья. «На всякий случай, на всякий случай…» — поговаривал он, пока все рассматривали оружие. И всё тихо, почти молча, заранее, конечно, продумав, и что-то уже решив. Скоро поехали, и неожиданно быстро выехали из того, что оставалось от леса, к низменности, начинавшейся выразительным огромным амфитеатром, который, продолжаясь вдаль, становился сплошной круглой долиной, обволакиваемой пасмурной бровкой.
Лошади, фыркавшие еще в лесу, уже стали чихать, замедляться или вовсе пятиться.
— Не то оно, не то что-то, ребятки, — поговаривал Батяй, с осторожным прищуром посматривавший то на лошадок, то вдаль, пока телега под уклоном спускалась в долину. Наконец, лошади перестали идти. И сколько бы их не понукали и не толкали и хлестали вожжами, уже не шли дальше.
— Тут и разочтемся, — сказал дед, слезая. Не смотря на мрачность места, куда они прибыли, дед был в настроении, двигался, как обычно, быстро, но без суеты. — Ничего не попилишь, — сказал он, — придется идти вместе. Осинь, отведёшь лошадок до лесу и переждёшь там. А мы с Ярославом, — и он серьезно посмотрел на парня, задержавшись на его лице, — пойдём дальше. Авось, и есть там древо-град. Вы тож вылазьте, — махнул он несколько приунывшим Доборыню и Путяю. Те стали вылезать, а Осинь выскочил и загалдел:
— Дед Батяй, лучше я взамест пойду. Я ловчее всех вас. И умнее и сноровистее.
— Это оно точно. Но никуда ты взамест не пойдёшь. Дождёшься нас. — Отстранил дед мальчишку. — А вы легче давайте, вишь как мальчонка разухабился.
— Пусть Путяй остаётся. Он и так еле дышит. Пусть сторожит. Он под плащ не поместится, если вдруг. А я помещусь.
Старик остановился, посмотрел на Путяя, на Осиня и махнул рукой — а давай. Забрал у него нож и отдал Ярославу.
И вот так, пошли они вчетвером, оставив позади тонко-толстого Путяя, который долго ещё стоял с лошадками, хмуро топорщившими морды от долины к лесу, пока не скрылись в серой, низкой бровке тумана.
Топь, широкое, беспредельное кочковое поле, испаряла тяжелый туман, свивавшийся над землей в тёмное, запутанное дымными волокнами гнездо, сквозь которое шевелилось солнце. Тропинка бежала по его кромке, петляя, то уводя далеко внутрь, то возвращаясь к лесу, темневшему грозной тучей.
Путники шли, раскачиваясь на неверной, местами перерезанной ручьями стеге, тыкая палками перед собой и по сторонам; солнце оказывалось то справа, то за спиной, то скача зигзагами, то монотонно маяча впереди.
Вдалеке раздавался неясный вздох, глухое, сумбурно-безумное клохтанье, которое затихало и разносилось то прерывисто, то подряд на целые вёрсты. Дед останавливался, прислушиваясь, поднимал ладонь; Ярослав сжимал рукоять Махаона; Доборынь озирался, сбирая всё своё внимание и силу возле груди, прижимая к ней дубовые раздвоенные вилы; Осинь зорким взглядом пытался разглядеть даль, замечая и запоминая кочки — не двинутся ли вдруг они.
Ночь не ночь, но темнело, словно день устал просвечивать через туман. Развели костёр, высыпав на тропинку, тут же, припасы: репу, лук, лепёшки да синеватые, с фиолетовыми глазками, картофелины. Запекали в золе, пока от лука стал медленно свиваться в воздух сладковатый, уж очень ароматный дух. Доборынь выковырял картошину и, подкидывая её в руках, присел поодаль. Чуть остудив, разломил и, вдыхая горячий и плотный запах, совсем уже впился глазами в её крахмально-желтоватую яйцевину, обсыпанную по краям совершенной чернотой запекшейся корочки, как вдруг…
Вдруг земля глухо дрогнула и подкинула застывшего в ужасе Доборыня прямо в болотную грязь за краем тропы, а на его место рухнул громадный, круглый, крысинообразный хвост. И тут же, еще и еще, на остальных путников, прямо сверху, рассекая кущи тумана, посыпались огромные хвосты-щупальца.
— Доборынь! — раздался крик Осиня.
Его сразу же смело одно из щупалец и понеслось в противоположную сторону, сметая остальных. Другие хвосты слепо, без порядку, тяжело, почти не попадая, поднимались и бились в землю. Один рухнул в костёр, разворошив его и схватив на себя огненные чёрточки: по хвостам, покрытыми волосинками, побежали трещать и дымить огоньки.
Батяй, попавший под огромное щупальце, успел выхватить нож и нанести ему несколько быстрых порезов. Оно сразу поддалось, рассеклось: кожица, совсем тонкая, разошлась, из неё, под давлением, выскочила синяя, комковатая жидкость, забрызгав всё вокруг. От другого, подпаленного хвоста, понесло тошнотворным смрадом.
Доборонь уже орудовал колом, протыкая хвосты и выдирая из них струи синих густых фонтанов, Ярослав вилами пытался спихнуть их с тропы, Осинь, подпрыгивая, помогал деду выбраться. Не успели они собраться вместе — опять затряслась земля: прорвав тропу между путниками, из-под комьев выдрался еще один гигантский хвост-щупальце. В отблесках разбитого костра мелькнули присоски на грязном, кнутообразном завершении тела. Стало видно, что это чудовищный червь, который, взметнувшись, тут же рухнул на землю — на тропу, на болотную слякоть, прихватив с собой Батяя и Осиня — и скользко ринулся в болотную глубину.
— Сюда! Ко мне! — закричал Ярослав, бросив Махаона на землю и резко сдирая с себя плащ. — Быстрее! Под плащ!
Доборынь кинулся помогать деду и мальчишке, и его сразу в спину ударил черный, неизвестно откуда примчавшийся комок, вцепившись в шею и голову. Ещё и ещё: один прилепился к ноге, другой — к руке. Ярослав же успел отбиться, врезав кремниевый нож прямо в середину такого комка. Тут же отбросил его и сразил следующий, молнией подлетевший к его лицу. Гигантские мохнатые жуки окружили, жужа, воздух над путниками. Ярослав оглянулся: туча их, пока не решаясь, парила и вот-вот должна была обрушиться.
Осинь и дед вскрабкались на тропу, промасленные грязным болотным месивом, и мальчишка подпрыгнул к Доборыню, который, катаясь по земле, пытался сбросить с себя мохнатые комки. Ярослав бросил Батяю вилы — тот схватил их одной рукой, другой же тыкал ножом в пикирующего жука.
Дед успел вскочить, опираясь на вилы, когда туча бросилась на них. Но Ярослав уже мельницей вращал над головой длинным шестом, к краю которого был прицеплен железный панцирь, разбивая глухими ударами сыплющийся мохнатый град. Плащ, едва расстеленный, и меч, все еще в мешковине, лежали рядом.
— Все — под плащ! Когда будете готовы — крикните!
— На землю! — срывая голос, прохрипел Осинь. И когда дед и Доборынь сгрудились на земле, схватил, взметнул плащ, накрыв себя и деда с толстяком.
— Готово! — раздалось из-под плаща. — Готово!
Но Ярослава сбили с ног два длинных, похожих на стрекоз, насекомых. Еще два вцепились в ноги, приподняв над землей. Жуки хлынули и обхватили спину.
— Готово! — кричал Осинь, едва высунувшись из-под плаща.
Ярослав, уже поднимаемый насекомыми вверх, кончиками пальцев схватил мешковину и, дернув её, выкатил тяжёлый меч, поднял на весу и ударил по круглому навершию. Мгновенно Махаон загудел и запылал, разгораясь изнутри бешеным ослепительно бело-магниевым огнём. Ярослав упал, выпустив меч из рук. Но тот уже сам держался в воздухе, паря и держась клинком вверх, расширяя ледяное, молниевое сияние, подобно бабочке, медленно, тяжело распускающей свои большие, парусами сложенные, крылья.
И раздался огонь, и опалил он землю, и небеса, и прогнал всякую тьму, и прокатил от себя гром, и стоном отозвалась даль на его призыв; и не было ничего: ни видимого, ни невидимого, ни звука, ни тишины, ни целого, никакой его части, ни единой малой доли, — словно распространился от света новый свет. И стал он утверждением. И прокатился от него гром, и вдаль откинул любую даль, и, лишь едва прождав, снова стало слышно и видно вокруг.
Меч, гудя и угасая лезвием, стал спускаться из вышины, куда он взвился за несколько мгновений до этого. Тучи нечисти превратились в пепел, который кружился теперь над всей окрестностью рядом, где путники укрылись под плащом. Плащ лежал большой черной горкой, внутри которой, замерев, прятались путники. Ярослав успел укрыться в последний момент — потому что не было пощады никому вокруг, кто не успел скрыться от огня: ни чужому, ни своему.
Прошло немного времени и путники стали, шевеля поверхность одеяния, приходить в себя. Сначала от земли отошел совсем краешек плаща и выглянул Ярослав. И было бы видно с высоты любой насекомой твари, как черная ткань заходила волнами, замялась, то вздуваясь, то проминаясь, выпуская из-под себя людей, выходивших медленно, устало, на четвереньках или выползавших, как Доборынь. Но вокруг уже не было ни единого существа беспощадной, магниевой вспышки Махаона, и никто не видел и не окружал их теперь.
Твердой чернотой утвердилась ночь. Над топью блистали, чудесно мерцая и переливаясь, звёзды, потому что туман сгорел в огненной вспышке. Опалённое болото замерло, высушившись от пламени и перестав на несколько сотен метров быть болотом: почва здесь растрескалась. Тропа виднелась поднятой над прежним зыбким уровнем твёрдой дорогой, словно плоская вершина невысокой стены. В воздухе носился быстрый и неуловимый запах гари.
Ярослав взял меч, на рукояти которого раз за разом угасая, вспыхивали жёлтые полосы, и повернул его навершие. Полосы еще раз моргнули и угасли совсем. Затем поднял плащ и стал подворачивать его края, чтобы укрыть в него Махаона — мешковины никакой уже не было.
Осинь, спустившись с тропы, пошевелил ногой оплавленный панцирь, сжатый и скученный огнём наподобие коробочки, местами продырявленный.
— Вот, и что ты мне теперь подаришь? — спросил он с обидой в голосе.
— Я подарю тебе новый, когда вернёмся. Выкуём как раз под тебя, — улыбнулся Ярослав и вытер с руки синюю, застывшую желатинную слякоть.
— Когда вернёмся… — глухо пробурчал мальчишка и пнул железку.
***
Ещё и ещё раз Вадим подкинул монету и ударил ей по обратной стороне ладони.
— Уже седьмой…
— Что? — раздалось с другого конца комнаты, где перед наблюдательным терминалом сидел Максим и что-то сверял между двумя экранами.
— Я говорю, что седьмой раз выпадает «решка». Ерунда какая-то, — вздохнул и взял стакан с тоником.
— Ерунда какая-то — это у меня. — Максим, зевнув, — уже поздняя ночь как-никак, — стал быстро набирать на клавиатуре, застрекотавшей под его пальцами.
— Ерунда-ерунда… — Пропел Вадим и потянул тоник через трубочку.
— А ты сам посмотри… посмотри-посмотри… Сначала посмотрел бы, а потом уже… ого… — Пальцы перестали щелкать, замерли, а затем только безымянный ударил по клавише. Макс развернулся на стуле к панорамному экрану и указал на него подбородком.
Вадим покосился, не отрываясь от тоника: к трубочке сейчас как раз прилипла крупная клубника.
— Посмотри-посмотри, — подскочил Максим к Вадиму и, вырывая стакан, — Вадим, смеясь и фыркая сквозь нос, не давал отобрать его у себя, пока тот нечаянно не опрокинулся. Клубника выскочила и, скользя, упала на пол.
— Варвар… — нарочито отрешенно, чтобы скрыть раздражение, процедил Вадим. Взял со стола бумажку и сгрёб ей размякший от удара плод. — Что там у тебя, лаборант ты эдакий? — И посмотрел на экран.
В 22:03:23 по местному времени спутник зафиксировал яркую вспышку.
Диапазон излучения показывал выброс магния. Мощный, но не слишком широкий по радиусу действия взрыв.
— Где это?
— Да тут, — Макс кивнул головой, как будто показывал на соседнюю комнату, — наблюдаемая зона отчуждения номер че-ты-ре. — Дразня и гримасничая продолжал он.
— Ничего себе… — Вадим посерьёзнел, посмотрел на Макса, как на идиота, подумав: «Мальчишка… пацан». — Сгоняй до Леонида и Стефана.
— Да по рации…
— Я сказал: доложи наблюдателям. — Выпрямившись и приказным тоном, повысил голос Вадим.
— Иду… — сразу присмирев, проговорил Максим, по-клоунски опустив уголки рта и округлив глаза, когда Вадим уперся взглядом в один из терминальных экранов.
Но он не успел выйти, потому что в комнату быстрым шагом, почти вбегая, вошли оба наблюдателя.
Стефан, наблюдатель от европейского космического агентства, застёгивал на ходу верхние пуговицы и приводил волосы в порядок.
У Леонида вид был тоже заспанный и взъерошенный.
— Что там у вас? — строго спросил, не отрываясь от экрана Вадим, руководитель текущей наблюдательной миссии.
— Местные… — ответил Леонид, переглянувшись со Стефаном.
— Какие местные?
— Несколько человек… местных были обнаружены на подходе к миссии… Десять минут назад…
— Где они?
— На подходе…
***
Яркое раннее сентябрьское солнце грело спины четырёх путников, усталых, избитых, израненных, переживших кошмар отступившей ночи; преодолевших Пьяные Трясины, бившихся с её монстрами и взорвавших её при помощи светло-сильно-магниевого оружия Махаона.
Дед Батяй хромал, опираясь на Осиня — левая нога была серьёзно вывихнута; Осинь — совершенно измазанный синей кровью монстров, чёрно-ржавой слякотью болота, потерял свой привычный юркий, беличий вид; и его волосы, слипшиеся, были серо-синего цвета. Доборынь шёл сзади поодаль, спотыкаясь и засыпая на ходу: глаза его слипались, руки безвольно болтались по сторонам, живот, полный и плотный прежде, поуменьшился и обвис.
Только Ярослав, с горящими глазами, завидевшими обетованный, долгожданный, священный Древелег, опережая всех, был всё так же бодр и наивен.
Впереди перед ними возвышалось чудо: огромный древесный ствол миссии, разбежавшийся по сторонам в изогнутых, никелево-лакированно блестевших терассах. Здание, единое, целиковое, напоминавшее то ли гигантское дерево, то ли многоуровневый небольшой город, стояло на возвышении: на верхних ярусах отсвечивали широкие окна, несколько баллюстрад пробегали украшенными парапетами; стройно поднимались вверх башенки ответвлявшихся от основного здания корпусов — словно, и правда, мощные, громадные ветви. Несколько синих прожекторов били еще в небо. На самых же кончиках здания моргали, тускнея в лучах надвигавшегося утра, яркие красные точки сигнальных огней.
Перед входом в миссию, огороженной по периметру высоким забором, выглядевшим как плотно свитый лозняк, стояли трое высоких людей, в темно-синих комбинезонах, держа оружие.
После того, как все четверо прошли карантин — были дезинфецированы, просканированы на наличие эндемичных вирусов, получили первую медпомощь, перевязаны — и, наконец, накормлены, Вадим вызвал Ярослава в свой кабинет и долго с ним разговаривал.
Солнце поднялось уже совершенно высоко. Из окна, занимавшего всю стену, открывался завораживающий вид на огромную панораму окрестностей — казалось, с высоты причьего полёта: вон там было видно болото, за ним — дымка леса, слева, на самом горизонте, виднелся провал Лощины; а здесь, рядом с миссией — ярко-зелёные лавровые рощицы, через которые пробегало несколько дорожек, пересечённых водными каналами, а их уже, в свою очередь, браслетами перехватывали арочные мостики.
Вадим сидел вполоборота рядом с окном, юноша, уже переодетый в тёмно-синюю форму, — в глубине комнаты.
— Ярослав, то, что я сейчас расскажу, к сожалению, отличается от всего, что знаешь ты… — Произнёс Вадим медленно, вглядываясь в лицо местного. — Я прошу тебя понять, хотя это будет странным и, скорее всего, неприятным… Наблюдательная миссия, где мы находимся, — это не тот чудный древо-град Древелег, о котором ты говоришь. Здесь работают учёные. Раз в полгода они меняются, прилетают другие… Миссия возникла триста лет назад как научный эксперимент. Главным образом, было необходимо опробировать быстроразворачиваемые градостроительные технологии, основанные на материале генетических исследований. Учёные выращивали деревья, которые быстро модифицировались в здания, пригодные для жизни. В том числе была предусмотрена вся инфраструктура. Из специально подготовленных семян — условно говоря — за несколько месяцев вырастали здания, в одном из которых мы сейчас и находимся. На планете было развёрнуто несколько экспериментальных площадок. В том числе с использованием техник облучения материала радиацией. Поначалу казалось, что эксперимент продвигается небывалыми темпами. Однако, на деле, произошла экологическая катастрофа. Та, первая, экспериментальная миссия продолжалась около двадцати лет. За это время на твоей родной планете произошли необратимые изменения: погибло несколько крупнейших лесных массивов, исчезли две крупнейшие реки. Площадка в горах, откуда ты родом, стала первой, где обнаружилась деградация лесов и почв. Были еще площадки в центральном лесном массиве. А также вон там. — Вадим указал на болото. — Там произошло крупнейшее радиационное облучение. Гигантское здание начало быстро деградировать, заражая окрестности, пока полностью не разрушилось и не превратило всю местность в радиоактивную зону. То, что там сейчас происходит, нам доподлинно неизвестно. Вы встретились с гигантскими насекомыми… Кажется, ничего удивительного в этом нет… Люди, жившие во времена той миссии, жили на планете автономно. И, так как тогда невозможно было предвидеть таких печальных последствий, долгое время были отрезаны от остального мира. Им пришлось уйти в дикую природу, пока они ожидали помощи, и выживать там. Когда же сигнал бедствия был принят, прошло около пятидесяти лет. Сменилось несколько поколений. Большинство тех, кто выжил, остались здесь, назад мало кто решил вернуться… Недавно миссия снова была возобновлена. Но теперь мы наблюдаем за развитием процессов, запущенных тогда, не вторгаясь в природу. Здание, в котором мы находимся, — завершил свою речь Вадим, — первый и самый успешный опыт такого градостроительства.
Ярослав сидел, поникнув головой, растерянный, уже не рассматривая дали в окне. Многие слова были ему непонятны. И общий смысл рассказа колебался в намерении того, что хотел выразить Вадим. Но главное он всё-таки понял.
— А как же семена? Меня послали за семенем… У меня была миссия…
— Твоя миссия закончилась. Ты сделал всё, что мог. Ты сделал это по-настоящему, рискуя жизнью.
Максим и Леонид должны были отвезти местных на грузовом планере обратно в родные места. Они поговорят с людьми, предложат им возвращение к цивилизации. Но, как показывает практика, мало кто соглашается. Слишком разные это миры. Одно дело жить в эпоху чудес, волшебств, настоящих испытаний и приключений, другое — жизнь в мире технологий, предопределённой детерминированности и жёсткой рациональности.
Планер вертикально поднялся из ангара, расположенного внутри древа-града, и обратился носом к восходу, где жили другие, полудикие люди, в мире сказочных мифических иллюзий. Вадим вышел на огромную круговую баллюстраду, захватив чашку кофе и предварительно проверив, как Стефан скорректировал траекторию полета планера. Судно поднялось и быстро превратилось в точку. Солнце уже садилось. Вадим перешёл в западную часть здания, чтобы полюбоваться закатом. Отхлебнув немного, он поставил чашку на парапет и посмотрел вдаль.
Косой, горячий закатный свет, отбрасывавший огромные тени, дробил мир на миллионы деталей. Этот мир, словно гигантское древо, жил, шелестел звуками, переливался цветами, с одного края, где в полутьме, вокруг дикого огня, среди природы жили боровшиеся за жизнь народы, окруженные чудовищами и сказаниями, до другого края, где расстояния между звёздами сокращались и чудовища трансформировались в технологии и катастрофы, а мифы и сказания становились укрощёнными научными теориями.
«Пусть у каждого будет своя миссия. Их миссия — верить в будущее и идти к нему, завоёвывая право на жизнь… Наша миссия — наблюдать и рассчитывать… Сегодня наши пути пересеклись. Ведь мы, в конце концов, живём в одном и том же мире. Только на разных ветвях. На разных ветвях одного, единого ствола. И поэтому мы все — дети Древелега», — подумал Вадим, закрыв глаза и поёжившись от тёплого солнца, опомнился и вдохнул свежего, приносящегося с востока ветра.
Осторожно! Псевдофентези!